Текст книги "Чужие сны и другие истории"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я прекрасно знал эту улицу. Уотер-стрит упиралась в Фронт-стрит неподалеку от бабушкиного дома.

«Значит, он уехал во Флориду», – подумал я.

Когда вы сочиняете историю, нужно всеми силами стремиться развивать ее в желаемом для вас направлении, которое приведет героя к хорошему (или плохому) концу. Но сюжет должен оставаться правдоподобным.

Постепенно угли остыли, и теперь по ним можно было ходить. Взрослые отправились на пепелище. Поиски – занятие для мужчин. Мальчишкам, как и прежде, досталось ожидание.

Через какое-то время командир подозвал меня к себе.

– Вот что, Ирвинг. Раз ты отправил Пигги Снида в Европу, тебя не затруднит вытащить отсюда это.

Мне не понадобилось много физических сил. Но понадобились сила воли, храбрость и все такое, чтобы поднять сморщенную обгоревшую фигурку, еще вчера бывшую живым человеком. Мертвый Пигги оказался совсем легким. Сначала я воспользовался длинным багром, затем коротким и уложил труп Пигги на брезент.

Потом мы нашли и всех восемнадцать сгоревших свиней. Но даже сейчас мне гораздо легче представить Пигги где-нибудь во Флориде, чем вызвать в памяти его сморщенный обугленный труп, который я своими руками вытаскивал из пепла.

Конечно же, я рассказал бабушке голую правду. Только утомительные факты.

– Бабуля, этой ночью Пигги Снид сгорел у себя в хлеву.

– Бедный мистер Снид, – вздохнула она и добавила с удивлением и глубокой симпатией: – Сколь ужасны обстоятельства, заставившие его прозябать в такой дикости!

Впоследствии я осознал: задача писателя – представлять себе возможное спасение Пигги Снида и одновременноустраивать для него огненную западню. Осознание наступило гораздо позже моих шестнадцати лет, но еще до того, как бабушка переселилась в дом престарелых. Тогда она еще помнила, кем был Пигги Снид. И вот как раз тогда она и спросила меня:

– Ну зачем, скажи на милость, ты стал писателем?

Как вы знаете, я был «ее мальчиком», и она волновалась за меня. Возможно, высший балл, полученный бабушкой по английской литературе, убедил ее: писательское ремесло творит беззаконие и сеет разрушение. И тогда я рассказал бабушке о всех событиях той ночи. Если бы мне хватило изобретательности, если бы я придумал какой-нибудь правдивый ход, то смог бы спасти Пигги Снида (в определенном смысле). По крайней мере, спас бы его для другого пожара, созданного мною самим.

Моя бабушка была настоящей янки и старейшей выпускницей колледжа Уэллсли, получившей высший балл по английской литературе. Однако заумные ответы, особенно на вопросы, касающиеся эстетики, ей не нравились. Ее покойный муж (и мой дед) занимался обувным бизнесом. Он делал то, в чем действительно нуждались люди, – обувь для защиты их ног. Но я продолжал гнуть свою линию. Я говорил бабушке, что для меня не прошло даром ее доброе отношение к Пигги Сниду. Ее доброе отношение в сочетании с беспомощностью Пигги, вызванной его состоянием… словом, в ту злосчастную ночь, когда случился пожар в хлеву, все это подхлестнуло мое воображение и так далее.

Бабушка резко оборвала мою тираду. В ее взгляде было больше сочувствия, чем недовольства. Она похлопала меня по руке и, покачав головой, сказала:

– Джонни, дорогой, ты избавил бы себя от многих бесплодных усилий, если бы чуть человечнее относился к мистеру Сниду, когда тот был жив.

Не сумев убедить бабушку в своих благих намерениях, я, по прошествии многих лет, вполне осознанно говорю: задача писателя – устроить пожар в хлеву Пигги Снида и потом пытаться его спасти. Снова и снова… до бесконечности.

«Спасая Пигги Снида» (1982)
От автора

Моя бабушка Хелен Бейтс Уинслоу умерла в Эксетере, штат Нью-Гэмпшир, всего за несколько дней до своего столетия. Незадолго до ее смерти мои воспоминания о Пигги Сниде были впервые напечатаны в «Нью-Йорк таймс бук ревью» двадцать второго августа тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Возможно, вы знаете, что телепрограмма «Тудей», следуя сложившейся традиции, поздравляет всех граждан Соединенных Штатов, достигших столетнего возраста (при условии, что им известно о юбиляре). По просьбе матери я известил редакцию программы. Они знали о приближающемся бабушкином столетии. И вдруг, накануне этого великого события, тихо и почти целенаправленно… бабушка умерла. Подозреваю, что она просто испугалась грядущей шумихи. Возможно, бабушка считала свое столетие личным делом, которое больше никого не касается.

Позднее я использовал эти обстоятельства в своем романе «Молитва об Оуэне Мини» (1989), где действовала выдуманная мною бабушка Харриет Уилрайт. В романе столетие миссис Уилрайт приходилось на Хеллоуин. В нескольких интервью я подчеркивал: Харриет Уилрайт – самый автобиографический персонаж из всех, что встречаются в моих романах, а обстоятельства ее смерти максимально приближены к обстоятельствам смерти моей бабушки (точнее, к тому, как они мне представлялись). Теперь я понимаю: рассказ «Спасая Пигги Снида» стал началом «Молитвы об Оуэне Мини». Описание Харриет Уилрайт – это альтернативная концовка воспоминаний о моей бабушке. Думаю, будет вполне уместно привести здесь отрывок из романа.

«Моя бабушка ненавидела Хеллоуин. Это был один из пунктов, по которому она спорила с Богом. Бабушка не могла смириться с тем, что Бог позволил ей родиться в этот день. По ее представлениям, Хеллоуин придумали с целью поощрения непотребных настроений среди представителей низших классов. В этот день их подстрекали издеваться над состоятельными людьми, во всяком случае, в канун Дня всех святых бабушкиному дому под номером восемьдесят по Фронт-стрит всегда доставалось от их “шуточек”. Дом украшали туалетной бумагой, окна гаража щедро мазали мылом, фонарные столбы на подъездной дорожке забрызгивали из баллончика оранжевой краской, а однажды в прорезь для почты запихнули почти целую миногу. Оуэн подозревал, что все это – проделки трусливого почтальона Моррисона.

Сразу же после переселения в дом престарелых бабушка заявила, что пульт для переключения телевизионных каналов – сущее порождение сатаны. По ее словам, телевидение одержало окончательную победу над человеческими мозгами: теперь мозг можно было убивать, даже не вынуждая жертву вставать со стула.

Первым, кто обнаружил бабушку мертвой, был Дэн. В тот вечер он, как всегда, пришел навестить ее в доме престарелых в Грейвсенде. Дэн приходил и в воскресенье утром, чтобы почитать бабушке какую-нибудь воскресную газету.

Зайдя в комнату, Дэн увидел бабушку сидящей на постели. Казалось, она заснула, так и не выключив телевизор. В руке она держала телевизионный пульт, зажав кнопку переключения каналов. Но бабушка не уснула, она умерла. Ее окоченевший большой палец по-прежнему оставался на кнопке, послушно меняя каналы, словно выискивая что-нибудь стоящее».

Воображаемая подружка

Преподавательский сынок

Когда я учился в Эксетере, нам не преподавали основы литературного творчества. Главный упор делался на обычные школьные сочинения. Но в те годы я непрерывно писал рассказы. Массу рассказов. Я показывал их (вне класса) Джорджу Беннету – лучшему другу моего отца. Покойный мистер Беннет занимал пост заведующего отделением английского языка и литературы. Он был моим первым критиком и вдохновителем. Я нуждался в его помощи. Поскольку я с треском провалился по латыни и математике, руководство Академии пошло на беспрецедентный шаг – заставило меня проучиться еще один год (то есть пять лет вместо четырех). Однако я получил право посещать курс английского языка «4П», где буква «П» означало писательство. Именно писательство, а не написание сочинений. Оказанная честь побуждала меня превратиться из «бойкого писаки» в литератора (а из обилия моих рассказов весьма немногие могли считаться литературой).

Насколько помню (хотя порой я в этом сомневаюсь), самым успешным автором и беспощадным критиком чужого творчества на курсе «4П» был мой товарищ по борцовской команде Чак Крулак. За жесткость характера его прозвали Зверем. Впоследствии он стал генералом Чарльзом Крулаком – командиром Корпуса морской пехоты и членом Комитета начальников штабов. Не меньшей величиной в плане сочинительства был еще один мой соученик, который по части сарказма не уступал будущему генералу Крулаку. Тогда мы звали его просто Джорджем. Эссеистом, драматургом и критиком Дж. У. С. Троу он стал уже потом. У Джорджа был нюх ищейки и острые зубы. Я побаивался его укусов. И только совсем недавно, во время нашей беседы, Джордж удивил меня, признавшись, что ему было плохо в Эксетере. Надо же! А в Эксетере он всегда поражал меня своей чрезмерной самоуверенностью. Уж кому в то время было плохо, так это мне, разум мой находился в постоянном замешательстве.

Поступай я в Эксетер на общих основаниях, меня бы ни за что не взяли. Учеником я был слабым и, как оказалось, страдал дислексией, однако в те времена о ней не знали. Тем не менее меня приняли в Академию автоматически, как сына преподавателя. Отец окончил Гарвард, отделение славянских языков и литературы, где всегда получал высшие баллы. Он первым в Эксетере начал преподавать курс истории России. Меня угораздило записаться на его курс. Никаких поблажек отец мне не делал, оценив мои познания баллом «С+». [3]3
  Примерно соответствует нашей «тройке с плюсом».


[Закрыть]

Мало сказать, что мне было тяжело учиться в Эксетере. Я оказался единственным ротозеем, не сумевшим на занятиях по генетике поставить эксперимент с размножением плодовых мушек. Красноглазые и белоглазые дрозофилы плодились с такой умопомрачительной быстротой, что я запутался в их поколениях. Я решил избавиться от результатов заваленного опыта чисто по-детски, выкинув своих дрозофил в питьевой фонтанчик в коридоре. Я не знал об удивительной способности этих мушек жить (и размножаться) в канализационных трубах, куда постоянно сливается вода. Вскоре злосчастный фонтанчик просто кишел дрозофилами. Ими была заполнена вся чаша, а из решетки слива лезли все новые и новые мокрые дрозофилы. Фонтанчик объявили «загрязненным» и пользоваться им запретили. Когда начали спрашивать, кто это сделал, я заставил себя выйти (точнее, выползти) вперед и признаться.

Тем не менее мистер Майо-Смит, преподававший у нас биологию, простил меня. Возможно, по доброте душевной, хотя я склоняюсь к другой версии. Из всех учеников его классов я был единственным «городским» (так называли жителей Эксетера), у которого имелась винтовка. По вполне понятным причинам уроженцам иных мест, жившим в интернате, запрещалось держать у себя огнестрельное оружие. Другое дело я – уроженец Нью-Гэмпшира, где даже на табличках с автомобильными номерами выбит девиз штата: «Жить свободными или умереть». У меня имелся целый арсенал, так что биологу нужен был не столько я, сколько оружие. Я выполнял роль стрелка, исправно поставляя голубей для вводного курса биологии. Голубей я обычно стрелял на крыше преподавательского сарая. К счастью, мистер Майо-Смит жил за городом.

Однако и в качестве личного стрелка преподавателя биологии я умудрился наделать дел. Мистер Майо-Смит требовал убивать голубей сразу после того, как они наедятся. Тогда учащиеся, препарируя птицу, увидят в кишках непереваренную пищу. Выполняя требование, я позволял голубям вволю кормиться на преподавательском поле. Наевшиеся голуби мгновенно тупели и всегда летели на крышу сарая. Крыша была покрыта шифером. Для отстрела голубей я брал мелкокалиберную винтовку с телескопическим прицелом, дававшим четырехкратное увеличение. Я изо всех сил старался целиться так, чтобы пуля не угодила птице в брюхо. Раздавался выстрел, и голубь, не успевший сообразить, что к чему, скатывался по крыше вниз. Но однажды я промазал и сделал дыру в шифере. Естественно, крыша стала протекать. Вот это прегрешение я уже запомнил очень крепко (стараниями мистера Майо-Смита). Дрозофилы в питьевом фонтанчике были школьной проблемой, а дыра в крыше сарая – ущербом, нанесенным личной собственности преподавателя биологии. «Личная собственность и все, что с нею связано» – так любил говорить мой отец, читая курс по истории России.

И все же дыра в крыше сарая мистера Майо-Смита принесла мне меньше унижений, чем годы логопедических мучений. В Эксетере почти ничего не знали о том, из-за чего бывают проблемы с правописанием. Конечно же, причиной того была моя дислексия. Однако в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов таких диагнозов не ставили, и школьный логопед, разбиравшийся с моим «загадочным» случаем, отнес его к психологической проблеме. (Наличие этого недостатка ничуть не убавило моих мучений в Эксетере.) Меня пичкали разными логопедическими премудростями, но безрезультатно. Когда же стало ясно, что после занятий с логопедом я по-прежнему не способен понимать разницу между словами «аллегория» и «аллергия», меня отправили к школьному психиатру. Тот засыпал меня вопросами.

– Ты ненавидишь школу?

– Нет.

(Я вырос в Академии и никакой ненависти к ней не питал.)

– Почему ты постоянно называешь отчима отцом?

– Потому что я его люблю. Он – единственный отец, которого я знаю.

– А почему ты так возмущаешься, когда другие люди называют твоего отчима отчимом?

– Я же вам сказал: я его люблю. Другого отца я не знаю. Если для меня он – отец, кто дал другим право называть его отчимом?

– Почему ты бываешь сердитым?

– Потому что мне не дается правописание.

– А почему тебе не дается правописание?

– Разбирайтесь в этом сами. Я не знаю.

– Скажи, это тяжело, когда твой отчим… твой отец является одним из преподавателей Академии?

– Отец преподает всего год, а проблемы с правописанием у меня уже пять лет.

– И все-таки почему ты сердишься?

– Из-за правописания и потому, что должен разговаривать с вами.

– Значит, мы сердимся, да? – спросил психиатр.

– Да, я сердимся, —ответил я, пытаясь вернуть разговор к своей дислексии.

Аутсайдер

Но было в Эксетере такое место, где я никогда не злился и не терял самообладания. Я говорю о борцовском зале. Возможно, потому, что здесь я чувствовал себя на своем месте. Удивительно, какой душевный покой приносила мне борьба. Я не мог похвастаться особыми спортивными качествами. Бейсбол в составе малой лиги вызывал у меня открытую неприязнь (добавлю, что и по сей день ненавижу все игры с мячом). Лыжи и коньки я тоже не жаловал, хотя относился к ним терпимее. (Не могу долго выдерживать холодную погоду.) Я питал неизъяснимое пристрастие к физическому соприкосновению. Мгновения, когда ты налетаешь на своего сверстника или сталкиваешься с ним, повышали у меня адреналин. В футболе таких моментов сколько угодно, однако я не вышел ростом для этой игры. И потом, футбол тоже относился к играм с мячом.

Когда вы что-то любите, вы способны уморить других своими объяснениями, хотя это не имеет большого значения. Борьба, как и бокс, – это спорт с весовыми категориями. Вы сталкиваетесь и тузите противника одного с вами веса. Действия могут быть весьма жесткими, но опять-таки они соизмеримы с весовой категорией. Правила ставят и борьбу, и бокс в рамки цивилизованного спортивного состязания. Меня всегда восхищало правило, установленное в борцовских соревнованиях: если ты спихнул своего противника с мата, ты же отвечаешь за его «безопасное возвращение». Но лучший ответ на вопрос о том, почему я люблю борьбу, такой: здесь я впервые показал результат. И своими пусть даже ограниченными успехами в этом виде спорта я целиком обязан Теду Сибруку – моему первому тренеру.

Тренер Сибрук был чемпионом «большой десятки» и дважды выигрывал в Иллинойсе Всеамериканские соревнования. Его уровень был выше спортивных потребностей Эксетера. Неудивительно, что тренируемые им команды годами доминировали на соревнованиях старшеклассников во всех штатах Новой Англии. Когда Сибрук был чемпионом Национальной студенческой спортивной ассоциации, он выступал в весовой категории до ста пятидесяти пяти фунтов. В годы моей учебы этот обаятельный человек весил более двухсот фунтов. Обычно тренер Сибрук усаживался на борцовский ковер, широко расставив ноги. Руки он держал согнутыми в локтях, на уровне груди. Но даже в такой уязвимой позе он ухитрялся великолепно защищаться. Я не видел, чтобы кому-нибудь удавалось подобраться к нему сзади. Тренер Сибрук умел двигаться как краб. Он придавливал противника ступнями, полосовал ногами; его руки захватывали руки противника, вынуждая того наклонять голову. Сибрук мог управлять противником, держа его на колене (захват краба) или захватывая ближайшую ногу противника и его дальнюю руку (перекрестный захват). Учитывая разницу в весе, тренер обращался с нами достаточно мягко и не затрачивал много энергии, чтобы разложить кого-нибудь из нас на лопатки. (Впоследствии тренер Сибрук заболел диабетом, а через некоторое время умер от рака. На похоронах я едва смог произнести и половину заготовленной речи, поскольку знал, что если проговорю написанное вслух, то не сдержусь и расплачусь.)

Тед Сибрук научил меня не только бороться. Куда важнее, что он заранее предупредил меня: мои спортивные качества невысоки и я никогда не поднимусь выше «неплохих» результатов. Однако это не звучало как приговор. Меня впечатлили его слова о том, что нехватку природных данных можно компенсировать усердными тренировками, а в моем случае тренироваться нужно было с особым усердием.

– Не надо переоценивать способности, – говорил мне Тед. – Если ты не слишком способный, это вовсе не значит, что ты не можешь быть борцом.

У старшеклассников борцовский поединок длится шесть минут и разделен на три двухминутных раунда (без отдыха). Первый раунд оба соперника начинают на ногах, в нейтральной позиции, где никто не имеет преимущества. Во втором раунде (я говорю о том времени) одному из борцов давалось право выбора: занять верхнюю или нижнюю позицию. В третьем раунде такое право давалось сопернику. (Нынче возможности выбора расширились: к ним добавилась и нейтральная позиция. К тому же борец, которому во втором раунде позволено выбирать, может перенести право выбора на третий раунд.)

Тренер Сибрук учил меня держать практически равный счет очков на протяжении двух раундов, чтобы один захват или реверс в третьем раунде обеспечил мне победу в поединке. Еще я должен был всячески избегать того, что в борьбе называется «потасовкой», – ситуаций, неподконтрольных обоим соперникам. (Чаще всего преимущество здесь бывает на стороне более сильного борца.) Моей целью было держать контроль над ритмом поединка, используя для этого технические навыки, правильную позицию и свои физические данные. Понимаю, это звучит скучно. А я и был борцом, нагоняющим скуку на своих соперников. Мне импонировал поединок в медленном темпе и нравились матчи с небольшим количеством очков.

Я редко побеждал, раскладывая противника на лопатки. За пять лет состязаний в Эксетере я положил на лопатки едва ли полдюжины своих соперников. Меня самого клали на лопатки только дважды.

Я побеждал со счетом 5:2, когда доминировал над противником; в случае удачи выигрывал 2:1 или 3:2, а когда удача мне не улыбалась, проигрывал со счетом 3:2 или 4:3. Если мне удавалось первым перевести противника в партер, я обычно побеждал. Если же в партер переводили меня, приходилось собирать все свои силы. Я не умел проводить маневр из-за спины противника. По части контрдвижений, как говорил тренер Сибрук, я тоже мог рассчитывать лишь на «неплохие» результаты. Если мой противник был физически сильнее, мои контрдвижения оказывались бесполезными. Меня подводила замедленность реакции. На физически более сильного противника я обычно нападал первым, а с более техничным соперником старался проводить контрдвижения.

– Или наоборот, он их проводил, – говорил мне тренер Сибрук.

Чувство юмора у него было.

– Куда движется голова, туда и туловище. Аутсайдеру бывает удобнее укусить снизу.

Тренер Сибрук дал мне очень точное описание – аутсайдер. При такой своей особенности я должен был контролировать темп… темп всего. Спортивный принцип пригодился мне и в занятиях по литературе, и во всех прочих занятиях в Эксетере. Допустим, мои соученики могли выучить материал по истории за час, я же тратил на это два или три часа. Если мне не удавалось запомнить правильное написание слов, я составлял из своих «врагов» целый список (регулярно пополняемый), который всегда держал под рукой (мало ли, преподавателю вздумается устроить проверку). Скажу больше: я переписывал все. Мои первые черновики напоминали борца, только-только приступившего к изучению нового захвата. Прежде чем применить этот захват в поединке, его нужно было повторять снова и снова. Я начал очень серьезно относиться к своим весьма скромным способностям.

У нас был преподаватель испанского языка – высокомерный человек, требовавший совершенства. Тем, кто недотягивал до его стандартов, он заявлял с равнодушием небожителя, что мы кончим Уичитским университетом. Я не знал тогда, что город Уичито находится в штате Канзас. Мне это слово казалось чем-то вроде позорного клейма: если мы недостаточно талантливы для Гарварда, университет в Уичите – это все, чего мы стоим. «Иди ты в задницу, – мысленно возражал я надменному “испанцу”. – Если мне светит Уичито, тогда моя цель – быть там первым».

Потом Тед Сибрук уехал в Иллинойс. Думаю, вряд ли тот преподаватель был высокого мнения и об Иллинойсе. Помню, я рассказывал Теду, что среди моих преподавателей испанского два – вполне приятные люди, а один – никуда не годится.

– Два – один хороший счет. Тебе не на что жаловаться, – ответил мне тренер Сибрук.

Ломоть весом в пол фунта

Мои занятия борьбой у тренера Сибрука ознаменовались двумя событиями. Во-первых, мы сменили место наших тренировок, перебравшись из подвального помещения старого спортивного зала в верхнюю часть крытого стадиона, прозванного «клеткой». В отведенном нам зальчике было довольно жарко. Тепло шло от гаревой дорожки, находившейся под нами, а также от другой дорожки – с деревянным покрытием. Она огибала верхний уровень, и оттуда постоянно доносился ритмичный топот бегущих ног. Правда, во время тренировок мы не слышали бегунов. В нашем зальчике была массивная раздвижная дверь. До и после тренировок она открывалась, а во время наших занятий ее держали плотно закрытой.

Во-вторых, событием, также ставшим вехой моей жизни в Эксетере, стала замена борцовских матов. Я начинал тренироваться на матах, набитых конским волосом. Снаружи мат был покрыт синтетической пленкой: она уменьшала трение тел и предохраняла кожу от специфических «борцовских» ожогов. Польза от такого покрытия была средненькая. С ним происходило то же, что происходит с постельными простынями, – оно растягивалось и провисало. Появлялись складки, которые травмировали лодыжки. К тому же маты из конского волоса плохо поглощали силу удара. По сравнению с ними новые маты показались нам верхом комфорта. Ими оборудовали наш новый зальчик.

Новые маты были гладкими и вообще не имели покрытия. Они так разогревались от тел борцов, что если бы на мат бросили яйцо (примерно с высоты колена), оно бы не разбилось. (Когда кто-нибудь проводил такую проверку и яйцо разбивалось, мы говорили, что мат недостаточно прогрелся.) Тренируйся мы по-прежнему в подвале, на холодном полу поверхность матов быстро бы изменилась до неузнаваемости. Впоследствии пара таких матов лежала в неотапливаемом сарае моей вермонтской «резиденции». В середине зимы они по задубелости не уступали доскам пола.

Большинство наших состязаний проходили в «клетке», но не в тренировочном зале. За деревянной беговой дорожкой находился парапет (тоже деревянный), имевший форму буквы L. Оттуда и с трека за нашими состязаниями могли наблюдать от двухсот до трехсот зрителей. Свои маты мы расстилали на баскетбольном поле (его размеры были меньше стандартных). Скамейки вокруг поля не могли вместить всех желающих, и большинство наших поклонников устраивались на парапете или на треке. Получалось что-то вроде чайной чашки, на дне которой мы и состязались, а зрительская толпа располагалась по ее «ободу».

Место наших соревнований вполне справедливо окрестили «ямой». Запах гари, поднимавшийся с нижней дорожки, напоминал о лете, хотя борьба считается зимним видом спорта. Из-за постоянно открываемой входной двери в «яме» было довольно прохладно. В зальчике мы привыкли тренироваться на теплых матах, а здесь они становились холодными и жесткими. Иногда наши соревнования проводились одновременно с соревнованиями по бегу, и выстрел стартового пистолета отдавался в «яме» гулким эхом. Меня всегда подмывало спросить у борцов из других городов, что они думают о подобной стрельбе.

Мой первый матч в «яме» многому меня научил. В командных соревнованиях старшеклассников борцы-первогодки и даже борцы второго года редко добиваются победы. В Нью-Гэмпшире пятидесятых годов борьба не являлась массовым видом спорта, значительно уступая бейсболу, баскетболу, хоккею и лыжам. Каждый спорт имеет свои алогичные особенности, которые нужно освоить. Сами собой они не проявятся. В борьбе это очень заметно. Захват обеими ногами – отнюдь не синоним ножного захвата в американском футболе. В борцовском поединке ты стремишься не просто сбить противника с ног, а контролировать его. Чтобы опрокинуть противника с помощью его же ног, нужно сделать больше, чем просто опрокинуть его. Вам нужно подсунуть под противника свои бедра, приподнять его над матом и лишь потом опрокидывать. И это только один пример. Достаточно сказать, что борец-первогодок оказывается в невыгодном положении, выступая против опытного соперника, и это не зависит от физической силы и здоровья.

Сейчас я уже точно не помню, какое стечение обстоятельств неблагоприятного свойства (чья-то болезнь, травма или чьи-то семейные неурядицы, а может, все вместе) привело меня на мое первое состязание в «яму». Я довольствовался тренировками с другими первогодками и борцами второго года. В нашем зальчике существовала весовая «лестница». Я занимал на ней не то четвертое, не то пятое место (речь идет о весовой категории до ста тридцати трех фунтов). Но тот, кто находился на первой «ступеньке», не то заболел, не то получил спортивную травму. Идущий за ним, кажется, недобрал веса, а третий вместо соревнований поехал домой, поскольку его родители разводились. Может, дело обстояло не совсем так. Кто теперь помнит? Какими бы ни были причины, но я оказался лучшим кандидатом на состязание в весовой категории до ста тридцати трех фунтов.

Эту неприятную новость мне сообщили в столовой Академии, где я подрабатывал официантом, обслуживая столики преподавателей. Я еще не успел поесть, иначе мне пришлось бы засовывать два пальца в рот и удалять съеденное. Но даже и без еды я на четыре фунта превышал названную весовую категорию. Чтобы скинуть вес, я надел лыжный костюм и почти час бегал по деревянному треку. После бега я отправился в наш зальчик и полчаса прыгал со скакалкой, облачившись в «костюм-парилку» и надев сверху фуфайку с капюшоном. Я добился желаемого результата – теперь мой вес на одну восьмую фунта недотягивал до ста тридцати трех фунтов. В комнате взвешивания я впервые увидел Винсента Буономано – своего противника из школы Маунт-Плезант в Провиденсе, штат Род-Айленд. Он защищал титул чемпиона Новой Англии.

Если бы мой вес был выше ста тридцати трех фунтов, это грозило бы нашей команде весьма ощутимыми неприятностями. Превышение веса приравнивалось к разложению на лопатки и в те дни отнимало у команды пять очков. Тренер Сибрук искренне надеялся, что соперник меня на лопатки не положит. Между тем недобор веса тоже карался, но тремя очками в общекомандном зачете, невзирая на счет в индивидуальных состязаниях борца. Теперь передо мной стояла задача сделать так, чтобы эти три очка стали единственным ущербом, который я нанес нашей команде.

Первые пятнадцать или двадцать секунд поединка эта цель казалась мне достижимой. Но затем Винсент применил захват. Я оказался на спине и, чтобы не быть пригвожденным к мату, остаток раунда провел с выгнутой шеей (у меня была крепкая шея). Позицию во втором раунде выбирал я. По совету тренера Сибрука я выбрал верхнюю. (Тед знал, что внизу я едва бы уцелел.) Однако Буономано тут же меня перевернул, и остаток времени я пытался высвободить спину. Надо признать: очки за это мне засчитали незаслуженно, поскольку противник меня отпустил. Он думал, что будет проще, применив захват, разложить меня на лопатки. Один из таких захватов вдавил меня носом в мат. Винсент сжимал мои руки, и я никак не мог смягчить удар. (Тогда я понял смысл выражения «искры из глаз».)

Поединок прервали, чтобы остановить мое носовое кровотечение. Поскольку кровотечение симулировать невозможно, в этом случае добавленное время не назначалось. При других травмах суммарное добавленное время борца не должно превышать девяноста секунд. Но повторяю: в моем случае время не фиксировалось. Тренер Сибрук подал мне кусок ваты, которым я заткнул ноздри, чтобы унять кровь. Когда голова перестала кружиться, я взглянул на часы: оставалось всего пятнадцать секунд! Я не сомневался, что обязательно продержусь эти секунды, о чем хвастливо заявил Теду.

– Это только второй раунд, – напомнил мне тренер Сибрук.

Я выдержал пятнадцать секунд, но где-то в середине третьего раунда все же оказался на лопатках.

– И оставалось-то меньше минуты, – с горечью сказала мне моя мать.

Самое скверное, когда в «яме» тебя раскладывают на лопатки, – это врезающиеся в память лица зрителей. Если ты побеждаешь, они горланят. А если тебя пригвоздили к мату, зрители затихают. Их лица становятся какими-то странно-равнодушными, словно все они уже поспешили отгородиться от твоего поражения.

Второго такого позора в «яме» я не переживал. Я уже говорил, что проиграл два поединка, однако второй проигрыш был вызван объективной причиной: я сломал руку. Мне понадобилось сплюнуть, и тренер подставил мусорное ведро. Я увидел на дне окровавленное полотенце, апельсиновые корки и тут же потерял сознание. Кроме того досадного случая и первого поражения, которое я потерпел от Винсента Буономано из школы Маунт-Плезант, я вспоминаю «яму» как место своих побед. Здесь я боролся с чемпионом Новой Англии Энтони Пьеранунци и свел поединок к ничьей: 1:1. В поединках турнира Новой Англии мне с этим парнем не везло: я проигрывал ему два года подряд. Два следующих сезона я выигрывал, однако чемпионом Новой Англии так и не стал.

Годы моей учебы в Эксетере были последними годами, когда победитель этого турнира становился чемпионом всей Новой Англии. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году команды государственных и частных школ в последний раз сошлись на общем турнире. Такие турниры устраивались в конце учебного года. В том году я был капитаном команды Эксетера. Впоследствии для государственных и частных школ стали проводиться раздельные турниры. Мне думается, напрасно: борцы из разных школ могли бы многому друг у друга научиться. Однако к шестьдесят первому году межшкольный турнир Новой Англии (тогда он назывался так) слишком разросся.