Текст книги "Мир глазами Гарпа"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

7. Всплеск «плотского вожделения»

Иона вышла-таки за него замуж! Сделала то, о чем он просил! Хелен нашла, что для начала это очень хороший рассказ. И старому Тинчу рассказ тоже понравился. «В нем так много б-б-безумия и п-п-печа-ли», – сказал он Гарпу и посоветовал послать рассказ в свой любимый литературный журнал. И лишь через три месяца Гарп наконец получил оттуда следующий ответ:

Сюжет представляется малоинтересным; рассказ не блещет новизной ни по форме, ни по языку. Тем не менее большое спасибо, что прислали его нам для ознакомления.

Озадаченный Гарп показал это послание Тинчу. Тинч тоже призадумался.

– Возможно, их интересуют только н-н-новейшие формы прозы? – сказал он неуверенно.

– Какие же? – спросил Гарп.

Тинч признался, что и сам толком не знает.

– Насколько я понимаю, новые художественные направления прежде всего заинтересованы в необычном языке и ф-ф-форме, – сказал Тинч. – Но я никак не могу понять, в чем тут суть и о чем говорит такая литература. Иногда, по-моему, исключительно о с-с-самой с-с-себе.

– О самой себе? – переспросил Гарп.

– Ну да. Есть такая разновидность литературы… – пояснил Тинч.

Гарп ничего не понял, но для него гораздо важнее было, что рассказ понравился Хелен.

Почти пятнадцать лет спустя, когда Гарп опубликовал свой третий роман, тот же самый редактор из любимого журнала Тинча опубликовал открытое письмо Гарпу. И письмо это, надо сказать, было весьма лестным, содержало массу похвал в адрес автора, а также предложение непременно создать еще «что-нибудь новенькое» для публикации в этом самом журнале, столь любимом Тинчем. Но Т.С.Гарп был злопамятен, как барсук. Он отыскал ту старую записку с отказом, где его рассказ о пансионе «Грильпарцер» назывался «малоинтересным»; она была сплошь в коричневых кофейных пятнах и уже начала рваться на сгибах, столько раз ее свертывали и развертывали, но Гарп все же приложил ее к письму, которое написал редактору столь любимого Тинчем журнала. В письме говорилось:

Ваш журнал представляется мне малоинтересным, и я по-прежнему стараюсь особенно не экспериментировать ни с языком, ни с формой своих произведений. Тем не менее большое спасибо за предложение.

Глупое «эго» Гарпа упорно запоминало все обиды и оскорбления, а также отказы печатать его работы. К счастью, Хелен и сама обладала весьма сильным, даже каким-то свирепым «эго» и весьма высоко себя ценила; иначе она в итоге просто возненавидела бы Гарпа. А так им, можно сказать, повезло: они были счастливы. Многие супружеские пары, прожив вместе много лет, к своему ужасу, вдруг «открывают», что не любят друг друга; некоторым же так и не дано этого понять. Другие женятся по взаимной любви, и подобная «новость» обрушивается на них в самый неподходящий момент жизни. В сущности, Гарп и Хелен едва знали друг друга, но у каждого было достаточно развито чутье, и они, в своем упрямстве и осмотрительности, по-настоящему влюбились друг в друга лишь через некоторое время после того, как поженились.

Возможно, потому, что каждый из них был поглощен строительством собственной карьеры, они не слишком вникали в свои взаимоотношения. Хелен за два года закончила колледж и уже в двадцать три года получила докторскую степень по английской литературе, а в двадцать четыре – место ассистент-профессора в женском колледже. Гарпу потребовалось пять лет, чтобы закончить первый роман, однако книга получилась хорошая, создавшая ему вполне прочную репутацию, что для молодого писателя особенно ценно, хотя особых доходов роман этот ему не принес. В то время деньги для всей семьи зарабатывала Хелен. А пока Хелен училась и Гарп писал свой роман, финансовые вопросы молодой семьи решала Дженни.

Книга Дженни, впервые прочитанная еще в рукописи, произвела на Хелен куда более сильное впечатление, чем на Гарпа, который, в конце концов, всю жизнь жил рядом с Дженни, свыкся с ее эксцентричностью и воспринимал как нечто обыденное. Однако и Гарп был потрясен – успехом, который книга Дженни имела у читателей. Он никак не рассчитывал, что станет публичной фигурой, главным действующим лицом в чужой книге, не написав еще ни одной собственной.

Издатель Джон Вулф навсегда запомнил то утро, когда впервые встретился у себя в кабинете с Дженни Филдз.

– Там какая-то медсестра к вам пришла, – округлив от удивления глаза, сообщила ему секретарша – словно за этим могло последовать, например, пикантное сообщение о неожиданном отцовстве босса. Джон Вулф и его секретарша не знали и не могли знать, что чемоданчик у Дженни Филдз такой тяжелый от рукописи в 1158 машинописных страниц.

– Это обо мне, – сказала она Джону Вулфу, открывая чемоданчик и выгружая на его письменный стол толстенный манускрипт. – Когда вы смогли бы это прочитать? – И Джону Вулфу показалось, что она твердо намерена остаться в его кабинете до тех пор, пока он это не прочитает. Он пробежал глазами первое предложение про «мир с грязной душой» и подумал: Господи, как бы мне от этой особы отделаться?

Позднее, правда, он даже испугался, когда не сразу отыскал номер ее телефона, чтобы сказать ей: да! Конечно же, они это непременно опубликуют! Откуда ему было знать, что Дженни Филдз гостила в Стиринге у Эрни Холма и Эрни проговорил со своей дорогой гостьей всю ночь, да и потом каждую ночь они говорили допоздна (обычное родительское беспокойство, разумеется, когда родители внезапно узнают, что их девятнадцатилетние дети собрались пожениться).

– Куда они могут ходить каждый вечер? – спрашивала Дженни. – Они же возвращаются домой не раньше двух-трех часов ночи! Вчера, например, всю ночь еще и дождь шел. А у них ведь даже машины нет.

Они ходили в борцовский спортзал. У Хелен был свой ключ от зала, а мягкие маты на полу показались обоим настолько же удобными и привычными, как собственная постель. Да и куда более просторными.

– Они говорят, что хотят иметь детей, – жаловался Эрни. – Хелен в таком случае придется бросить занятия.

– А Гарп никогда не закончит ни одной книги, – горестно подхватывала Дженни. Ведь ей-то самой пришлось целых восемнадцать лет ждать, чтобы начать писать.

– Ничего, работать они оба умеют, тут ничего не скажешь! – подбадривал Эрни себя и Дженни.

– Но им придется работать еще больше, – говорила Дженни.

– Я не понимаю, почему они не могут просто жить вместе, – говорил Эрни. – А потом, если все пойдет хорошо, можно и пожениться, и ребенка завести.

– А я вообще не понимаю, зачем одному человеку жить с другим! – откровенно заявила Дженни. Эрни с легкой обидой возразил:

– Но тебе же нравится жить вместе с Гарпом? А мне нравится жить с Хелен. И я очень скучаю, когда она уезжает в колледж.

– Это все плотское вожделение! – грозно возвестила Дженни. – Наш мир болен плотским вожделением!

Эрни встревожился; он еще не знал, что благодаря подобным высказываниям Дженни скоро станет богатой и знаменитой.

– Хочешь пива? – спросил он.

– Нет, спасибо, – отвечала Дженни.

– Они хорошие ребята, – напомнил ей Эрни.

– Но в конце концов плотское вожделение поглощает все души, – мрачно заявила Дженни Филдз, и Эрни Холм деликатно вышел на кухню и там выпил в одиночестве еще бутылочку пива.

Более всего ошеломил Гарпа в книге матери именно пассаж о «плотском вожделении». Одно дело быть сыном знаменитой писательницы, рожденным в брачном союзе, и совсем другое – быть знаменитым «случаем», воплощенной в жизнь потребностью юного организма. Дженни буквально вывернула его жизнь наизнанку; даже его личные отношения с проституткой выставила на всеобщее обозрение. Хелен считала, что это очень забавно, но призналась, что не понимает его тяги к проституткам.

«Плотское вожделение заставляет даже лучших из людей вести себя вопреки собственным убеждениям и собственному характеру», – писала Дженни Филдз. Эти ее слова приводили Гарпа прямо-таки в ярость.

– Да какого черта она-то пишет об этом! Что она-то об этом знает? – орал он. – «Плотское вожделение»! Да ведь она его никогда не испытывала, ни разу в жизни! Ничего себе – авторитет! Все равно что растение, описывающее мотивы поведения млекопитающих!

Впрочем, другие рецензенты были к Дженни куда добрее. Хотя некоторые серьезные журналы порой и упрекали ее за недостаточно высокий уровень мастерства, но в целом критики приняли ее книгу очень тепло. «Первая по-настоящему феминистская автобиография, которая искренне прославляет один способ жизни и столь же искренне отвергает и порицает другой», – написал один из них. «Смелая книга Дженни Филдз веско заявляет о том, что женщина может прекрасно прожить без какой бы то ни было сексуальной привязанности вообще», – говорилось в другой рецензии.

– В наши дни, – сразу предупредил Дженни Джон Вулф, – тебя либо воспримут как верный голос в нужное время, либо отвергнут как полную чушь.

Дженни Филдз восприняли как «верный голос в нужное время», и все же, сидя в своем белом сестринском халате за столиком ресторана, куда Джон Вулф водил только самых своих любимых писателей, она чувствовала неловкость при слове феминизм. Она толком не понимала значения этого термина, но само слово отчего-то напоминало ей о женской гигиене и «ирригаторе Валентайна». В конце концов, она получила медицинское образование, была опытной медсестрой. И потому всего лишь робко сказала, что, думается, сделала правильный выбор, прожив свою жизнь именно так, а поскольку ее выбор популярным не назовешь, она почувствовала, что необходимо сказать что-то и в его защиту. По иронии судьбы, среди множества молодых женщин из университета штата Флорида в Таллахасси идеи Дженни приобрели огромную популярность; возникло даже некое течение «женщин-одиночек», которые беременели, но замуж выходить не желали. Немного спустя этот синдром получил в Нью-Йорке название «дженни-филдзовского». Но Гарп всегда именовал его «грильпарцерским». Что до Дженни, то она знала только одно: женщины – как и мужчины – должны, по крайней мере, иметь возможность самостоятельно решать, как прожить свою жизнь, а если это превращает ее, Дженни, в феминистку, значит, так оно и есть.

Джон Вулф очень симпатизировал Дженни и изо всех сил старался предостеречь ее, ибо она могла просто не понять тайного смысла нападок и похвал, которые обрушивались на ее книгу. Однако Дженни так никогда и не уразумела, сколь «политически заряженной» оказалась ее «Сексуально подозреваемая».

«Меня учили ухаживать за больными, – говорила она впоследствии в одном из своих обезоруживающе искренних интервью. – Я сама выбрала эту профессию и по-настоящему увлеклась своей работой. Она казалась мне чрезвычайно полезной и важной, ведь замечательно, когда здоровый человек – а я всегда была здоровой – помогает людям нездоровым, которые сами себе помочь не могут. Думаю, именно поэтому мне и книгу написать захотелось».

Гарп, например, считал, что его мать до конца жизни оставалась настоящей сестрой милосердия. Она все время опекала его, пока они жили в Стиринг-скул; она сама выпестовала странноватую историю своей жизни; и, наконец, она без устали помогала женщинам, у которых были различные проблемы. Она стала знаменитой личностью, и многие женщины искали ее совета. Неожиданный успех «Сексуально подозреваемой» открыл Дженни Филдз, что огромное множество женщин стоит перед необходимостью выбрать, как им жить дальше; и, вдохновленные примером Дженни, они зачастую принимали весьма нетрадиционные решения.

В этот период Дженни Филдз запросто могла бы начать вести колонку «Советы женщинам» в любой газете, но она решила, что писательства с нее довольно, – как когда-то решила, что с нее довольно образования и довольно Европы. А вот ухаживать за кем-то, быть сиделкой, сестрой милосердия, советчицей она была готова всегда. Ее отца, обувного короля, «Сексуально подозреваемая» так потрясла, что он в одночасье умер от инфаркта. Правда, мать никогда не винила книгу Дженни в этой трагедии – Дженни тоже никогда себя не винила, – но обе понимали, что миссис Филдз не сможет жить одна. В отличие от своей дочери, мать Дженни привыкла жить в окружении большого семейства, а теперь она к тому же стала стара и нуждалась в присмотре. Дженни часто с грустью думала, как мать, шаркая ногами, бесцельно бродит по огромным комнатам дома в Догз-Хэд-Харбор, утратив со смертью мужа последнюю жизненную зацепку.

И Дженни отправилась ухаживать за ней; именно там, в родовом гнезде Догз-Хэд-Харбор, она впервые взяла на себя роль советчицы для женщин, искавших совета и утешения, ибо она действительно обладала недюжинной силой духа и нешуточной способностью принимать решения.

– Господи, до чего же странные решения мама иногда принимает! – сетовал Гарп, но в целом он был совершенно счастлив, и о нем неустанно заботились. Первый ребенок у них с Хелен родился почти сразу. Это был мальчик, которого назвали Дункан. Гарп часто шутил, что в его первом романе главы такие короткие как раз по милости Дункана. Гарп писал в перерывах между кормлениями, укладываниями спать и сменой пеленок. «Это роман, написанный урывками, – признавался он впоследствии, – причем исключительно из-за Дункана». У Хелен каждый день были занятия в колледже; она и ребенка согласилась завести, только если Гарп согласится сам за ним присматривать. Гарп не только согласился, он пришел в восторг от того, что ему вообще не придется отлучаться из дома. Он продолжал писать и нежно опекал Дункана, а кроме того, все делал по дому и готовил еду. Когда Хелен возвращалась домой, ее ждал вполне счастливый отец семейства и хранитель очага. Пока работа над романом шла у Гарпа успешно, никакие повседневные заботы, даже самые бессмысленные, ничуть его не огорчали и не обременяли. Более того – чем бессмысленнее они были, тем лучше. Ведь голова у него оставалась совершенно свободной. Каждый день Гарп на два часа оставлял Дункана у соседки с первого этажа и уходил в спортзал. Вскоре в женском колледже, где преподавала Элен, он стал чем-то вроде странной знаменитости – неутомимо бегая вокруг площадки для хоккея на траве или полчаса подряд прыгая через скакалку в дальнем уголке спортзала, отведенном для занятий гимнастикой. Он скучал по борьбе и твердил, что Хелен не мешало бы подыскать работу в таком месте, где есть борцовская команда. Впрочем, и самой Хелен не очень нравилось ее теперешнее место работы: английская кафедра слишком мала, в аудитории нет ни одного мальчика, но все же место неплохое, и она не собиралась уходить, пока не подвернется что-нибудь получше.

Все расстояния в Новой Англии, в общем-то, невелики. Гарп и Хелен ездили в гости к Дженни на побережье и к Эрни в Стиринг. Гарп, конечно же, потащил Дункана в борцовский спортзал Стиринг-скул и катал его там по матам, как мячик.

– Вот здесь твой папочка занимался борьбой, – сказал он малышу.

– Вот здесь твой папочка занимался всем на свете, – поправила его Хелен, разумеется имея в виду и зачатие самого Дункана, и их первую ночь с Гарпом, проведенную под неумолчный шум дождя в запертом и пустом спортзале имени Сибрука на теплых алых матах, устилавших пол от стены до стены.

– Ну что ж, ты все-таки заполучил меня, – шепнула Гарпу Хелен со слезами в голосе, но Гарп, раскинувшись на спине во всю ширину спортивного мата, никак не мог решить, кто же тогда кого заполучил.

Когда умерла ее мать, Дженни стала приезжать к Хелен и Гарпу гораздо чаще, хотя Гарп и возражал против того, что он называл «мамин антураж». Дженни Филдз теперь всегда путешествовала с небольшой свитой поклонниц или даже совершенно случайных людей, которые полагали себя частью некоего «женского движения»; все они нуждались в моральной поддержке Дженни, а часто и в ее кошельке. Впрочем, нередко от Дженни требовался и белоснежный медицинский халат, чаще всего на трибуне оратора, хотя Дженни обычно говорила мало и недолго.

После прочих многочисленных речей собравшимся представляли автора знаменитой «Сексуально подозреваемой». Дженни в ее белом сестринском халате мгновенно узнавали везде и всюду. Ей пошел уже шестой десяток, однако она по-прежнему была женщиной спортивной и весьма привлекательной, бодрой и очень простой в общении. На собраниях она, например, запросто могла встать и громко сказать: «Вот это верно!» или «А это совершенно неправильно!». Окончательный приговор оставался за ней, ведь ей самой пришлось сделать в жизни весьма непростой выбор, а потому женщины рассчитывали, что ее решение будет правильным и справедливым.

От подобной логики Гарп порой по нескольку дней кипел и плевался кипятком. А как-то раз одна дама из женского журнала спросила, нельзя ли ей приехать и взять у него интервью о том, каково быть сыном знаменитой феминистки. Когда же эта особа увидела, какую жизнь выбрал для себя Гарп, и радостно назвала ее «участью домашней хозяйки», Гарп не выдержал и взорвался.

– Я делаю то, что хочу! — заорал он. – И не вздумайте использовать какие-то другие слова! Я делаю то, что хочу, и именно так всю жизнь поступала моя мать. Просто делала то, что хотела!

Но журналистка не унималась. Заявила, что в голосе Гарпа «звучат горькие нотки», и предположила, что, должно быть, очень нелегко быть никому не известным писателем, когда твою родную мать и ее прекрасную книгу знает весь мир. Гарп ответил, что хуже всего, когда тебя понимают неправильно, что он отнюдь не испытывает никакой обиды в связи с успехом своей матери, он только слегка недолюбливает некоторых ее новых знакомых, а точнее, «прихвостней, всех этих марионеток, которые пляшут под ее дудку и живут за ее счет», так он сказал.

Публикуя это интервью, журналистка не преминула вставить, что Гарп тоже «живет за счет» своей матери, причем весьма комфортно, так что не имеет права столь враждебно относиться к женскому движению. Именно тогда впервые Гарп услышал эти слова «женское движение».

Буквально через несколько дней Дженни приехала навестить его. С ней была одна из представительниц ее «антуража». На сей раз это оказалась очень крупная, очень молчаливая и очень мрачная женщина, которая тихо проскользнула в прихожую и отказалась снять пальто. Она все время настороженно и с явным неудовольствием поглядывала на маленького Дункана, словно опасаясь, как бы ребенок ненароком ее не коснулся.

– Хелен в библиотеке, – сообщил Гарп Дженни. – А я собирался пойти с Дунканом погулять. Хочешь, пойдем с нами? – Дженни вопросительно посмотрела на свою огромную спутницу; та лишь молча пожала плечами, и Гарп подумал: самая большая слабость матери, особенно после успеха автобиографии, – бесконечное потакание всяким калекам и уродкам, которые на самом деле просто страшно завидуют ей и мечтают сами написать «Сексуально подозреваемую» или хотя бы нечто подобное и пользоваться у публики не меньшим успехом. Именно в таких словах он позднее и выразил эту мысль.

В конце концов Гарпу надоело стоять посреди собственной квартиры рядом с бессловесной особой, которая вполне могла бы служить у Дженни телохранителем.

А может, так оно и есть? – вдруг подумал он. И перед его мысленным взором возник весьма непривлекательный образ матери, окруженной плотным кольцом таких охранниц. О, эти злобные убийцы уж точно держали бы мужчин на расстоянии от белоснежного медицинского халата Дженни!

– А что, мам, у этой женщины что-нибудь с языком? – шепотом осведомился Гарп, склонившись к самому уху матери. Неколебимое безмолвное достоинство великанши понемногу начинало выводить его из себя; все попытки Дункана «поговорить с тетей» остались без ответа, женщина лишь старалась взглядом успокоить малыша. Дженни между тем потихоньку сообщила Гарпу, что женщина не говорит просто потому, что у нее нет языка. Буквально.

– Отрезан, – прошептала Дженни.

– Господи! – Гарп был потрясен. – Как же это случилось?

Дженни округлила глаза – эту привычку она переняла у собственного сына.

– Ты что, правда ничего не читал об этом? – спросила она. – А впрочем, ты никогда не стремился быть в курсе текущих событий.

По мнению Гарпа, «текущие события» не имели никакого значения, важно было лишь то, над чем он работал. И его весьма огорчало, что Дженни (особенно с тех пор, как ее приняли в лоно «женской политики») постоянно рассуждала о «новостях» и «текущих событиях».

– Неужели это какой-то особый знаменитый несчастный случай, о котором я непременно должен знать? – насмешливо спросил Гарп.

– О господи! – раздраженно сказала Дженни. – Никакого «знаменитого несчастного случая». Вполне осознанный акт.

– Мама, ты хочешь сказать, что кто-то взял да и отрезал ей язык?

– Совершенно верно, – ответствовала Дженни.

– Господи…

– Неужели ты не слышал об Эллен Джеймс? – спросила Дженни.

– Нет, – признался Гарп.

– Ну так вот: из-за того, что случилось с Эллен Джеймс, возникло целое женское общество, — сообщила ему Дженни.

– А что с ней случилось? – спросил Гарп.

– Ей было всего одиннадцать, когда двое негодяев изнасиловали ее. А потом отрезали ей язык, чтобы она никому не могла рассказать, кто они и как выглядят. У мерзавцев не хватило ума сообразить, что одиннадцатилетняя девочка умеет писать! И Эллен Джеймс очень точно описала этих людей, их поймали, допросили и вынесли соответствующий приговор. А через некоторое время их кто-то убил – в тюрьме.

– Вот это да! – сказал Гарп. – Так она и есть Эллен Джеймс? – прошептал он, с гораздо большим уважением поглядывая на великаншу.

Дженни снова округлила глаза.

– Нет, что ты! – сказала она. – Она из Общества Эллен Джеймс. Сама же Эллен – еще совсем девочка, тоненькая, светловолосая…

– Ты хочешь сказать, что члены этого общества всегда молчат, словно у них тоже языка нет? – спросил Гарп.

– Нет, я хочу сказать, что у них действительно нет языка! – сказала Дженни. – Каждая из них сама отрезала себе язык в знак протеста против того, что случилось с Эллен Джеймс!

– Ничего себе! – протянул Гарп и посмотрел на спутницу матери с возобновившейся неприязнью.

– Они называют себя джеймсианками, – сказала Дженни.

– Все, мам! Слышать больше не желаю об этом дерьме! – отрезал Гарп.

– Но эта женщина как раз и есть одна из джеймсианок. Ты же хотел знать, кто она, правда?

– А сколько лет сейчас самой Эллен Джеймс? – спросил Гарп.

– Двенадцать, – ответила Дженни. – Несчастье случилось всего год назад.

– А эти джеймсианки, они что же, устраивают собрания, избирают президента, казначея и занимаются прочей ерундой?

– Почему бы тебе не спросить у нее самой? – Дженни указала на неподвижную фигуру возле двери. – И вообще, мне показалось, ты больше не желаешь слышать «об этом дерьме».

– Как же я ее спрошу, если у нее языка нет? – сердито прошипел Гарп.

– Между прочим, она умеет писать, – заметила Дженни. – Все джеймсианки носят с собой маленькие блокнотики и пишут то, что хотели бы сказать. Ты ведь знаешь, что такое «писать», правда?

К счастью, в этот момент домой вернулась Хелен.

Впоследствии Гарп еще не раз встречался с джеймсианками. Несмотря на то что трагическая история Эллен Джеймс действительно его взволновала, к ее мрачным великовозрастным подражательницам он всегда испытывал отвращение, смешанное с презрением. Обычно эти «молчальницы» представлялись людям с помощью карточки, на которой заранее было написано что-нибудь вроде:

«Привет, я – Марта. Я из общества джеймсианок. Вы знаете, кто такие джеймсианки?»

И если вы не знали, вам вручалась другая карточка, с объяснениями.

С точки зрения Гарпа, джеймсианки представляли собой крайне неприятный тип женщин, которые носились с его матерью как со знаменитостью, стремясь использовать ее помощь в своих нелепых начинаниях.

– Знаешь, что я тебе скажу об этих безъязыких женщинах, мам, – как-то раз заметил Гарп. – Возможно, им было просто нечего сказать; возможно, они за всю свою жизнь ни одной сколько-нибудь стоящей фразы вслух не произнесли – так что на самом деле их жертва не так уж велика; возможно даже, отсутствие языка спасает этих женщин от многих осложнений.

– По-моему, тебе просто не хватает сострадания, – ответила ему Дженни.

– Неправда! Я, например, испытываю безмерное сострадание к самой Эллен Джеймс! – возразил Гарп.

– Эти женщины наверняка тоже много страдали в жизни, только иначе, – сказала Дженни. – Оттого они и тянутся друг к другу.

– И причиняют себе еще больше страданий, да, мам?

– Насилие – угроза для каждой женщины! – строго заметила Дженни.

Гарп не выносил, когда мать начинала говорить о «каждой женщине». Тот самый случай, думал он, когда демократию доводят до полного идиотизма.

– Такая угроза существует и для каждого мужчины, мам. Что, если, когда в следующий раз кого-нибудь изнасилуют, я возьму и в знак протеста отрежу себе член, а потом стану носить собственный сушеный пенис на шее. Неужели ты и такой поступок одобришь?

– Я говорила об искренних движениях души, – сердито сказала Дженни.

– Ты говорила о глупых движениях души, – отрубил Гарп.

Однако он навсегда запомнил свою первую джеймсианку – великаншу, которая явилась к нему домой вместе с Дженни. Перед уходом она украдкой сунула Гарпу в руку записку, словно чаевые.

– Мама заполучила нового телохранителя, – шепнул Гарп Хелен, когда они на прощанье махали уходящим рукой. Затем они вместе прочитали записку джеймсианки.

«Твоя мать стоит двух таких, какmы» – говорилось в ней.

Но Гарп понимал, что ему грех жаловаться на мать: первые пять лет их брака с Хелен именно Дженни оплачивала все счета их семьи.

Гарп в шутку говорил, что назвал свой первый роман «Бесконечные проволочки», поскольку потратил на него безумно много времени, однако работал он над ним постоянно и очень тщательно. Кстати сказать, Гарп вообще редко что-нибудь откладывал и терпеть не мог, как он выражался, «тянуть кота за хвост».

Роман он назвал «историческим», поскольку действие его разворачивалось в Вене в годы войны (1938 – 1945), а также в период советской оккупации. Главный герой – молодой анархист – был вынужден после аншлюса «залечь на дно» и выжидать, когда наконец сможет нанести нацистам достойный удар. Ждал он, правда, слишком долго. Суть, собственно, и заключалась в том, что этот удар ему следовало нанести, пока нацисты еще не взяли власть, но, к сожалению, он тогда был слишком юн и ни в чем еще не мог как следует разобраться. Со своей матерью, вдовой, он тоже посоветоваться не мог: ее интересовала только собственная личная жизнь, а не политика – в основном она транжирила деньги покойного мужа.

В годы войны молодой анархист работал в Шёнбруннском зоопарке. Когда население Вены стало по-настоящему голодать и особенно участились полуночные налеты на зоопарк с целью добыть хоть какую-то пищу, юноша решил освободить уцелевших животных – ведь они-то совершенно не виноваты в нерасторопности правительства Австрии и ее молчаливой покорности нацистской Германии. Но к тому времени уже и сами звери буквально умирали от голода, так что, когда анархист выпустил их из клеток, они его попросту съели. «И это было вполне естественно», – писал Гарп. Животные же, в свою очередь, стали легкой добычей голодающих венцев, толпами бродивших по городу в поисках пищи, и все это происходило как раз перед взятием Вены русскими. Что, с точки зрения Гарпа, тоже было «вполне естественно».

Матери юного анархиста удалось пережить войну, и она оказалась как раз в советской оккупационной зоне (Гарп поместил ее в ту самую квартиру на Швиндгассе, где они с матерью когда-то жили). Однако терпению вдовы приходит конец, когда она изо дня в день видит жестокости, которые творят советские солдаты, – в основном это изнасилования. А город между тем возвращается к прежней, умеренно-самодовольной жизни, и несчастная вдова с большим сожалением вспоминает, сколь пассивно вела себя в тот период, когда нацисты рвались к власти. Наконец русские уходят; наступает 1956 год, Вена уже вновь заползла в свою привычную раковину. Однако старая женщина продолжает оплакивать погибшего сына и погубленную родину; она каждое воскресенье бродит по отчасти уже восстановленному зоопарку, который опять полон животных и посетителей, вспоминая, как тайком посещала здесь сына во время войны. И тут Вену облетает новость: в Венгрии мятеж. И старая дама выходит на свой последний бой, видя, как сотни тысяч новых беженцев наводняют Вену.

В попытке пробудить благодушный, самодовольный город – ведь нельзя во второй раз спокойно сидеть и смотреть, как этот кошмар повторяется вновь, – мать погибшего анархиста решает сделать то же, что некогда сделал ее сын: она выпускает зверей из клеток. Однако теперь в Шёнбруннском зоопарке зверей хорошо кормят, они всем вполне довольны, и лишь некоторых ей удается выгнать из клеток, но и те слоняются поблизости, по тропинкам и лужайкам Шёнбрунна, поймать их ничего не стоит, так что вскоре все они опять сидят в своих клетках. Только старый медведь после пережитого потрясения страдает от яростных приступов «медвежьей болезни». Таким образом, благие намерения старой женщины оказываются совершенно бессмысленными и абсолютно нереализованными. Ее сажают в тюрьму, где тюремный врач обнаруживает у нее рак в последней стадии.

Однако, по иронии судьбы, огромные денежные средства вдовы все-таки приносят ей кое-какую пользу. Она умирает в роскоши – в единственной частной клинике Вены, в «Рудольфинерхаусе». Перед смертью ей снится, что некоторые животные все же сумели сбежать из зоопарка: это пара молодых азиатских черных медведей, которые не только выжили, но и стали так успешно размножаться, что вскоре прославились как новый вид фауны в долине Дуная.

Но все это лишь плоды ее больного воображения. Вскоре она умирает. А кончается роман еще одной смертью – того самого больного медведя из Шёнбруннского зоопарка. «Вот так и кончаются в наши дни все революции», – написал один рецензент, назвавший роман Гарпа «антимарксистским».

Роман хвалили за историческую точность – хотя этой цели Гарп как раз перед собой и не ставил. Его также превозносили за оригинальность и необычное видение мира, редкие для первой книги столь молодого автора. Издателем был, разумеется, Джон Вулф, и он хотя и пообещал Гарпу ни в коем случае не упоминать на обложке, что это первый роман сына «героической феминистки Дженни Филдз», сделать ничего не смог – мало кто из рецензентов отказал себе в удовольствии «озвучить» столь лакомый материал.

«Просто удивительно, что ныне весьма популярный писатель, сын знаменитой Дженни Филдз, – было написано в одной из рецензий, – действительно стал тем, кем он, по его словам, всегда хотел быть, когда вырастет». Этот и прочие неудобоваримые «шедевры» и «шутки» насчет родства Гарпа и Дженни Филдз страшно злили Гарпа, прежде всего потому, что его книгу как бы не могли ни читать, ни вообще воспринимать в соответствии с ее, этой книги, недостатками или достоинствами, однако Джон Вулф объяснил ему естественный, но жестокий для автора факт, что большинство читателей куда больше интересует, кто он такой, а не что он написал.