Текст книги "Операция "Носорог""

Автор книги: Джон Дэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Часть первая

Глава первая

Первые два месяца базовый лагерь участников операции «Носорог» располагался у Мусусумойи в районе Умфурудзи. Месяц Томпсон и Куце руководили операцией вместе, потом Томпсон вернулся к своему постоянному месту работы в Гона-ре-Жоу, и Куце продолжал руководить один. Они отловили семнадцать носорогов и перевезли их за тысячу километров; оставалось еще несколько носорогов, которые никак не давались ловцам, так что в конце второго месяца базовый лагерь перенесли в другое место и Куце вернулся на свой пост в долине Замбези, а Томпсон тем временем готовился приехать снова и сменить его. Они делили между собой руководство операцией, чтобы объединять свои знания и совместно накапливать личный опыт в таком необычном и небезопасном деле.

Томпсон был отличный охотник и ученый-специалист по носорогам, если вообще можно быть специалистом по столь редким и опасным животным, о которых к тому же чрезвычайно мало написано. Он готовил диссертацию о носорогах. Куце много лет профессионально занимался охотой и прослыл одним из лучших охотников по всей Африке; словом, совместное руководство было на пользу обоим. И напорись один из них на рог, второй мог бы продолжать общее дело.

Итак, в конце второго месяца Ричард Пик и Грэм Холл перенесли базовый лагерь за пятьсот километров – в Ньямасоту, неподалеку от реки Руйи, где и построили новый загон для носорогов. Старина Норман Пейн выехал раньше и разбил новый передовой лагерь в тридцати двух километрах от базового, после чего отправил своих следопытов разведывать район. Все было готово, и вот в начале третьего месяца прибыл Томпсон, чтобы снова возглавить операцию, и я впервые встретился с ним.

С Куце я был хорошо знаком еще раньше, по долине Замбези, и я много слышал о Томпсоне, ходившем в любимчиках в Управлении по охране дикой фауны. Голубоглазый блондин, Томпсон обладал приятной, почти юношеской внешностью; его английская речь отличалась мягкостью интонаций. Правда, когда он прибыл, голос его звучал не мягко: он опоздал на целый день, потому что следопыт, которому было поручено проводить его через заросли к новому лагерю, восемь раз сбивался с пути. Мало того, следопыт уронил на землю фотоаппарат Томпсона и случайно сел на картонную коробку с яйцами. Томпсон очень любил свой фотоаппарат, но терпеть не мог омлетов, и еще он не любил попусту тратить время за счет налогоплательщиков, а потому после восьмой промашки проводника высадил его из «лендровера» и предложил ему безотлагательно заняться отработкой следопытских навыков, добираясь пешком до лагеря. Дальнейший путь до Руйи Томпсон проделал самостоятельно. Голос его по прибытии звучал далеко не мягко, но он осмотрел толково устроенный лагерь и построенный Ричардом и Грэмом Холлом загон, и мы рассказали ему про обнаруженные стариной Норманом многочисленные следы носорогов, поведали также другие новости, приятные человеку, увлеченному носорогами, и он прочел отчеты Куце о работе в Мусусумойе; ему поднесли пива, и он уселся перед входом в свою палатку, и принялся для завтрашнего дня наполнять обездвиживающие шприцы препаратом М-99, и заметно повеселел.

На исходе зимы обширное редколесье вдоль Руйи у границы Южной Родезии и Мозамбика, где живет народ, возглавляемый вождем Масосо, поражает засуха, и сухая земля достигает каменной твердости, и скот чахнет от бескормицы. Ночью здесь холодно, а днем солнце посылает жгучие лучи с беспощадно синего неба. Все реки пересыхают – и Мудзи, и Бунгве, и Шамва, совсем пересыхают; и только Руйя извивается среди раскаленных серых скал и жарких зарослей; и вдоль горячих каменистых и песчаных берегов зеленеет высокий камыш.

Все оставшиеся животные спускались к Руйе на водопой: носороги, бородавочники, львы, различные антилопы, рогатый скот. Большинство животных исчезло в этих краях, став жертвами ловушек, расставленных браконьерами, как местными – людьми вождя Масосо, так и пришлыми, которые наведывались издалека со своими западнями и шомпольными ружьями. Слоны вовсе ушли отсюда из-за браконьеров, большая часть антилоп была перебита, оттого и львы почти перевелись, но четыре льва еще остались, из них, как мы определили по следам, один очень крупный, а два совсем молодых. Большинство носорогов погибли в ловушках. Но в районе Руйи, судя по виденным нами следам, еще уцелело двенадцать, может быть, даже шестнадцать носорогов. Местные жители рассказывали, что на самой границе, где Руйя называется Луйя, живет отшельником очень опасный и злой здоровенный самец; они клялись, что он белый. И будто бы у него розовые глаза.

Как ни хотелось нам, чтобы этот носорог оказался альбиносом – первый носорог-альбинос в мире! – мы не верили, что он, в самом деле, белый. Скорее всего, он выглядел таким благодаря оттенку почвы в лужах, где он валялся, а глаза казались розовыми потому, что наливались кровью от ярости, ибо носорога больше всего на свете злит, когда кто-нибудь подходит к нему так близко, что различает цвет его глаз. Были здесь и другие большие злые самцы, которые загоняли наших следопытов на деревья; водились и самки с детенышами, причем два детеныша были совсем маленькие, не старше месяца, судя по следам. И над всеми ними нависла угроза. Еще два года – и не осталось бы ни одной особи. Браконьеры со своими петлями несли им долгую, мучительную смерть; высушат мясо и шкуры и продадут, рога тоже продадут за несколько фунтов торговцам, а те сбудут их скупщикам в портах, на берегу океана, а скупщики разошлют их по всему свету – туда, где за рог носорога платят бешеную цену, веря в его эротическое действие. Еще немного, и на Руйе окончательно перевелись бы носороги.

Наш базовый лагерь расположился на вытянутом низком холме. В высокой желтой траве среди деревьев мопани расчистили пять площадок под палатки. Посередине на прогалине разместился штаб: натянутый между двумя деревьями брезент, под брезентом длинный стол на козлах, карты, документы, всякие припасы. Возле штаба стоял «лендровер» с радиостанцией, дальность действия которой позволяла держать связь с любой точкой страны. На той же прогалине находился главный лагерный костер, день и ночь тлели толстые бревна, а рядом с ним стоял под деревом связанный из жердей кухонный стол, громоздились кастрюли и сковороды, и стояла большая старая черная железная дровяная печка. У каждого из нас был около палатки свой костер, каждый располагал личным поваром, но мы часто собирались все вместе у большого костра, принося с собой свою еду.

Личные палатки беспорядочно раскинулись в траве между деревьями по обе стороны прогалины, и по выбору площадки можно было судить о нраве ее обитателя. Ближе всех к прогалине стояла палатка Томпсона; в ней же хранились препараты для наркоза и шприцы, ружья и лекарства, а также его научные заметки. Ричард поставил свою палатку по соседству с палаткой Томпсона и прогалиной. Высокий, поджарый, живой, полный энергии объездчик с копной темных волос и пытливыми глазами, Ричард был протеже Томпсона; ему страшно нравился лагерный быт вообще, а отлов носорогов в особенности. Спроси вы его, чего он пожелал бы себе ко дню рождения, юный Ричард ответил бы: «Самолично отловить носорога». До сих пор ни Томпсон, ни Куце не позволяли ему выходить один на один против носорога, но Томпсон пообещал, что, может быть, разрешит в этом месяце, смотря по тому, как сложится обстановка и где будет выслежен зверь. Чтобы выйти на носорога, нужно потратить немало времени, сил и денег. К тому же дело это опасное, ошибаться нельзя. Ричард жадно впитывал все наставления и поставил свою палатку поближе к центру, чтобы ничего не упустить.

Намного дальше от прогалины среди высокой травы стояла палатка Невина. Застенчивый долговязый блондин, он был самым молодым объездчиком в отряде; говорил мало, даже у большого костра. Предпочитал слушать. Он вряд ли мог рассчитывать на то, что ему разрешат в этом году выйти один на один против носорога, и это его огорчало, однако он старался не показывать виду.

По другую сторону прогалины в густой траве разместилась стоянка Грэма Холла. Он устроился основательнее всех: две палатки и кругом плетеная ограда для полного уединения. В прошлом профессиональный охотник, он уверял, что только глупец чувствует себя неуютно в буше, Ровесник Томпсону и мне, он был пока лишь объездчиком, так как только недавно поступил на службу в управление. В буше чувствовал себя как дома, в его словах и поступках всегда был здравый смысл, и Томпсон и Куце полагались на него.

На изрядном расстоянии от палаток Холла, дальше всех от прогалины, находилась моя палатка. Я был наблюдателем и летописцем, – стало быть, меня не положено беспокоить, да и стук моей пишущей машинки не должен мешать остальным, если в конце дня у меня еще хватит сил за нее сесть.

За нашим холмом во все стороны простирались мопановые заросли, и другие холмы сплошной чередой тянулись до самого горизонта, где желтая трава и серые деревья мопани, сливаясь, становились розовато-лиловыми. В трех километрах начинался Мозамбик, там река Руйя меняла свое название на Луйя, и там, на холме у реки, стояла веха, служившая пограничным знаком. Южнее базового лагеря находился загон для носорогов, ожидающих переброски за тысячу с лишним километров в заповедник Гона-ре-Жоу на самом юге страны, где можно было не бояться браконьеров. Загон был крепкий, надежный; ограда высотой три с половиной метра из толстых стволов мопани соединена проволокой с бревенчатым каркасом и разбита на четыре отсека. Чтобы войти в загон, надо было вытащить несколько бревен; точно так же открывался проход в отсеки, позволяя переводить носорога из одного отсека в другой. Строители загона потрудились на совесть. По соседству с загоном стояли огромный эвакуационный «мерседес» и другие грузовики, а также двухсотлитровые бочки с горючим, ввоз которого Великобритания якобы блокировала. Здесь же помещалась водовозная тележка с питьевой водой для нас и носорогов, а под брезентом лежали мешки с кукурузной мукой и земляными орехами, излюбленной пищей африканцев. Дальше раскинулся аккуратный лагерь следопытов, обеспеченных казенным снаряжением, еще дальше были видны очаги презирающих удобства местных рабочих – людей вождя Масосо. Километрах в шестидесяти пяти к юго-востоку от базового лагеря помещалась протестантская миссия; предполагалось, что миссионеры – единственные европейцы в этом районе.

Однако в конце того дня, когда прибыл запоздавший Томпсон – он только-только начал отходить от воспоминаний о следопыте, фотоаппарате и неудачно насиженных яйцах, – мы услышали, как далеко за холмами Руйи, где мы намеревались выслеживать носорогов, рокочет могучий бульдозер, и Томпсон снова завелся. И не он один. На закате старина Норман Пейн прикатил за тридцать километров из своего лагеря на Руйе к нам, чтобы поделиться своим негодованием с Томпсоном. Старина Норман – загорелый брюнет невысокого роста, в очках – много лет работал объездчиком и упорно отказывался от повышения в должности, не желая променять буш на письменный стол; он был специалистом по браконьерам и рьяно их выслеживал. Когда-то он был также профессиональным охотником. Этот закаленный, приветливый немолодой мужчина крайне редко прибегал к сильным выражениям, но, говоря о бульдозере, не поскупился на брань. Вслед за Норманом из своего лагеря в двадцати пяти километрах приехал к нам в гости хозяин бульдозера, весьма обрадованный известием, что в округе появились европейцы. Мы угостили его пивом на истинно британский манер, потом расположились вокруг большого костра, чтобы поджарить себе мяса на лопате. Томпсон привез свежее мясо из Маунт-Дарвина, так как мы, с целью показать пример людям вождя Масосо, не стреляли дичь для своего котла; а на лопатах мы жарили потому, что в экспедиции у каждого, само собой, есть лопата и у лагерного костра жарить мясо на лопате куда сподручнее, чем на сковороде. И как только мы занялись этим делом, тут же взяли в оборот хозяина бульдозера. Томпсон откашлялся и сказал:

– И что это вам приспичило, старина, запускать здесь свой треклятый бульдозер в то самое время, когда мы пытаемся ловить носорогов?

– Я делаю то, что мне велено, – отпарировал удивленный гость.

– А я делаю то, что мневелено, – сказал Томпсон. – Велено ловить носорогов.

– Ну и ловите своих носорогов, – озадаченно произнес хозяин бульдозера. – Здесь достаточно места для нас обоих.

– В том-то и дело, что недостаточно, – возразил Томпсон, стараясь быть вежливым. – Как я буду ловить носорогов, если ваш треклятый бульдозер тарахтит так, что хоть уши затыкай?

– Но мой бульдозер работает в двадцати пяти – тридцати километрах отсюда! – Гость обиженно указал куда-то вдаль над костром.

– Дважды тридцать, и то было бы близко, – сказал Томпсон. – Звук отдается в холмах и распугивает носорогов, которых мы ищем.

– Ну и что, – оптимистически заметил гость с претензией на остроумие, – шум моего бульдозера заглушит ваши шаги.

Томпсон пронзил его взглядом. Мы все пронзили его взглядом.

– Сдается мне, старина, вы чего-то недопонимаете, – сказал Томпсон, изо всех сил стараясь быть вежливым.

– Я выполняю то, что мне велено. – Хозяин бульдозера прищурился. – Дороги необходимы, чтобы местные жители могли освоить свой край. Это дело Национальной Важности.

Все явственно услышали прописные буквы.

– А спасти от истребления носорогов – дело Интернациональной Важности, – ответил Томпсон, тоже с прописными буквами. – Вам известно, что вытворяет человек? Известно, что такие, как вы и ваши треклятые бульдозеры, вытворяют с природой и дикой фауной во всем мире?

– Это не мой бульдозер, – миролюбиво возразил гость. – Без Прогресса нельзя.

Опять прозвучала прописная буква.

– Да вы дайте мне сперва вывезти отсюда носорогов, – сказал Томпсон. – Потом можете толкать свой Прогресс хоть до Томбукту. Хоть до загробного мира, если надумаете.

– И когда дойдете до океана, – добавил старина Норман, – так вы уж, будьте любезны, не останавливайтесь.

– Прогресс? – процедил Грэм Холл. – Загрязнение среды!

Томпсон указал на безбрежную черноту буша за костром.

– В трех километрах отсюда начинается Мозамбик. Международное право не позволяет нам следовать за носорогами, если они перейдут границу. Верно?

Он повернулся ко мне.

– Верно, – поддержал его я, хотя память подсказывала что-то насчет права китобоев преследовать кита, уходящего из международных вод в территориальные. – Кстати, я по образованию юрист.

– У нас все на высшем уровне – возим с собой собственных юристов, – заметил Грэм Холл. – А наш к тому же еще и писатель. Такое про вас напишет, на весь мир последним негодяем выставит.

– А может одно государственное управление предъявить иск другому управлению? – зловеще осведомился старина Норман.

– Безусловно, – ответил я.

– Так тому и быть, – заключил Грэм Холл. – Подаем в суд и пишем статью для «Всемирных новостей».

– Зачем это? – уныло произнес хозяин бульдозера, взывая к нашей сговорчивости. – Пусть уходят к португальцам. Носороги принадлежат всем.

Его слова потрясли нас.

Томпсон все еще старался быть вежливым.

– Старина, как только они уйдут в Мозамбик, им конец. Португальские власти совсем не справляются с браконьерами.

– Почему непременно в Мозамбик? – Гость был против мрачных прогнозов, он так обрадовался, услышав о нашем появлении, приехал издалека с самыми дружескими намерениями, а тут такая встреча! – Может быть, они уйдут в ту сторону.

Он с оптимизмом указал на юг. Мы дружно покачали головой, но предоставили говорить Томпсону.

– Послушайте. – Томпсон откинулся в раскладном кресле, он кипел, однако старался не выказывать своих чувств хозяину бульдозера: как-никак гость и, что ни говори, такой же государственный служащий, как он сам. – Известно вам, во что обходится отлов одного носорога? Известно, во что обошлось правительству и великодушной общественности забросить меня с моими людьми и снаряжением сюда, чтобы мы переселили и спасли для человечества дюжину носорогов, чтобы их не замучили до смерти, и чтобы мир не остался без носорогов? Известно? Так вот, – продолжал Томпсон, стараясь не показывать гостю свой гнев, – отлов одного носорога обходится в триста фунтов стерлингов.

Гость не сдавался.

– А известно вам, во что обошлось правительству забросить сюда меня с бульдозером и всем снаряжением и бригадой рабочих, чтобы мы прокладывали дороги для развития края и Национальной Экономики? – негодующе вопросил он, не забывая о прописных буквах.

– Послушайте, – снова сказал Томпсон, – дайте мне сперва вывезти носорогов.

– А мне что делать со своим бульдозером и рабочими, пока вы будете ловить носорогов? – осведомился гость.

– Сказал бы я, что тебе сделать с твоим бульдозером, – процедил Грэм Холл.

Мне было немного жаль нашего гостя. Еще один славный малый, которого судьба забросила в буш. Не его вина, что он занимается бульдозерами.

– Я делаю то, что мне велено, – повторил он.

– Я тоже. – Томпсон попытался улыбнуться.

Ну, как тут быть?

– Вот что, – сказал Томпсон, – я свяжусь по радио со своим министерством, а вы свяжитесь со своим, и пусть выясняют отношения между собой.

– На боксерском ринге, – попытался я сострить, сочувствуя хозяину бульдозера.

Глава вторая

Когда над холмистой равниной буша восходит огненно-красное солнце, высокая сухая трава сперва плывет золотисто-лиловыми волнами, потом наливается сочной желтизной, и мир удивительно тих и прекрасен. Раннее утро с длинными прохладными золотисто-лиловыми стелющимися тенями – лучшее время суток.

Мои палатки стояли метрах в ста от площадки Томпсона, и за высокой травой я не видел ее, но было слышно, как он говорит по радио о следах со стариной Норманом. Я крикнул Брайтспарку Тафурандике, чтобы он сварил кофе, но ответа не получил. Тогда я выбрался из палатки и, обогнув ее, остановился перед второй палаткой, которая играла роль столовой. Брайтспарк Тафурандика спал подле очага, завернувшись в брезент. Приготовленное им ложе из травы осталось нетронутым.

– Тафурандика!

Он сел – старик со щербатым ртом и воспаленными глазами. Вид у него был ужасный.

– Куда ты ходил ночью?

Брайтспарк Тафурандика одной рукой взялся за голову, другой указал куда-то вдаль.

– Уже выследил пиво!

До ближайших хижин африканцев был, наверно, не один километр, но Тафурандика безошибочно находил такие места, как верблюд находит оазис в пустыне. Он и внешностью смахивал на верблюда.

– Ты кто – скаменга? Какое там, ты – цоци! Еще хуже, ты сто раз цоци! Скажи сам, кто ты такой?

Я бранил его на языке чилапалапа.

– Я старый человек, – Брайтспарк Тафурандика обхватил голову руками. – Старый, немощный человек.

– Когда я нанимал тебя, ты уверял, что обладаешь силой буйвола, сердцем льва и глазами орла. А на самом деле у тебя только жажда лошади!

– Я сам не пью, – возразил Брайтспарк Тафурандика.

– Свари мне кофе, Лошадь Которая Не Пьет.

Я вернулся к своей палатке.

Когда служащий бюро по трудоустройству в Солсбери представил мне Брайтспарка Тафурандику, я спросил по-английски:

– Неужели у вас нет никого другого?

– Нкоси, – обратился ко мне Тафурандика на языке чилапалапа, – я лучший повар и бесстрашный охотник.

– Мы будем ловить носорогов, – сказал я ему. – Живьем. И у нас не будет свежего мяса.

– Ловить кого? – переспросил Тафурандика.

– Чипимбири, – ответил я.

– Мои дети еще только в школу ходят, – сказал Брайтспарк Тафурандика. – Мне надо их кормить.

И вот я пью кофе, а солнце лишь наполовину выглянуло из-за горизонта, и небо являет вид буйной красоты, оранжевые и красные мазки вторгаются в ясные, чистые, покойные серые тона ночи, и на темной западной синеве еще мерцают редкие звезды, и макушки серых деревьев мопани на западе чуть тронуты утренним золотом, и мопани к востоку от моей площадки только начали превращаться в объятые пламенем черные силуэты на фоне ослепительной зари, и первые золотистые блики ложатся на лиловато-желтые верхушки слоновой травы, и в эту чудесную утреннюю пору, когда я в одной руке держу кружку кофе, в другой – сигарету, с площадки Томпсона доносится его голос:

– Чи-пим-биии-ри!

Я встаю со стула и кричу Брайтспарку Тафурандике, чтобы принес апельсинов, сую в карман горсть таблеток глюкозы, глотаю остатки кофе и спешу через высокую желтую траву к загонам и машинам. Солнце еще не вышло из-за деревьев. Слышно, как Томпсон песочит местных рабочих. Добежав до штаба, вижу, что рабочие карабкаются в высокий кузов пятитонного «мерседеса» под гневными взглядами Томпсона.

– Представляешь себе? – сердито говорит он мне. – Они всю ночь гуляли, пили пиво, ни один не спал.

Рабочие ухмыляются; в воздухе пахнет африканским пивом и застарелым потом.

Томпсон кричит на чилапалапа:

– Шевелись! Сегодня солнце задаст вам жару, ребятки! Сегодня вы проклянете ваше пиво! И учтите – когда у вас будут раскалываться головы, это вы сами виноваты, я тут ни при чем!

У Томпсона было паскудное настроение. Сперва злополучный следопыт, потом бульдозер, теперь это чертово пиво. Бен забирался в кузов не спеша. Бен – самый главный, лучший следопыт, личный следопыт Томпсона. Надвинув на глаза шляпу с обвисшими полями, он угрюмо попыхивал трубкой. У Бена всегда был угрюмый вид. Он редко говорил. Его дело было выслеживать зверя. Томпсон сердито глянул на него, но кричать не стал. Бен уселся в кузове спиной ко всем остальным и уставился в даль над головой Томпсона, попыхивая трубкой. Знал, что хмель не хмель – он главный человек в отряде. Томпсон крикнул:

– И если кто из вас будет лодырничать сегодня, будет работать шаляй-валяй из-за ибаббалаза – вечером пойдет в лагерь пешком, слово даю, и пусть его сожрут львы!

Большинство рабочих уже залезли в кузов и рассаживались на скамейках, пошатываясь из-за ибаббалаза – с похмелья; одних мутило, другие улыбались – кто сконфуженно, кто с пьяной беспечностью.

– Вы забыли, зачем мы здесь собрались? – кричал Томпсон. – Забыли, для чего вас наняли? Разве вы мужчины? Бабы, вот вы кто! Разве можно на вас положиться? Да вы хуже детей, честное слово!

Он метнул в них еще один грозный взгляд, повернулся, прошагал к кабине, залез в нее и хлопнул дверцей. Встав одной ногой на громадное заднее колесо, я перемахнул через борт в громадный кузов, где уже разместились рабочие, Грэм Холл, Ричард и Невин, и мощный мотор взревел. Избавленные от внимания начальства, африканцы весело тараторили. Было холодно, и в воздухе стоял резкий запах перегара и пота.

Солнце только-только оторвалось от золотистых крон, отбрасывающих длинные лиловые утренние тени, и в кузове тяжелого грузовика, который трясся по лесной дороге, было холодно. Холод проникал сквозь мои свитеры, черная кожа африканцев покрылась пупырышками, и в кузове уже не пахло потом. Тяжелый грузовик вздымал клубы пыли; золотистые и лиловые в утреннем свете, они вырастали позади нас и застывали в рассветном холодке. Рабочие, все еще под градусом, возбужденно переговаривались. Дорога вилась через буш вверх и вниз по склонам длинных холмов. Местами нам встречались стоящие вблизи дороги краали: три-четыре крытых травой хижины из жердей, а между хижинами – утоптанная площадка и плетеная ограда для момбе– скота; глинобитный амбар для зерна, роющиеся в земле африканские куры, иногда несколько поросят и почти везде тощие псы; тлеющие кухонные очаги, женщины и дети, которые поднимали голову и несмело махали нам руками, удивленно взирая на нас и наш огромный грузовик, и мы махали в ответ, и наши рабочие кричали: «Мы едем ловить чипимбири!» – и смеялись, очень гордые тем, что восседают в кузове вздымающей пыль тяжелой машины, и почти все веселенькие после ночной гулянки. Но краали попадались редко, и по большей части нас сопровождал безбрежный густой серовато-бурый буш Африки, грунтовая дорога и снова буш – и небо, и утреннее солнце, и клубы пыли за машиной. В тенистых ложбинах было очень холодно, приметишь издалека холодную тень, и вот уже тебя обдало стынью и ты мечтаешь, хоть бы дорога на дне ложбины оказалась настолько скверной, что Мкондо, водитель грузовика, будет вынужден сбавить ход и на миг остановиться, переключая скорость, и на миг замрет холодное дыхание серой тени, и ты внезапно по контрасту ощутишь блаженное тепло; но блаженству приходил конец, как только машина начинала взбираться на противоположный склон. Но вот грузовик выскочил из ложбины на солнце, и, пока он набирает скорость, тело согревает внезапный поток золотистых утренних лучей, и ты благословляешь солнце, однако Мкондо прибавляет ходу, и солнце уже не спасает тебя от встречного ветра.

Мы поднимались вверх по длинному склону. Вдруг сидящий рядом со мной африканец по кличке Газолин поднял черную, покрытую гусиной кожей руку, и я увидел двух антилоп куду, самку и теленка.

– Ньяма! – крикнул веселенький Газолин.

Куду глянули на нас, потом большими скачками ринулись в буш и пропали.

– Вкусное мясо? – спросил я, стараясь перекричать шум ветра.

– Ха! Очень вкусное! – Газолин радостно улыбнулся навстречу ветру. – Ньяма!

– И часто вы его здесь едите? – прокричал я.

– Ха! Очень часто! – похвастал Газолин.

– А их не трудно ловить?

– Ха! Совсем легко, кто знает способ! – продолжал хвастать Газолин, очень довольный собой.

– И как же ты на них охотишься?

– Я охочусь… – Газолин осекся, глядя на меня.

– Петли расставляешь? Или стреляешь из ружья?

– Нет, – ответил Газолин. – Просто мне они попадаются мертвые.

– Так-так, – сказал я. – Вот и ты попался. Придется рассказать про тебя нкоси Томпсону.

– Они попадаются мне мертвые, – сконфуженно повторил Газолин. – Слово даю.

– Так-так, – сказал я. – Даешь слово? Ха!

Между двумя полями, сухими и твердыми и алчущими дождя, «мерседес» свернул с одного проселка на другой, еще более неровный, и покатил вниз по склону, сильнее прежнего подпрыгивая на колдобинах. Хотя солнце поднялось довольно высоко, было еще очень холодно. Над дорогой протянулись сучья, они все время норовили раскроить нам череп и сбросить нас с грузовика, и приходилось поминутно нагибаться в подпрыгивающем кузове. Краали пошли чаще, и опять нас провожали удивленные взгляды, и дети подбегали к дороге, улыбаясь и махая нам руками. «Мы едем ловить чипимбири живьем!» – весело кричали наши рабочие и смеялись, видя удивление местных жителей. Им очень нравилось, что люди с недоумением глядят нам вслед; если кто и успевал что-то расслышать, все равно не мог поверить, что мы едем ловить чипимбири живьем; люди знали, что никто, даже и белые, не способен поймать чипимбири живьем.

Через густой буш грузовик спустился по длинному бугристому склону к пересохшему руслу, и Мкондо включил передний привод тяжелого «мерседеса», и колеса взрыли сухой белый песок, и в облаках сухой пыли мы вприпрыжку пересекли русло и вырвались на крутой сухой берег, где были видны следы «лендровера» Нормана, и с грохотом, ревом и треском, вздымая пыль, затряслись вверх по противоположному склону, и Мкондо выжал до отказа газ, чтобы не потерять скорость, и мы крутились между деревьями и пригибались под нависающими сучьями. Солнце поднялось достаточно высоко, но в тряском кузове грузовика все еще было холодно; дальше мы спустились по длинному голому обугленному склону, где местные жители выжгли кустарник, расчищая землю под пашню, и на дне широкой, пологой долины увидели реку Руйю, увидели каменные плиты, светлые струи, зеленый камыш и лагерь старины Нормана на берегу. «Мерседес» въехал по ухабам в лагерь, и старина Норман – сам смуглый, костюм защитного цвета – подошел к нам по золотистой траве, усатый, приветливый, уравновешенный.

– С добрым утром, с добрым утром! – сказал он.

Африканцы вылезли из кузова, все еще под градусом, и расселись на корточках вокруг большого костра под развесистым деревом. Мы подошли к костру старины Нормана у реки и стали греться у струек теплого дыма на солнышке, и повар подал нам кружки с чаем, и старина Норман рассказал Томпсону, какие следы удалось обнаружить ему и его следопытам. Старина Норман прирос душой к носорогам. Кругом полно следов, говорил он, и ночные есть и вчерашние, но самое главное – чудесный сегодняшний след. В четырех километрах отсюда. По меньшей мере, два детеныша, один совсем маленький, от силы месяц ему. Один очень крупный самец.

Радиостанция в «лендровере» старины Нормана была включена, и мы слышали, как Национальный парк Уанки докладывает Управлению в Солсбери о замеченных браконьерах.

– Гады! – сказал Томпсон.

– Я тут тоже к браконьерам подбираюсь, – поделился старина Норман.

– Ну и? – поинтересовался я.

– Дайте срок. Пусть думают, что я недотепа.

– Ружья или петли? – спросил я.

– Все на свете. Через два года на Руйе ни одного зверя не останется, – заключил старина Норман.

– Поймай этих гадов, – сказал Томпсон, – непременно поймай!

Мы допили чай.

– Начали, – сказал Томпсон.

Мы шагали друг за другом по неровным сухим золотистым склонам; первым шел следопыт, ведя нас туда, где он обнаружил самые четкие следы, за ним Томпсон, дальше Ричард, за ним Грэм, за Грэмом Невин, за Невином я, дальше рабочие с ружьями, радиостанцией, веревками, питьевой водой и топорами. Местность была бугристая, сильно пересеченная. Через час следопыт остановился и указал рукой на землю; мы окружили его, внимательно глядя под ноги, и увидели след.

– Это первый, – сказал следопыт.

Мы нагнулись, изучая след. Солнце начало припекать, и все мы покрылись испариной. На пятачке мягкой земли чуть заметной серповидной ямкой отпечаталось носорожье копыто и сразу за ним – морщинистый узор подушечки.

– Левый палец.

Томпсон поднял с земли прутик, обвел след в виде трилистника чертой, и нашим глазам явственно предстал отпечаток всей ноги.

– Кунене? – Томпсон посмотрел на Бена. – Утренний?

Бен кивнул. Он стоял с безразличным видом, отдыхая, попыхивая трубкой, тощий, старообразный. Страдал ли он от похмелья? По лицу не скажешь.

– А где второй след?

– За холмом, – показал рукой следопыт. – Километра три будет.

– Ясно. Пойдем по первому следу.

Часы показывали восемь.