Текст книги "Из сборника 'Пять рассказов'"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Ларри вышел от Ванды в пять часов, но не прошел он и двух кварталов, как в его памяти снова возник маленький седой бродяга, который стоял, забившись в угол, как затравленный енот, его печальный хриплый голос; и в груди у Ларри поднялась ненависть к миру, в котором человека, не желавшего сделать ничего дурного, заставляют столько страдать.

У дверей своего дома он увидел Кита, выходившего из кэба. Они вошли вместе и остались стоять – Кит спиной к тщательно закрытой двери, Ларри у стола, – как будто они оба знали, что предстоит схватка. Кит начал:

– Места на пароходе есть. Сходи и закажи себе каюту, а то контора закроется. Вот деньги!

– Я не поеду, Кит.

Кит шагнул вперед и положил на стол пачку банкнот.

– Послушай, Ларри, я читал протокол полицейского суда. Ничего страшного нет. На воле или несколько недель в тюрьме – какая разница для такого бродяги? Выкинь все из головы, ведь для обвинения почти нет улик. Это только дает тебе лишний шанс на спасение. Воспользуйся же им как мужчина и начни новую жизнь.

Лоренс усмехнулся, но в усмешке его сквозили гнев, озлобление. Он взял банкноты.

– Скройся и спаси честь брата? Так, что ли, Кит? Положи деньги обратно в карман, или я брошу их в огонь. Ну, берешь? – Подойдя к камину, он поднес банкноты к решетке. – Бери, или они будут там!

Кит взял деньги.

– Во мне еще сохранилось чувство чести, Кит. А если я скроюсь, от него не останется ничего, даже самой малости. А я им дорожу, быть может, больше, чем... Я не могу пока сказать. Не могу...

Они долго молчали, потом Кит произнес:

– Еще раз говорю: ты ошибаешься, никакой суд присяжных не обвинит его в убийстве. А если и обвинит, то судья не поддержит обвинения. Негодяй, который грабит трупы, должен сидеть в тюрьме. Его поступок страшнее твоего, если уж на то пошло!

Лоренс поднял голову.

– Не суди, брат, – отвечал он. – Чужая душа – потемки.

Пергаментное лицо Кита покраснело и напряглось. Как будто он пытался сдержать приступ кашля.

– Что же ты собираешься делать? Полагаю, что могу просить тебя не забывать о нашем имени. Или это соображение ничто перед твоим "чувством чести"?

Лоренс опустил голову. Это движение говорило яснее слов: "Лежачего не бьют".

– Не знаю, что я буду делать... Пока ничего. Мне очень жаль, Кит... Ты меня извини.

Кит посмотрел на него и, не сказав ни слова, вышел.

VI

Бесчестье, независимо от того, падет ли оно на семью или на него самого, угрожает репутации каждого, исключая философов.

Кит всегда был готов бороться с любой опасностью. Но этот удар, будет ли он результатом расследования или признания Ларри, он отразить не мог. Как на розе неизвестно откуда появляется ржавчина, так на его имя ляжет темное пятно скандальной истории. Отбить удар невозможно! Нельзя даже ускользнуть из-под него! Брат убийцы, повешенного или сосланного на каторгу! Его дочь племянница убийцы! Умершая мать – мать убийцы! То была слишком жестокая кара – день за днем, неделя за неделей ждать, когда на тебя обрушится это несчастье. И ему, человеку строгой нравственности, несправедливость ее с каждым днем представлялась все более чудовищной.

Отсрочка разбора дела дала возможность установить, что убитый в день смерти много пил и что обвиняемый является профессиональным бродягой и нищим; выяснилось также, что арка в Глав-Лейн была его излюбленным местом ночлега. Слушание дела было назначено на январь. Несмотря на опасения, Кит на этот раз решил пойти в полицейский суд. Ларри, к его великому облегчению, там не было. Но главным свидетелем, не раз видевшим обвиняемого в Глав-Лейн, оказался тот самый полисмен, который подошел к нему, Киту, когда он осматривал арку, а после так напугал его в комнате Ванды. И хотя Кит держал свой цилиндр у самого подбородка, его не покидало неприятное ощущение, что полисмен узнал его.

Кита почти, а то и совсем, не терзали угрызения совести, хотя он сам допустил, чтобы этот человек жил под тяжестью такого обвинения. Он искренне верил, что улик для приговора недостаточно, а мучений бродяги, оказавшегося под замком, он был неспособен понять. Бродяга этот ограбил труп и заслужил наказание; во всяком случае, такому чучелу лучше посидеть в тюрьме, нежели спать в декабре под арками. Сентиментальность была чужда натуре Кита и его пониманию справедливости – справедливости тех, кто подчиняет судьбы слабых и бездомных интересам сильных и обеспеченных.

На рождественские каникулы приехала из пансиона его дочь. Киту было невыносимо трудно, ибо стоило ему отвести взгляд от ее живых глаз н розовых щечек, он снова видел тень над их спокойной и упорядоченной жизнью – так иногда в ярко освещенной комнате паутина тянется по потолку в углу и нависает угрозой темноты.

Днем в канун рождества они с дочерью отправились по ее желанию в церковь в Сохо, чтобы послушать рождественскую ораторию, и на обратном пути нечаянно вышли на Борроу-стрит. Уф! Что он пережил, когда в темноте дочь вдруг прижалась к нему и испуганно прошептала: "Кто это?" Опять, опять это ужасное дело! После суда он снова постарается избавиться от тех двоих. И, схватив дочь под руку, он поспешил уйти с этой улицы, где даже морозный воздух, казалось, был наполнен призраками.

Вечером, когда дочь ушла спать, Кита охватило беспокойство, которого он не мог сдержать. Он не виделся с Ларри уже несколько недель. Что тот собирается делать? Какой еще безрассудный поступок зреет в его смятенном мозгу? Ему, верно, сейчас нелегко, или, может быть, он беспробудно пьет? И у Кита снова появилось желание защитить Ларри, знакомое теплое чувство, родившееся в давние рождественские сочельники, когда чулки, что они вывешивали на ночь, наполнялись подарками, когда добрые руки Сайта-Клауса бережно кутали их в одеяла и они засыпали, успокоенные его прощальным поцелуем.

Над рекой сияли звезды, небо было темное и по-зимнему ясное. Колокола еще не звонили. Подчиняясь смутному, но сильному побуждению, Кит закутался в меховое пальто, нахлобучил велосипедную шапочку и вышел на улицу.

На Стрэнде он нанял кэб и приказал везти себя на Фицрой-стрит. В окнах у Ларри не было света, на них висела наклейка с надписью: "Сдается внаем". Уехал! Неужели он все-таки скрылся навсегда? Но как, без денег? А та женщина? По притихшим морозным улицам разносился колокольный звон. Сочельник! "Если б я только мог выбросить из головы эту проклятую историю, думал Кит. – Нелепо страдать за ошибки других".

Он направился к Борроу-стрит. Там было пустынно, и он быстро шагал по улице, внимательно глядя с противоположной стороны на дом, где жила Ванда. Между шторами в ее окне пробивалась узкая полоска света. Кит перешел улицу и, посмотрев по сторонам, осторожно заглянул внутрь.

Он постоял у окна полминуты, не больше, но бывает, что образ, схваченный одним взглядом, живет дольше, чем то, что видишь изо дня в день. Электрическая лампа не горела, горели четыре свечи на столике посреди комнаты, а перед ним на коленях, в ночной рубашке, стояла Ванда, скрестив руки на груди; свет падал на ее стриженые светлые волосы, изгиб белой шеи, линию щеки и подбородка.

Сначала Кит подумал, что она одна, потом, приглядевшись, увидел в глубине комнаты брата. Ларри, в пижаме, стоял, прислонясь к стене, и, тоже скрестив руки на груди, смотрел на Ванду. Лицо у него было такое, что глубоко западало в память, и спустя много-много лет Кит без труда мог представить эту маленькую сцену и выражение лица брата, какое никогда не бывает у человека, если он подозревает, что за ним следит хоть одно живое существо. Казалось, вся душа Ларри, все, что он чувствовал, отразилось у него на лице. Тоска, насмешка, любовь, отчаяние! Его глубокая нежность к Ванде, угнетенность, страхи, надежды, его неустойчивые хорошие и дурные качества – все запечатлелось в тот миг на лице Ларри. Отблески свечи дрожали на его губах, сложенных в непонятную усмешку; глаза его, более мрачные и более тоскливые, чем должны быть у живых людей, словно молили о чем-то и в то же время насмехались над женщиной, одетой в белое, которая неподвижно стояла на коленях, как изваяние, как символ набожности. Губы Лоренса, казалось, шептали: "Да, молись за нас. Браво! Отлично! Молись за нас!" И вдруг Кит увидел, как она в экстазе протянула руки и подняла лицо, а Лоренс шагнул вперед. Что она там увидела за пламенем свечи? Неожиданное всегда придает остроту впечатлениям, а Кит никогда в жизни не видел ничего более необычного, чем это пристанище печали и беззакония. Потом, испугавшись, что его застанут заглядывающим в чужое окно, он побежал прочь.

Итак, Ларри живет здесь с ней! Когда нужно будет, он найдет брата здесь.

На площадке у своего дома Кит остановился и, облокотившись на парапет, добрых пять минут смотрел на усыпанное звездами морозное небо, на темную реку между деревьями и плавающие по ней отсветы фонарей с набережной.

И вдруг где-то в глубине души он ощутил странную, непонятную боль. За пределами всего, что он увидел, услышал и передумал, Кит ощущал теперь нечто такое, чего он не мог постичь.

Ночь была холодна, и колокола уже молчали: давно пробило двенадцать. Кит вошел в дом и неслышно прокрался наверх.

VII

Если для Кита те шесть недель, что оставались до слушания дела об убийстве в Глав-Лейн, были периодом беспокойства и уныния, то для Лоренса это были, пожалуй, самые счастливые дни со времен его юности. С тех пор, как он оставил свою квартиру и переехал жить к Ванде, Лоренс упивался мирным блаженством. Не то, чтобы он усилием воли стряхнул висевший над ним кошмар или нашел забвение в любви, – нет, он скорее впал в какое-то душевное оцепенение. Перед лицом судьбы, непомерно властной для его характера, исчезли смятение, тревога и все душевные волнения; дни его текли в пустоте и безразличии: "Будь что будет". Но порой он снова впадал в беспросветное отчаяние. Так случилось и в ночь перед рождеством. Когда Ванда поднялась с колен, он спросил:

– Что ты там видела?

Она прижалась к нему, увлекла к камину, и они уселись прямо на пол, обхватив колени руками, как дети, пытающиеся разглядеть край света.

– Я видела пресвятую деву. Она стояла у стены и улыбалась. Мы скоро будем снова счастливы.

– Послушай, Ванда, – вдруг сказал Лоренс. – Если придется умереть, давай умрем вместе, а? Вдвоем нам будет теплее там.

Она прошептала, прильнув к нему:

– О, да, да! Я не могу жить без тебя.

Сознание того, что есть человек, чья жизнь всецело от него зависит, что он этого человека спас, привязывало его к жизни, придавало твердость духа. Тому способствовала и уединенная жизнь в маленькой квартирке. Лишь на час, с девяти до десяти утра, сюда приходила уборщица, в остальное же время не было ни души. Ларри и Ванда никогда не выходили из дому вместе. Утром, когда Ванда отправлялась за покупками, он, закинув руки за голову, подолгу лежал в постели, вспоминая ее лицо, ее стройную, гибкую фигуру, ее движения, когда она одевалась, не стесняясь его; он снова чувствовал на губах ее поцелуй, видел блеск ласковых глаз, таких темных на бледном лице. Он лежал словно в забытьи, пока не возвращалась Ванда. Около двенадцати он вставал, завтракал тем, что она приготовила, пил кофе. После полудня выходил и часами бродил по улицам Ист-Энда. Там Ларри всегда видел страдания других, и это успокаивало, ибо он понимал, что его горести – только частица большого несчастья, что, пока существуют эти измученные, жалкие люди, похожие на тени, он не одинок. В западной же части города на него нападало уныние. Вест-Энд был похож на Кита – преуспевающий, упорядоченный, безупречный, решительный. Устав, Ларри возвращался домой и, отдыхая, наблюдал, как Ванда стряпает их скромный обед. Вечера были посвящены любви. Так они жили в своем зачарованном мире, и оба боялись разрушить его. Ванда и виду не подавала, что она скучает по развлечениям, которые, как принято считать, необходимы девушкам, хотя бы немного вкусившим от той жизни, что Ванда вела прежде. Она ни разу не попросила Ларри сводить ее куда-нибудь; ни разу ни словом, ни жестом, ни взглядом не выражала ничего, кроме восторженного удовлетворения. И все же и он и она сознавали, что в глубине души они ждут, когда судьба решит их участь. В эти дни Ларри совсем не пил. Получив трехмесячное содержание, он уплатил все долги: расходы их были невелики. Он ни разу не сходил к Киту, не написал ему, вряд ли даже вспоминал о нем.

Порой приходили ужасные видения – труп задушенного Уолена, жалкий, маленький старичок на скамье подсудимых, – и тогда Ларри прятался от этих призраков, как человек, который должен спрятаться или погибнуть. Но каждый день он покупал газету и лихорадочно, тайком от Ванды, изучал ее столбцы.

VIII

В полдень 28 января, после успешного завершения одного чрезвычайно трудного дела о наследстве, Кит, выходя из суда, увидел на тумбе газету и, прочтя заголовок "Убийство в Глав-Лейн: суд и приговор", в смятении подумал: "Боже, я ведь сегодня не читал газет!" То, что он два дня был всецело поглощен этим процессом, и подъем духа, который он только что испытал после нелегкой победы на суде, внезапно показались ему ничтожными до отвращения. Как же, черт возьми, он смел забыть хоть на минуту о том страшном деле? Кит стоял в толпе на тротуаре и не мог, физически не мог заставить себя купить газету.

Но когда он наконец шагнул вперед и протянул газетчику пенни, лицо у него было каменное. Ну да, это здесь, в экстренных сообщениях! "Убийство в Глав-Лейн. Присяжные признали обвиняемого виновным. Приговор – смертная казнь".

Первое, что он почувствовал, было простое раздражение. Как они пришли к такому идиотскому решению? Чудовищно! Улики... Затем вдруг с жестокой ясностью понял, что все тщетно: не стоило даже читать отчет, не стоило думать о том, почему вынесен смертный приговор. Свершилось, и, что ни делай, что ни говори, этим ничего не изменить, никакие протесты не заставят их пересмотреть этот идиотский приговор. Положение отчаянное!

Пятиминутный переход от суда до его дома показался Киту самым долгим в его жизни.

Решительные люди не обдумывают заранее, как им поступить в том или ином случае. Воображение таких натур не способно представить в достаточной степени реальность того, что может случиться. Кит до сих пор так и не решил, что же он предпримет, если бродяга будет осужден. Как часто за эти недели он говорил себе: "Если они признают его виновным, тогда, разумеется, другое дело!" Но теперь, когда случилось почти невозможное, его вновь осаждали те же знакомые доводы и соображения и снова возникало то же безотчетное чувство верности и потребность защитить и Лоренса и себя, чувство, которое усилилось сейчас, когда страшная опасность была близка.

И все же... этот несчастный, которого повесят ни за что! От этого не уйти! Но он же бродяга, ограбивший труп. Разве более справедливо было бы осудить Ларри? Убить негодяя, который ударил тебя, убить случайно, потому только, что твои руки оказались у него на горле на несколько секунд дольше, – так ли велика эта вина? Можно ли ее даже сравнить с преднамеренным ограблением мертвого?

У тех людей, для которых успех превыше всего, преклонение перед порядком!, правосудием, перед установленным фактом часто идет рука об руку с иезуитством.

В узком проходе, ведущем к его дверям, Кита окликнул приятель: "Браво, Даррант! Вы здорово выпутались, поздравляю!" "Меня поздравляют", – с горькой усмешкой подумал Кит.

Улучив момент, он поспешил обратно, нанял на Стрэнде кэб и приказал везти себя до поворота на Борроу-стрит.

Дверь открыла Ванда и удивленно всплеснула руками при виде его. В черной юбке и бледно-розовой блузке из какой-то мягкой материи она казалась Киту какой-то новой. Ее полная, немного длинная шея была обнажена, короткие каштановые волосы вились у затылка; Кит с неудовольствием заметил золотые серьги у нее в ушах. Глаза ее, черневшие на бледном лице, казалось, вопрошали и молили одновременно.

– А мой брат?

– Он еще не вернулся, сэр.

– Вы не знаете, где он?

– Нет.

– Он живет здесь, у вас?

– Да.

– Значит, вы его все еще так любите?

Она молча сжала руки на груди, как человек, который не в силах словами выразить свои чувства.

– Понятно, – сказал Кит.

Он испытывал сложное чувство – жалость, смешанную с легким чувственным влечением, – такое же, как и в первое их свидание, и тогда, когда в щелку между занавесками он видел ее, стоявшую на коленях посреди комнаты. Подойдя к камину, он спросил:

– Вы мне разрешите подождать его?

– Разумеется! Пожалуйста, присядьте.

Кит отрицательно покачал головой. Она спросила, задыхаясь:

– Вы не уведете его от меня? Одна я умру.

Кит круто повернулся к ней.

– Я как раз и не хочу, чтобы его отняли у вас! Я хочу помочь вам сохранить его. Готовы вы уехать в любой день, когда это потребуется?

– О да, конечно!

– А он?

Она отвечала почти шепотом:

– Да. Но тот несчастный...

– Тот несчастный – просто кладбищенский вор, гиена; что о нем говорить!

Кит был сам удивлен резкостью своего тона.

– Мне жаль его, – вздохнула Ванда. – Может, он голодал. Я знаю, что такое голод, – приходится делать то, чего не хочешь. Или, может быть, у него нет близких. Когда человеку некого любить, он может стать очень плохим. Я часто думаю о нем... как он там, в тюрьме.

Кит процедил сквозь зубы:

– А Лоренс?

– Мы никогда не говорим с ним об этом. Мы боимся.

– Значит, он не сказал вам, что уже был суд? Она широко открыла глаза.

– Суд? Нет, не говорил. Вот почему он вчера вечером был такой странный. А утром рано встал. Суд... закончился?

– Да.

– Что они постановили?

– Виновен.

На секунду Киту показалось, что Ванда теряет сознание: она закрыла глаза, покачнулась. Он шагнул вперед, взял ее за плечи.

– Послушайте! – заговорил он. – Помогите мне, не спускайте глаз с Лоренса. Надо выиграть время. Я узнаю, что они намерены делать. Они не могут его повесить. Мне нужно время, слышите? Вы должны помешать Лоренсу отдаться в руки полиции.

Кит все еще держал ее за плечи, впиваясь сквозь бархат пальцами в нежное тело, а она стояла и смотрела ему в лицо.

– Вы меня поняли?

– Да... Но если он уже был там?

Кит чувствовал, что она вся дрожит. В голове вдруг пронеслась мысль: "Боже! А если нагрянет полиция и застанет меня здесь? Что, если Ларри уже у них в руках? Что, если тот полисмен, который ночью, после убийства, видел меня, снова обнаружит меня здесь, сразу после приговора!" Он сказал почти свирепо:

– Могу я надеяться, что вы будете следить за Ларри? Отвечайте быстро!

Прижав руки к груди, она отвечала покорно:

– Я попытаюсь.

– Если он не сделал еще этого, следите за ним в оба глаза! Никуда не пускайте одного. Я приду завтра рано утром. Вы католичка, не так ли? Поклянитесь же, что ничего не позволите ему сделать, пока я не приду.

Она молчала, глядя мимо него на дверь; Кит услышал, как в замке щелкнул ключ. Вошел Ларри, держа в руках большой букет красных лилий и белых нарциссов. Лицо у него было бледное, осунувшееся.

– Алло, Кит! – тихо произнес он.

Ванда не сводила глаз с Ларри, и Кит, глядя то на нее, то на брата, понял, что сейчас, как никогда, от него требуется осторожность.

– Ты видел? – спросил он.

Лоренс кивнул. Выражение его лица, по которому всегда можно было прочитать все чувства, совершенно озадачило Кита.

– Ну и что?

– Я ждал этого.

– Дело так не останется, это ясно. Но мне нужно будет просмотреть протокол и тогда подумать, что предпринять. Понимаешь, Ларри, мне нужно время!

Кит знал, что говорит он что-то не то, наудачу. Единственный выход заставить их немедленно уехать, не дать им возможности признаться, но этого он не осмелился сказать.

– Обещай мне ничего не делать и не выходить из дому, пока я не приду завтра утром.

Лоренс снова кивнул. Кит посмотрел на Ванду. Убедит ли она Ларри сдержать слово? Она по-прежнему неотрывно смотрела в лицо Ларри. Кит шагнул к двери; он понял, что больше ничего не добьется.

– Так обещай же, – повторил он.

Ларри ответил:

– Обещаю.

Он улыбался. Киту была непонятна и его улыбка и выражение глаз Ванды. И, сказав: "Так я полагаюсь на твое слово", – он вышел.

IX

Скрыть от любящей женщины свое настроение трудно, так же трудно, как помешать музыке тронуть человеческое сердце. А уж если женщина после тяжелых страданий впервые узнала счастье любви, тогда, как бы ни пытался ее возлюбленный скрыть от нее свою душу, он этого не сумеет. И почти всегда любовь ее так самоотверженна, что она и виду не подаст, будто догадывается о чем-нибудь.

После того как Кит ушел, Ванда не стала задавать вопросов, сделала все, чтобы Ларри не заподозрил, что она знает правду. Весь вечер она вела себя так, как будто и не подозревала, что зреет в его душе, а следовательно, и в ее собственной.

Его слова, ласки, усердие, с которым он помогал ей готовить ужин, принесенные им цветы и то, что он убедил ее выпить вина и что он избегал слов, которые могли бы нарушить их счастье, – все, все подтверждало ее догадку. Он был сегодня так щедр в своей веселости и любви! И она, для которой каждое слово и каждый поцелуй имел скорбный смысл последнего слова и последнего поцелуя, не могла лишить себя их, и потому ни знаком, ни жестом не выдала своего предвидения. Она принимала все, она приняла бы больше, во сто крат больше. Ей не хотелось пить вино, которое он то и дело подливал в ее бокал, но покорность, которой научили ее женщины, жившие, как она, не позволяла ей отказываться. Она никогда ни в чем не отказывала Лоренсу.

Лоренс пил много. Вино придавало остроту этим недолгим часам удовольствия и подъема духа. Кроме того, вино заглушало жалость. А больше всего он боялся пожалеть себя и Ванду.

Он думал: чтобы даже эта безвкусно убранная комнатка выглядела красиво – огонь в камине, свечи, темное янтарное вино в бокалах, стройные красные лилии на длинных стеблях, осыпающие желтую пыльцу, их терпкий аромат, Ванда и он, Ларри, должны сегодня быть на высоте. Даже музыка была на их пиршестве: в доме напротив кто-то играл на пианоле, и мелодия проникала сюда. Казалось, звуки, то усиливаясь, то замирая, то веселые, то грустные, жили какой-то своей, далекой, иной жизнью, так же как и отблески огня в камине, перед которым они с Вандой лежали, прижавшись друг к другу, и нежные лилии между свеч на столе.

Вслушиваясь в эти звуки и поглаживая пальцами голубоватые жилки на груди Ванды, Ларри как будто приходил в себя после тяжелого забытья. Не расставаться, нет! Уснуть, как засыпает камин, когда угасает пламя, как на покинутых струнах засыпает мелодия.

А Ванда не спускала с него глаз.

Было уже около десяти, когда он сказал ей, чтобы она ложилась спать. Она послушно ушла в спальню, а он, взяв чернила и бумагу, вернулся к камину. Этот неустойчивый, безвольный, никчемный человек сейчас не колебался. Раньше он думал, что, когда дело дойдет до развязки, он растеряется, отступит, но сейчас какое-то ожесточение вело его к цели. Если он, признавшись, останется жив, его посадят под замок, отнимут у него единственное, что ему дорого, Ванду, засыплют песком его единственный родничок в пустыне. Будь они прокляты! И он начал писать при свете камина, смягчавшем белизну бумаги. А у темной занавески в одной рубашке, не чувствуя холода, стояла Ванда и смотрела на него.

Когда человек тонет, ему вспоминается прошлое. Как погибший поэт, он "уносится вместе с ветром". Теперь наступило время для Ларри быть верным себе. Человек может сомневаться долгие недели – сознательно, подсознательно, даже в снах, – но потом наступает момент, когда больше колебаться невозможно. Черная шапочка судьи, седой, загнанный человечек, с удивлением смотревший на нее снизу вверх, – нет, дольше колебаться нельзя!

Ларри кончил писать и долго сидел, глядя в камин. Огонь свечи... Да, огонь горит ровно, нет больше вспышек и угасаний.

А у темной занавески стояла женщина и смотрела на него.

X

Кит пошел не домой, а в клуб, и там, сидя в гостиной, пустой в этот час, прочитал протокол суда. Эти дураки представили дело в очень мрачном виде. Кит, размышляя, долго ходил взад и вперед по толстому, мягкому ковру, заглушавшему его шаги. Он мог повидаться с адвокатом защиты и поговорить с ним как специалист, который считает, что совершена судебная ошибка. Они должны обжаловать приговор, в крайнем случае можно даже подать просьбу о помиловании. Пока все еще можно, нет, должно поправить, если только Ларри и эта женщина ничего не предпримут!

Киту есть не хотелось, но привычка обедать взяла верх. Он сидел за столом и с раздражением посматривал на знакомых членов клуба. У них был такой беззаботный и благополучный вид. Как это несправедливо, что темная туча нависла над ним, человеком столь же безупречным, как любой из них! К нему подходили товарищи – адвокаты, знатоки своего дела, среди них один судья, и все выражали восхищение тем, как он провел процесс о наследстве. Сегодня Кит имел все основания гордиться, но не чувствовал гордости. Все же в этой теплой комнате, залитой мягким светом, среди людей, которые ели и беседовали пристойно, он незаметно обрел некоторое душевное равновесие. Все вокруг было реальной действительностью, а то мрачное происшествие – лишь порыв буйного ветра, который надо не впускать в жилища так же, как нищету и грязь, которые попросту не существуют для тех, кто обеспечен и процветает.

Кит выпил шампанского – оно помогало крепче уверовать в реальное и делало призраки еще более призрачными. Внизу, в курительной, он сел у камина, в одно из тех кресел, что навевают приятную послеобеденную дремоту. В кресле ему захотелось спать, и только в одиннадцать он поднялся, чтобы идти домой. Когда он сошел вниз по мраморной лестнице и вышел через вращающуюся дверь, которая не пропускала сквозняков, его снова охватил страх, как будто он вдохнул его с январским воздухом. Вспомнилось лицо Ларри и женщина, смотревшая на это лицо! Почему она гак смотрела? Улыбка Ларри, цветы у него в руках... Покупать цветы в такой момент! Та женщина – его рабыня, она сделает все, что он скажет. Она не сумеет удержать его. И может быть, сейчас Ларри мчится в полицию.

Рука, засунутая в карман шубы, нащупала там вдруг что-то холодное: ключи, что ему дал Ларри. Так они и лежали, забытые, с тех пор. Это случайное прикосновение заставило Кита решиться. Он быстро зашагал к Борроу-стрит. Он не мог не пойти и не проверить, что там творится. Он лучше уснет, если будет знать, что сделал все возможное. На углу той злополучной улицы ему пришлось немного подождать, пока скроются прохожие, потом он направился к дому, который сейчас проклинал и ненавидел смертельно. Он отпер парадную дверь, вошел и закрыл ее за собой. Потом постучал в дверь комнаты, но никто не откликнулся. Может, они уже легли? Он постучал еще и еще, затем вошел внутрь и осторожно прикрыл дверь. Свечи были зажжены, в камине горел огонь; перед камином на полу лежали диванные подушки, на них были рассыпаны цветы! На столе тоже были цветы и остатки еды. Через не совсем задернутую занавеску он видел, что и в спальне горит свет. Неужели они ушли и все так оставили? Ушли! Сердце у него забилось... Бутылки! Значит, Ларри пил!

Неужели случилось то, чего он так боялся? Что же, уйти с позором, зная, что его брат сознался и теперь заклеймен как убийца? Кит быстро подошел к занавеске и заглянул в спальню. У стены он увидел кровать, в ней лежали те двое. В изумлении он отпрянул и вздохнул с облегчением. Спят, не задернув занавесок, не погасив свет? Спят, несмотря на его настойчивый стук! Они, верно, оба пьяны. Кровь бросилась в лицо Киту. Спят! И, ринувшись к кровати, он позвал: "Ларри!" Потом подошел ближе. "Ларри!" Ни слова в ответ, ни движения! У него перехватило дыхание. Схватив брата за плечо, он сильно потряс его. Плечо было холодное. Они лежали, обнявшись, сблизив губы, и лица их были неестественно белы при свете свечи на ночном столике. Такой ужас потряс Кита, что он, чтобы не упасть, схватился за медную перекладину в изголовье кровати. Потом нагнулся и, смочив палец, поднес к их губам. Двое не могут впасть одновременно в такой глубокий обморок, даже пьяный сон не может быть так крепок. Он не почувствовал на пальце ни малейшего дуновения: пульс ни у Ларри, ни у Ванды не бился. Ни дыхания, ни жизни! Глаза Ванды были закрыты. Какое удивительно чистое, невинное лицо! У Ларри глаза были открыты – он как будто всматривался в ее опущенные веки, – но Кит видел, что в глазах брата нет жизни. Всхлипывая, он закрыл глаза Ларри. Затем невольно, сам не зная зачем, положил одну руку на голову брата, другую – на светлые волосы девушки.

Простыня немного сползла, обнажив ее плечо; Кит подтянул ее кверху, как бы укрывая Ванду от холода, и тут заметил блеск металла: крошечный, с ноготь, позолоченный крестик на стальной цепочке соскользнул у нее с груди под руку, закинутую за шею Ларри. Кит осторожно спрятал крест под простыни и увидел конверт, приколотый к одеялу; нагнувшись, он прочитал: "Прошу немедленно передать в полицию. Лоренс Даррант". Кит сунул конверт в карман. Как растянутая сверх предела резина, все в нем обмякло: ум, воля, способность взвешивать, решать. В голове пронеслась единственная мысль: "Я ничего не должен об этом знать. Мне нужно уйти!" И, прежде чем он осознал это, ноги сами вынесли его на улицу.

Кит ни за что не сумел бы сказать, о чем он думал, пока брел домой. Только войдя в свой кабинет, он немного пришел в себя. Трясущейся рукой налил в стакан виски и выпил. Не зайди он случайно туда, на Борроу-стрит, уборщица нашла бы их утром и отнесла бы письмо в полицию! Кит вынул из кармана конверт. Он имеет, да, имеет право узнать, что там написано! Он распечатал конверт.

"Я, Лоренс Даррант, прежде чем умереть от собственной руки, заявляю, что это письмо – искреннее и полное признание. Ночью 27 ноября прошлого года я совершил убийство, которое известно под названием "Убийство на Глав-Лейн..."

И так далее до заключительных слов: "Мы не хотим умирать, но мы не вынесем разлуки, и я не могу допустить, чтобы из-за меня был повешен невинный человек, иного выхода я не вижу. Прошу не вскрывать наши трупы. Остатки того яда, который мы приняли, лежат на столике. Прошу похоронить нас вместе.

Лоренс Даррант.

Январь 28, около десяти часов вечера".

Тикали часы, в деревьях за окном стонал ветер, огонь в камине лизал дрова, они легонько потрескивали и шипели. А Кит, не двигаясь, целых пять минут стоял, держа в руках эти листки бумаги. Потом, очнувшись, присел и начал читать снова.

Все было так, как Ларри рассказывал ему, ничего не утаил, все верно; были даже адреса людей, которые могли бы опознать женщину, бывшую женой или любовницей Уолена. Письмо убедительно. Да! Очень убедительно.