Текст книги "Конец главы. Том 1. Девушка ждет. Пустыня в цвету"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

XXIII

Ресторан «Пьемонт», это прибежище людей, которые все знают, был полон всезнающими людьми: одни из них уже успели насытиться, другие только начинали насыщаться. Они тянулись друг к другу, словно еда была звеном, соединяющим их души, и сидели по двое, а порой и вчетвером и впятером. Лишь кое-где попадались отшельники, пребывавшие в дурном настроении и мрачно поглядывавшие вокруг поверх длинных сигар. Между столиками носились проворные худощавые официанты, и на лицах их было написано неестественное напряжение – следствие перегрузки памяти. Лорд Саксенден и Джин, сидевшие в углу со стороны входа, успели съесть омара, выпить полбутылки рейнвейна и поболтать о всякой всячине, прежде чем она медленно отвела глаза от опустошённой клешни, подняла их на пэра и спросила:

– Итак, лорд Саксенден?

Он перехватил этот брошенный из-под густых ресниц взгляд, и глаза его слегка выпучились.

– Недурной омар, а? – спросил он.

– Потрясающий.

– Я всегда захожу сюда, когда хочу вкусно поесть. Официант, вы собираетесь подать нам куропатку?

– Да, милорд.

– Так поторопитесь. Попробуйте рейнвейн, мисс Тесбери, вы ничего не пьёте.

Джин подняла свой зеленоватый бокал:

– Вчера я стала миссис Хьюберт Черрел. Об этом напечатано в газетах.

Щеки лорда Саксендена чуть-чуть надулись, – он раздумывал: "В какой мере это касается меня? Интереснее эта юная леди, когда она свободна или когда она замужем?"

– Вы не теряете времени, – сказал он и взглянул на неё так пристально, словно его глаза искали доказательств тому, что её положение изменилось. – Знай я об этом, я не осмелился бы пригласить вас позавтракать без мужа.

– Благодарю вас, он сейчас будет здесь, – ответила Джин и взглянула из-под ресниц на пэра, глубокомысленно осушавшего свой бокал. – Есть у вас новости для меня?

– Я видел Уолтера.

– Какого Уолтера?

– Министра внутренних дел.

– Это ужасно мило с вашей стороны!

– Да, ужасно. Терпеть его не могу. Не будь волос, голова у него была бы форменное яйцо.

– Что он сказал?

– Юная леди, никто ни в одном официальном учреждении никогда ничего вам не скажет. Там не говорят, а "продумывают вопрос". Так и подобает власти.

– Но он, разумеется, прислушается к тому, что вы говорите. Что же вы сказали?

Ледяные глаза лорда Саксендена, казалось, ответили: "Ну, знаете, это уж слишком!" Но Джин улыбнулась, и они постепенно оттаяли.

– Вы самая непосредственная девушка, с какой я сталкивался. По существу, я сказал ему: "Уолтер, прекрати это!"

– Как чудесно!

– Ему это не понравилось. Он, видите ли, поборник законности.

– Можно мне повидаться с ним?

Лорд Саксенден расхохотался. Он смеялся, как человек, нашедший нечто очень драгоценное.

Джин выждала, пока он успокоится, и сказала:

– Итак, я еду к нему.

Последовавшую за этим паузу заполнила куропатка.

– Послушайте, – неожиданно начал лорд Саксенден, – если уж вы действительно решили это сделать, то есть один человек, который может устроить вам встречу. Это Бобби Ферар. Он работал с Уолтером, когда тот был министром иностранных дел. Я дам вам к нему записку. Сладкого хотите?

– Нет, благодарю. Но я бы выпила кофе. А вот и Хьюберт.

У входа, выскочив из вращающейся двери-клетки, стоял Хьюберт, отыскивая глазами жену.

– Позовите его сюда.

Джин пристально посмотрела на мужа. Лицо его прояснилось, и он направился к ним.

– Ну и взгляд у вас! – пробормотал лорд Саксенден, поднимаясь. Здравствуйте. Ваша жена – замечательная женщина. Хотите кофе? Здесь недурной бренди.

Пэр вынул карточку и написал на ней чётким, аккуратным почерком:

"Роберту Феррару, эсквайру, М. И. Д.

Уайтхолл.

Дорогой Бобби.

Примите моего молодого друга миссис Хьюберт Черрел и, если возможно, устройте ей встречу с Уолтером.

Саксенден".

Затем подал карточку Джин и потребовал счёт.

– Хьюберт, покажи лорду Саксендену свой шрам, – распорядилась Джин и, расстегнув манжету, закатала мужу левый рукав. На фоне белой скатерти синевато-багровый рубец выглядел особенно странным и зловещим.

– Н-да! – выдавил лорд Саксенден. – Полезный удар!

Хьюберт опустил рукав.

– Джин вечно вольничает, – проворчал он.

Лорд Саксенден уплатил по счёту и предложил Хьюберту сигару:

– Простите, мне пора удирать. А вы оставайтесь и допивайте кофе. До свидания, и желаю вам обоим успеха!

Он пожал им руки и стал пробираться между столиками. Молодые люди смотрели ему вслед.

– Странно! Деликатность, насколько мне известно, не относится к числу его слабостей, – удивился Хьюберт. – Ну как. Джин?

– Что означает М.И.Д.?

– Министерство иностранных дел, моя провинциалочка.

– Допивай бренди, и едем к этому человеку.

У подъезда молодожёнов окликнули:

– Кого я вижу! Капитан! Мисс Тесбери!

– Моя жена, профессор.

Халлорсен сжал им руки:

– Ну, не замечательно ли? У меня в кармане каблограмма, капитан. Она вполне заменит свадебный подарок.

Через плечо Хьюберта Джин прочла:

"Реабилитирующие показания Мануэля высылаем почтой тчк Американское консульство Ла Пас".

– Великолепно, профессор. Не хотите ли зайти с нами в министерство иностранных дел? Мы должны повидаться с одним человеком насчёт Хьюберта.

– Что за вопрос! Но я не люблю терять время. Возьмём машину.

Сидя в такси напротив молодых, Халлорсен весь излучал изумление и благожелательность.

– Вы действовали с потрясающей быстротой, капитан!

– Это всё Джин.

– О да, – сказал Халлорсен, как будто её и не было в машине, – когда я встретился с ней в Липпингхолле, я сразу увидел, что она – энергичная особа. Ваша сестра довольна?

– Довольна она. Джин?

– Надеюсь.

– Замечательная юная леди! Знаете, в низких зданиях есть что-то приятное. Ваш Уайтхолл вызывает у меня симпатию. Чем больше солнца и звёзд можно увидеть с улицы, тем выше моральный уровень народа. Вы венчались в цилиндре, капитан?

– Нет, так, как сейчас.

– Жаль. В нём есть что-то забавное: он похож на символ проигранного дела, водружённый вам на голову. Вы, кажется, тоже из старинной семьи, миссис Черрел? В таких семьях у вас принято из поколения в поколение служить своей стране. Это очень достойный обычай, капитан.

– Я над этим не задумывался.

– В Липпингхолле я беседовал с вашим братом, мэм. Он рассказал, что у вас в семье испокон веков кто-нибудь обязательно служит во флоте. А у вас, капитан, – в армии. Я верю в наследственность. Это и есть министерство иностранных дел?

Халлорсен взглянул на часы.

– Интересно, на месте ли этот парень? У меня сложилось впечатление, что такие люди всю свою работу делают за едой. Пойдём-ка лучше в парк и до трёх посмотрим на уток.

– Я только занесу ему эту карточку, – сказала Джин.

Вскоре она вернулась:

– Его ждут с минуты на минуту.

– Значит, он явится не раньше чем через полчаса, – заметил Халлорсен. – Там есть одна утка. Я хотел бы слышать ваше мнение о ней, капитан.

Пересекая широкую дорожку, ведущую к пруду, они чуть не стали жертвой неожиданного столкновения двух автомобилей, водители которых растерялись в непривычной обстановке. Хьюберт судорожно прижал к себе Джин. Лицо его побелело под загаром. Машины разъехались. Халлорсен, успевший схватить Джин за другую руку, сказал, нарочито растягивая слова:

– Ещё немного, и дело кончилось бы плохо.

Джин промолчала.

– Я иногда спрашиваю себя, – снова заговорил американец, когда они подошли к уткам, – окупается ли скорость теми деньгами, которые мы на ней зарабатываем. Что вы думаете, капитан?

Хьюберт пожал плечами:

– Число часов, которые мы теряем, разъезжая в автомобилях вместо поезда, в общем равно тому, которое мы выигрываем с их помощью.

– Верно, – согласился Халлорсен. – Самолёты – вот что реально экономит время.

– Сначала подведите окончательный итог, а потом уж расхваливайте их.

– Вы правы, капитан. Мы держим курс прямиком в ад. Следующая война дорого обойдётся тем, кто примет в ней участие. Допустим, Франция сцепится с Италией. Не пройдёт и двух недель, как не останется ни Рима, ни Парижа, ни Флоренции, ни Венеции, ни Лиона, ни Марселя. Они превратятся в заражённые пустыни. А флот и армия, может быть, не успеют даже открыть огонь.

– Да. Все правительства это знают. Я – военный, но я не понимаю, зачем они продолжают тратить сотни миллионов на солдат и матросов, которых, видимо, никогда не пустят в дело. Если жизненные центры страны разрушены, армией и флотом управлять нельзя. Сколько продержатся Италия и Франция, если подвергнуть газовой атаке все их большие города? Англия и Германия не протянули бы и недели.

– Ваш дядя, хранитель музея, уверял меня, что при современных темпах человек снова быстро опустится до уровня рыбы.

– Рыбы? Каким образом?

– Очень просто: двигаясь по эволюционной лестнице в обратном направлении – млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, рыбы. Мы скоро станем птицами, в результате этого начнём пресмыкаться и ползать и кончим где-нибудь в море, когда суша станет необитаемой.

– Почему бы не закрыть воздух для войны?

– А как его закроешь? – вставила Джин. – Государства не доверяют друг другу. Кроме того, Америка и Россия не входят в Лигу наций.

– Мы-то, американцы, согласились бы войти. Но наш сенат, пожалуй, заартачится.

– Сенат у вас, кажется, вечный камень преткновения, – проворчал Хьюберт.

– Такой же, каким была ваша палата лордов, пока её не отхлестали в тысяча девятьсот десятом. Вот эта утка.

Халлорсен указал на редкую птицу. Хьюберт долго рассматривал её.

– Я стрелял таких в Индии. Это… Забыл, как её называют. Идёмте. До неё можно дотянуться с мостков. Подержу в руках – тогда вспомню.

– Нет, нет, – запротестовала Джин. – Сейчас четверть четвёртого. Он, наверно, уже на месте.

И, не определив породу утки, они возвратились в министерство иностранных дел.

Манера Бобби Феррара здороваться пользовалась широкой известностью. Он вздёргивал руку антагониста кверху и оставлял её висеть в воздухе. Не успела Джин водворить свою руку на место, как сейчас же приступила к делу:

– Вам известна эта история с выдачей, мистер Феррар?

Бобби Феррар кивнул.

– Вот профессор Халлорсен, который был главой экспедиции. Угодно вам взглянуть на шрам моего мужа?

– Очень, – сквозь зубы процедил Бобби Феррар.

– Покажи, Хьюберт.

Хьюберт со страдальческим видом вновь обнажил руку.

– Удивительно! – объявил Бобби Феррар. – Я же говорил Уолтеру…

– Вы виделись с ним?

– Сэр Лоренс просил меня об этом.

– А что сказал Уол… министр внутренних дел?

– Ничего. Он видел Бантама, а Бантама он не любит и поэтому отдал распоряжение на Боу-стрит.

– Вот как! Значит ли это, что будет выписан ордер на арест?

Бобби Феррар, погруженный в созерцание своих ногтей, кивнул.

Молодожёны посмотрели друг на друга.

Халлорсен с расстановкой спросил:

– Неужели никто не в силах остановить эту банду?

Бобби Феррар покачал головой. Глаза его округлились.

Хьюберт встал:

– Сожалею, что разрешил посторонним впутаться в это дело. Идём, Джин.

Он отдал лёгкий поклон, повернулся и вышел. Джин последовала за ним.

Халлорсен и Бобби Феррар стояли, глядя друг на друга.

– Непонятная страна! – воскликнул американец. – Что же нужно было делать?

– Ничего, – ответил Бобби Феррар. – Когда дело попадёт к судье, представьте все свидетельские показания, какие сможете.

– Разумеется, представим. Счастлив был встретиться с вами, мистер Феррар.

Бобби. Феррар усмехнулся. Глаза его округлились ещё больше.

XXIV

В установленном законом порядке Хьюберт был препровождён на Боустрит по ордеру, выданному одним из судей. Пребывая в состоянии пассивного протеста, Джин вместе с остальными членами семьи высидела до конца заседания. Подтверждённые присягой показания шести боливийских погонщиков мулов, которые засвидетельствовали факт убийства и утверждали, что оно было неспровоцированным, – с одной стороны; прямо противоположные показания Хьюберта, демонстрация его шрама, оглашение его послужного списка и допрос Халлорсена в качестве свидетеля – с другой, составили тот материал, на основании которого судье предстояло вынести решение. Он вынес его. Обвиняемый заключался под стражу впредь до прибытия затребованных защитой документов. Затем началось обсуждение столь часто опровергаемой на практике презумпции британской законности: «Пока преступление не доказано, задержанный считается невиновным», – в связи с просьбой последнего о передаче его на поруки, и Динни затаила дыхание. Мысль о том, что Хьюберт, только вчера женившийся и по закону считающийся невиновным, будет брошен в тюремную камеру вплоть до прибытия плывущих через Атлантику документов, была ей нестерпима. Однако солидный залог, предложенный сэром Конуэем и сэром Лоренсом, был в конце концов принят, и девушка вышла из зала, облегчённо вздыхая и высоко подняв голову. На улице её нагнал сэр Лоренс.

– Наше счастье, что у Хьюберта вид человека, неспособного солгать, сказал он.

– Этим, наверно, заинтересуются газеты, – пробормотала Динни.

– Голову даю на отсечение, что да, милая моя нимфа.

– Как это отразится на карьере Хьюберта?

– Думаю, что положительно. Запрос в палате общин дискредитировал его, но когда появятся заголовки: "Британский офицер против боливийских метисов", – они вызовут у публики чувства, которые мы питаем к нашим родным и близким.

– Больше всего мне жаль папу. С тех пор как это началось, волосы у него заметно поседели.

– В этой истории нет ничего позорного, Динни.

Девушка вздёрнула голову:

– Конечно, нет.

– Динни, ты напоминаешь мне необъезженного жеребёнка-двухлетку. В загоне он брыкается, на старте отстаёт, а приходит всё-таки первым. Вон летит твой американец. Подождём его? Он дал очень ценные показания.

Динни пожала плечами и почти сразу же услышала голос Халлорсена:

– Мисс Черрел!

Динни обернулась:

– От души благодарю вас, профессор, за всё, что вы сказали.

– Для вас я готов был даже солгать, только случай не представился. Как поживает больной джентльмен?

– Там покамест всё в порядке.

– Рад слышать! Я беспокоился за вас.

Сэр Лоренс вступил в разговор:

– Профессор, ваше заявление о том, что легче умереть, чем иметь дело с этими погонщиками, совершенно ошарашило судью.

– Жить с ними тоже достаточно неприятно. Могу подвезти вас и мисс Черрел, – меня ждёт машина.

– Если ваш путь лежит на запад, отвезите нас на границу цивилизации.

– Итак, профессор, – продолжал сэр Лоренс, когда все расселись, – что за мнение вы составили себе о Лондоне? Самый ли это варварский или самый цивилизованный город на свете?

– Я просто люблю его, – ответил Халлорсен, не сводя глаз с Динни.

– А я – нет, – тихо возразила та. – Ненавижу контрасты и запах бензина.

– Как мне, иностранцу, объяснить, за что я люблю Лондон? Наверное, за то, что он такой многообразный, что он – смешение свободы и порядка. Пожалуй, ещё за то, что он так отличается от наших городов. Нью-Йорк великолепен, жить в нём интересней, но он не такой уютный.

– Нью-Йорк, – вставил сэр Лоренс, – подобен стрихнину: сперва взбадривает, потом валит с ног.

– Я бы не мог жить в Нью-Йорке. Моё место – Запад.

– Широкие бескрайние просторы, – вполголоса произнесла Динни.

– Правильно, мисс Черрел. Они бы вам понравились.

Динни тускло улыбнулась:

– Никого нельзя безнаказанно вырывать с корнем, профессор.

– Верно, – поддержал её сэр Лоренс. – Мой сын как-то поднял в парламенте вопрос о необходимости организовать эмиграцию, но убедился, что у народа крепкие корни, и бросил эту затею, как горячую картофелину.

– Прямо не верится! – воскликнул Халлорсен. – Когда я смотрю на ваших горожан – низкорослых, бледных, разочарованных, я всегда удивляюсь, какие у них могут быть корни.

– Чем ярче выражен у человека городской тип, тем крепче у него корни. Широкие просторы для такого – пустой звук. Улицы, жареная рыба, кино вот и всё, что ему нужно. Не высадите ли меня здесь, профессор? Динни, а ты куда?

– На Оукли-стрит.

Халлорсен остановил машину. Сэр Лоренс вышел.

– Мисс Черрел, окажите мне честь, позвольте доставить вас на Оуклистрит.

Динни наклонила голову.

Сидя рядом с американцем в закрытой машине, она испытывала неловкость. Как он использует представившуюся возможность? Внезапно, не глядя на неё, он сказал:

– Как только решится судьба вашего брата, я отплываю. Собираюсь предпринять экспедицию в Новую Мексику. Я всегда буду считать большим счастьем знакомство с вами, мисс Черрел.

Он стиснул руки, на которых не было перчаток, и сдавил их коленями. Этот жест тронул девушку.

– Я искренне сожалею, профессор, что сначала, так же как мой брат, составила себе неверное представление о вас.

– Это было естественно. Когда закончу здесь свои дела и уеду, буду с радостью вспоминать, что заслужил ваше расположение.

Динни порывисто протянула ему руку:

– Да, заслужили.

Он взял руку девушки, медленно поднёс к губам и осторожно опустил. Динни почувствовала себя глубоко несчастной. Она застенчиво прибавила:

– Вы научили меня по-новому смотреть на американцев, профессор.

Халлорсен улыбнулся:

– Это уже кое-что.

– Боюсь, что я очень заблуждалась. Я же, в сущности, их совсем не знала.

– В этом наша беда. Мы, в сущности, не знаем друг друга. Из-за какихто пустяков действуем друг другу на нервы. Но я всегда буду помнить вас как улыбку на лице вашей страны.

– Вы очень любезны, – сказала Динни. – Мне хочется, чтобы так было на самом деле.

– Если бы я мог получить вашу фотокарточку, я хранил бы её, как сокровище.

– Разумеется, получите. Не знаю, найдётся ли у меня приличная, но лучшая из всех – за вами.

– Благодарю. Если разрешите, я, пожалуй, сойду здесь. Я что-то не слишком уверен в себе. Такси вас довезёт.

Халлорсен постучал в стекло и отдал распоряжение шофёру.

– До свидания, – сказал он и снова взял её руку, подержал в своих, пожал и вышел из машины.

– До свидания! – прошептала Динни, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как что-то сжимает ей горло.

Пять минут спустя машина остановилась у подъезда Ферзов, и Динни, подавленная, вошла в дом.

Когда она проходила мимо комнаты Дианы, дверь открылась и Диана, которую девушка не видела со вчерашнего дня, шепнула:

– Зайдите ко мне, Динни.

Голос был такой насторожённый, что у Динни по коже побежали мурашки. Они сели на кровать с пологом, и Диана тихо и торопливо заговорила:

– Ночью он вошёл ко мне и пожелал остаться. Я не посмела отказать. Он изменился. Я чувствую, что это опять начало конца. Он теряет контроль над собой. По-моему, надо отправить куда-нибудь детей. Хилери не согласится их взять?

– Разумеется, согласится. И моя мама тоже.

– Пожалуй, лучше второе.

– А не уехать ли и вам?

Диана со вздохом покачала головой:

– Это только ускорит развязку. Можете вы отвезти детей без меня?

– Конечно. Но неужели вы действительно думаете, что он…

– Да. Он опять пришёл в возбуждённое состояние. Я ведь изучила симптомы. Вы заметили, Динни, каждый вечер он все больше пьёт. А это тоже признак.

– Если бы он мог преодолеть свой страх и начал выходить!

– Вряд ли это поможет. Здесь, что бы ни произошло, – пусть даже самое худшее, – мы хоть знаем, как быть. А случись это при посторонних, мы сразу же лишимся свободы действий.

Динни пожала ей руку:

– Когда увезти детей?

– Поскорее. Я ему ничего не скажу, а вы постарайтесь уехать как можно незаметнее. Мадемуазель приедет потом, если ваша мама не будет возражать.

– Я, разумеется, сразу же обратно.

– Динни, это было бы нечестно по отношению к вам. У меня есть горничные. Утруждать вас моими горестями просто недостойно.

– Ну что вы! Я, разумеется, вернусь. Я попрошу у Флёр её машину. Он не будет возражать против того, что детей увозят?

– Только если догадается, что это связано с его состоянием. Я скажу, что вы давно уже приглашали их погостить.

– Диана, – внезапно спросила Динни, – вы его ещё любите?

– Люблю? Нет.

– Значит, просто жалость?

Диана покачала головой:

– Не могу объяснить. Тут и прошлое, и сознание того, что покинуть Роналда – значит помочь враждебной ему судьбе. А это страшная мысль!

– Понимаю. Мне так жаль вас обоих и дядю Эдриена!

Диана провела руками по лицу, словно стирая с него следы тревог.

– Не знаю, что будет, только ничего хорошего не жду. А вы, дорогая, ни в коем случае не позволяйте мне портить вам жизнь.

– Вы напрасно тревожитесь. Встряска мне полезна. Старая дева – всё равно что лекарство: перед употреблением взбалтывать.

– Когда же вы найдёте себе употребление, Динни?

– Я только что отвергла широкие бескрайние просторы и чувствую себя изрядной скотиной.

– Слева – широкие бескрайние просторы, справа – глубокие моря, а вы на распутье. Так?

– И, по-видимому, останусь на нём. Любовь достойного человека и прочие подобающие случаю слова – все это словно замораживает меня.

– Подождите. Цвет ваших волос не подходит для монастыря.

– Я их перекрашу в свой истинный цвет – светло-зелёный, как морская вода. Это цвет айсбергов.

– Я уже сказала вам – подождите!

– Подожду! – согласилась Динни.

Два дня спустя Флёр в своём автомобиле подъехала к дому Ферзов. Детей и кое-какую поклажу погрузили без инцидентов, и машина тронулась.

Эта несколько бурная поездка – дети ещё не привыкли к машинам – принесла Динни подлинное облегчение. До сих пор она не отдавала себе отчёта, как сильно трагическая атмосфера Оукли-стрит уже отразилась на её нервах, хотя после её приезда в город из Кондафорда прошло всего десять дней. Краски осенней листвы стали темнее. Погожий октябрьский день заливал землю ровным мягким светом. Чем дальше от Лондона, тем чище и звонче становился воздух; из труб коттеджей поднимался пахнущий лесом дымок; над нагими полями кружились грачи.

Машина прибыла как раз к завтраку. Оставив детей с мадемуазель, приехавшей поездом, Динни свистнула собак и пошла прогуляться. Осевшая дорога привела её к старому коттеджу. Динни остановилась. Дверь открывалась прямо в жилую комнату. У камелька, где горел слабый огонь, сидела старая женщина.

– Ох, мисс Динни! – вскрикнула она. – Я уж так вам рада. Весь месяц ни разу вас не видела.

– Я уезжала, Бетти. Как вы себя чувствуете?

Маленькая, в полном смысле миниатюрная старушка торжественно сложила руки на животе:

– Опять с животом плохо. Всё остальное – лучше не надо, доктор говорит – прямо замечательно. Только вот животом маюсь. Он говорит, надо есть побольше. Аппетит у меня, слава богу, хороший, мисс Динни, а проглотить ничего не могу – сразу тошно. Истинная правда!

– Как мне вас жаль, милая Бетти! Живот – очень больное место. Живот и зубы. Не понимаю, зачем они нам. Нет у нас зубов – желудок не варит, есть – тоже не варит.

Старушка хихикнула.

– Он говорит, мне надо выдернуть все зубы, какие остались, да мне с ними неохота расставаться, мисс Динни. Вот у хозяина моего их вовсе нет, а он всё-таки может жевать яблоко, ей-богу, может. Но в мои годы десны уж так не затвердеют.

– Но ведь вам, Бетти, можно сделать красивые вставные зубы.

– Ох, не хочу я вставных – один обман. Вы бы и сами не стали носить фальшивые зубы, мисс Динни. Ведь не стали бы, а?

– Конечно, стала бы. Теперь их чуть ли не все носят.

– Все смеётесь над старухой? Нет, это не по мне. Всё равно что парик надеть. А волосы-то у меня остались густые, как прежде. Я ведь для своих лет замечательно сохранилась, есть за что бога благодарить. Только животом маюсь. Похоже, там что-то есть.

Динни увидела в её глазах испуг и страдание.

– Как поживает Бенджамен, Бетти?

Взгляд старухи изменился. Глаза повеселели, хотя остались такими же рассудительными, словно она смотрела на ребёнка.

– Ну, с отцом-то всё в порядке, мисс. С ним, кроме ревматизма, никогда ничего не бывает. Он сейчас в огороде – пошёл в земле покопаться.

– А как Голди? – осведомилась Динни, с грустью глядя на сидевшего в клетке щегла. Ей было невыносимо видеть птиц в клетках, но у неё не хватало духу намекнуть старикам на их маленького любимца, весёлого даже за решёткой. Кроме того, они утверждали, что, если ручного щегла выпустить на волю, его сейчас же заклюют до смерти.

– Ох! – воскликнула старушка. – До чего же он заважничал, с тех пор как вы подарили ему клетку побольше. – Глаза её загорелись. – Подумать только, мисс Динни! Капитан женился, а тут против него такое ужасное дело затеяли. Что они там думают? За всю жизнь такого не слыхивала. Чтобы одного из Черрелов таким манером потащили на суд, – это уж слишком!

– И всё же это так, Бетти.

– Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?

– Пока неизвестно. Надо подождать, – пусть сначала дело кончится.

Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им придётся туговато.

– Страхи какие! В старое время этого не бывало. Как теперь насели на дворянство, боже милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни. До чего он ловко четвёркой правил! Я тогда ещё совсем пигалицей была. Такой славный старый джентльмен – обходительный, можно сказать!

Подобные замечания о дворянстве всегда вызывали у Динни чувство неловкости, тем более в устах старушки, которая, как знала девушка, была одной из восьми детей работника с фермы, чьё жалованье равнялось одиннадцати шиллингам в неделю, и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь вместе с мужем лишь на пособие по старости.

– Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.

– Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда могу съесть.

Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.

– Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.

– Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище и сразу начнёте чувствовать себя лучше.

Старушка улыбнулась:

– Тревожиться-то нечего – я для своих лет замечательно сохранилась.

А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?

– Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.

– Да, теперь люди женятся поздно. Семьи стали маленькие, не то что в моё время. Вот моя старая тётка – та родила восемнадцать детей и вырастила одиннадцать.

– В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.

– Эх, изменилась страна!

– Наша, слава богу, ещё меньше, чем другие.

Взгляд Динни обежал комнату, где эти двое стариков провели лет пятьдесят жизни. Все – от кирпичного пола до потолочин – было тщательно выскоблено и дышало уютом.

– Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна вернуться. Я велю кухарке прислать вам кое-какой еды. Это будет повкуснее, чем свинина. Не вставайте!

Но маленькая старушка была уже на ногах. Взгляд её стал задушевно ласковым.

– Я так рада, что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.

– До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.

Динни пожала руку старушке и вышла к собакам, ожидавшим её на вымощенной плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она испытывала умиление, и ей хотелось поплакать. Вот они, корни! Их не хватало ей в Лондоне, их не хватало бы ей и на широких бескрайних просторах. Она добралась до узкой, вытянутой в длину буковой рощи, толкнула незапертую расшатанную калитку, вошла и влезла на сырой поваленный ствол, от которого сладко пахло корой. Слева – иссиня-серое небо, расколотое искривлёнными стволами деревьев; справа – вспаханное под пар поле. Заяц, сидевший там на задних лапах, повернулся и пустился наутёк вдоль живой изгороди. Под носом у одной из собак с пронзительным криком поднялся фазан и взмыл над макушками. Динни вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый дом, полускрытый кустами магнолий и купами деревьев. Над двумя трубами курился дымок, на коньке крыши пятнышками белели трубастые голуби. Девушка глубоко вздохнула и простояла там целых десять минут, вбирая в себя живительный воздух, словно политое растение влагу. Пахло листьями, свежей землёй и близким дождём. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала летним ароматом, и каждый глоток его был воспоминанием и надеждой, болью и радостью…

После чая они двинулись обратно. Флёр снова вела машину, верх которой пришлось поднять.

– Должна признаться, никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, – объявила её безжалостная молодая родственница. – Я бы здесь просто умерла. После него даже Липпингхолл не кажется деревней.

– Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?

– Знаете, я всегда твержу Майклу, что ваша ветвь семьи – одна из наименее колоритных и наиболее интересных древностей, ещё уцелевших в Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.

Даже для писателей вы слишком несенсационны. Тем не менее вы существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю – как. Против вас все начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы всё-таки упорно влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем, чего никто не знает и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда, куда можно вернуться умирать, и всё же вы сохраняете корни и чувство долга. Вот у меня нет ни того, ни другого, – я наполовину француженка. У семьи моего отца, у Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга – по крайней мере в том виде, как у вас. Я хочу сказать – в смысле служения чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это оно заставляет вас убивать молодость на историю с Ферзом. Чувство долга – это недуг, Динни, прекрасный недуг.

– Как же, по-вашему, я должна с ним бороться?

– Дать волю своим инстинктам. Трудно представить себе, что ещё старит человека быстрее, чем то, что вы делаете сейчас. Диана – из той же породы: у Монтжоев в Дамфришире есть нечто вроде своего Кондафорда. Я восхищаюсь её терпением, но считаю это безумием с её стороны. Всё равно – конец один, и чем дольше его оттягивать, тем будет тяжелее.

– Я понимаю, что она поступает так во вред себе, но, надеюсь, и сама сделала бы то же.

– А я так не поступила бы, – весело призналась Флёр.

– Я не верю, что человек знает, как он поступит, пока дело не дошло до самого главного.

– Вся соль в том, чтобы до него не дошло.

В голосе Флёр зазвенел металл, складка губ стала жёсткой. Динни всегда находила, что Флёр обаятельна именно своей таинственностью.

– Вы не видели Ферза, – сказала девушка, – а не увидев его, нельзя понять жалость, которую он вызывает.

– Всё это сантименты, дорогая, а я бесчувственна.

– Я уверена. Флёр, – прошлое есть и у вас, а тот, у кого оно есть, не бывает бесчувственным.

Флёр быстро взглянула на неё, прибавила газ и бросила:

– Время включить фары.

Остальную дорогу она болтала об искусстве, литературе и прочих ничего не значащих предметах. Было около восьми, когда она высадила Динни на Оукли-стрит.

Диана была дома. Она уже переоделась к обеду.

– Динни, – сказала она. – Он ушёл.