Текст книги "В ожидании"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

XII

Характер человека, относящегося к молчаливой разновидности молодых англичан, трудно поддаётся определению. Если же человек относится к их разговорчивой разновидности, сделать это довольно просто. Его манеры и привычки бросаются в глаза, хотя отнюдь не показательны для национального типа. Шумный, склонный все критиковать и все высмеивать, знающий все на свете и признающий только себе подобных, он напоминает ту радужную плёнку на поверхности болота, под которой залегает торф. Он неизменно блистает умением говорить и ничего не сказать; те же, чья жизнь посвящена практическому применению заложенной в них энергии, не становятся менее энергичными оттого, что их никто не слышит. Непрестанно декларируемые чувства перестают быть чувствами, а чувствам, которые никогда не заявляют о себе, молчаливость придаёт особую глубину. Хьюберт не казался энергичным, но не был и флегматичным. У него отсутствовали даже внешние приметы молчаливой разновидности англичанина. Воспитанный, восприимчивый и неглупый, он судил о людях и событиях трезво и с такой меткостью, которая поразила бы его разговорчивых соотечественников, если бы он не так упорно избегал высказывать свои суждения вслух. К тому же до последнего времени у него не было для этого ни досуга, ни удобного случая. Однако, встретив его в курительной, или за обеденным столом, или в любом другом месте, где можно блеснуть красноречием, вы сразу же догадывались, что ни досуг, ни удобный случай не сделают его разговорчивым. Он рано ушёл на войну, стал профессиональным военным и не испытал воздействия университета и Лондона, которое так расширяет горизонт. Восемь лет в Месопотамии, Египте, Индии, год болезни и экспедиция Халлорсена придали ему замкнутый, насторожённый и несколько желчный вид. Он был наделён темпераментом, который снедает человека, если тот обречён на праздность. Он ещё кое-как выносил её, когда мог разъезжать верхом и бродить с ружьём и собакой, но без этих вспомогательных, отвлекающих средств просто погибал.

Дня через три после возвращения в Кондафорд он вышел на террасу к Динни с номером «Тайме» в руках:

– На, взгляни.

Динни прочла:

"Сэр.

Льщу себя надеждой, что вы простите мою назойливость. Мне стало известно, что некоторые места из моей книги "Боливия к её тайны", опубликованной в июле прошлого года, доставили прискорбные неприятности моему помощнику капитану Хьюберту Черрелу, кавалеру ордена "За боевые заслуги", который во время нашей экспедиции ведал транспортом. Перечитав эти места, я пришёл к выводу, что, обескураженный частичной неудачей экспедиции и крайне утомлённый, я подверг поведение капитана Черрела незаслуженной критике. Хочу ещё до выхода второго, исправленного издания книги, которое, надеюсь, не замедлит появиться, воспользоваться возможностью публично, через вашу широко известную газету взять обратно выдвинутые мной обвинения. Считаю приятным долгом принести капитану Черрелу, как человеку и представителю британской армии, мои искренние извинения по поводу тех огорчений, которые я ему причинил и о которых сожалею.

Ваш покорный слуга

Эдуард Халлорсен, профессор.

Отель «Пьемонт».

Лондон.

– Очень мило! – объявила Динни, незаметно вздрогнув.

– Халлорсен в Лондоне! Какого чёрта он всё это затеял ни с того ни с сего?

Динни обрывала пожелтевшие лепестки африканской лилии. Только теперь ей стало понятно, насколько опасно устраивать чужие дела.

– Все это очень похоже на раскаяние, мой дорогой.

– Что? Этот тип раскаялся? Ну нет! За этим что-то стоит.

– Да. Стою я.

– Ты?

Динни скрыла испуг улыбкой.

– Я встретила Халлорсена у Дианы в Лондоне. В Липпингхолле он тоже был. Словом, я… м-м… взялась за него.

Желтоватое лицо Хьюберта побагровело.

– Ты его просила… клянчила…

– Что ты! Нет!

– Тогда как же?

– Похоже, что он увлёкся мной. Странно, конечно, но что я могла поделать?

– Он это сделал, чтобы завоевать твоё расположение?

– Я вижу, ты взял тон мужчины и старшего брата.

– Динни!

Теперь, скрывая злость под улыбкой, вспыхнула и Динни:

– Я его не поощряла. Вылила на него немало холодной воды, хотя не могла отучить от этого крайне неблагоразумного увлечения. Но если хочешь знать, Хьюберт, в нём много порядочности.

– То, что ты это находишь, – в порядке вещей, – холодно заметил Хьюберт. Лицо его снова приобрело желтоватый и даже какой-то пепельный оттенок.

Динни порывисто схватила брата за рукав:

– Не глупи, милый! Не всё ли равно, какие у него мотивы – пусть даже дурные. Он же принёс публичное извинение. Что в этом плохого?

– То, что в этом замешана моя сестра. Я выгляжу во всей этой истории, как… – Хьюберт стиснул голову руками. – Я взят в клещи. Каждый может щёлкнуть меня по лбу, а я бессилен.

К Динни вернулось её хладнокровие.

– Ты напрасно боишься, что я тебя скомпрометирую. Письмо – очень отрадная новость: оно делает всю эту историю совершенно беспочвенной. Кто посмеет раскрыть рот после такого извинения?

Но Хьюберт, не взяв назад газету, уже вернулся в дом.

Динни в общем была свободна от мелкого самолюбия. Чувство юмора спасало её от переоценки собственных заслуг. Они понимала, что была обязана предвидеть и предотвратить то, что случилось, но как – не знала и сейчас.

Негодование Хьюберта было вполне естественным. Будь извинения Халлорсена подсказаны ему внутренним убеждением, они бы утешили молодого человека, но, продиктованные лишь желанием угодить его сестре, вызвали ещё большую озлобленность. Хьюберт так ясно дал понять, насколько ему противно, что Халлорсен увлечён ею! И всё-таки налицо было письмо – открытое и прямое признание несправедливости выдвинутых обвинений. Оно все меняло. Динни немедленно углубилась в размышления о том, какую пользу можно из него извлечь. Стоит ли послать его лорду Саксендену? Стоит, раз уже дело зашло так далеко. И Динни пошла писать сопроводительную записку.

"Кондафорд, 21 сентября.

Дорогой лорд Саксенден.

Я отваживаюсь послать Вам вырезку из сегодняшнего номера "Тайме", так как верю, что она в какой-то степени может оправдать мою дерзость в тот вечер. Я действительно не имела никакого права мучить Вас после столь утомительного дня чтением отрывков из дневника моего брата. Это было непростительно, и я не удивляюсь, что Вам пришлось искать спасения. Однако прилагаемая вырезка подтвердит, что мой брат пострадал несправедливо, и я надеюсь, что Вы простите меня.

Искренне ваша Элизабет Черрел".

Заклеив конверт, она справилась о лорде Саксендене во "Всеобщем биографическом словаре" и адресовала письмо, надписав на нём "Лично", в лондонскую резиденцию пэра.

Потом отправилась искать Хьюберта и узнала, что тот взял машину и уехал в Лондон.

Хьюберт гнал вовсю. Объяснение с Динни страшно расстроило его.

Меньше чем за два часа он покрыл добрых шестьдесят миль и в час дня уже был у отеля "Пьемонт". Он не обменялся с Халлорсеном ни словом с тех пор, как простился с ним шесть месяцев назад.

Молодой человек послал свою карточку и уселся в холле, плохо представляя себе, что скажет американцу. Когда вслед за мальчиком рассыльным перед ним выросла высокая фигура профессора, холод сковал все тело Хьюберта.

– Капитан Черрел! – воскликнул Халлорсен и протянул руку.

Отвращение к сценам возобладало в Хьюберте над первым естественным порывом. Он принял руку, но не ответил американцу даже лёгким пожатием пальцев.

– Из «Тайме» я узнал, что вы здесь. Нельзя ли нам куда-нибудь отойти?

Нужно поговорить.

Халлорсен отвёл Хьюберта в нишу.

– Принесите коктейли, – бросил он официанту.

– Благодарю, я не хочу. Закурить разрешите?

– Надеюсь, это будет трубка мира, капитан?

– Не знаю. Извинения, которые сделаны не по убеждению, для меня ничто.

– Кто сказал, что они сделаны не по убеждению?

– Моя сестра.

– Ваша сестра, капитан Черрел, – редкостный человек и очаровательная юная леди. Я не хотел бы ей противоречить.

– Не возражаете, если я буду говорить откровенно?

– Конечно, нет!

– Тогда я скажу, что предпочёл бы вовсе не получать извинений, чем знать, что обязан ими симпатии, которую вы питаете к одному из членов моей семьи.

– Видите ли, – помолчав, произнёс Халлорсен, – я не могу снова написать в «Тайме» и заявить, что ошибался, когда приносил эти извинения. Надо думать, они этого не допустят. Я был очень раздражён, когда писал книгу. Я сказал об этом вашей сестре и это же повторяю вам. Я утратил тогда всякое чувство жалости и теперь раскаиваюсь в этом.

– Мне нужна не жалость, а справедливость. Подвёл я вас или не подвёл?

– Бесспорно одно: ваше неумение справиться с этой шайкой окончательно обрекло меня на провал.

– Согласен. Но скажите, я подвёл вас по своей вине или потому, что вы возложили на меня невыполнимую задачу?

С минуту мужчины стояли, глядя друг другу в глаза и не произнося ни слова. Затем Халлорсен протянул руку.

– Будем считать, что виноват я, – сказал он.

Рука Хьюберта порывисто потянулась к нему, но на полпути остановилась.

– Одну минуту. Вы так говорите, чтобы угодить моей сестре?

– Нет, сэр, я так думаю.

Хьюберт пожал ему руку.

– Вот и великолепно! – воскликнул Халлорсен. – Мы не ладили, капитан, но с тех пор как я побывал в одном из ваших старинных поместий, я понял, почему так получилось. Я ожидал от вас того, чего вы, классический англичанин, не можете дать, – открытого выражения ваших чувств. Вижу, что вас надо переводить на наш язык. Я этого не сумел. Потому мы и ходили вслепую друг около друга. А это верный способ испортить себе кровь.

– Почему – не знаю, но кровь мы друг другу попортили как следует.

– Ну, ничего. Я не прочь ещё раз начать всё сначала.

Хьюберт вздрогнул.

– Я – нет.

– А теперь, капитан, позавтракаем вместе, и вы расскажете мне, чем я могу вам быть полезен. Я сделаю всё, что вы скажете, чтобы исправить свою ошибку.

Хьюберт помолчал. Лицо его было бесстрастно, но руки слегка тряслись.

– Всё в порядке, – сказал он. – Это пустяки.

И они вошли в ресторан.

XIII

Если на свете есть что-нибудь бесспорное, – в чём с полным основанием можно усомниться, – так это то, что все дела, связанные с государственными учреждениями, пойдут не так, как рассчитывает частное лицо.

Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, просто держалась бы от греха подальше. Но опыт ещё не научил девушку, что письма обычно оказывают на важных персон воздействие, прямо противоположное тому, какого ожидает пишущий. Задев amour-propre [8]8
  Самолюбие (франц.).


[Закрыть]лорда Саксендена, чего, сталкиваясь с государственными деятелями, следует всемерно избегать, письмо привело лишь к одному результату: пэр решил устранится от этой истории. Неужели эта молодая особа хотя бы на минуту могла предположить, что он не заметил, как американец увивался вокруг неё? Словом, – о незримая ирония, присущая всем человеческим делам! – извинения Халлорсена лишь обострили щепетильность и подозрительность властей, и за два дня до конца своего годичного отпуска Хьюберт был извещён о продлении его на неопределённый срок и о переводе на половинный оклад впредь до результатов расследования, предпринятого в связи с запросом, который был сделан в палате общин майором Мотли, членом парламента. В ответ на заявление Халлорсена этот преисполненный гражданских чувств воин опубликовал письмо, где спрашивал, следует ли понимать, что убийство человека и факт порки, упомянутые в книге, на самом деле не имели места, и если это так, то чем объясняет американский джентльмен столь разительное противоречие в своих высказываниях. Это в свою очередь вынудило Халлорсена заявить через печать, что факты были именно таковы, как изложено в книге, но что выводы из них были сделаны ошибочные, а действия капитана Черрела полностью оправдывались необходимостью.

Получив извещение о том, что отпуск его продлён, Хьюберт отправился в военное министерство. Он не узнал там ничего утешительного, кроме того, что в дело «впуталось» боливийское правительство, как неофициально сообщил ему один знакомый. Эта новость не вызвала особых опасений в Кондафорде. Никто из четырёх молодых людей, – Тесбери все ещё гостили там, а Клер гостила в Шотландии, – не придал значения новому повороту дела, так как никто из них ещё не представлял себе, до чего может дойти бюрократия, когда её машина пущена в ход. Однако генералу всё это показалось настолько зловещим, что он немедленно уехал к себе в клуб.

В этот день, после чая, натирая мелом кий в бильярдной, Джин Тесбери ровным голосом спросила:

– Что могут означать эти новости из Боливии, Хьюберт?

– Всё, что угодно. Я, как вам известно, убил боливийца.

– Но ведь он покушался на вашу жизнь!

– Да, покушался.

Она отставила кий; её смуглые тонкие и сильные руки сжали борт стола. Она неожиданно подошла к Хьюберту, тронула его за руку и сказала:

– Поцелуй меня. Я – твоя.

– Джин!

– Хьюберт, довольно рыцарства и прочей чепухи. Ты не должен страдать в одиночку от всего этого свинства. Я разделю твою судьбу. Поцелуй меня.

Поцелуй был дан – долгий и отрадный для обоих. Потом Хьюберт опомнился и сказал:

– Джин, это немыслимо, пока мои дела не наладятся.

– Конечно, они наладятся, но я тоже хочу помочь их наладить. Поженимся поскорее, Хьюберт! Отец может выделить мне сотню в год. Сколько наскребёшь ты?

– У меня триста в год своих и половинный оклад, но я могу его лишиться.

– Итак, твёрдых четыреста в год. Люди женятся, имея куда меньше.

К тому же это только временно. Словом, можно жениться. Где?

Хьюберт задыхался.

– Когда шла война, – сказала Джин, – люди женились не раздумывая.

Они не ждали, пока мужчину убьют. Поцелуй меня ещё.

Хьюберт задохнулся ещё больше. Джин обвила ему руками шею. Гак Динни и застала их.

Не отнимая рук. Джин бросила:

– Динни, мы решили пожениться. Как ты думаешь, где лучше? В муниципалитете? Оглашение – это слишком долго.

Динни судорожно глотнула воздух.

– Я не думала, что ты так быстро сделаешь предложение, Джин.

– Пришлось. Хьюберт набит дурацким рыцарством. Нет, отец не согласится на гражданскую регистрацию. Почему бы нам не исхлопотать особое разрешение?

Руки Хьюберта, обнимавшие плечи Джин, отстранили девушку.

– Будь серьёзней, Джин!

– А я и так серьёзна. Если получим особое разрешение, никто ничего не узнает, пока всё не кончится. Значит, никто и возражать не будет.

– Хорошо, – спокойно согласилась Динни. – Полагаю, что ты права. Раз уж делать, так делать быстро. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.

Руки Хьюберта опустились.

– Вы обе рехнулись!

– Повежливей! – обрезала Джин. – Мужчины – нелепый народ. Сами чего-то хотят, а когда им это предложишь, торгуются, как старушонки. Кто этот дядя Хилери?

– Викарий прихода святого Августина в Лугах. Особым пристрастием к установленным порядкам не отличается.

– Чудно! Хьюберт, завтра поедешь и получишь разрешение. Мы отправимся вслед за тобой. Где мы можем остановиться, Динни?

– Думаю, что Диана нас приютит.

– Значит, всё решено. По дороге заедем в Липпингхолл. Я захвачу свои платья и повидаюсь с отцом. Начну его подстригать и выложу все. Затруднений не будет. Заберём с собой Алена – нам потребуется шафер. Динни, посовещайся с Хьюбертом.

Оставшись наедине с братом, Динни сказала:

– Она замечательная девушка, Хьюберт, и, честное слово, нисколько не рехнулась. Все это страшно неожиданно, но совершенно разумно. Тесбери бедны, так что в этом отношении для неё разницы не будет.

– Дело не в деньгах. Предчувствие чего-то страшного, нависшего надо мной, нависнет теперь и над ней.

– И нависнет ещё грознее, если ты не согласишься. Право, соглашайся, мой дорогой мальчик! Отец возражать не будет. Она ему нравится, и он предпочтёт, чтобы ты женился на мужественной девушке из хорошей семьи, а не на деньгах.

– Тебе не кажется, что в особом разрешении есть что-то неприличное? пробормотал Хьюберт.

– В нём есть романтика. К тому же оно пресечёт разговоры – стоит тебе жениться или нет. Дело будет сделано, и люди примирятся с ним, как примиряются со всем на свете.

– А мама?

– Если хочешь, я сама ей скажу. Я уверена, уж она-то не станет жалеть, что брак не модный, что ты женишься не на хористке и так далее. Она в восхищении от Джин. Тётя Эм и дядя Лоренс – тоже.

Лицо Хьюберта просияло.

– Женюсь! Это так чудесно. В конце концов, я же не делаю ничего постыдного.

Он бросился к Динни, порывисто обнял её и выбежал. Оставшись одна, девушка принялась разучивать карамболь на бильярде. Это прозаическое занятие помогало ей скрыть глубокую взволнованность. Объятие, которое она видела, было таким страстным. Джин представляла собой такой удивительный сплав неудержимого чувства и сдержанности, лавы и стали, самоуверенности и юной наивности! Возможно, это рискованный шаг. Но Хьюберт уже стал другим человеком благодаря Джин. И тем не менее Динни отчётливо сознавала всю необычность того, что произошло. Она сама никогда бы не отважилась на такое ошеломляющее решение. Она не отдаст своё сердце так поспешно. Недаром её старая няня шотландка говаривала: "Мисс Динни хоть резвушка, да вострушка: у неё ушки на макушке". Она отнюдь не гордится своим "чувством не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные". Она завидует яркой решительности Джин, прямоте и убеждённости Алена, здоровой предприимчивости Халлорсена. Но у неё тоже есть свои сильные стороны. И, полуоткрыв губы в улыбке, Динни отправилась разыскивать мать.

Леди Черрел сидела в святилище, прилегавшем к спальне, и шила муслиновые саше для листьев душистой вербены, которая росла возле дома.

– Мамочка, – сказала Динни, – приготовься к небольшому потрясению. Помнишь, я говорила, что мечтаю найти подходящую девушку для Хьюберта. Так вот, такая нашлась. Джин только что сделала ему предложение.

– Динни!

– Они решили пожениться немедленно, по особому разрешению.

– Но…

– Это точно, мамочка. Завтра мы едем. Джин поживёт со мной у Дианы, пока всё не устроится. Хьюберт скажет отцу.

– Но Динни, право…

Динни перешагнула через муслиновые заграждения, опустилась на колени и обняла мать.

– Я чувствую то же, что и ты, – сказала она, – только немножко не так, как ты, потому что не я произвела его на свет. Но, мамочка, милая, всё в порядке! Джин – замечательная девушка, и Хьюберт по уши в неё влюблён. Это уже пошло ему на пользу, а дальше она сама о нём позаботится.

– Но как же с деньгами, Динни?

– Они ничего от папы не ждут. Как-нибудь справятся, а детей им пока заводить не надо.

– Думаю, что нет. Всё это ужасно неожиданно. А зачем особое разрешение?

– Предчувствия.

И обняв тонкую талию матери, Динни пояснила:

– У Джин. Положение Хьюберта действительно сложное, мама.

– Да. Оно пугает и меня, и отца. Я это знаю, хотя он мне об этом не говорит.

Больше ничего о своих тревогах ни одна из них не сказала, и началось совещание об устройстве гнёздышка для отважной пары.

– Почему бы им не пожить с нами, пока все не уладится? – спросила леди Черрел.

– Им интереснее обзавестись своим домом. Самое главное сейчас чем-нибудь занять Хьюберта.

Леди Черрел вздохнула. Переписка, садоводство, распоряжения по хозяйству, участие в приходских комитетах – все это, конечно, не очень интересно. А у молодёжи и этого нет. Для них Кондафорд совсем уж неинтересен.

– Да, здесь тихо, – согласилась она.

– И слава богу, – понизила голос Динни. – Но я чувствую, что сейчас Хьюберт должен жить напряжённой жизнью, и они с Джин найдут её в Лондоне. Квартиру можно снять в каком-нибудь доходном доме. Ты же знаешь, это ненадолго. Итак, мамочка, милая, сегодня вечером сделай вид, будто ничего не знаешь, а мы будем знать, что на самом-то деле тебе всё известно. Это на всех подействует успокоительно.

И, поцеловав печально улыбнувшуюся мать, Динни ушла.

На другой день заговорщики с самого раннего утра были на ногах. Хьюберт выглядел, по определению Джин, так, словно ему предстояла скачка с препятствиями; Динни держалась совершенно неестественно; Ален расхаживал с блаженным видом начинающего шафера; одна Джин оставалась невозмутимой. Они сели в коричневую дорожную машину Тесбери, завезли Хьюберта на станцию и поехали в Липпингхолл. Джин вела машину. Её брат и Динни сидели сзади.

– Динни, – сказал молодой человек, – не выхлопотать ли и нам особое разрешение?

– Оптовым покупателям скидка. Ведите себя прилично, Ален. Вы уйдёте в море и через месяц забудете меня.

– Разве похоже, что я из таких?

Динни взглянула на его загорелое лицо:

– Как вам сказать? Отчасти.

– Будьте же серьёзной!

– Не могу. Всё время представляю, как Джин отстригает вашему отцу прядь волос и приговаривает: "Ну, папа, благослови меня, или я выстригу тебе тонзуру!" А он отвечает: "Я? Никогда-а!.." Тут Джин отстригает ему другую прядь и говорит: "Вот и хорошо. Не забудь, что мне полагается сотня в год, или прощайся с бровями!"

– Джин – гроза дома. Во всяком случае, Динни, вы обещаете мне не выходить замуж за другого?

– А если я встречу человека, который мне ужасно понравится? Неужели вы согласитесь разбить мою юную жизнь?

– Обязательно соглашусь.

– На экране отвечают не так.

– Вы способны заставить чертыхнуться святого!

– Но не флотского лейтенанта. Знаете, что все это мне напоминает? Заголовки на четвёртой странице "Тайме". Сегодня утром мне пришло в голову, какой замечательный код можно было бы составить из "Песни песней" или псалма о Левиафане. "Друг мой похож на молодого оленя" означало бы: "Восемь немецких линкоров в Дуврском порту. Выступать немедленно". А "Этот Левиафан, которого бог сотворил играть в нём" значило бы: "Командует Тирпиц", – и так далее. Без ключа такой код никому не расшифровать.

– Набираю скорость, – бросила Джин, оглянувшись.

Стрелка спидометра побежала вправо. Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять! Рука Алена скользнула под руку Динни.

– Долго так нельзя – машина взорвётся. Но дорога такая, что не соблазниться трудно.

Динни сидела с застывшей улыбкой – она ненавидела слишком быструю езду – и, когда Джин сбросила газ до нормальных тридцати пяти, взмолилась:

– Джин, помни, я – женщина девятнадцатого века!

В Фолуэле она снова наклонилась к переднему сиденью:

– Не хочу, чтобы меня видели в Липпингхолле. Поезжай, пожалуйста, прямо домой и спрячь меня где-нибудь, пока будешь объясняться со своим родителем.

Укрывшись в столовой, где висел портрет, о котором рассказывала Джин, Динни с любопытством принялась его разглядывать. Внизу было написано: 1533. Кэтрин Тесбери, урождённая Фицхерберт, 35 лет, супруга сэра Уолтера Тесбери". Через пятнадцать лет лицо Джин станет таким же, как это пожелтевшее от времени лицо, которое смотрит поверх брыжей, окутавших длинную шею. Оно так же сужается от широких скул к подбородку. Те же манящие продолговатые глаза с тёмными ресницами. Даже руки, сложенные на груди под высоким корсажем, в точности такие, как у Джин. Какою жизнью жил этот поразительный прототип? Известна ли она его потомкам и повторят ли они её?

– Страшно похожа на Джин, правда? – спросил молодой Тесбери. – Я слыхал, что это была потрясающая женщина. Говорят, она умела устраивать свои дела, а в шестидесятых годах, когда Елизавета взялась за католиков, уехала из Англии. Знаете, что в те времена полагалось тому, кто отслужит мессу? Четвертование – и то считалось сущим пустяком! Христианская религия! Да, штучка! Сдаётся мне, эта леди была кое в чём замешана. Держу пари – она набирала скорость, где только могла.

– Какая сводка с фронта?

– Джин проследовала в кабинет со старым номером "Тайме", полотенцем и ножницами. Остальное покрыто мраком.

– Найдётся тут место, откуда можно увидеть их, когда они будут выходить?

– Посидим на лестнице. Они нас не заметят, если только не вздумают пойти наверх.

Они вышли и уселись в тёмном уголке лестницы, с которой через перила была видна дверь кабинета. С давно забытым трепетом детских лет Динни ожидала, когда она откроется. Внезапно оттуда вышла Джин с бумажным кулёчком в одной руке и с ножницами в другой. Ален и Динни услышали, как она сказала:

– Помни, дорогой, сегодня не выходи без шляпы.

Захлопнувшаяся дверь помешала им расслышать невнятный ответ. Динни перегнулась через перила:

– Ну что?

– Всё в порядке. Он немножко ворчит – не знает, кто теперь будет его стричь, и всякое такое. Считает, что особое разрешение – пустой перевод денег. Но сто фунтов в год мне обещал. Когда я уходила, он набивал трубку.

Джин замолчала и заглянула в бумажный кулёк:

– Сегодня было страшно много стрижки. Сейчас позавтракаем, Динни, и в путь.

За завтраком пастор держался, как всегда, изысканно участливо, и восхищённая Динни не сводила с него глаз. Перед ней был вдовец, человек преклонных лет, которому предстояло расстаться с единственной дочерью, ведавшей в доме и в приходе всем, вплоть до стрижки, и тем не менее он невозмутим! Результат воспитания, доброты или недостойное чувство облегчения? Динни не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. Сердце у неё слегка заныло: скоро на месте пастора окажется Хьюберт. Она взглянула на Джин. Эта, бесспорно, умеет устраивать свои дела – и даже чужие. Тем не менее в её превосходстве нет ничего грубого или пошлого. Что бы она ни делала, семейная атмосфера не будет отравлена вульгарностью. Лишь бы у них с Хьюбертом нашлось достаточно юмора!

После завтрака пастор отвёл Динни в сторону:

– Моя дорогая Динни, – если я смею называть вас так, – что вы думаете обо всём этом? И что думает ваша матушка?

– Мы думаем, что это немножко напоминает песенку "Филин и кошка отправились в море…"

– "В красивой зелёной лодке". Да-а, действительно, но, боюсь, не "прихватив деньжонок с собою". И всё-таки, – мечтательно прибавил он, Джин – хорошая девушка, очень… э-э… способная. Я рад, что оба-а наши семейства снова… э-э… породнятся. Мне будет её недоставать, но человек не должен быть… э-э… эгоистом.

– Теряя на одном, выигрываешь на другом, – негромко бросила Динни.

Голубые глаза пастора замигали.

– Да-а, конечно! – подхватил он. – Приятное с полезным. Джин не хочет, чтобы я присутствовал при венчании. Вот её метрики на случай какихнибудь… э-э… вопросов. Она совершеннолетняя.

Он извлёк из кармана длинный пожелтевший листок и вздохнул:

– Боже мой! – И тут же искренно повторил: – Боже мой!

Динни по-прежнему сомневалась, жалеет ли она его.

Вскоре они поехали дальше.