Текст книги "Цветок в пустыне"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

XIX

В таком литературном центре, как Лондон, где чуть ли не каждый день на прилавки выбрасываются добрых полдюжины книг, появление тоненького томика стихов обычно проходит незамеченным. Однако обстоятельства сложились так, что выход в свет сборника «Барс» и другие стихотворения" превратился в «литературное событие». Это была первая книга Уилфрида после четырёхлетнего молчания. Его одинокая фигура привлекала к себе всеобщее внимание редким в среде старинной аристократии поэтическим талантом, горечью и силой прежних стихов, постоянным пребыванием на Востоке и отчуждённостью от литературных кругов, а в последнее время и слухами о переходе его в мусульманство. Четыре года тому назад, когда вышла его третья книжка, кто-то прозвал его «Байроном в пелёнках», и определение стало крылатым. Кроме того, он сумел найти себе молодого издателя, который владел искусством «запускать машину», как он выражался. Немногие недели, прошедшие с момента поступления к нему рукописи Уилфрида, он только и делал, что завтракал и обедал с разными людьми, настоятельно советуя всем прочесть «Барса», который станет самой сенсационной поэмой со времён «Пса небес». На вопрос «почему?» он отвечал кивками, подмигиванием и улыбкой во весь рот. Правда ли, что молодой Дезерт перешёл в ислам? О да! Он в Лондоне? О да! Но он, конечно, самая неуловимая и редкая птица в литературных кругах.

Этот издатель, именовавший свою фирму "Компсон Грайс лимитед", с самого начала сообразил, что «Барс» – беспроигрышная ставка: поэмой не будут наслаждаться, но зато о ней заговорят. Задача Компсона Грайса сводилась, по существу, к тому, чтобы пустить снежный ком по склону, а это он, когда одушевлялся верой в успех, умел делать, как никто. За три дня до выхода книги он преднамеренно нечаянно встретился с Телфордом Юлом.

– Хэлло, Юл! Вернулись из Аравии?

– Как видите.

– Знаете, в понедельник у меня выходит изумительный сборник стихов «Барс» Уилфрида Дезерта. Хотите экземпляр? Заглавная поэма – нечто потрясающее.

– Неужели?

– Она станет в десять раз известней, чем поэма, из "Индийских стихов" Альфреда Лайела о человеке, который предпочёл умереть, но не изменил своей религии. Помните?

– Помню.

– Правда, что Дезерт перешёл в магометанство?

– Спросите у него.

– Он, видимо, написал эту поэму о самом себе. Она носит насквозь личный характер.

– В самом деле?

Компсону Грайсу внезапно пришла в голову мысль: "Эх, если бы так!.. Вот был бы шум!"

– Вы знакомы с ним, Юл?

– Нет.

– Вы Должны прочесть эту штуку. Я просто оторваться не мог.

– Вот как?

– Как человек решается печатать поэму о своих собственных переживаниях?

– Затрудняюсь ответить.

И ещё более внезапно Компсон Грайс подумал: "Эх, если бы так!.. Сто тысяч экземпляров распродать можно!"

Он вернулся к себе в контору, рассуждая: "Юл чертовски скрытен. Думаю, что я прав, – он знает об этой истории. Он только что вернулся, а на базарах, говорят, все уже известно. Теперь сообразим, что у нас получается. Сборник идёт по пять шиллингов. Разберут его нарасхват. После уплаты гонорара остаётся шесть пенсов чистой прибыли с экземпляра. Сто тысяч экземпляров дадут две с половиной тысячи фунтов. Дезерт получит столько же. Клянусь святым Георгием, для него слишком много! Нет, нет, честность в расчётах с клиентом превыше всего".

И тут на Компсона Грайса низошло вдохновение, которое нередко осеняет честных людей, узревших возможность заработать.

"Я должен указать ему на риск, связанный с тем, что поэму могут счесть выражением личных переживаний. Сделаю это сразу же по выходе книги. А пока что подготовлю второе издание".

Накануне появления сборника Марк Хенна, известный критик, который еженедельно отзванивал кому-нибудь заупокойную в соответствующем отделе "Колокола", где он сотрудничал, уведомил Компсона Грайса, что "выложил им все" в рецензии на поэму "Барс". Более молодой литературный деятель, известный своими пиратскими приёмами, ни о чём издателя не известил, но статью тоже подготовил. Обе рецензии были напечатаны в день выхода сборника. Компсон Грайс вырезал их и прихватил в собой в ресторан "Жасмин", куда он пригласил Уилфрида позавтракать.

Они встретились у входа и проследовали к столику в дальнем конце зала. Помещение было набито людьми, знавшими всех и всякого в мире литературы, искусства и театра. Компсон Грайс, умудрённый опытом угощения многих авторов, выждал, пока опорожнится бутылка "Мутон Ротшильд" 1870 года. Затем вытащил из кармана обе рецензии, положил перед собеседником статью Марка Хенны и спросил:

– Читали? Довольно сочувственная.

Уилфрид пробежал вырезку.

Критик действительно "выложил им все". Почти вся статья была посвящена превознесению "Барса", который объявлялся произведением, наиболее полно раскрывшим человеческую душу со времён Шелли.

– Чушь! Шелли раскрывается только в лирике.

– Шелли так Шелли! – отозвался Компсон Грайс. – Надо же ему на кого-то сослаться.

Рецензент утверждал, что поэма "срывает последние покровы лицемерия, к которому на протяжении всей истории литературы приходилось прибегать музе, как только дело касалось религии". Кончалась статья словами: "Эта поэма, которая представляет собой неудержимый поток повествования о муках души, поставленной перед жестокой дилеммой, есть поистине одно из высочайших достижений художественно-психологического анализа, известных нам в двадцатом столетии".

Подметив выражение, с каким его гость отложил вырезку, Компсон Грайс осторожно вставил:

– Очень неплохо! Личный пафос вещи – вот что всех покоряет.

Уилфрид судорожно передёрнулся.

– Есть у вас чем обрезать сигару? Компсон Грайс подал ему гильотинку вместе со второй рецензией:

– Думаю, что вам следует прочесть и эту, из "Дейли фейз".

Рецензии был предпослан заголовок:

ВЫЗОВ.

БОЛЬШЕВИЗМ ПРОТИВ ИМПЕРИИ.

Уилфрид взял статью.

– Кто такой Джеффи Колтем? – спросил он.

Рецензия начиналась с некоторых довольно точных сведений о прошлом поэта, его ранних работах и жизни вплоть до принятия им магометанства, о чём тоже упоминалось. Затем, после нескольких благосклонных замечаний об остальных стихотворениях сборника, рецензент переходил к "Барсу", который, по его словам, берет человека за горло мёртвой хваткой бульдога. Ниже он цитировал строки:

 
Давно все догмы обветшали,
Проклятье вере и морали,
Что мысль цепями оковали!
От них лекарство есть одно Сомненья горькое вино.
 

Пей скепсис иль иди на дно! – и с расчётливой жестокостью продолжал:

"Повествовательная форма поэмы – тонкий способ замаскировать ту всеразрушающую горечь, которую невольно хочется объяснить раной, нанесённой непомерной гордыне того, кто изменил и себе и всему британскому. Намеревался ли мистер Дезерт раскрыть в, поэме свой личный опыт и переживания в связи со своим обращением в ислам, религию, которой, заметим мимоходом, он, судя по вышеприведённым горьким и жалким строкам, достоин не более, чем христианства, – ответить мы, разумеется, не берёмся, но советуем автору быть до конца искренним и сказать нам правду. Раз в нашей среде находится поэт, который с безусловным талантом проникает к нам в душу, подрывая наши верования и наш престиж, мы имеем право знать, не является ли он таким же ренегатом, как и его герои".

– По-моему, это пасквиль, – невозмутимо констатировал Компсон Грайс.

Уилфрид глянул на него так, что тот впоследствии признавался: "Я не подозревал, что у Дезерта такие глаза".

– Да, я ренегат. Я перешёл в магометанство под пистолетом, и вы можете предать это гласности.

Еле удержавшись от возгласа: "Слава богу!" – Компсон Грайс протянул ему руку, но Уилфрид откинулся назад, и лицо его потонуло в клубе сигарного дыма. Издатель сполз на самый кончик стула:

– Значит, я должен послать в "Дейли фейз" письмо и заявить, что "Барс" написан вами на основании ваших личных переживаний? Так я вас понял?

– Так.

– Дорогой мой, это же замечательно! Это, если хотите знать, акт мужества!

Улыбка Уилфрида заставила Компсона Грайса отодвинуться назад к спинке стула, проглотить вертевшуюся на языке фразу: "Спрос на книгу чудовищно возрастёт", – и заменить её другой:

– Письмо чрезвычайно укрепит ваши позиции. Надо бы также щёлкнуть по носу этого парня.

– Пусть занимается своей стряпнёй!

– Пожалуй, верно, – согласился Компсон Грайс. Он был отнюдь не намерен впутываться в драку, – влиятельная "Дейли фейз" могла подвергнуть избиению издаваемых им авторов.

Уилфрид поднялся:

– Весьма признателен. Мне пора.

Компсон Грайс посмотрел ему вслед. Дезерт уходил медленным шагом, высоко подняв голову. "Бедняга! – подумал издатель. – Вот будет сенсация!"

Вернувшись в контору, он потратил некоторое время на поиски фразы, которую можно было бы вырвать из рецензии, чтобы использовать для рекламы. Наконец он подобрал нужную выдержку:

"Дейли фейз": "В литературе последних лет поэма не имеет равных себе по мастерству".

(Остальную часть предложения Компсон Грайс опустил, потому что она гласила: "… выбивания почвы из-под ног у всего, на чём мы стоим".) Затем он сочинил письмо редактору газеты. Он пишет, сообщал Компсон Грайс, по просьбе мистера Дезерта, которому вовсе не нужно бросать вызов, чтобы добиться от него искренности, и который сам жаждет объявить во всеуслышание, что в основу «Барса» им действительно положены собственные переживания. Лично он, Компсон Грайс, считает такое откровенное признание самым поразительным актом мужества за последние годы. Он гордится тем, что первым печатает поэму, которая по своей психологической глубине, художественным достоинствам и чисто человеческой ценности представляет собой наиболее выдающееся явление современности.

Он подписался: "Ваш покорный слуга Компсон Грайс", – затем увеличил предполагаемый тираж второго издания, распорядился заранее подготовить объявление: "Первое издание разошлось; второй, расширенный тираж – в наборе", – и поехал к себе в клуб играть в бридж.

Компсон Грайс, как и Майкл, состоял членом «Полиглота» и поэтому наткнулся в холле на Монта. Волосы его бывшего компаньона были растрёпаны, уши стояли торчком, и заговорил он немедленно:

– Грайс, что вы собираетесь предпринять против этого молодого негодяя Колтема?

Компсон Грайс успокоительно улыбнулся и заверил:

– Не волнуйтесь! Я показал рецензию Дезерту, и он поручил мне вырвать у змеи жало, объявив, что он полностью все признает.

– О господи!..

– А что? Разве вы не знали?

– Знал, но…

Эти слова пролили бальзам на сердце Компсона Грайса, который усомнился было в правдивости признания Уилфрида. В самом деле, мог ли он решиться напечатать эту поему, если она написана о нём самом? Кто же станет разглашать такие подробности своей биографии? Но слова Монта разрешили его недоумение: тот в своё время открыл Дезерта и был ближайшим другом поэта.

– Словом, я написал в "Дейли фейз" и все объяснил.

– Так просил Уилфрид?

– Да, просил.

– Публикация поэмы – безумие. Quern Deus… [4]4
  Начальные слова латинского изречения: «Quern Deus perdere vult, dementat prius» – «Кого боги хотят погубить, того они сперва лишают разума».


[Закрыть]

Майкл перехватил выражение, мелькнувшее на лице Компсона Грайса, и горько прибавил:

– Впрочем, вам ведь важно, чтобы была сенсация.

Тот холодно возразил:

– Покамест трудно сказать, что это нам принесёт – пользу или вред.

– Чушь! – вскипел Майкл. – Теперь все, будь они прокляты, кинутся читать поэму! Видели вы сегодня Уилфрида?

– Мы завтракали вместе.

– Как он выглядит?

"Как Азраил", – пришло на ум Компсону Грайсу, но ответил он подругому:

– О, прекрасно! Совершенно спокоен.

– Как грешник в аду! Слушайте, Грайс, если вы не встанете рядом с ним и не поддержите его всем, что только в ваших силах, я с вами навеки порву.

– За кого вы меня принимаете, дорогой друг? – не без достоинства осадил его Компсон Грайс и, одёрнув жилет, проследовал в карточный салон.

Майкл, бормоча под нос: "Рыбья кровь!" – помчался на Корк-стрит.

"Не знаю, захочет ли бедняга видеть меня", – тревожно думал он.

Но, дойдя до угла этой улицы, Майкл впал в такой ужас, что отправился не к Уилфриду, а на Маунт-стрит. Дворецкий сообщил ему, что его родителей нет дома, но мисс Динни приехала утром из Кондафорда.

– Хорошо, Блор. Если она не ушла, я её сам найду.

Он поднялся по лестнице и осторожно приоткрыл дверь гостиной.

В нише под клеткой с попугаем тётки тихо и прямо, как девочка на уроке, сидела Динни, сложив руки на коленях и устремив взгляд в пространство. Она не заметила Майкла, пока тот не положил ей руку на плечо:

– Маленькая моя!

– Как сделать так, чтобы тебе не хотелось убить человека?

– Ах, ядовитый гадёныш! Твои прочли "Дейли фейз"? Динни кивнула.

– Какая реакция?

– Молчание и поджатые губы.

Майкл кивнул:

– Бедная девочка! И ты всё-таки приехала?

– Да. Мы идём с Уилфридом в театр.

– Передай ему привет и скажи, что я буду у него, как только понадоблюсь. Да, вот что, Динни, постарайся дать ему почувствовать, что мы восхищены тем, как он сжёг мосты.

Динни подняла на Майкла глаза, и выражение их тронуло его.

– Он поступил так не от гордости, Майкл. В нём зреет что-то страшное. В глубине души он не доверяет себе: ему кажется, что он отрёкся из трусости. Я знаю, он не может выбросить это из головы. По его мнению, он обязан доказать, – и не столько другим, сколько себе, – что он не трус. О, я-то знаю, что он не такой! Но пока он не докажет этого себе и окружающим, от него можно ожидать всего.

Майкл кивнул. Из своей единственной встречи с Уилфридом он вынес примерно такое же впечатление.

– А тебе известно, что он сам просил издателя написать письмо?

– Что же теперь будет? – беспомощно спросила Динни.

Майкл пожал плечами.

– Майкл, неужели никто не поймёт, в каком положении он тогда оказался?

– Люди с воображением встречаются редко. Я не смею утверждать, что сам могу понять его. А ты можешь?

– Только потому, что это – Уилфрид.

Майкл стиснул ей руку:

– Я рад, что у тебя старомодный недуг, а не просто современная "физиологическая потребность".

XX

Пока Динни одевалась, к ней в комнату вошла тётка:

– Твой дядя прочёл мне эту статью. Удивляюсь!

– Чему, тётя?

– Я знавала одного Колтема, но он умер.

– Этот тоже когда-нибудь умрёт.

– Динни, где ты заказываешь такие лифы на косточках? Очень удобные.

– У Хэрриджа.

– Твой дядя говорит, что Дезерт должен выйти из своего клуба.

– Уилфриду решительно наплевать на клуб, – он за всё время там и десяти раз не был. Но я не надеюсь, что он напишет туда о своём выходе.

– Заставь его.

– Тётя, мне никогда не придёт в голову заставлять его что-нибудь делать.

– Это так ужасно, когда тебе кладут чёрные шары!

– Тётя, милая, можно мне подойти к зеркалу? Леди Монт пересекла комнату и взяла с ночного столика тоненькую книжечку:

– "Барс"! Но он же изменил их, Динни.

– Нет, тётя. У него не было пятен, которые можно менять.

– А крещение, и вообще?

– Если в крещении есть какой-то смысл, значит, оно – надругательство над детьми, которые не в состоянии понять, в чём оно заключается.

– Динни!

– Да, я так считаю. Нельзя ни на что обрекать людей без их согласия. К тому времени, когда Уилфрид научился мыслить, у него уже не было веры.

– Значит, он не отрёкся, а принял.

– Он это знает.

– Поделом этому арабу, – объявила леди Монт, направляясь к двери. Какая навязчивость! Если тебе нужен ключ от двери, возьми у Блора.

Динни торопливо закончила туалет и побежала вниз. Блор был в столовой.

– Тётя Эм велела дать мне ключ, Блор, и вызовите, пожалуйста, такси.

Дворецкий позвонил на стоянку такси, принёс девушке ключ и сказал:

– Миледи привыкла высказывать свои мысли вслух, так что я поневоле все знаю, мисс. Утром я и говорю сэру Лоренсу: "Если бы мисс Динни могла его увезти в горную Шотландию, куда газеты не доходят, это сберегло бы им много нервов". В наше время, если замечали, мисс, что ни день – новое событие, да и память у людей не такая, как прежде. Вы простите, что я об этом заговорил.

Динни взяла ключ:

– Наоборот, я благодарна вам, Блор. Я и сама ничего лучшего не желала бы. Только боюсь, он сочтёт такой шаг недостойным.

– В наше время молодые леди умеют добиваться всего, чего захотят.

– Мужчинам всё-таки приходится соблюдать осторожность, Блор.

– Конечно, мисс. Родные – трудный народ, но все как-нибудь образуется.

– Думаю, что мы выдержим эту свистопляску.

Дворецкий сокрушённо покачал головой:

– По-моему, тот, кто её начал, изрядно виноват. Зачем без нужды причинять другим неприятности? Такси у подъезда, мисс.

В машине девушка опустила оба боковых стекла и наклонилась вперёд, чтобы ей обдувало сквозняком разгорячённые щеки. Она была полна таким сладостным волнением, что в нём тонули даже злоба и негодование, которое вызвала у неё рецензия. На углу Пикадили она увидела плакат: "Все на дерби!" Завтра дерби! Оказывается, она перестала замечать время! Дин ни ехала в Сохо, где они с Уилфридом собирались пообедать у Блафара, но такси двигалось медленно – накануне национального празднества уличное движение было особенно оживлённым. У дверей ресторана со спаниелем на поводке стоял Стэк. Он протянул ей конверт:

– Мистер Дезерт послал меня к вам с запиской, а я прихватил с собой пса, – пусть погуляет.

"Динни, родная,

Прости, что сегодня подвёл. Весь день терзаюсь сомнениями. Дело вот в чём: пока я не узнаю, как на меня посмотрят после этой истории, мне не отделаться от мысли, что я не вправе компрометировать тебя. Ради тебя самой я должен избегать появляться с тобою на людях. Надеюсь, ты прочла "Дейли фейз"? Травля началась. С неделю хочу побыть один – посмотрю, как всё обернётся. Я не сбегу, мы сможем переписываться. Ты меня поймёшь. Собака стала моей отрадой. Ею я тоже обязан тебе. До скорого свидания, любимая.

Твой Уилфрид".

Динни стоило величайшего напряжения не схватиться руками за сердце на глазах у шофёра. Вот и свершилось то, чего она всё время втайне боялась, – она отрезана в самый разгар боя. Сделав над собой ещё одно усилие, она дрожащими губами выдавила: «Подождите минутку», – и повернулась к Стэку:

– Я отвезу вас с Фошем домой.

– Благодарю, мисс.

Девушка нагнулась над собакой. Панический страх всё сильнее овладевал ею. Собака! Вот связующее их звено!

– Посадите его в машину, Стэк.

По дороге она вполголоса спросила:

– Мистер Дезерт дома?

– Нет, мисс, он дал мне записку и ушёл.

– Как он себя чувствует?

– По-моему, немного встревожен, мисс. Признаюсь честно, я бы не прочь поучить манерам джентльмена из "Дейли фейз".

– Значит, вы тоже прочли?

– Прочёл. Они не смели её пропускать, – вот что я вам доложу.

– Свобода слова, – пояснила Динни. Собака прижалась мордой к её колену. – Фош хорошо себя ведёт?

– С ним никаких хлопот, мисс. Он у нас настоящий джентльмен. Верно, старина?

Спаниель по-прежнему прижимался к ноге девушки, и его прикосновение успокаивало её.

Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый листок от письма Уилфрида и написала:

"Родной мой,

Делай как знаешь. Но помни: я с тобой навсегда. Нас не разлучит никто, пока ты меня любишь.

Твоя Динни.

Ты не сделаешь этого, правда? Ох, не надо!"

Она лизнула оставшийся на конверте клей, вложила туда половинку листка и сдавила письмо в пальцах. Когда клей схватился, Динни вручила конверт Стэку, поцеловала собаку в голову и сказала шофёру:

– Маунт-стрит, со стороны парка, пожалуйста. Спокойной ночи, Стэк.

– Спокойной ночи, мисс.

Взгляд и склад губ неподвижно стоявшего вестового выражали такое глубокое понимание происходящего, что девушка отвернулась. И на этом закончилась прогулка, которой она с нетерпением ждала с самого утра.

Динни вылезла на углу Маунт-стрит, зашла в парк и села на ту скамейку, где раньше сидела с Уилфридом. Она забыла, что с ней нет провожатого, что она без шляпы и в вечернем платье, что пробило уже восемь, и сидела, подняв воротник, втянув каштановую головку в плечи и пытаясь стать на точку зрения Уилфрида. Понять его нетрудно. Гордость! Она сама достаточно горда, чтобы его понять. Не впутывать других в свою беду – это же элементарное правило. Чем дороже тебе человек, тем сильнее хочется и оберечь его. Странная ирония судьбы: любовь разделяет людей именно тогда, когда они всего нужнее друг другу! И выхода, по-видимому, нет! Слабые звуки гвардейского оркестра донеслись до слуха девушки. Что играют? "Фауста"? Нет, "Кармен"! Любимая опера Уилфрида! Динни встала и по траве, напрямик, направилась туда, где играла музыка. Сколько здесь народу! Девушка отошла в сторону, отыскала свободный садовый стул, вернулась назад и села под кустом рододендронов. Хабанера! Первые такты всегда вызывают дрожь. Какая дикая, внезапная, непонятная и неотвратимая вещь – любовь! "Lгamour est lгenfant de Boheme…" [5]5
  «Любовь свободна. Век кочуя…» (франц.).


[Закрыть]. В этом году поздние рододендроны. Какой красивый вон тот, тёмно-розовый! В Кондафорде у нас свои такие же… Ох, где он, где он сейчас? Почему, даже любя, нельзя сорвать с себя плотские покровы, чтобы призраком скользить рядом с Уилфридом, вложив в его руку свою? Лучше уж держаться за руку призрака, чем остаться одному! И неожиданно Динни почувствовала, что такое одиночество, почувствовала так остро, как ощущают его только по-настоящему влюблённые люди, когда мысленно рисуют себе жизнь без любимого существа. Отрезанная от Уилфрида, она поникнет, как поникают цветы на стебельках. «Хочу побыть один – посмотрю, как всё обернётся». Сколько он захочет пробыть один? Всю жизнь? При мысли об этом девушка вздрогнула. Какой-то прохожий, предположив, что она собирается с ним заговорить, остановился и взглянул на неё. Лицо девушки внесло поправку в его первое впечатление, и он пошёл дальше. Динни предстояло убить ещё два часа: она не желает, чтобы родные догадались, как печально кончился для неё вечер. Оркестр завершает концерт арией тореадора. Самая популярная и самая банальная мелодия оперы! Нет, не банальная, она нужна для того, чтобы её грохот заглушил безысходность смерти, точно так же, как страсть двух влюблённых тонет в грохоте окружающего их мира. Что он такое, как не бессмысленные и безжалостные подмостки, по которым движутся статисты-люди, сталкиваясь и на мгновение обнимая друг друга в тёмных закоулках кулис? Как странно звучат аплодисменты на открытом воздухе! Динни взглянула на ручные часики. Половина десятого. Окончательно стемнеет не раньше чем через час, но уже стало прохладно, в воздухе поплыл аромат трав и листвы, краски рододендронов потускнели, пеньё птиц смолкло. Люди шли и шли мимо Динни. Она не замечала в них ничего необычного, и они не замечали ничего необычного в ней. Динни подумала: «Да бывает ли вообще в жизни что-нибудь необычное? Бывает, – я не обедала». Зайти в кафе? Пожалуй, слишком рано. Но не может быть, чтобы здесь нигде нельзя было поесть! Не обедать, завтракать кое-как и не пить чаю, – кажется, так и полагается при любовных терзаниях? Динни направилась к Найтс-бридж, убыстряя шаг скорее инстинктивно, чем на основании опыта, потому что впервые бродила по Лондону в такой поздний час. Она без приключений добралась до ворот, пересекла проспект и пошла по Слоун-стрит. На ходу ей было легче, и Динни отметила про себя это обстоятельство. «Когда томишься от любви, – ходи!» Широкая и прямая улица была почти пуста, на Динни некому было обращать внимание. Тщательно запертые высокие и узкие дома с казённого вида фасадами и железными шторами на окнах, казалось, ещё более подчёркивали равнодушие упорядоченного мира к переживаниям одиноких прохожих вроде неё. На углу Кингз-род стояла женщина.

– Не скажете, где здесь поблизости можно поесть? – осведомилась Динни.

Только после этого она заметила, что у женщины, к которой она обратилась, круглое скуластое лицо с сильно подведёнными глазами, добродушный рот, губы немного мясистые, нос тоже. Выражение глаз было такое, словно они утратили соприкосновение с душой, – следствие постоянной привычки попеременно казаться то неприступными, то обольстительными. На тёмном облегающем платье поблёскивала нитка искусственного жемчуга. Динни не могла удержаться от мысли, что не раз видела в обществе женщин, похожих на эту.

– Налево недурной ресторанчик.

– Не хотите ли зайти со мной перекусить? – предложила Динни, не то повинуясь первому импульсу, не то уловив в глазах женщины голодный блеск.

– Ещё бы! – ответила та. – По правде сказать, вышла-то я не поевши. Да и в компании посидеть приятно.

Она свернула на Кингз-род, и Динни пошла рядом с ней, подумывая, что если встретит знакомых, может получиться неудобно, но в общем испытывая облегчение.

"Бога ради, Динни, держись естественно", – мысленно увещевала она себя.

Женщина привела её в небольшой ресторанчик, вернее – кабачок, потому что при нём был бар. В обеденном зале, куда вёл отдельный вход, было пусто. Они сели за столик, где стояли судок, ручной колокольчик, бутылка вустерской минеральной воды и вазочка с осыпающимися ромашками, которые, видимо, попали в неё уже несвежими. В воздухе припахивало уксусом.

– Я не отказалась бы от сигареты, – объявила женщина.

У Динни не было сигарет. Она позвонила.

– Какой сорт вы курите?

– А, любую дешёвку.

Появилась официантка, взглянула на женщину, взглянула на Динни и осведомилась: "Что вам?"

– Пачку "Плейере", пожалуйста. Мне большую чашку свежего кофе покрепче с кексом или булочкой. А вам?

Женщина посмотрела на Динни, словно оценивая её возможности, посмотрела на официантку и нерешительно попросила:

– По правде сказать, я здорово голодная. Холодного мяса и бутылку портера, что ли.

– Гарнир или салат? – спросила Динни.

– Благодарю, лучше салат.

– Прекрасно. Возьмём ещё пикули. И будьте добры, поскорее.

Официантка провела языком по губам, кивнула и ушла.

– Знаете, это очень мило с вашей стороны, – неожиданно выпалила женщина.

– С вашей стороны тоже очень любезно, что вы согласились. Без вас я совсем растерялась бы.

– Она не понимает, в чём дело, – сказала женщина, кивнув в сторону исчезнувшей официантки. – Сказать по правде, я тоже.

– Почему? Мы же обе хотим есть.

– Ну, в этом сомневаться не приходится, – согласилась женщина. – Увидите, как я буду уплетать. Ужасно рада, что вы заказали пикули. Обожаю маринады, хоть они мне и не по карману.

– Я забыла про коктейли, – смущённо призналась Динни. – Но, может быть, их тут не приготовляют?

– Сгодится и шерри. Сейчас принесу.

Женщина встала и вышла в бар.

Динни воспользовалась случаем и попудрила нос. Потом сунула руку за, лиф, где были спрятаны трофеи с Саут-Молтон-сквер, и вытащила пятифунтовую бумажку. Ею овладело какое-то мрачное возбуждение.

Женщина принесла два бокала:

– Я сказала, чтобы их приписали к счету. Выпивка здесь что надо.

Динни подняла бокал и пригубила. Женщина осушила свой одним глотком.

– Не могу без этого. Представляете себе страну, где не достанешь выпить!

– Люди все равно достают.

– Ещё бы! Но, говорят, спиртное там дрянь.

Динни отметила жадное любопытство, с каким глаза женщины скользнули по её пальто, платью и лицу.

– Простите, у вас свидание? – неожиданно спросила та.

– Нет. Я поем и пойду домой.

Женщина вздохнула.

– Скорей бы уж она принесла эти чёртовы сигареты! Официантка вернулась с бутылкой портера и пачкой сигарет. Поглядывая на волосы Динни, она откупорила бутылку.

– Уф! – вздохнула женщина, глубоко затянувшись своей "дешёвкой". Очень курить хотелось.

– Остальное сейчас подам, – объявила официантка.

– Я вас случайно не видела на сцене? – поинтересовалась женщина.

– Нет, я не актриса.

Возвращение официантки помешало очередному вопросу. Кофе оказалось горячим и лучше, чем предполагала Динни. Она успела выпить почти всю чашку и проглотить большой кусок сливового пирога, прежде чем женщина, сунув в рот маринованный орех, заговорила снова.

– В Лондоне живёте?

– Нет, я из Оксфордшира.

– Я тоже люблю деревню, только теперь почти не бываю за городом. Я ведь выросла около Мейдстоуна, – отсюда рукой подать.

Женщина испустила отдающий портером вздох.

– Говорят, коммунисты в России покончили с проституцией. Ну не здорово ли! Мне один американец рассказывал. Он был журналист. До чего бюджет изменился! Ничего подобного ещё не бывало, – продолжала она, с таким усердием выпуская клубы дыма, как будто это облегчало ей душу. – Жуткая у нас безработица!

– Да, она на всех отражается.

– Насчёт всех не знаю, а на мне здорово. – Взгляд женщины стал тяжёлым. – Вам, наверно, неудобно такие вещи слушать?

– В наши дни надо много наговорить, чтобы человеку стало неудобно.

– Вы же понимаете, я не с епископами путаюсь.

Динни расхохоталась.

– А они, что, не такие, как все? – вызывающе бросила женщина. – Правда, как-то раз я наскочила на одного священника. Вот он говорил так, как я ещё не слыхивала. Ну, конечно, я не могла сделать то, что он советовал.

– Пари держу, я его знаю, – отозвалась Динни. – Его фамилия Черрел.

– Точно! – воскликнула женщина, и глаза её округлились.

– Он мой дядя.

– Вот оно что! Так-так. Смешной всё-таки наш мир. И не такой уж большой. Хороший он был человек, – прибавила женщина.

– Он и сейчас жив.

– На свете таких мало.

Динни, ожидавшая этих неизбежных слов, подумала: "Вот тут и полагается заводить: "Заблудшая сестра моя!.."

Женщина насытилась и удовлетворённо вздохнула.

– С удовольствием поела, – объявила она и встала. – Очень вам благодарна. А теперь пойду, иначе ничего не заработаю: для нашего дела, поздно будет.

Динни звякнула колокольчиком. Официантка появилась с подозрительной быстротой.

– Счёт, пожалуйста. И не можете ли разменять вот это?

Официантка опасливо взяла кредитку.

– Я сейчас, – только приведу себя в порядок, – предупредила женщина и скрылась в дверях.

Динни допила кофе. Она пыталась понять, что значит жить так, как живёт эта женщина. Официантка принесла сдачу, получила на чай, поблагодарила и ушла. Динни вернулась к прерванным размышлениям.

– Ну, – раздался позади неё голос женщины, – не думаю, что нам приведётся встретиться, но всё-таки скажу: вы – молодчага.

Динни подняла на неё глаза:

– Вы сказали, что вышли без ничего. Это значит, что у вас и дома ничего не было?

– Ясное дело, – подтвердила женщина.

– Не откажите взять себе сдачу. Остаться в Лондоне без денег – просто ужасно.

Женщина кусала губы. Динни заметила, что они дрожат.

– Не хочется мне брать у вас денег: вы были так добры ко мне, – замялась женщина.

– А, пустяки! Ну, прошу вас, возьмите! И, схватив руку женщины, Динни сунула в неё деньги. К ужасу девушки, женщина громко засопела. Динни уже собралась удирать, как вдруг та воскликнула:

– Знаете, что я сделаю? Пойду домой и завалюсь спать. Ей-богу, пойду! Да, пойду домой и отосплюсь.

Динни торопливо возвратилась на Слоун-стрит. Проходя мимо высоких домов, с зашторенными окнами, она с облегчением почувствовала, что её тоска потеряла свою остроту. Надо спешить, – до Маунт-стрит не близко. Окончательно стемнело, и, несмотря на электрическую дымку, окутавшую город, в небе стали видны звёзды. Динни решила не пересекать парк вторично, а пошла вдоль решётки. Ей казалось, что она уже бесконечно давно простилась со Стэком и собакой на Корк-стрит. По мере приближения к Парк Лейн движение становилось всё оживлённее. Завтра все эти машины отхлынут к Эпсомскому ипподрому, город опустеет. И Динни с болью поняла, каким пустым всегда будет для неё Лондон, если отнять у неё Уилфрида и надежду на встречу с ним.