Текст книги "Убийства в Плейг-Корте"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 5

Все фонарики разом вспыхнули. Мастерс проворно схватил своего подчиненного за руку.

– Это мисс Латимер. Они все тут собрались…

– Знаю, – быстро шепнул Макдоннел. – Тед рассказывал. Я за ними сегодня следил.

– Она не должна тебя видеть. Стой здесь, не высовывайся, пока я не позову. Нет, обождите, мистер Холлидей!…

Но тот, уже выскочив за дверь в темноту, оглянулся. Макдоннел, услышав фамилию, дернулся и щелкнул пальцами.

– Черт возьми, мы обещали вернуться через пять минут, – прорычал Холлидей, – и до сих пор тут толчемся. Она наверняка умирает со страху. Дайте фонарь…

– Секундочку, – предупредил Мастерс, когда я протянул свой фонарик, – постойте, сэр, и послушайте. Пойдите побудьте с ней, успокойте ее. Только попросите, чтобы к нам сюда сей же момент прислали малыша Джозефа. Если понадобится, объявите, что я офицер полиции. Дело становится слишком серьезным.

Холлидей кивнул и со всех ног помчался по галерее.

– Я человек практический, – подчеркнуто объявил Мастерс, – но своему инстинкту верю. Инстинкт намекает на гнусный обман. Я с удовольствием тебя выслушал, Берт… Тебе все ясно, да? Никакой дух ничего не писал. Кто-то из присутствовавших провел Дартворта точно так же, как он хотел провести других.

– И я так подумал, – мрачно подтвердил Макдоннел. – Но все же остается огромный пробел. Несмотря на все здравые доводы, невозможно представить, чтобы Дартворт испугался записки, якобы написанной духом. Невероятно, сэр. Даже если пишущий дух – обман, он был непритворно испуган, могу присягнуть.

Мастерс хмыкнул, прошелся, на что-то наткнулся и выругался.

– Хорошо бы свету прибавить, – проворчал он. – Должен признаться, не люблю я вести разговоры в потемках.

– Минуточку, – извинился Макдоннел, исчез на несколько секунд, мелькая в галерее фонариком, и вернулся с картонной коробкой, где лежали три-четыре длинных свечи. – Дартворт сидел где-то в большом доме, – сообщил он, – якобы отдыхал перед выходом в каменный домик. Тед и майор Фезертон, растопив камин, который сам он, естественно, разжечь не мог, проводили его на место. – Сержант протянул мне фонарик. – Очевидно, фонарь Дартворта, сэр. Лежал в коробке со свечами. Возьмите.

На кухне было темно даже при зажженных свечах, но, по крайней мере теперь, когда мы друг друга видели, атмосфера стала менее гнетущей. Неподалеку возились крысы. Макдоннел обнаружил длинный потрескавшийся столярный верстак, установил на нем свечи, отыскал единственный ветхий ящик, предложил его Мастерсу вместо стула. Мы стояли, переглядываясь, на щербатом кирпичном полу в темной кухне с некогда белеными стенами. На свету сержант оказался костлявым, лысеющим юнцом с длинным носом, с привычкой пощипывать нижнюю губу двумя пальцами. Серьезное, напряженное выражение умного лица немного смягчали иронически приспущенные над зеленоватыми глазами веки.

Обстановка по-прежнему мне не нравилась, и я дважды оглянулся через плечо. Ох уж это проклятое ожидание…

Заметно суетившийся Мастерс действовал, тем не менее, методично. Схватил пододвинутый ящик, вытряхнул, раздавил каблуком выпавшего паука, уселся за верстак и вытащил блокнот.

– Ну, Берт, раз уж мы здесь собрались, давайте все вместе подумаем. Возьмем фокус с мнимым пишущим духом.

– Хорошо, сэр.

– Итак, – инспектор забарабанил карандашом по столу, словно что-то припоминая, – что мы имеем? Компанию из четырех человек с расстроенными нервами. – Он с легким удивлением повторил: – Четыре человека со взвинченными нервами… Пожалуй, исключим старика майора. Остаются трое: юный Латимер, мисс Латимер и старая леди Беннинг. Странный случай, Берт. Трюк можно проделать разными способами, например приготовить бумагу с заранее написанной фразой и сунуть среди листов, которые выдали Дартворту, прежде чем погасить свет. Кто давал ему бумагу?

– Старик Фезертон, – очень серьезно ответил Макдоннел. – Просто вытащил из ящика стола и вручил. Вдобавок, сэр, прошу прощения, Дартворту отлично известен такой старый фокус. Уверен, он точно знал, что майор заранее ничего не писал.

– Было темно, – настаивал Мастерс. – Любой без труда мог выйти из кружка с готовой запиской, наклониться над столиком – по твоим словам, он опрокинулся, – сунуть лист и вернуться на место.

– Д-да-а, – протянул Макдоннел, пощипывая нижнюю губу и переминаясь с ноги на ногу, – возможно, сэр. Однако сомнения остаются. Если мошенник Дартворт задумал обман, повторю: скажите, ради бога, что испугало его до потери сознания?

– Вы больше ничего не припомните, кроме фразы «у тебя осталось семь дней»? – уточнил я.

– Целую неделю только об этом и думаю, – страдальчески сморщился Макдоннел. – Готов поклясться, видел что-то еще, по никак не вспомню что. Записку видел мельком, последнюю строчку только потому разобрал, что она была написана крупным, размашистым почерком. Осмелюсь предположить, что там было написано чье-то имя, – я заметил заглавную букву. И еще мелькнуло слово «зарыт». Впрочем, решительно утверждать не могу. Я бы на вашем месте расспросил майора Фезертона.

– Имя, – повторил я, – и слово «зарыт»… – В голове вдруг возникла ужасная мысль – как поступит кто-то из четырех или трех неврастеников, если вдруг осознает, что Дартворт прохвост и обманщик? – А Дартворт, – продолжал я, не оглашая смутных подозрений, – всех озадачил своим заявлением, будто в записке упоминается Луис Плейг… Впрочем, возможно, он нечаянно выпалил то, что было у него на уме. Кстати, кто-нибудь тут, во дворе, похоронен?

Губы Мастерса дрогнули в тихой улыбке. Он безмятежно взглянул на меня:

– Только сам Луис Плейг, сэр.

Охваченный справедливым негодованием, я раздраженно заметил: видно, история всем известна, все делают загадочные намеки, а мне никто ничего не рассказывает.

– В одной книге в Британском музее этой истории посвящена целая глава, – сообщил Мастерс. – М-м-м… Разве мистер Холлидей не передал вам пакет с документами? – Он проследил, как я лезу в карман, где лежал забытый пакет в оберточной бумаге. – Гм. Правильно. Осмелюсь заметить, нынче ночью, сэр, у вас будет вполне достаточно времени для чтения. Тот самый Плейг – замечательный типчик, – восхищенно, но с полным спокойствием объявил инспектор. – Впрочем, перейдем к фактам, Берт. Что тут сегодня происходило?

Макдоннел начал быстро и толково рассказывать, а я вытащил из кармана пакет и, пока он говорил, машинально взвешивал его на ладони. Рассказ сержанта сводился к следующему. Узнав от Теда Латимера о намеченном предприятии, он самовольно пробрался во двор – ворота были открыты, – виновато признавшись, что затеял сумасбродную охоту на диких гусей. В половине одиннадцатого появились все шестеро – Дартворт, Джозеф, леди Беннинг, Тед Латимер с сестрой и майор. Пробыв какое-то время в доме, куда Макдоннел не мог заглянуть, Тед и майор Фезертон открыли заднюю дверь и принялись подготавливать каменный домик для Дартворта, что-то там оборудовать…

– Колокол? – догадался Мастерс. – Тот самый, что висит в галерее?

– Точно! Прошу прощения, сэр… Да, я был весьма озадачен, наблюдая за ними. Тед по указаниям Дартворта прикрепил проволоку, протянул через двор, влез на какой-то ящик, другой конец просунул в окно домика. Дартворт снова ушел отдыхать, а Тед с майором суетились в домике, разжигали камин, свечи, двигали мебель, не знаю, чем они еще там занимались – мне не было видно, только слышались ругательства. Я так понял, что колокол будет служить для подачи сигнала, если Дартворту потребуется помощь. – Макдоннел кисло улыбнулся. – Потом они вернулись, и Дартворт сказал, что готов. Похоже, он нисколько не нервничал. Не знаю, чего он боялся, но только не домика. Остальное вы знаете.

Мастерс минуту сидел в размышлении и, наконец, поднялся:

– Пойдемте. Кажется, у нашего Холлидея небольшие проблемы. Я сам заберу у них этого медиума. И задам несколько нескромных вопросов, а, Берт? Ты пойдешь со мной, только никто тебя видеть не должен… – Инспектор взглянул на меня.

– Если не возражаете, Мастерс, – сказал я, – я здесь немного посижу и загляну в пакет. Если понадоблюсь, позовите.

Я вытащил из кармана перочинный нож, перерезал ленту. Мастерс с любопытством смотрел на меня.

– Что у вас на уме, разрешите спросить? – отрывисто бросил он. – Когда у вас в последний раз возникало подобное настроение, мы сумели арестовать…

Я заверил, не совсем искренне, что никаких идей не имею. Мастерс промолчал, не поверив, и кивком поманил за собой сержанта. После их ухода я поднял ворот пальто, сел па ящик, освобожденный инспектором, положил перед собой пакет, но не стал разворачивать его, а принялся раскуривать трубку.

По правде сказать, у меня имелись два соображения, очевидные, но противоречащие друг другу. Если Дартворт испугался не пишущего привидения, значит, его ужаснула реальная простая угроза – скажем, разоблачения, – исходящая от человека. Возможно, тут есть нечто сверхъестественное (хотя этого я пока не мог допустить) или кто-то просто выкинул тот самый трюк с подсунутой в бумагу запиской, который описывал Мастерс. В любом случае Дартворт увидел серьезную и страшную опасность, грозящую ему. С другой стороны, возможно, это не связано ни с Плейг-Кортом, ни с происходящими в данный момент здесь событиями.

Однако, рассуждая чисто теоретически, если бы Дартворт боялся самого Плейг-Корта, то вряд ли вел бы себя так, как сегодня. Он единственный сохранял спокойствие и уверенность, с удовольствием дергал марионеток за ниточки и без всякого опасения сидел в темноте. Если бы в записке действительно шла речь о Плейг-Корте, он, по всей вероятности, показал бы ее остальным. Он заговорил о Плейг-Корте именно потому, что этот дом пугает всех, кроме него.

Тут и кроется противоречие. Неопределенные страхи поклонников Дартворта сосредоточены вокруг дома. Они поверили, будто здесь обитает дух мертвеца, который необходимо изгнать, пока он не вселился в живого человека. Леди Беннинг преподнесла нам какую-то чепуху, выходящую за рамки самого спиритизма, а Дартворт, наверно, запудрил мозги всей компании туманными намеками Дельфийского оракула, сделав нечто непонятное еще страшнее. Мистика, ничуть не пугая его самого, ввергла в неудержимую панику даже Холл идея, практичного, здравомыслящего мужчину.

Я смотрел на табачный дым, клубившийся вокруг горящей свечи, вслушивался в шепот зловещих предположений. Затем, бросив взгляд через плечо, сорвал с пакета коричневую оберточную бумагу, под которой обнаружилась плотная картонная папка с шуршащими документами.

В ней лежал большой свернутый лист, засалившийся и покрытый темными пятнами; краткая заметка, вырезанная из газеты; письма на почтовой бумаге, не менее старые, чем первый лист. Выцветшие чернила совсем не читались под желтыми пятнами, но к документам прилагалась копия поновее, свернутая и засунутая под перевязывавшую пачку ленту.

Большой лист, который я не решился полностью разворачивать, боясь, как бы он не рассыпался, представлял собой официальный документ. Сверху шла витиеватая надпись столь крупными буквами, что я разобрал имена участников сделки.

«Сим удостоверяется приобретение Томасом Фредериком Холлидеем, джентльменом, упомянутой ниже усадьбы Лайонела Ричарда Молдена, лорда Сигрейва, 23 марта 1711 года»…

В глаза бросился заголовок газетной заметки: «Самоубийство известного предпринимателя». Бледный снимок запечатлел мужчину в высоком воротничке, который таращил глаза, словно испугавшись фотокамеры. Очки с двойными линзами, обвисшие усы, кроличий взгляд… В заметке кратко сообщалось, что Джеймс Холлидей, эсквайр, застрелился в доме своей тетки леди Энн Беннинг; в последнее время был чем-то угнетен, озабочен, постоянно разыскивал сведения о заброшенном фамильном доме… История загадочная. В ходе дознания леди Беннинг дважды падала в обморок.

Я отложил вырезку, снял ленточку, разложил другие бумаги. На копии старых выцветших, высохших писем была надпись:

«Письмо лорда Сигрейва своему управляющему Джорджу Плейгу и ответное письмо последнего. Переписал Дж. Холлидей 7 ноября 1878 года».

Я начал читать при неверном свете свечей в мрачной комнате, то и дело сверяясь с оригиналом. Ничего не было слышно, только шорохи, скрипы, как всегда бывает в старых домах, хотя пару раз мне показалось, будто кто-то вошел и читает через мое плечо…

"Вилла дела Треббиа, Рим, 13 октября 1710 года.

Плейг!

Твой хозяин (и друг) слишком болен и озабочен, чтобы писать так, как ему приличествует, но я молю тебя и заклинаю во имя твоей любви к Господу Богу поведать мне правду об этом ужасном событии. Вчера я получил письмо от сэра Дж. Толлфера с известием о кончине моего брата Чарлза от своей же собственной руки. Он ничего больше не сообщает, но намекает на какое-то темное дело, и когда я припомнил все слухи, ходившие вокруг нашего дома, то едва не лишился рассудка. Поскольку здоровье миледи Л, ухудшается, что бесконечно меня тревожит, я не могу вернуться домой, хотя ученый доктор уверяет, будто ее можно вылечить. Поэтому расскажи мне все, Плейг, ведь ты жил у нас с детства, а прежде – твой отец. Молюсь и надеюсь, что сэр Дж. Толлфер ошибся.

Поверь, Плейг, я не столько тебе господин, сколько друг.

Сигрейв".

"Лондон, 21 ноября 1710 года.

Милорд!

Если бы Богу было угодно отвести беду, нависшую над Вами и, конечно, над всеми нами, я бы никогда ничего не утаивал. Но я думал, это были преходящие неприятности, хоть теперь убедился в обратном. Ныне на мне лежит тяжкий долг, и Богу известно, я сполна осознаю собственную вину. Должен сказать вашему лордству много больше, чем Вы спрашиваете, и даже о событиях времен Великой Чумы, когда поместьем управлял мой отец, только об этом ниже.

По поводу кончины мастера Чарлза должен сообщить Вам: вашему лордству ведомо, что он был спокойным, тихим юношей, склонным к учению, дружелюбным, любезным и всеми любимым. За месяц до смерти (приключившейся в четверг 6 сентября) я заметил в нем беспокойство и бледность, приписав сие слишком усердным занятиям. Битон, его камердинер, рассказывал, что мастер Чарлз по ночам просыпался в холодном поту, однажды разбудил его криком, и он, прибежав, увидел, что хозяин прячется за пологом кровати, схватившись за горло, как будто испытывал смертную боль. Однако к утру мастер Чарлз обо всем позабыл.

Он не носил с собой шпагу, но, казалось, пребывал в постоянном беспокойстве, искал что-то по бокам своего длиннополого сюртука, пуще прежнего побледнел и осунулся. Кроме того, взял за обыкновение сидеть у окна своей спальни, которое, как известно вашему лордству, выходит на наш задний двор, особенно в сумерки и при восходе луны. Однажды он что-то крикнул в окно и, указывая на явившуюся молочницу, именем Господа Бога заклинал не пускать ее в дом, ибо видит страшные язвы у нее на руках и на теле.

Теперь попрошу ваше лордство вспомнить каменный домик во дворе под деревом.

Пятьдесят с лишком лет он пустует. Батюшка вашего лордства и его досточтимый отец ссылались на таковую причину: домик случайно поставлен над выгребной ямой, и поэтому там все портится. Настаивая на сем утверждении, далеком от истины, оба не позволяли сносить дом, заявляя, будто иначе все кругом заразят дурные испарения. В домике не держали никакой провизии, только сено, пшеницу, овес и подобное.

Служил у нас тогда привратником молодой работник по имени Уилберт Хоукс, зловредный малый, который до того рассорился с прочей прислугой, что не пожелал ночевать рядом с ними и потребовал поместить его в иное место. (Будьте уверены, я об этом в ту пору не знал.) Он клятвенно заверил, что не боится никакой выгребной ямы, в домике нет ничего дурного, честный слуга может там сладко спать на охапке чистой соломы. Его уведомили о запрете. Тогда он говорит: «Ладно, буду по вечерам тайком снимать ключ со связки ключей проныры Плейга, когда он повесит ее на ночь, а по утрам цеплять обратно».

Время было дождливое, ветреное. На первое утро его спросили, спокойно ли он спал, хороша ли постель, на что он сказал: «Хороша, но признайтесь, кто из вас ночью царапался в дверь, легонько стучал и расхаживал вокруг домика, глядя в окна? Кто собирался меня одурачить, прикинувшись пронырой Плейгом, и заставлял открыть дверь?»

Над ним посмеялись, сказали, что он лжет, ибо окна расположены так высоко, что никто не мог бы в них заглянуть. Вскоре приметили необычную бледность Хоукса, нежелание выходить на двор в темноте, хотя он по-прежнему спал в том же домике – не хотел, чтоб его дразнили.

Первая неделя сентября выдалась сырой, с сильным ветром, тут-то и нагрянули беды, о которых я вам хочу поведать.

Хворавший мастер Чарлз оставался в постели, его навещал доктор Ханс Слоун собственной персоной.

В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, будто что-то выгнало их в темные коридоры. Больше того, рассказывали, что они задыхались, плохо себя чувствовали, но ничего не видели.

Вечером 5 сентября после захода солнца горничная Мэри Хилл отправилась в галерею, которая тянется среди складских и конторских помещений, чтобы полить герани в каменных цветочницах, установленных на подоконниках. Преодолевая страх, она вошла в пустую в это время часть дома, в одной руке девушка держала зажженную свечу, в другой – кувшин с водой. Когда все забеспокоились, что ее слишком долго нет, и подняли шум, я сам отправился ее искать и нашел на полу с почерневшим лицом.

До самого утра она не произнесла ни слова (при ней всю ночь просидели две женщины), потом, наконец, открыла истинную правду, а именно: когда она поливала цветы, в оконную решетку перед нею просунулась костлявая рука синеватого цвета, покрытая крупными воспаленными язвами, и слабо дернулась над геранью, стараясь выхватить свечу. Затем появилась другая рука – то ли с ножом, то ли с шилом, которое и воткнула в ставню, хотя этот факт горничная с уверенностью не подтверждает, ибо больше ничего не помнит.

Молю ваше лордство извинить меня за подробное описание происшествия, приключившегося в ночь на 6 сентября. Сообщаю, что около часа ночи нас разбудил страшный крик, раздавшийся в каменном домике. Я выбежал с пистолем и фонарем, остальные за мной. Оказалось, дверь заперта изнутри. Ночевавший там Хоукс открыл нам, но толком ничего объяснить не мог, только жалобно умолял ради бога не отправлять его обратно. Позднее он признался, что сквозь решетку пыталась просунуться чья-то рука с шилом, причем он видел даже лицо.

В ту самую ночь (верней, ближе к утру, по свидетельству камердинера Битона перед констеблем) мастер Чарлз в постели перерезал себе горло. Осмелюсь добавить, в надежде на понимание вашего лордства, что явственные припухлости, которые я видел собственными глазами на лице и на теле мастера Чарлза, полностью исчезли к тому времени, как женщина пришла обмывать тело…"

Сердце мое тяжело колотилось, мне было жарко, несмотря на сырость. Перед глазами предстал бледный юноша у окна своей спальни, управляющий, писавший покаянное письмо господину, тени из давних забытых времен возвращались в проклятый дом. Возникла жуткая догадка о том, что сейчас преследует Дина Холлидея.

Я вскочил, причем мышца ноги дернулась от испуга, потому что, клянусь, кто-то прошел мимо двери по галерее. Я лишь краешком глаза уловил движение и сделал несколько шагов, чтобы успокоиться. Каменные цветочницы под окнами? Теперь их тут не осталось, хотя одну, на лестничной площадке, я запомнил. В галерее никого не было.

Вернувшись и бессознательно вытирая руки о пальто, я подумал, не позвать ли Мастерса, не показать ли ему письмо. Но оно как будто меня зачаровало.

"Теперь я с болью и сомнением в сердце обязан по возможности пролить свет на неисповедимые пути Господни. Кое-что я видел собственными глазами, но главное узнал позже – от отца, ибо в год Великой Чумы – 1665 – мне едва минуло десять лет.

Без сомнения, ваше лордство слышали рассказы о тех временах, когда многие ныне живущие не покинули город и все-таки уцелели.

Отец мой, человек достойный и благочестивый, по обычаю, собирал детей и торжественно читал из Псалтыря: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизится…» Пришли самые страшные, самые жаркие месяцы – август, сентябрь… Помню, я, даже безвыходно сидя в доме, слышал женские вопли из верхних окон соседних домов, разрывавшие мертвую тишину в городе. Как-то раз мы с сестрой влезли на черепичную крышу головокружительной высоты и увидели жаркое мутное небо, ни одного дымка из камина, людей, торопливо бежавших по улицам, стражников с красными жезлами перед домами, помеченными красным крестом на дверях с надписью: «Боже, смилуйся над нами». Я всего раз видел чумную повозку, выглянув среди ночи в окно. Она остановилась поблизости, звонарь зазвонил в колокольчик, пошел к окну, под которым стоял стражник, в огне факельщика виднелись трупы, покрытые язвами. Грохот тех самых телег слышался еженощно.

Впрочем, то, о чем я скажу далее, случилось позже, Чума, вспыхнувшая в приходе Святого Джайлса, так долго добиралась до нас, что мы думали, будто она совсем не придет, и, возможно, поэтому отец решил, что жизнь наша в наших собственных руках, ибо он толковал знаки и предупреждения Божьи точно так же, как те, кому не столь повезло. По пришествии гигантской кометы, которая неторопливо перемещалась по небу, испуская слабое свечение, он отправился к сэру Ричарду, дедушке вашего лордства, и известил его, что это значит. Это было в апреле.

Отец убедил сэра Ричарда принять меры предосторожности, к которым, как он слышал, прибегло одно голландское семейство с Олдерсгейт-стрит, а именно: вдоволь запастись продовольствием и закрыть дом накрепко, никого не впуская и не выпуская, пока мор не отступит. Сэр Ричард его выслушал, ущипнул себя за подбородок и крепко задумался. У него была любимая жена, которая вскоре должна была разрешиться от бремени, обожаемая дочь Маргарет и сын Оуэн, будущий батюшка вашего лордства. Не решаясь уехать из города с женой на сносях, он сказал – план хороший, и, если чума не ударит назавтра, так мы и поступим.

Вашему лордству хорошо известно, что чума не отступила – нет, лишь сильней разъярилась, переносимая расплодившимися в жару мухами (все птицы улетели из Лондона), двинулась на север, к Холберну, вдоль по Стрэнду и Флит-стрит, нависнув над нами. Люди бежали из зараженного города, как сумасшедшие, таща за собой пожитки в тележках, штурмовали ворота Мэншн-Хаус, резиденции лорда-мэра, требуя пропуска и свидетельства о состоянии здоровья, без которых их не впустили бы ни в один другой город, не позволили бы остановиться ни на одном постоялом дворе. У одних болезнь развивалась медленно – сначала боли, рвота, потом язвы, через неделю смерть в страшных судорогах. У других чума поражала жизненно важные органы без всяких внешних признаков. Они просто падали на улицах замертво.

Тогда сэр Ричард приказал закрыть дом, распустил работников, оставив лишь необходимую прислугу. Он хотел отправить сына и дочь к королевскому двору, который перебрался в Хэмптон, но они не пожелали. На улицу открывалась единственная калитка в стене. Выходившие брали в рот мирру и ладан. Один мой отец храбро вызвался исполнять в городе любые поручения сэра Ричарда. Он мог бы считать себя счастливым, если бы не одно обстоятельство – его сводный брат Луис Плейг.

Честно скажу, мне противно писать об этом человеке, который является мне в страшных снах. Наяву я встречал его лишь два-три раза. Однажды он нагло заявился в дом, требуя позвать управляющего, своего брата, но слуги знали, кто он такой, и прогнали его. Он поймал мою маленькую сестру и на глазах у вышедшего отца больно выкрутил ей руку, со смехом рассказывая о вчерашней казни осужденного на Тайберне. (Должен признаться вашему лордству, он был помощником палача, к ужасу и стыду моего отца, который старался скрыть сей позорный факт от сэра Ричарда.) У него не хватало ни храбрости, ни умения для палаческой должности, он просто стоял рядом и…"

Дальше я опускаю кое-какие чудовищные подробности.

"…Отец мой утверждал: если когда-нибудь Луис Плейг наберется духу и займет желанное место, то станет таким дьяволом, что обычной смертью не умрет. С виду он был невысокий, с несколько желчным лицом, парика не носил, ходил в засаленной, сдвинутой набекрень шляпе на жидких волосах, вместо шпаги сбоку у него висел необычный кинжал с лезвием вроде толстого шила, которым он очень гордился, изготовив его собственными руками, и даже дал ему имя – «Дженни»…

С тех пор как к нам пришла чума, мы его не видели. Знаю, отец надеялся, что он умер. Однако, отправившись однажды по делам, он вернулся и уселся на кухне с моей матерью, обхватив руками голову. Ибо встретил своего брата Луиса в переулке у Бейсингхолл-стрит. Тот, опустившись на колени, что-то колол кинжалом. Рядом стояла ручная тележка, полная пушистых кошачьих телец. Напомню вашему лордству, что приказ лорда-мэра и олдерменов строго-настрого запрещал держать свиней, собак, кошек, ручных голубей – переносчиков заразы. Всех их велено было уничтожать, для чего были назначены специальные люди…"

Читая эту фразу, я вспомнил, что видел этот приказ в черной рамке на стене пивной, посетители которой недовольно ворчали по этому поводу.

"Завидев такую картину, отец поспешил дальше, а Луис окликнул его и со смехом спросил: что, мол, братец, теперь ты меня побаиваешься? Кошка все дергалась, он наступил ей на шею и пошел по грязному, скользкому переулку. Шляпа его мелькала на фоне дымного желтого неба. Отец спросил, не опасается ли он заболеть, Луис сказал, что раздобыл у могучего некроманта в Саутворде зелье, которое делает его неуязвимым.

Действительно, тогда ходило множество всевозможных снадобий, напитков, амулетов (на чем разбогатели знахари), но никого они не спасали, мертвецы так и лежали в чумных повозках с амулетами на шее. Впрочем, его зелье, похоже, было изготовлено самим дьяволом, ибо все то ужасное время он пребывал в целости и сохранности, постепенно теряя рассудок от того, чем осмеливался заниматься среди мертвых и умирающих. Этого я повторять не стану, скажу только вашему лордству, что со временем его стали бояться пуще самой чумы и не пускали ни в одну пивную.

Вскоре отец мой про него забыл, ибо 21 августа мастер Оуэн, батюшка вашего лордства, заболел, встав из-за стола после обеда.

Сэр Ричард немедля приказал перевести мастера Оуэна в каменный домик, чтобы не заразились другие. Там ему застелили постель самым лучшим тончайшим бельем, и он лежал со стонами средь лакированной мебели, золота и серебра, а сэр Ричард с ума сходил. Договорились (хотя и в нарушение закона) не сообщать ни слова совету; ухаживать за больным решили сам сэр Ричард и мой отец; хирурга приглашали тайно, взяв с него клятву молчать.

Целый месяц они неусыпно дежурили у постели. (Кажется, несколько дней спустя жена сэра Ричарда родила мертвого младенца.) Доктор Ходжес ежедневно посещал мастера Оуэна, лежавшего с обритой наголо головой, делал кровопускание, ставил клистиры, на час усаживал его в постели, чтобы легче дышалось. И в самый жуткий разгар чумы, на первой неделе сентября, уведомил, что кризис миновал, больной идет на поправку.

В тот вечер сэр Ричард с женой и дочерью чуть сами не умерли от радости. Мы преклонили колена и возблагодарили Бога.

Среди ночи б сентября отец мой поднялся и пошел дежурить при Мастерс Оуэне. Идя с факелом в руке через двор, он увидел перед домиком стоявшего на коленях мужчину, который скребся в дверь.

Сидевший с больным сэр Ричард решил, что это стучит отец, и пошел открывать. В тот самый миг мужчина с трудом встал, повернулся, и отец мой узнал Луиса Плейга, как-то странно вертевшего головой. Подняв факел повыше, он заметил у него на шее огромную чумную язву. Прямо на глазах язвы начали набухать и на лице, а сам Луис Плейг стал визжать и кричать.

Сэр Ричард, открыв дверь, спросил, что происходит. Луис, ничего не ответив, метнулся к дверям, но отец мой ткнул факелом ему в лицо, как бешеному зверю. Тот упал, покатился, моля: «Ради бога, брат, неужели ты меня выгонишь умирать?» Сэр Ричард стоял, окаменев от ужаса, не в силах захлопнуть дверь. Отец крикнул сводному брату, чтобы тот отправлялся в чумной дом, иначе он сожжет его вместе с заразой. Луис отвечал, что его туда не пустили, обругали и прокляли, никто его видеть не хочет, придется умирать в сточной канаве… Отец стал его прогонять, он вдруг собрался с силами, выхватил кинжал, бросился к двери, которую сэр Ричард едва успел закрыть, несколько раз ударил в створку и побежал по двору. Отцу пришлось кликнуть подмогу – полдюжины парней с факелами выгнали Луиса, убегавшего с дикими воплями. Когда крики смолкли, его обнаружили мертвым под деревом.

Там же и закопали на глубине полных семь футов, ибо, если вызвать чумную повозку, пришлось бы признаться, что в доме чума, и его взяли бы под стражу. И на улицу выбросить побоялись – как бы кто не увидел и не доложил. Но мой отец слышал, как Луис перед смертью кричал на весь двор, угрожая вернуться, найти способ проникнуть в дом и заколоть любого, кого встретит, как тех самых кошек. А если сил не хватит, то он вселится в тело какого-нибудь домочадца или самого хозяина…

В ту самую ночь мастер Оуэн слышал, как он (или его оболочка) бьется в дверь, точно огромная летучая мышь, пытаясь пробить ее кинжалом.

Итак, милорд, поскольку Вы просили меня рассказать о сем кошмаре и муках…"

Что-то – до сих пор не знаю, что именно, – заставило меня оторваться от письма. Вокруг клубились зловещие образы, казалось, будто я не здесь, а в семнадцатом веке. Я встал, пристально огляделся…

Во дворе раздавались шаги, снаружи, в галерее, слышался скрип, шорох.

А потом резко и неожиданно, словно в предсмертной судороге, ударил колокол.