Текст книги "Под покровом ночи"

Автор книги: Джон Диксон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Вы пришли по делу Салиньи, – приглашающе взмахнул рукой он. – Очень печально. Присаживайтесь, пожалуйста.

Месье Килар казался похожим на дантиста, который вот-вот возьмет свои щипцы. Мы опустились в кресла, которые в унисон скрипнули под нами. Но самый громкий скрип издало кресло месье Килара. Адвокат вопросительно посмотрел на каждого из нас.

– Я уверен, месье Килар, – начал Банколен, – что вы не нарушите профессиональной этики, если ответите на несколько вопросов… Вы, конечно, хорошо знали месье де Салиньи?

Склонив лысую голову, адвокат задумался.

– Нет, месье, не могу так сказать. Я вел его дела, но хорошо знал не его, а его отца. Я познакомился с его отцом весной 1892 года, нет, это было в 1893-м, а именно 7 апреля, если говорить точно. Это было в пасмурный день, когда то и дело принимался идти дождь и когда я защищал Жюля Лефера, обвиняемого в краже со взломом. – Он откашлялся и строго посмотрел на нас, будто вопрошая: „Сообщите жюри, а где вы находились 7 апреля 1893 года?“ Официально я был советчиком Рауля со дня его рождения, но редко его видел. Он был из тех юношей, которые не интересуются денежными вопросами. Во всяком случае, они его не интересовали, пока он мог спокойно выписывать чеки.

– Но насколько я понял, вчера вы праздновали вместе с ним?

– Да. Как вы понимаете, это естественно – чтобы я принес свои поздравления и благословение новобрачным. Кроме того, это была идея мадам Килар… И должен сказать, – он вдруг поскучнел и заморгал странно изогнутыми веками, уставившись в угол потолка, – что, несколько раз переговорив с Раулем по мере приближения дня его женитьбы, я составил себе гораздо более высокое мнение об этом молодом человеке. Да, именно так.

– Следовательно, он с вами советовался?

– Естественно, месье! Он был обеспокоен, и я его не виню. Он хотел обеспечить будущее. – Неожиданно его взгляд остановился на нас. Килар высоко поднял плечи под черной мантией.

– Значит, он составил завещание?

– Да. Он также попросил меня достать в банке наличными сумму в миллион франков.

Наступила гробовая тишина. Банколен пробормотал:

– Tiens! Вот как? Это не показалось вам несколько необычным?

– Если бы мне не приходилось иметь дело с необычными делами, месье, я избрал бы другую профессию. Когда месье де Салиньи изъявил желание иметь наличными миллион франков, состояние его банковского счета и мои связи были таковы, что банк не нашел в этом ничего странного. – Неожиданно Килар добавил: – Может, лучше все вам объяснить, как это сделал для меня месье де Салиньи. Его намерение провести медовый месяц в тишине дома было лишь для отвода глаз. Он хотел, чтобы об этом сообщили в газетах, чтобы обмануть… скажем, какие-то злонамеренные силы, следящие за ним. Он планировал сегодня же отбыть с мадам в неизвестном направлении и с достаточной суммой наличными, чтобы они могли жить на эти деньги, не вступая ни с кем в контакт, пока полиция не схватит… преступника. (Конечно, я употребляю это слово не в общепринятом юридическом значении.) И я задаю вопрос: достаточно ли миллиона франков на расходы в такой период…

Все противоречит друг другу! Все, с кем мы встречались, казалось, настороженно обнажали клыки. Но был еще один момент в смутных сомнениях, который равно тревожил и старого высохшего грифа в черной мантии. Он говорил, это чувствовалось, не из желания быть откровенным. Скорее чтобы проверить эффект, который его показания произвели на нас. Оголенный череп подался вперед, локти согнулись на столе, а длинные сухие пальцы ловко стали вращать стальной нож для разрезания бумаг.

Мы молчали. Ветерок, врывающийся в окно, шелестел бумагами, птицы радостно щебетали во дворе. На солнце набежало облачко, и тень от него медленно накрыла напряженную фигуру месье Килара. Наконец Банколен подал голос:

– Скажите, месье Килар, может, вам, случайно, известно, не находила ли ваша супруга в шкафчике для лекарств, что у вас в ванной, совок?

Эффект от вопроса был ужасающ. Килар весь напрягся и резко положил нож на стол.

– Боюсь, не совсем понял смысл вашей шутки, месье. Совок! Совок?! – Он повторял это слово, а его глаза широко распахнулись, костлявое тело заскрипело, словно погремушка гремучей змеи. – Да как там мог оказаться совок?

– Значит, вы понимаете, о чем я говорю?

– Да. Я не первый раз слышу о совке.

Я не думал, что вчерашнее ощущение ужаса может возвратиться. Но по мере того как длинная тень ползла по комнате, заполненной запыленными книгами, казалось, будто вновь появилась зловещая тень Лорана. Килар медленно продолжал говорить:

– Я вам все расскажу. Это меня буквально преследует… Итак, – он взмахнул широким рукавом, – позапрошлым вечером, в четверг 22 апреля, месье де Салиньи устраивал у себя дома холостяцкий прием. Это был прием в совершенно ином духе, чем его прежние вечеринки. Мадам Килар говорит, что одно время он часто собирал у себя друзей, и они веселились просто неприлично, можно даже сказать, разгульно, и среди гостей были спортсмены-профессионалы, автогонщики, фехтовальщики, боксеры и прочие, с которыми в наше время нам приходится сталкиваться, – с горечью отметил он, – как с равными благородным семействам Франции…

Его костлявая фигура выпрямилась. Я затаил дыхание. В глазах Килара сверкнула гордость пополам с горечью, как при взгляде на повергнутые боевые знамена. Он напоминал солдата, восклицающего „Да здравствует император!“, при этом отдавая честь, хотя знамя с орлом распростерто на земле.

– Мы принадлежим к старой школе. Мы – вымирающее поколение… Я помню тот серый дом в Буа, из которого открывается вид на Триумфальную арку, когда он принадлежал его отцу, и куда хаживали на прием государственные мужи. Его отец был великим человеком… – Килар задумался, затем быстро заговорил: – Вы не поймете, каково для нас видеть, как последние аристократы один за другим покидают этот мир. Словно одна за другой задуваются свечи в шато, пока весь дом не погрузится в темноту. Силы небесные! Это разрушает дом! Мы остаемся одинокими и потерянными! Я был свидетелем того, как в этом самом доме умирал отец Рауля; как еще долго в его просторных комнатах держался запах лекарств и смерти…

Он судорожно сжимал и разжимал кулак, и его слова падали подобно балкам старинного здания, вздымая пыль и кирпичную крошку, обнажая скрытые предметы. Холодная четкость мышления покинула Килара. Он словно пытался подсказать нечто – неуверенно, пытливо вглядываясь в нас, стараясь выразить какие-то безымянные сомнения.

– Но в тот вечер все было как в прежние времена. Никаких спортсменов, все гости из „Альманаха“ – люди, чьи отцы знали Рауля, но едва были знакомы с ним самим. Было поразительно в наше время увидеть великолепно сервированный стол и сидеть за ним с людьми, которые сознавали, что Брийа-Саварен был одним из величайших людей Франции. В наше время люди не в состоянии отличить „Шамбертена“ от „Сотерна“. Они пьют шампанское из бутылки с мягкой пробкой или из графина, который вы используете только для воды, не обращая внимания на осадок. Фу! Это просто богохульство! Они подают шабли ко всему, что угодно, но только не к устрицам. И скажу вам, господа, хозяин, который предлагает „Медок“ вместо бургундского, должен быть расстрелян без снисхождения… Прошу прощения, господа! Я отклонился от темы.

Да, это был великолепный ужин за шикарным столом, уставленным вазами с цветами. Но все держались очень скованно и мрачно. Мне нравится, должен признаться, наблюдать некоторое возбуждение, вызванное отличным вином… ничего неприличного, разумеется, как вы понимаете. Но за этим столом сидели люди с бесстрастными, как их манишки, лицами. А свечи, призванные создать уют и умиротворение, казалось, зажжены вокруг гроба. Вечеринка должна была стать веселой, но весельем здесь и не пахло.

Наконец гости разошлись, отвесив поклоны и принеся свои поздравления. Но и в помине не было той истинной вежливости, которую мы знавали в наше время… Во всяком случае, мы остались лишь вдвоем, некий месье Вотрель – вы его, вероятно, знаете – и я. Мы сидели за длинным столом в доме, пропитанном запахами лекарств и смерти, окруженные цветами…

В стеклах распахнутых окон гостиной отражался мягкий блеск свечей, словно соперничая с темно-фиолетовым небом, где сверкала одна-единственная звезда. Поднялся ветерок. Он шуршал в высокой траве, поднимая пену цветков к вершинам темных деревьев, застывших в трепетном шепоте. Над белоснежной скатертью, над обивкой кресел трепетало пламя свечей, пока, казалось, все не стало колыхаться, кроме лиц моих компаньонов и их пальцев, стискивающих ножки бокалов. Но холодное присутствие пришло подобно еще одной тени под светом. И в ожидании ее приближения мы беседовали о знаменитых убийствах.

Здесь Килар словно стряхнул свою сухую скорлупу – человек, который так тосковал о прошлом, что вынужден был склониться к мрачной поэзии…

– О знаменитых убийствах! Стол, уставленный вазами с розами, навел Вотреля на мысль о Ландрю, который украсил ими комнату своей возлюбленной. Мы вспоминали Тропмена, Бассона, Вачера, Криппена, Спрингхил Джека, майора Армстронга с его иглой для уколов, Смита с его оловянными ванными, Дюрана, Харманна и Ла Поммерэ, Крема, Тортелла и Ханта, отравителей Хоша и Вейнрайта и притворно застенчивую Констанс Кент… Так мы сидели, с этим безумным отвращением, которое заставляет людей заниматься подробностями, и Вотрель говорил об „артистичных преступлениях, поставленных как пьеса“ и смеялся… так что рука Рауля дрожала, когда он подносил к губам бокал с красным вином, среди этого колеблющегося пламени свечей и витающих над нами теней…

Морщинистое лицо Килара приобрело мраморный блеск, и на висках выступили голубые жилки. Его черная мантия шуршала, и глаза под изогнутыми веками смотрели на нас гипнотически пристальным взглядом.

– Мы углубились в историю и романы. Это было ужасно… Вотрель был почти совершенно пьян. Все мы говорили пониженным голосом, и Рауль сидел, откинувшись на спинку стула, с прижатой к груди рукой, в которой стискивал бокал, и глаза его бешено сверкали. Вдруг Вотрель вкрадчивым голосом говорит: „Думаю, самые артистично поставленные убийства произошли от По… Вы читали По, не так ли, Рауль? – и улыбается. – В его рассказе о Амонтилладо Монтрессор уносит Фортунато в подземелье, чтобы навечно похоронить его в стене, возведя стенку из камней и костей… Вам знаком этот рассказ, Рауль? Фортунато, не подозревая о своей судьбе, спрашивает компаньона, не принадлежит ли тот к братству каменщиков. Монтрессор отвечает утвердительно. И Фортунато восклицает: „Это предзнаменование!“ И тогда Монтрессор со свойственным ему мрачным юмором извлекает из-под плаща совок. Я говорю, вы хорошо помните этот рассказ, Рауль, не правда ли?“ И он хохочет с надменностью совершенно пьяного человека…

Господи помилуй! Нужно было видеть лицо Рауля, когда он смотрел на Вотреля, – страх, смешанный с изумлением, как будто он подозревал нечто такое, во что не мог поверить. Рауль неуверенно встал, и его бокал покатился по столу между розами. Локтем он задел канделябр, и я закричал: „Осторожнее! Вы сожжете весь дом!“ Я наклонился вперед, чтобы сбить пламя, крикнул дворецкого и почувствовал под пальцами расплавленный воск… Но эти двое только пристально смотрели друг на друга. Рауль прикрыл лицо рукой, а Вотрель дьявольски подмигивал.

Килар наконец овладел собой, картина его видений исчезла. Он вновь стал сухим и деловитым в этой своей комнате, пропахшей пылью книг и запахом мышей.

– Вот и все, господа, – напоследок блеснул он лысиной, склоняя голову. – Пожара, конечно, не случилось. Огонь свечи только испортил очень дорогую скатерть.

Глава 9
ТЕНЬ УБИЙЦЫ

Был уже полдень, когда мы оказались в парке дома, о котором рассказывал Килар.

Больше мы ничего не добились от адвоката. Он старался нам помочь, очень старался, но его рассказ не смог пролить свет на убийство. Когда Килар почтительно провожал нас, я чувствовал, что он с облегчением считает себя выполнившим свой долг. Банколен тоже вел себя весьма сдержанно и молчал. Он резко одернул Графенштайна, который возбужденно пустился в рассуждения:

– Доктор, позвольте предостеречь вас от скоропалительных заключений. Я не прошу не доверять очевидному. Я только прошу вас убедиться в том, что вы понимаете значение этих очевидных фактов. И я думаю, было бы лучше, друзья, если бы мы держали свои подозрения при себе, какими бы они ни были. Мы только еще больше все запутаем, если начнем обсуждать дело, не зная всех фактов.

На том и порешили. Мы зашли к Фойо на ленч и провели его почти в полном молчании. После чего отправились в Буа.

Здесь, в этом лесу, лишь отдаленно доносился шум Парижа – тонкое дребезжание далекого трамвая, слабые гудки автомобилей. Деревья перешептывались, напоминая журчание ручейка, в их уже покрытых зеленью ветвях, лениво колышущихся под слабым ветерком, разноголосо щебетали птицы…

Мы вышли из автомобилей и двинулись по влажной тропинке. Справа от нас тянулся огораживающий частное владение железный забор. Затем мы оказались на лужайке и увидели высокий, я бы сказал, надменный серый дом. Он смотрел на нас из-под потемневшей крыши, словно исподтишка, будто выглядывал через маску. В его окнах отражались косые лучи солнца. За домом ветерок играл ветвями тонких тополей, чья яркая зелень резко выделялась на сером мрачном фоне стен, неподвижные трубы возносились высоко в небо… В этой тишине отдаленный шум Парижа казался тихой и печальной мелодией. Мы прошли к дому мимо клумб с розами „слава Дижона и Франции“, яркие бутоны которых подчеркивали серо-слепой фасад здания.

Дверной колокольчик резко зазвенел. Дверь открыл сдержанный слуга в черном одеянии и манишке с высоким белым воротничком. Он был в парике. Волосы его искусственной шевелюры разделялись пробором посередине и свисали по краям длинного лица. Он впустил нас только после того, как Банколен показал ему свой значок. Затем нас провели через просторный холл с опущенными шторами на окнах в высокую комнату, уставленную золоченой и обитой синим бархатом мебелью в стиле Людовика XV. Здесь было много окон, закрытых белыми ставнями. Мы машинально понизили голоса.

– Гроб будет помещен здесь, – сказал слуга. – Я занимаюсь устройством похорон, господа…

– Вы здесь главный? – спросил Банколен. – Странно. Я бывал в этом доме и не припоминаю…

– Увы, нет, месье! Я Герсо, камердинер месье де Салиньи. Меня наняли всего несколько недель назад.

– Где же остальные?

– Вы имеете в виду домашних слуг, месье? Они ушли. Месье де Салиньи отпустил их еще позавчера… Он с мадам не собирались здесь оставаться.

– Вот как! Значит, вы в курсе его дел?

– Он очень мне доверял. Да. Я старался получше следить, чтобы его как следует обслуживали. Он на время распустил остальную прислугу, за исключением грума в конюшне рысаков и консьержа. Сам я собирался уйти вчера вечером, после того как приготовлю холодный ужин для месье и мадам и немного приберусь. – Он уныло улыбнулся. – Я хотел встретить их после венчания, как и положено слуге. – Затем, помолчав, камердинер тихо добавил: – С трудом верится, что он умер…

– Следовательно, прошлую ночь вы были здесь?

– Да. И не очень было приятно оставаться здесь одному и бродить из комнаты в комнату… Прошу прощения, месье. Мне следовало бы отвечать на ваши вопросы. Мне позвонили в два часа ночи и сообщили о его смерти. Это показалось мне странным, – он пожал плечами, – потому что незадолго до этого я слышал, как месье Салиньи звенел ключами в парадном. Я мог бы поклясться, что это он. Однако я ошибался. Я спустился вниз со свадебным венком, который приобрел на собственные деньги, но там никого не было.

В полумраке комнаты я посмотрел на Графенштайна, голова которого рисковала отвалиться от усердных кивков. Камердинер стоял, сложив руки, как на иконе. Концы его парика загибались почти к самым бровям. Он терпеливо, с покорным и извиняющимся видом ждал вопросов Банколена.

– Вы слышали, как он вставлял ключ в дверь? – не замедлил отозваться детектив. – Значит, у него была с собой связка ключей?

– Естественно, месье.

– И она наверняка была с ним, когда вчера он отправлялся на свадьбу?

– Да. Понимаете, я помогал ему одеться и помню, что передал ему ключи. Даже видел, как он положил их в карман.

– Какие это были ключи?

– Ну, как обычно. – Камердинер наморщил лоб. – Ключи от дома, один от парадного входа, один от черного, ключи от всех его автомобилей, ключи от загонов для лошадей, от письменного стола, от винного погреба, от сейфа…

– Говорите, у него был сейф?

– Да, месье. Я знаю, потому что вел его переписку с тех пор, как он повредил себе руку, и знаю, что он им пользовался. Но там не было ничего особенно важного. Он никогда не держал под рукой большие суммы наличными.

– И в прошлую ночь тоже?

– Разумеется, нет, месье! Зачем ему наличные? Простите, я хотел сказать, что мне об этом неизвестно.

– Гм… К месье де Салиньи приходило много гостей?

– Очень мало, месье. Казалось, он чего-то опасается.

– А который был час, когда вам показалось, что вы слышали, как он вчера вечером пришел домой?

– Точно сказать не могу. Но уже после часу ночи.

Банколен вдруг круто обернулся:

– Покажите нам его сейф, Герсо.

Когда Герсо бесшумно двигался по комнате, очертания его фигуры слегка колебались, будто он плыл в пространстве. Я услышал, как Банколен пробормотал:

– Неужели у меня в департаменте сплошные недоумки? А я всегда появляюсь слишком поздно?

Мне показалось, что Герсо обернулся и его верхняя губа вздернулась словно в улыбке, как будто он хотел сказать: „Да, это так“…

Мы поднялись наверх, миновали еще один холл. В полной тишине слышалось лишь тяжелое дыхание доктора. Три призрачные фигуры моих спутников остановились перед закрытой дверью… Затем они как-то судорожно вздрогнули. Вытянутое лицо Герсо повернулось в высоком воротнике, как на шарнире, челюсть его отвисла, а рука, протянутая к двери, замерла в воздухе.

– Это его кабинет, – произнес камердинер. – А в двери его ключи…

Один ключ был вставлен в скважину, остальные висели на кольце. Замок был даже не заперт.

– Это сделал тот человек, которого вы вчера слышали, – тихо сказал Банколен, – и это был убийца…

Он рывком распахнул дверь.

В противоположность остальным помещениям, здесь ставни были открыты, но в кабинете все равно стояла духота. О сверкающее от солнца оконное стекло билась и жужжала муха. Это был довольно просторный кабинет со стенами из дубовых панелей и с желтым соломенным ковром на полу. На полках стояло множество потускневших серебряных кубков, еще несколько красовались на большом каменном камине, а на стенах висело множество фотографий в рамках. Плетеные стулья, плетеный стол с поверхностью, испещренной темными пятнами от сигар, и тремя стаканами недопитого виски… В углу валялись сапоги для верховой езды, со спинки кресла свисала грязная рубашка – можно было подумать, что обитатель кабинета торопливо переоделся и вышел, насвистывая…

– Простите, господа, – объявил Герсо, – но у меня не было времени навести порядок…

– А кто здесь пил? – Банколен указал на стаканы.

– Месье Килар и месье Вотрель, месье. Они пришли и разбудили месье де Салиньи утром после холостяцкого ужина.

– А эта дверь? – Банколен показал на дверь справа.

– Она ведет в его спальню, которая соединяется с ванной.

Банколен прошелся по кабинету. Тишину нарушал только звук борьбы мухи со стеклом. Шеф полиции осмотрел шкафчики под окнами, поднимая крышки своей тростью и вслух рассуждая:

– Ракетки Кубка Дэвиса, покоробленные, даже не под прессом. Tiens! – Мы услышали звонкий щелчок, когда он дернул по струне ракетки. – Давно не использовались… А это что? Ружья. Не в ящиках. Казенная часть повреждена… никаких следов смазки… Diable! Он весьма небрежно с ними обращался. – Хлопнула крышка еще одного ящика. Банколен посмотрел на чучело головы леопарда, висящее над невысоким книжным шкафом. – Это лев с Суматры. Чтобы добыть такой трофей, он должен быть искусным стрелком. – Вдруг Банколен повернулся к нам; когтистая лапа леопарда висела над его плечом. – Господа, помните рассказ, который Шарко опубликовал в своей книге „Охотник за хищниками“? Он Утверждал, что знал только двоих людей, которые напали на горного льва с охотничьим ножом. Один из них был покойный месье Рузвельт из Америки, а второй – молодой герцог де Салиньи… – Детектив повернулся лицом к фотографиям. – Вот его призовая кобылка, он тренировал ее для скачек в Отейе в этом году… Вот в прошлом году он вышел в финал в Уимблдоне…

– Все это очень интересно, – возразил Графенштайн, – но мы пришли сюда, чтобы проверить сейф!

Детектив присел на шкафчик под окном, прижался лбом к стеклу и долго смотрел в окно. Низкие солнечные лучи медленно крались по комнате, а в них плясали пылинки. Они сверкали на цилиндре Банколена и на серебряном набалдашнике его трости. Он разжал пальцы жестом растерянности… И по мере того как в комнате сгущались тени, росло мрачное напоминание о человеке, который никогда сюда не вернется, – рубашка небрежно валялась на кресле, три стакана сиротливо стояли на столе.

Тихо войдя в кабинет, Герсо проговорил:

– Я принесу сейф, – и в его руке звякнула связка ключей, которые он вынул из двери.

– Ах да! – пробормотал Банколен, поднимая рассеянный взгляд. – Где он? Вон в том столе у стены, что рядом с ванной?

– Да, месье, вот это ключ от стола. Думаю, он держал в нем свои документы; он никогда не позволял мне видеть их. – Длинное лицо камердинера выражало живой интерес. Его глаза блестели, а парик слегка съехал набок. Я представил себе, что его рука, должно быть, холодная и влажная, как у жабы.

– Хорошо. Только ничего не трогайте. Просто вставьте ключ в замочную скважину и откиньте крышку стола. Не суйте туда руку.

Мы собрались около высокого бюро с крышкой, открывающейся вверх, наподобие крышки западни. Герсо осторожно поднял крышку. Пустота.

– Да, месье, кто-то здесь побывал, – смело заявил камердинер. – В бюро было полно бумаг – вот в этих ящиках и во всех отделениях.

– Естественно, – резко отозвался Банколен. – А теперь откройте вот это. – Он указал на задвинутый в угол тяжелый металлический ящик.

Герсо тихо вздохнул. Сейф оказался до краев набитым банкнотами. Наверху лежала пачка в две тысячи франков. Банколен криво усмехнулся.

– Наш вор, – заметил он, – украл только документы Салиньи, оставив без внимания миллион франков… Не знаете, что это были за бумаги, Герсо?

– Нет, месье. Я… Я здесь никогда не убирался. Он диктовал мне письма внизу. Миллион франков!

– Заприте бюро. Мы закончили осмотр. Мне нужен телефон, Герсо. Наверху есть аппарат?

– В спальне, месье.

– Очень хорошо. – Банколен обернулся к нам: – Можете подождать меня на улице, пока я здесь еще осмотрюсь. Кстати, Герсо, вы можете сказать, какой из ключей отсутствует?

Камердинер просмотрел связку ключей.

– Да, да! Я уверен! Здесь нет ключа от винного погреба!

– Винного погреба? Так он наверняка у дворецкого?

– Насколько я знаю, нет, месье. Месье де Салиньи сам выбирал вино для ужина. Когда он обедал здесь в одиночестве, он редко пил и держал ключи при себе. Помню, он сказал, что вынужден был уволить одного дворецкого, потому что тот проявлял к его погребу повышенный интерес. Фи! А новый… – Герсо развел руками, и его лицо брезгливо сморщилось.

Итак, мы с Графенштайном оставили их в кабинете вдвоем. Уходя, я заметил, как Банколен приблизился к шкуре льва, лежащей перед камином…

Мы спускались по великолепной лестнице, словно в мрачную пропасть, откуда слышались голоса прошлого. Все эти портреты на стенах, выразительно протягивающие руки, казалось, шевелятся и шуршат парчой через светлеющий мрак свечей в серебряных канделябрах, и в коврах прятался цвет, который они искали сотни лет… Я не мог подавить желание побродить по дому, чтобы ощутить реальность воспоминаний, которые жили здесь так долго. Поэтому, предоставив Графенштайну выйти на улицу, я повернул назад.

В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с высоких потолков хрустальные люстры. В пустынных комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались узкие пучки света, позволяющие видеть смутные очертания мраморных каминов, зеркала, в которых отражалось прошлое, и картины, изображающие глупо и жеманно улыбающихся пастушек, навеки присевших в реверансе с посохом, перевязанным голубой ленточкой. Как в старинной песенке: „Il pleut, il pleut, bergere, ramenez vos moutons…“[10]10
  «Пастушка, дождик начался, барашков уведи…» (фр.)


[Закрыть] Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост… Что там написано на табличке? „Журден де Салиньи, 30 мая 1858 – 21 августа 1914“. Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: „Я был свидетелем его смерти“. Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии, – что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме, – и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов – все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки „Il pleut, il pleut, bergere“… в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: „Quand Madelon vient nous servir a boire!“[11]11
  «Когда Мадлон нальет нам выпить!» (фр.)


[Закрыть]

Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.

Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил – взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.

Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.

Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.

Даю слово – невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.

– Я думала, вы сдержите свое слово, – с неожиданной горечью произнесла она, – но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.

– Но послушайте! – горячо возразил я. – Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…

– Вы так же безразличны к честности, – добавила она, – как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… – Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.

Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ – поэтому сказал:

– А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…

– Вот это мне нравится! – воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. – И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…

В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом – деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.

Мы рассмеялись. Когда напряжение спало – это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, – теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ – а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ – и уселся рядом на скамейку.

В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.