Текст книги "Бирюзовая тризна"

Автор книги: Джон Данн Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 17

Все живые существа стремятся как-то улучшить и упорядочить свою жизнь. Коровы, как известно, протяжно и горестно мычат, если они не доены. В Ирландии коров доят в десять, время самое удобное и для коров, и для хозяев. Но попробуйте пропустить церемонию, и услышите, какой концерт они вам устроят. Кошки приходят на кухню ровно к пяти часам и садятся намываться у огонька, потому что знают: пять – время ужинать.

Мы всегда начинаем надевать обувь с одного и того же ботинка – с правого или с левого, кто как привык, – точно так же, как и снимаете, и чувствуем непонятное неудобство и замешательство, когда почему-то отступаем от нашего маленького обычая. Мы начинаем бриться всегда с одного и того же места. Надеваем шляпу одним и тем же жестом. И все это кажется нам вполне мудрым и правильным, потому что это было правильно все предшествующие дни и годы.

Эти наши маленькие жесты, привычки, наши обычаи, подчиняющиеся правилу «так принято» делают нас похожими друг на друга, упорядочивают человечье стадо. И они же дают нам возможность высвободить массу дополнительного времени, позволяя просто копировать жесты, а не выдумывать их каждый раз заново. Они, да еще кожно-мышечное чувство, про которое мы все учили в школе, «память» наших рук и ног позволяют нам не заметить, как мы умудрились одеться, побриться и привычным жестом завязать галстук. Несмотря на то, что мне решительно нечем было заняться после того, как я оденусь, побреюсь и привычным жестом завяжу галстук, время летело как-то очень быстро. Ранний завтрак, состоящий из тропических фруктов и неумело сваренного кофе. Неторопливая прогулка по утреннему приятному холодку станции, с которой до полудня отправляется кабинка фуникулера. Станция располагалась высоко на склоне Соло Хилл, и раньше я никогда туда не добирался.

Фуникулер начинает работу с восьми утра. Два с половиной доллара за проезд туда и обратно. Билетеры на Самоа отличаются редким сочетанием нахальства с детской непосредственностью, причем это совершенно не зависит от вида транспорта, которым вы пользуетесь. Если вы не даете им ровно ту сумму, которая указана в прейскуранте, с вами непременно сыграют излюбленную местную шутку. Сначала билетер впадает в хорошо разыгранное оцепенение, и когда вы не выдерживаете и спрашиваете, уж не случиться ли с ним сию секунду приступа эпилепсии, выясняется, что у честного малого просто нет сдачи. Всю мелочь забрал предыдущий пассажир. Ох, Господи, ну что же делать! Затем его лицо внезапно проясняется и озаряется самой светлой улыбкой, какую вам только доводилось видеть. Ну конечно же! Он отдаст вам эти несчастные центы, когда вы будете возвращаться назад! Так просто! Система отработана до тонкостей, я сам неоднократно наблюдал этот спектакль. Когда кабина возвращается назад, он еще издали кричит – отпрыгнув на безопасное расстояние: «Я только что сдал кассу!»

Это маленькое мошенничество скорее забавляло, чем вызывало гнев. Каждый раз он пытался проделать эту штуку и со мной. И каждый раз я говорил: как удачно, я подожду здесь в тенечке, пока у вас не появится сдача. Я запыхался, пока поднимался на холм и буду только рад передохнуть. Каждый раз он говорил мне, что на такси ездить гораздо удобнее и быстрее. И каждый раз я беспечно возражал, что чрезвычайно люблю пешие прогулки. Тогда он начинал рыться по всем карманам и с неизменным радостным изумлением извлекал на свет Божий пресловутые пятьдесят центов и протягивал мне со словами: «Вот ведь, оказывается они у меня были, просто завалились за подкладку!»

Итак, каждое утро я совершал маленькое путешествие в кабинке канатной дороги. Кабинка была – единственная на весь фуникулер, своеобразный мини-трамвайчик с скругленными углами, девять футов в длину, пять в ширину и семь – в высоту. Она выкрашена в темно-бордовый цвет с двумя золотыми горизонтальными полосками. К канату кабинка крепилась сложным переплетением троса, отдаленно напоминающим маленькую нефтяную вышку. Сооружение было еще пяти футов длиной – вот почему станция располагалась так высоко на холме. Вся система приводилась в движение при помощи колесиков и тормоза, прочно закрепленных на тросе. Два больших скользящих колеса растягивали трос, как растягивают между пальцами бечевку дети, когда играют «в веревочку», только здесь «бечевка» была растянута между Соло Хилл и верхней площадкой на горе Алава. В кабинке было три окна с внутренней стороны, два окна с дверью по центру с внешней, которой она подходила к площадке на местах прибытия и посадки, и по одному окну с каждого торца. Все окна можно было открыть наружу, как книжку, потому что крепились они к нижнему краю рамы, двумя петлями. Наличествовал также и аварийный выход – через крышу.

Очень часто я ездил в совершенном одиночестве. Кабинка была рассчитана на двенадцать пассажиров, но столько при мне никогда не набиралось, хотя интервалы между рейсами были солидные – полчаса. Я катался в компании морских офицеров; группы немецких туристов; нескольких молоденьких японочек, свежих и славных, как мелкие цветочки их сакуры; парочки молодоженов из Невады; другой парочки – уже из Монреаля; местных жителей с окрестных островов, приехавших в Паго-Паго провести выходные; итальянского агента бюро путешествий, который решил испробовать сначала на себе все местные достопримечательности; и, наконец, двух вулканологов из Югославии.

Пассажиры как правило с интересом рассматривали окрестности, благо было на что смотреть, высовывались в окна и тут же с визгом ныряли обратно, с дрожью в голосе потешаясь над собственным непонятным испугом. Их испуг был и вправду непонятен, по крайней мере, мне, потому что я точно знал: канатные дороги – самый безопасный вид транспорта из всех, изобретенных человеком. Эти так ужасающие нервных дам «трамвайчики» проползают сотни миллионов миль пути без каких-либо дорожно-транспортных происшествий. Но уж когда случается авария, подробности ее столь драматичны, что в тот же день о ней узнает весь мир. А припомните-ка, сколько подобных сообщений вы слышали за всю свою жизнь? Вот то-то же. В поездах и самолетах люди гибнут значительно чаще.

Но большинство женщин визжало скорее от восторга, а большинство мужчин – только для того, чтобы поддержать своих женщин. На мой взгляд, если бы дирекция канатной дороги имела и вправду некую склонность к садизму, как утверждали иные особо впечатлительные пассажиры, полкабины представлял бы собой чисто вымытую толстую пластину оргстекла. Вот тогда визг и крики звучали бы совсем по-иному!

Кабинка скользила над зеленой долиной, в самом низу своего пути она повисала над портом на высоте не более ста пятидесяти футов, и доки, причалы и набережная были видны, как на ладони. Должно быть, в разгар курортного сезона сверху каждое утро открывалось красивейшее и величественнейшее зрелище, когда огромный лайнер важно и неспешно заходил в бухту, оглашая небо над островом протяжными, низкими гудками. Сразу за гаванью и в самом деле были видны строения консервного завода, уродливые длинные ангары с плоскими крышами, установленные бок о бок по семь или восемь в ряд. Сверху это было похоже на склад фургонов-рефрижераторов. Рыболовные суда завода выглядели действительно плачевно, причем те, которые еще покачивались в доках в маслянисто-ржавой воде были ничуть не в лучшем состоянии, чем те инвалиды, которые доживали свой век, ржавея на причалах. И тем не менее на самой границе акватории можно было разглядеть целую флотилию неутомимых сейнеров, уродливое пятно на яркой голубизне бухты.

Кабина бежала все вверх и вверх, под конец почти вплотную приближаясь к зеленому склону горы Алава. Тропический лес с высоты полета волнистого попугайчика – одно из самых красивых зрелищ на свете. У меня, наверное, никогда не найдется достаточно красочных и восторженных эпитетов, чтобы описать все это колышущееся, переливающееся всеми оттенками зеленого великолепие. Кроны деревьев были так густы, что земля сквозь них практически не просматривалась, но мне, честно говоря, хватало и вершин. Перед поворотом, футах в пятидесяти от платформы, кабина всегда останавливалась, – перехватить зацеп или как там называлась эта вышкообразная лапа. При этом «трамвайчик» тихонько покачивался, и пассажиры начинали бледнеть, заглядывать друг другу в глаза и задавать вопросы, свидетельствующие о панике и глубоком техническом невежестве. Но вот наконец кабина вздрагивала и ехала дальше, и тогда все вздыхали с облегчением, и на лицах у них было написано: ох, на этот раз, слава Богу, пронесло.

Однажды любопытства ради я заглянул на рекомендованную мне Генри телевизионную станцию. Там и в самом деле можно было зайти в студию с дюжиной мониторов, по которым транслировалась дюжина различных учебных программ разом. Но я стал возвращаться туда каждый туда каждый день совсем не из-за этого.

Поднявшись еще выше по склону, можно было забраться на телевизионную антенну, большое сооружение из металлоконструкций, широко расставившее четыре цепкие лапы. Поднявшись по витой внутренней лесенке, вы оказывались на круглой площадке, окольцованной яркими красными огнями, хорошо видными из города ночью. Это была самая высокая точка в городе. На площадке было устроено что-то вроде павильона, открытого всем ветрам и огороженного только полами из двухдюймовых стальных труб.

На вершине горы было прохладно даже в полдень. Войдя в павильон, я доставал подзорную трубу десятикратного увеличения, с которой мог развлекаться часами. Я купил ее в магазинчике рядом с Тихоокеанской Торговой Компанией. Родиной этой трубы была Япония. Мы с продавцом долго обсуждали все ее достоинства и недостатки, уподобившись настоящим знатокам оптики, прежде чем он согласился уступить мне ее за двенадцать долларов. Вместе с футляром из кожезаменителя.

Настроив трубу, я медленно обходил круг по всему периметру площадки. У меня была подробная карта этой части Тихого океана, и я рассчитал, что если только у них не отказали все навигационные приборы разом, они скорее всего придут с восточного края острова, то есть войдут в бухту слева. Когда точно на юге от них появится в голубой утренней дымке очертания острова Ауну, они свернут на запад, минуя его мертвые берега, серые от пепла и застывшей лавы. А возле Лаулии они должны будут взять на северо-запад, и тогда перед ними окажется выход к бухте Паго-Паго. Десятикратное увеличение позволяло мне наблюдать за всем портом, вплоть до самых дальних его причалов – но там как раз было совсем неинтересно. Когда бы я ни посмотрел в ту сторону, я видел одно и тоже: рыболовецкие японские суда, снующие туда-обратно, как пчелы у летка. Я видел, как на остров приходят тучи. Как ветер поднимает волны и брызжет пеной. А повернувшись спиной к порту, я мог часами любоваться поросшим лесами иззубренным краем древнего кратера, через который, медленно протаскивая по ущельям тяжелые серые животы, переваливались тучи.

Иногда я спускался к набережной, – побродить среди доков, поболтать с кем-нибудь, просто побыть в атмосфере большого порта. Признаться, в такие часы – а бывало это ранним утром, – я каждую секунду ожидал: вот-вот взблеснет встающее солнце на белых парусах «Лани», входящей в бухту. Снизу, из гавани, долина выглядела ничуть не хуже, чем сверху: строений было мало, а невысокие дома местных жителей едва виднелись среди густой зелени, и только остроконечные соломенные крыши круглыми приплюснутыми пирамидками выступали из сплошного зеленого моря, как шапочки китайских крестьян среди молодого бамбука. Отель, в котором я жил, из гавани смотрелся как несколько круглых ульев различной величины и высоты, составленных вместе. А над гаванью, через всю долину тянулись две серебрянные туго натянутые струны троса фуникулера, исчезая вдали, как железнодорожные рельсы. Я пытался обратить на это забавное сходство внимание нескольких подобных мне бездельников, но не встретил понимания. Господам туристам неприятно было думать, что это может быть и не оптический эффект. Как будто и в самом деле исчезают в никуда, говорили они.

Когда я убеждался, что и в этот день море не принесло мне желанных вестей, я выходил из павильончика и ехал вниз. Я смотрел на бесконечную череду волн, с тем же испугом и ненавистью, с какой туристы смотрели в бездну, проплывающую под кабиной фуникулера. Я мрачнел, не отвечал на радостные возгласы попутчиков, пытавшихся обратить внимание всех каждого на нечто, замеченное и оцененное только ими. В такие минуты я думал: «Где я? Что я здесь делаю? Или, что было бы вернее, что я сделал не так?»

И тогда я шел с Соло Хилл в город, к Переговорному пункту. Да, сэр, слышал я в ответ. Да, мы запрашиваем «Лань» на всех возможных частотах. Нет, сэр, они не отвечают. Мы по-прежнему регулярно пытаемся их вызвать. Как только мы услышим хотя бы слово в ответ, мы немедленно дадим вам знать в отель.

После этого я понуро плелся к отелю – если не было дождя. В дождь я все-таки предпочитал такси. Иногда я задерживался у местной корабельной верфи – взглянуть, насколько продвинулась работа с предыдущего моего посещения. Но они работали медленно и словно нехотя, на них было скучно смотреть. И все же мне очень нравились их маленькие прогулочные яхты и пузатые рабочие баркасы, похожие на плавучие бочонки. Ничего другого они не делали, разве что по специальному заказу. Называлась верфь «Ау-А-Ману». Я не знал, что это означает, но ни разу не спросил. Я боялся, что это окажется что-нибудь вроде «Наветренной Стороны» или «Крошки Китти», или «Я – тоже» Я предпочитал картины без названия. Переодеться в плавки, прихватить полотенце и спуститься вниз к бассейну. Сесть в тенечке под полосатым зонтиком со скучной книжкой. Вот все, что мне оставалось. Единственно, что скрашивало мне эту рутину, были ромовые коктейли. Нижний бармен не умел, как Генри, интуитивно вычислять, что именно предпочитает тот или иной посетитель, но в конце концов я втолковал ему, что в мои коктейли не следует добавлять ни ложки сахара, и я буду в восторге. Он быстро уяснил это, и с тех пор мы были в восторге оба.

Полчаса плаванья. Потом наверх – переодеваться. Сменить книжку.

Пообедать – не плотно. Вернуться в номер. Соснуть до четырех – переждать самое жаркое время дня. Снова пойти искупаться. Потом сходить погулять в дендрарий у набережной – опять-таки, если нет дождя. Подняться в верхний бар поболтать с Генри. Поужинать – слегка, не наедаясь. Еще немного почитать. И в постель.

Когда головокружение от новых впечатлений сошло на нет, а размеренный образ жизни начал благоприятно сказываться на моих расшатанных нервах, я стал привыкать и к этой невероятной лазури воды и неба, и к буйной зелени тропиков. Я почти сжился и с тем, и с другим.

И вот в субботу, на двенадцатое утро нового года, я уже привычным ленивым взглядом обозревал порт из окна кабины фуникулера и увидел «Лань», пришвартованную к плавучей платформе у самого большого причала. Я высматривал ее так долго, что мне понадобилось протереть глаза, а потом ущипнуть себя, чтобы убедиться, что мне это не привиделось. Чуть раскачивающееся движение кабины не позволяло настроить мою трубу, но я видел, что все паруса на ней собраны, а на палубе никого нет. И дернул меня сегодня черт подниматься к смотровой площадке, ведь теперь пройдет тысяча лет, пока я спущусь!

Этот рейд показался мне бесконечным. У верхней площадки кабина остановилась. Кроме меня еще только двое японцев, и распорядитель тянул время, надеясь, что подойдет кто-нибудь еще. Я стоял, стараясь сохранять спокойствие, у ограждения, не позволяющего слишком близко подходить к колесам и промасленному плетеному тросу. Наконец нас пригласили садиться, и «трамвайчик» заскользил вниз. Я вдруг почувствовал, что у меня кружится голова и тошнота подступает к горлу. Это слишком быстро, подумал я. Я не могу так. Я не готов. Мне надо остаться на вершине и как следует все обдумать…

Когда я стоял на верхней площадке, в глаза било солнце, заканчивался же спуск под проливным дождем. «Трамвайчик» немилосердно трепало ветром, все его железки стонали и скрипели. Я выскочил из кабины, и через пять минут дождь перестал. Но к этому времени я был уже у подножия Соло Хилл и летел к набережной, разбрызгивая лужи своими плетеными кожаными сандалиями.

На платформе, верхом на бочонке, сидел человек. Он был тучен и важен. Голубая кепка лихо заломлена за ухо. Нет, сэр, это частное владение, и никто не имеет права подниматься на борт, если не имеет официального разрешения. Можете себе представить, эта яхта пришла с Гавайев. Смотрите, как снесло перила – там и вот тут. Ее явно потрепало штормом. Шлюпку, кажется, смыло прямо вместе с крепежом. Все стекла на мостике повыбиты. Да, сейчас не самая подходящая пора пускаться в плаванье, особенно на таких маленьких суденышках.

– Сколько человек прибыло на борту?

– Чего-то в ней не хватает. А-а, якорь оборвало. А так – почти не пострадала, прямо удивительно.

– Послушайте, женщина на ней была?

– И сработана хорошо, на совесть… Что? Да, она заболела. Он сам ее вынес с палубы. Инспектор только глянул их бумаги, и они сразу умчались в больницу. Взяли такси и уехали.

Он объяснил мне, как найти больницу. Я помчался туда. В приемном покое я застал двух девушек, похожих, как сестры-двойняшки: обе темно-коричневые, с характерными чертами аборигенов, обе в белом. Но одна из них была медсестра, и другая – врач. Элис Аласега. Им только что доставили беременную женщину.

Доктор Аласега не могла отвлечься ни на минуту от своих прямых обязанностей – разве что для тяжелобольного или матери с ребенком. Поэтому я ждал около сорока минут, пока она освободится и вернется, чтобы поговорить со мной в своем кабинете.

– Вы интересуетесь миссис Бриндль?

– Да. Что с ней случилось?

– Какое вы к ней имеете отношение?

– Я просто ее друг. – Тогда почему бы вам не спросить об этом у ее мужа?

Я замялся.

– Конечно же, я непременно пойду потом к нему и расспрошу обо всем, но знаете, мне бы хотелось быть уверенным… что он соображает, что делает.

– Не понимаю.

– Вы тоже думаете, что Линда Бриндль в состоянии продолжать этот круиз? «Лань» очень сильно потрепана. Я имею ввиду, не кажется ли вам, что с Линды уже хватит?

Она посмотрела на меня изучающе, и я изо всех сил постарался выглядеть искренне обеспокоенным другом. Наконец она проговорила:

– Я не психоаналитик. Я не знаю, что вам сказать. Мне показалось, что миссис Бриндль в данный момент находится в состоянии глубочайшей депрессии. Она почти ничего не воспринимает. Кровяное давление понижено. Рефлексы заторможены. Насколько я понимаю, неделю назад она пыталась покончить с собой. Вскрыла себе вены. Ее муж едва успел поймать ее и перетянуть запястья. Сама она об этом почти ничего не помнит. Но она уверена, что лучше всего ей сейчас именно умереть. Она твердит, что лучше быть мертвой, чем сумасшедшей. Я ввела ей возбуждающее, рекомендуемое при затяжной депрессии. Я велела им придти еще раз в понедельник. Кажется с деньгами у них все в порядке. Я сказала, что ей лучше какое-то время пожить в отеле, а не на яхте.

– Знаете, некоторые браки обнаруживают полную несовместимость партнеров. – Знаю. Но к данному случаю это не подходит совершенно. Даже абсолютно постороннему человеку видно, что он безумно ее любит и очень беспокоится за нее. А она в нем очень нуждается. Я сказала, что лучше всего им было бы попробовать на некоторое время забыть о своих неурядицах и просто отдохнуть на нашем острове. Это очень романтический уголок.

– Да, рекламные проспекты твердят об этом во весь голос.

– А вы находите, что это не так?

– Я нахожу, что и для них, и для меня это будет воистину незабываемое путешествие. Но по крайней мере здесь очень спокойно и вполне живописно.

В ее глазах промелькнул огонек лукавства. Вот уж не ожидал.

– А как насчет пьянящего запаха белой глицинии лунной бархатной ночью?

– М-ммм. Да. А также искрящиеся потоки тропического ливня, стекающие по живописным утесам и за шиворот.

– А невыразимая лазурь Тихого океана?

– Великолепна, чтобы в ней топиться.

– Это верно, мистер Макги. В понедельник я надеюсь узнать побольше об этой паре и их путешествии, и постараюсь выяснить, насколько оно ей повредило. И вообще, что она об этом всем думает.

– Благодарю вас, доктор.

Жадные солнечные лучи уже досуха вылизали все лужи на улицах, когда я вернулся из больницы в отель. Я совершенно бездумно оглядел холл и внутренний двор, и вдруг у бассейна заметил Говарда – он был уже в плавках и с полотенцем через плечо и высматривал наиболее удобный спуск к воде. Он был похож на негатив того Говарда, который год с лишним назад уезжал из Лодердейла: кожа загорела до темно-коричнево-красного цвета, а отросшие волосы, сейчас схваченные на затылке резинкой, выгорели почти добела.

Я перехватил его как раз в тот момент, когда он пробовал воду пальцами ноги. Он обернулся и весь аж просиял от радости.

– Хей! Трев! Будь я проклят! Какой дьявол надоумил тебя оказаться здесь в самое подходящее время! – Он тряс мою руку, хлопал меня по плечу и был в совершенном восторге. – Ах ты чертов сукин сын! Черт, как же я рад видеть наконец знакомую физиономию!

– Хорошо выглядишь, Говард.

– Еще бы, столько-то пожарившись на солнышке. Ну и добирались же мы сюда! Почти весь путь под парусом. Ветер был шикарный. Иногда даже чересчур. Как ты здесь оказался?

– Гуля написала мне из Гонолулу.

– Шутишь? Ты что, примчался сюда, чтобы встретить нас?

– Среди всего прочего.

– Ладно, как насчет того, чтобы заказать мне пива, пока я тут немного поплещусь?

Он кинул полотенце на край бассейна и нырнул. Нижний бар как раз открывался. Я взял пива «Фиджи» и уселся за крайним к бассейну столиком, где был ветерок посильнее и тень погуще. Говард явно просто наслаждался возможностью поплыть в спокойной воде и дурачился, неуклюже загребая во все стороны разом. Меня неприятно поразило то, что при это он плыл вперед с довольно приличной скоростью.

Я совершенно не представлял, как мне говорить с ним. Огорошить сразу, в расчете на шок? Сделать вид, что ничего не знаю и потихоньку увезти Гулю? Но тогда он не даст развода и будет преследовать ее до скончания дней. Вскоре Говард, отфыркиваясь, вылез из бассейна и направился ко мне, вытирая полотенцем лицо и мокрые волосы. Его карие глаза смотрели на меня с обычным радостным дружелюбием. Он плюхнулся на стул и отпил прямо из банки. Причмокнул, попробовал снова.

– Ммм. И не так уж плохо.

– Как Гуля?

– Не слишком хорошо, – немедленно помрачнел он. – Когда ты улетел с Гавайев, у нас вроде бы снова стало все хорошо, она успокоилась после твоего с ней разговора. Нет, Трев, ей стало и вправду здорово лучше после того, как ты поговорил с ней. На какое-то время я даже поверил, что теперь все будет так же прекрасно, как было прежде. Мне не нравилось только одно: она постоянно твердила мне, что мы должны разойтись. Продать «Лань» прямо там и разойтись. Как раз тогда, когда появилась надежда, что все наладится! Но она считала, что между нами ничего нет и не может быть. А я люблю эту маленькую гордячку, Трев. Правда люблю. Если ты знаешь, что мы должны привести сюда «Лань», то она, наверное, сказала тебе и то что нашла здесь покупателя на нашу яхту.

– Я собственно, поэтому и примчался. Неужели не нашлось лучшего предложения? Сто тридцать тысяч за «Лань» – это же смешно.

– Разумеется, черт бы меня побрал! Я не позволю Гуле продавать «Лань» за такую мизерную сумму! Я чуть с ума не сошел, пока не нашел неплохой выход из положения. Я решил, что если у нас будет в запасе еще один переход, я сумею за это время отговорить ее. Знаешь, я познакомился в доках с одним парнем с Самоа и уговорил его на маленькую ложь во спасение…

– Я уже говорил с Лютером.

– Вот это да! Но тогда ты знаешь о моей маленькой хитрости.

– Так ты говоришь, Гуля не в порядке?

– Я водил ее к двум специалистам еще в Гонолулу, а сегодня утром мы прямо с причала отправились в больницу. Ты знаешь, она же распорола себе все вены неделю назад! Кляла меня на чем свет стоит. Кровь хлестала так, что я уж думал, все кончено, но доктор сказала, что все прекрасно заживет. Она сказала, что дело все в глубокой депрессии. Только она тогда употребила еще одно слово… никак не вспомню. Ну, знаешь, когда тебя в этом мире уже не осталось ничего, имеющего хоть какую-то ценность. Когда все как будто во сне.

– Апатия?

– Вот-вот! Я думаю, что самое лучшее для нас сейчас – это остаться здесь на какое-то время. Мне надо привести в порядок «Лань», ее порядком потрепало штормом. А потом мы посмотрим, может быть, и найдется способ привести Гулю в себя.

– Я хотел бы поговорить с ней.

– Конечно! Она обязательно захочет тебя видеть. Мы остановились здесь же, в восьмом номере. Сейчас Гуля там, уже спит, наверное. Господи, у этих скорлупок еще и крыши из травы, я сначала не понял, принял их за настоящие. Но вообще здесь очень славно, как ты думаешь?

– И к тому же очень мало народ – не сезон.

– Так это просто то, что нужно.

– Я хочу обсудить с Гулей продажу «Лани». Я куплю ее сам.

– Но мы не хотим ее продавать!

– Извини, но я так понял, что Гуля как раз очень хочет. Это ее яхта, и она вольна делать с ней, что угодно. Поэтому как только все ремонтные работы будут закончены, я хотел бы пройти через острова Общества и Маркизы, дойти до побережья и подняться вдоль Южной Америки, потом Канал, Юкатанский пролив – и домой.

Он попытался обернуть дело шуткой.

– Эй, эй! А меня ты уже не хочешь спросить, что я об этом думаю? Она не продается, Макги. Нет. Ни за какие деньги.

– И я бы очень просил тебя исполнить одну мою просьбу. У меня на руках открытый билет до Лодердейла. Можешь вписать туда свое имя. Самолет надежнее. А мы уж с Гулей так и быть, рискнем. Думаю, я не хуже тебя управлюсь с «Ланью».

– Слушай, всякая шутка имеет свои пределы. Ты слышишь? Я могу и разозлиться на подобные заявления. Ты все-таки говоришь о моей жене.

– Ну, раз ты так чувствителен, придумай что-нибудь получше. Хотя я не понимаю, почему твои всем известная праведность и честность пострадают от нашего с Гулей путешествия, если все предыдущие твои выходки они перенесли прямо-таки стоически.

– Я… я отказываюсь тебя понимать!

– Ладно, игры кончились. Можешь больше не кривляться. Я за это время кое-что о тебе узнал. Я решил выяснить, что ты есть на самом деле, Говард. – Что я есть? Ты с ума сошел?

– Кончай, Говард, тебе не идет. Цепь и так получилась слишком длинная и мне не хотелось бы, чтобы она заканчивалась Гулей.

– Что ты мелешь, какая цепь?

– Заткнись. Я не собираюсь расписывать тебе все как, когда и почему. Тем более, что «почему» гораздо яснее тебе, чем мне. Но теперь я знаю несколько новых имен, тебе, несомненно, знакомых. Микер. Рик и Молли Бриндль. Доктор Фред Харрон. Сьюзен Фархоузер. Джой Хэрис. Может быть, мой список неполон и в него входят еще десятки имен, но это все не имеет ни малейшего значения. Достаточно и одного. Фред Харрон. У Тома Коллайра хранится пленка, на которой записано твое признание в этом убийстве, Говард. Так что подумай: может быть тебе все-таки лучше будет взять мой билет на самолет и дома поговорить со стариной Томом?

В продолжение всего моего монолога он смотрел в землю. Только однажды, и то лишь на мгновенье, увидел я его тяжелый взгляд, но мне хватило этой секунды, чтобы понять, кто он такой. Потому что я уже видел этот взгляд. Мне тогда было двенадцать лет отроду. Дядя послал меня на озеро принести воды. Было раннее утро. Тропа к озеру была натоптана, и я шел совершенно беззвучно. С озера тянуло ветерком. Я вышел на берег и прямо перед собой увидел медведицу. Она и двое ее медвежат пришли напиться и встали на самом удобном месте, где мы всегда брали воду. Медведица была огромная, черная и старая, она с негромким рычанием развернулась ко мне, приподнялась на дыбки, заслонив собою, как мне показалось тогда, все небо. Мы оба замерли одновременно. Она смотрела на меня в упор. Она стояла так близко, что я чувствовал ее густой, удушливый запах. Я не смел дышать, сердце колотилось где-то в пятках. Минут спустя она глухо заворчала, отвернулась, опустилась на четвереньки и ушла, подгоняя медвежат впереди себя.

Я никогда не смогу по-настоящему описать, как это было. Я никому не сказал тогда об этой встрече, потому что боялся, что мне скажут: но ведь это был всего лишь медведь. Конечно, она могла убить тебя, но ведь она – всего лишь медведь. Но это было нечто большее, чем просто медведь. Это было одно из исчадий тьмы. Это была сама ночь. Это было само зло. Целый год после этой встречи я время от времени вздрагивал от пережитого ужаса. Сама тьма блеснула тогда во взгляде Говарда Бриндля. Но он сморгнул, и она исчезла.

Возразить, потому что он вдруг поднял глаза, глядя куда-то мне за спину и крикнул:

– Эй, радость моя!

Мне не следовало оборачиваться, но я сделал это почти непроизвольно. И тут он мне врезал. Как или чем – я уже отметить не успел. Наступал час сиесты. Прежде чем ударить, он, конечно, убедился, что из тех немногих, кто оказался рядом, никто не смотрит в нашу сторону. Мир завертелся у меня перед глазами и слился в одно безобразное бурое пятно, я еще почувствовал холодный камень пола, вдруг вставший дыбом и пребольно ударивший меня по скуле. Словно из другого мира или сквозь толщу воды доносились до меня чьи-то вскрики и голоса. Меня тормошили, хлопали по щекам, потом подняли в воздух. «Просто покажите мне, где его номер», – сказал спокойный голос у меня над ухом. Слова отдавались звоном в гудящей моей голове, словно она была телевизором, у которого не настроен звук. Кто-то нес меня на руках. Ступени. Мое колено задело за дверной косяк – значит, вошли в номер.

– Просто солнечный удар, – сказал тот же голос. – Смотрите, он уже приходит в себя. Пусть полежит спокойно, это будет для него сейчас самым лучшим лекарством.

Я и в самом деле приходил в себя. Я уже мог пошевелить рукой и приоткрыть один глаз. На меня накатывал, как прибой, сдержанный гул толпы в дверях. Гул становился все глуше, вытесняемый в коридор, наконец совсем стих, отгороженный запертой дверью. По эту сторону двери остались только мы двое. Меня усаживают в постели, скрученная жгутом рубашка берется в левую руку. Мимо моего лица проносится большой бронзовый кулак – мне кажется, что мимо, но почему-то моя голова летит вслед за ним. Ба-бах! Это салют из красных и оранжевых искр разлетается во все стороны у меня перед глазами. Я балансирую на самом краешке мира – как я туда, спрашивается, попал? Вдох, остановка, выдох. За меня снова берутся бронзовые большие руки. В один миг на мне расстегнуты все пуговицы, кнопки и молнии. Сандалии? Тоже долой! Внутри меня приплясывает и хихикает какой-то чертик, бормочущий кокетливо: «Но сэр, что вы делаете, мы же едва знакомы!» Пациент раздет, принесен на место и уложен на пол. Холодная плитка. Значит, ванная. Рев воды в трубах. Кран открыт до отказа. Ванна наполняется очень быстро.