Текст книги "Буллет-Парк"

Автор книги: Джон Чивер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Тогда он сказал: «Ты меня любишь или думаешь, что любишь, лишь потому, что тебе приятно делать мне разные подарки». Тогда я сказал, что он неправ и что я только оттого так щедр с ним, что собственный мой отец не был со мной щедр. Оттого что отец мой был скуп, сказал я, я стараюсь быть щедрым. «Щедрый, щедрый, щедрый!» – принялся он меня передразнивать. О да, сказал он, он знает, что я щедрый. Круглый год, каждый день он только и слышит о том, какой я щедрый. И еще он сказал: «Почем знать, может, я никогда не женюсь. Бывают же люди, которые не женятся. Может, я не совсем нормальный. Может, я хочу жить с каким-нибудь милым, хорошеньким мальчиком. Может, я хочу быть развратным и спать с сотней женщин. Мало ли способов жить, помимо священных уз брака и продолжения рода? Если рожать детей такое святое дело, почему вы с мамой завели одного меня? Почему одного?» Тогда я ему рассказал, как его мать чуть не умерла от родов, и он сказал: «Прости, я ведь этого не знал». Затем он сказал: неужели я не понимаю, что ему, может, совсем не хочется возвращаться домой под вечер к хорошенькой женщине и играть вечером в мяч с ватагой стройных сыновей? Может, он хочет быть вором, или святым, или пьяницей, или мусорщиком, работать на бензоколонке, управлять движением на перекрестке или жить в пустыне отшельником. Тогда я окончательно потерял терпение, шерстяное одеяло сползло наземь, и я сказал ему, чтобы он убирался в задницу со всеми своими причудами и что пора ему готовиться к какой-нибудь полезной деятельности. «К какой, интересно? – спросил. – Может, торговать зубным эликсиром?» Тогда я замахнулся клюшкой и, если бы он не увернулся вовремя и не убежал куда-то в темноту, вероятно, раскроил бы ему череп.

И вот я остался стоять на запущенном поле для гольфа, сознавая, что чуть не убил родного сына, и в то же время желая лишь одного – броситься за ним вдогонку и постараться достать его клюшкой. Я был взбешен. Я не мог понять, как могло случиться, что мой единственный сын, которого я люблю больше всего на свете, вызвал у меня желание его убить. Я подобрал его клюшку и направился к машине. Дома я рассказал Нэлли о нашей ссоре, но она, конечно, была на его стороне, потому что ведь я перед тем успел поссориться и с нею. Ну, я налил себе виски и сел смотреть телевизор – что мне еще оставалось делать? Так я просидел перед ящиком до полуночи, покуда не вернулся Тони. Он со мной не заговаривал, я с ним тоже. Он поднялся к себе. Немного позднее поплелся к себе и я.

С того самого дня он не вставал с постели».

IX

Тони уже двадцать два дня, как не вставал с постели. На двадцать третий миссис Нейлз получила письмо от Мэри Эштон, женщины, которая некогда помогала ей по дому. Работница она была толковая и прилежная, но оказалась воровкой. Сперва она украла два бриллиантовых кольца,– Нэлли их берегла как память о матери, но никогда не надевала. Она не стала корить Мэри. Нынче не так-то легко найти прислугу, рассуждала она, а Мэри – женщина бедная и работящая, пусть эти кольца послужат ей как бы премией. Однако когда через месяц с не большим в доме обнаружилась еще одна пропажа, на этот раз – золотые запонки, Нэлли ее уволила, не упоминая, впрочем, ни о кольцах, ни о запонках. Письмо Мэри Эштон было аккуратно отпечатано на машинке (краденой?), на хорошей (краденой?) бумаге. Вот что она писала:

«Уважаемая миссис Нэйлз! Я слышала, что Ваш сын болен, и мне его очень жаль. Он самый славный мальчик, каких мне доводилось встретить. В нашем поселке живет гуру, или знахарь,– свами Рутуола. В прошлом году он вылечил мою сестру от ревматизма. По утрам он работает у Перчема, плотника, а после обеда его обычно можно застать дома. Телефона у него нет. Его адрес – Нагорная улица, он живет над похоронным бюро Пейтона».

Это сочетание воровства и черной магии несколько смущало Нэлли. В тот вечер у них были гости, и она не могла улучить минуту, чтобы показать Нейлзу письмо. Вечер прошел отлично. Когда коктейли составляют почти единственное угощение, хозяйке, казалось бы, особенно отличиться нечем, и все же Нэлли заслуживала высшей похвалы. Она заметно гордилась своим светлым, уютным гнездышком, но в этой гордости не было и тени глупого самодовольства; озаренные изящным радушием хозяйки комнаты казались еще просторнее, еще светлее. Гости – их пришло человек шестнадцать или семнадцать – были все ей милы, и со всеми она чувствовала себя легко и непринужденно. Закуска и коктейли были превосходны, разговор ни разу не сбивался на трюизмы, никем не было произнесено ни одного скучного монолога, ни одной глупости. За весь вечер ни разу не возникло адюльтерной ситуации, если не считать короткого эпизода, когда Чарли Уэнтворт подсел к Марте Такермен на диван и обоих на миг охватило бессмертное чувство любви. Заглянув в глаза друг другу, они внезапно поняли, что для них было бы раем провести остаток жизни вместе. Она бы смеялась его остротам, он – ее, они грели бы друг другу душу, поехали бы путешествовать по Японии. Кончилось же тем, что Марта встала с дивана и присоединилась к мужу возле стойки. Словом, вечер прошел исключительно удачно. Только во время разъезда гостей произошла небольшая заминка. Этой частью обычно дирижировал Тони, а он, как известно, был прикован к постели, так что его функции пришлось взять на себя Нейлзу. Последние полчаса он провозился с машинами, взывая поочередно то к одному, то к другому владельцу, чтобы тот дал дорогу и все могли, наконец, выбраться из полукруглого въезда к дому Нейлзов.

К восьми часам, впрочем, все благополучно разъехались. Нэлли поджарила себе и Нейлзу яичницу с колбасой и тут же, на кухне, показала ему письмо от Мэри Эштон.

– Господи! – воскликнул Элиот.– Это ведь, кажется, та – воровка? Может, их целая шайка. Может, этот самый гуру ее пособник. Черная магия! Этого еще не хватало! Нет, как хочешь, к такому я еще не готов.

Мучения, сопровождавшие ежедневные поездки Нейлза в город, между тем достигли такой остроты, что ему пришлось в конце концов обратиться к доктору Маллину. Тот прописал сильное успокоительное средство. Каждое утро Нейлз принимал по пилюльке и запивал ее кофе. Нэлли он сказал, что это витамин. Пилюлька давала ему чувство парения, будто он, подобно Зевсу с какого-нибудь аллегорического полотна, плывет по небу на облаке. Оно окутывало его на платформе, пока он ждал поезд 7.16, а когда поезд подходил, Нейлз перекидывал облако через руку, входил в вагон и садился у окошка. И ни хмурое небо за окном, ни убожество поселков, мимо которых он ехал, не были в силах вторгнуться в розовый нимб, окружавший его во все время пути. Нейлз плавно подкатывал к Центральному вокзалу, лучезарной и несколько рассеянной улыбкой приветствуя нищету, недуги, роскошь, красоту незнакомых женщин, дождь и снег,– все, чем его встречал город.

Наутро звук ружейного выстрела разбудил Нэлли.

Может, это черные покинули свое гетто, подумала она, и идут брать приступом белые домики Каштановой аллеи? Последнее время кругом поговаривали, что в трущобах Буллет-Парка неспокойно. Нейлза в постели не оказалось. Она подошла к окну. В одном нижнем белье, на просторном газоне стоял ее муж и целился из ружья в огромную каймановую черепаху. Солнце еще не взошло, но уже светало, и в чистом и прозрачном воздухе казалось, что между полуодетым мужчиной и допотопной черепахой происходит какое-то первобытное нелепое сражение. Ружье выстрелило. Черепаха покачнулась, распласталась, затем медленно поднялась на лапах, как морская черепаха, и заковыляла к Нейлзу. Нэлли никогда не доводилось видеть такое огромное пресмыкающееся на воле, но в этот предрассветный час анахронизмом казалась не черепаха, а человек. Газон явно принадлежал черепахе, небо принадлежало черепахе, весь мир принадлежал черепахе, и в этом мире Нейлз был случайным гостем. Он выстрелил второй раз и промахнулся. Потом третий – и Нэлли увидела, как голова у черепахи завалилась набок. Нейлз выпустил еще один заряд, бросил ружье на траву и поднял черепаху за ее зазубренный хвост.

– Смотри, Элиот! Может, она еще живая? – крикнула Нэлли ему из окна.

– Нет,– сказал Нейлз.– Она сдохла. Пуля перебила ей шею.

– Откуда она только взялась?

– Да, наверное, из болота. Ей, должно быть, сто лет, не меньше. Я встал, чтобы пройти в уборную, и вдруг увидел, как она ползет по газону. Сперва я решил, что это мне снится. В ней, верно, не меньше трех футов в длину. Она могла бы покалечить ребенка и убить собаку. Я ее потом закопаю.

Вернувшись в спальню, все еще чувствуя звон в правом ухе, Нейлз вытряхнул себе на ладонь последнюю пилюлю, но рука его так дрожала, что пилюля упала на пол и закатилась под туалетный столик. Выждав, пока Нэлли уйдет из комнаты, Нейлз согнул металлическую вешалку крючком и лег на живот, пытаясь достать пилюлю. Стенки туалетного столика – это был, вернее, комод – почти касались пола. Нейлз выгреб из-под него две монеты и пуговицу. Затем он снял со столика лампы и решил отодвинуть его от стены. Он оказался тяжелым, выдвижные ящики его были набиты до отказа. Когда Нейлзу, наконец, удалось его сдвинуть, он не обнаружил пилюли – она, должно быть, закатилась в щель. Он стал ковырять в щели вешалкой, но извлек оттуда одну лишь свалявшуюся пыль. При мысли, что ему придется сесть в поезд без пилюли, его охватил ужас. Это было как самый настоящий приступ – одышка, сердцебиение, сухость во рту. Неужели память о перенесенном страдании может так прочно укорениться? Нейлзу всегда казалось, что боль и страдание не запоминаются. Однако сейчас все муки, все смятение и унижение, которые он испытал в тот день, когда ему пришлось сходить с поезда чуть ли не на каждой станции – в Гринэйкрзе и Ласкалсе, в Клир-Хэйвене и Турандоте, – все они нахлынули на него вновь, и память о пережитом была едва ли не острее, чем сами переживания. Нет, он не в состоянии пройти через это вновь. Мужество тут ни при чем. Пусть он даже и пересилил бы себя и поехал на станцию, – все равно сесть на 7.16 он не может. Не может – и все! Холодные ванны, самодисциплина, молитва – весь этот с детства усвоенный моральный кодекс бойскаутов бессилен ему помочь, Он должен ехать в город ради Нэлли и Тони, твердил он себе. Если он не доберется до города, они останутся без защиты. Нейлз представил себе жену и сына сидящими в крепости, со всех сторон осажденной неприятельскими войсками – голодом, холодом и страхом. Затем он увидел их беженцами, погорельцами. Он встал под душ в надежде, что холодная вода смоет его представление о поезде 7.16 как о некой передвижной камере пыток. Напрасно!

Он не знал, когда у доктора Маллина начинается прием, он знал только одно: нужно немедленно, во что бы то ни стало раздобыть рецепт на лекарство.

Кабинет доктора Маллина был расположен в новом районе, который почему-то назывался «Парковым», хоть выросшие в нем дома с двухэтажными квартирами стояли на пустыре без какого бы то ни было признака растительности. Нейлз нажал кнопку звонка, и какой-то человек в пижаме открыл ему дверь.

– Простите, я, верно, ошибся адресом,– сказал Нейлз.

– Вам нужен доктор?

– Да. И по очень важному делу. Неотложному. Это вопрос жизни и смерти.

– Адрес правильный, только он больше здесь не работает, – сказал незнакомец в пижаме.– Местное медицинское общество лишило его диплома. Он теперь работает в городской лаборатории.

– Почему?

– Пилюли. Он давал своим пациентам запрещенные законом пилюли. Я сейчас завтракаю...

Нейлз извинился перед человеком в пижаме. «Что же делать? – подумал он.– Попробовать поехать в город на машине? А вдруг не доедет? Сесть на автобус? Взять такси?» Когда Нейлз открыл дверцу своей машины, из соседней машины высунулся человек и спросил:

– Уж не доктора ли вы ищете?

– Да, черт возьми! – сказал Нейлз.– Да, да, да!

– Что он вам давал?

– Я не знаю названия лекарства. Это чтобы ехать на поезде.

– Какого цвета?

– Серого и желтого. В капсюле. Половина серая, половина желтая.

– Знаю. Хотите, я вам достану?

– Да, черт возьми! Да, да, да!

– Приходите на католическое кладбище, что на Лавровом проспекте. Где статуя солдата, знаете?

Нейлз прибыл на кладбище первым. Это было старомодное кладбище со множеством памятников, но монументальная статуя солдата высилась над всеми каменными ангелами, так что найти ее не составляло труда. Поодаль рабочие копали могилу, орудуя киркой и лопатою. Нейлз удивился. Он думал, что могилы нынче выкапывают с помощью экскаваторов. Он прошел через целый ряд пятнистых от сырости ангелов, одни из них были вышиной в человеческий рост, другие поменьше – карликовые ангелы. У одних крылья были расправлены, другие обвивали ими кресты. Солдат был изображен в армейской форме восемнадцатого года, в каске, похожей на суповую тарелку, обмотках и мешковатых штанах. В правой руке, дулом вниз, он держал американскую винтовку образца 1912 года. Белый камень, из которого была высечена статуя, ничуть не пожелтел, только немного выветрился, так что черты лица и знаки отличия стерлись, и это придавало всему облику солдата некоторую призрачность. Вскоре к Нейлзу подошел его давешний знакомый с букетом тюльпанов, украденных, должно быть, с какой-нибудь могилы. Он поставил цветы в вазу, стоявшую перед призрачным пехотинцем, и сказал:

– Двадцать пять долларов..

– Я обычно платил десять за большой флакон,– возразил было Нейлз.

– Вот что,– сказал его новый знакомец.– Я рискую заработать десять лет плюс штраф в десять тысяч долларов.

Нейлз дал ему деньги и получил пять пилюль.

– К понедельнику они у вас кончатся,– сказал спекулянт.– Приезжайте к половине восьмого на станцию. Я вас буду ждать в туалете.

Нейлз тотчас положил одну из пяти пилюль в рот и, зачерпнув ладонью дождевой воды из каменной урны, запил ее. Сидя за рулем, он с тревогой ждал, подействует ли лекарство, но к тому времени, как он поставил машину на стоянку, магическое облако уже начало его окутывать. Он был спокоен, уравновешен, немного томился скукой и по рассеянности забыл опустить двадцать пять центов в автомат на стоянке. Совершив свое безмятежное путешествие в город, он позвонил Нэлли и сказал, что, может быть, все же следует разыскать этого знахаря,

X

После ленча Нэлли налила себе виски. Надо бы показаться психиатру, подумала она, но тут же вспомнила доктора, что кружил вокруг несуществующего зубоврачебного кресла. Она его возненавидела – не за то, что он спекулирует недвижимостью, а за то, что, уходя, он унес с собой утешительную иллюзию, будто, на худой конец, всегда можно обратиться за помощью к психиатру. Затем она вспомнила, что у ее бывшей работницы, у воровки, была вставная челюсть. Вспомнила деодорант, которым та пользовалась при уборке,– средство это, по утверждению рекламы, распространяет аромат соснового леса, но имитация запаха хвои была так груба, так утрирована, что смахивала на пародию: снежные альпы туалета.

Впрочем, Элиот просил разыскать этого гуру, и Нэлли поехала в район трущоб, расположенных в старой части поселка, возле самой реки. Нэлли туда никогда не доводилось ездить. В газетах она читала, что там среди бела дня грабят и убивают женщин, а в барах царит поножовщина. Шел проливной дождь, и, хоть вечер еще не наступил, начало темнеть. Все дожди одинаковы на вкус, однако Нэлли резко различала сорта дождей. Одни спускаются тонкой сеткой с невинных небес ее детства, другие отдают горечью и грозой, третьи, беспощадные как память, падают вам прямо в душу. В этот день у дождя был солоноватый привкус крови. Итак, Нэлли села в машину и отправилась в трущобы искать похоронное бюро Пейтона. Оно ютилось в обшарпанном деревянном домике с узкой стрельчатой дверью – остроконечный свод над нею как бы напоминал о том, что щель эта – вход в святыню, куда вносят покойников (трупы хулиганов, зарезанных хулиганами) и откуда те совершают свой последний путь на раскинувшееся где-то на краю света черное кладбище. Слева от этой щели была другая дверь, за которой, как полагала Нэлли, должна быть лестница, ведущая на второй этаж. И в самом деле, толкнув дверь, она очутилась перед лестницей.

Нэлли так привыкла жить в стенах своего дома, в своих комнатах, в своем надежном маленьком мирке, дышавшем благопристойностью и покоем, что эта родная атмосфера, казалось, пронизала все клетки ее организма вплоть до самых хромосом. Здесь же ей все было дико, все вызывало смятение. Чуждый, затхлый запах передней, этот извечный запах всех передних такого рода, как бы лишал ее нравственной опоры. Она принялась озираться по сторонам в надежде увидеть какой-нибудь предмет из ее привычного окружения – хотя бы огнетушитель! – но во всей прихожей не было ничего, что принадлежало бы к ее миру. Если бы перед ней внезапно возник один из тех легендарных насильников, о которых она читала в вечерних газетах, она оказалась бы совершенно беззащитной перед ним. Нэлли растерялась. Она не на шутку трусила. Инстинкт побуждал ее бежать из этого дома, бежать без оглядки. Долг повелевал подняться по лестнице на второй этаж. Между этими двумя могучими силами пролегала широкая река без мостов, и на какой-то миг перед Нэлли открылась вся безбрежность разобщения этих двух сил, что управляли ее жизнью. Ей казалось, что она стоит на железнодорожной платформе, провожая ту себя, которую сейчас увезет поезд, Или нет, не на платформе, а на краю собственной могилы, среди тех, кто пришёл отдать ей последний долг. Прощай, Нэлли.

Она чувствовала с болезненной остротой, что в этой трущобе на берегах Уэконсета ей не отведено никакой роли. В самом деле, кто она такая? Агент по переписи населения? Представительница общества борьбы с безработицей? Активистка из лиги по предотвращению дёмографического взрыва, снабжавшей население бесплатными противозачаточными пилюлями? Член совета по оказанию помощи матерям-одиночкам? Дама, распределяющая выручку от благотворительного базара? Нет, нет и нет. Она всего-навсего мать, у которой сын поражен тяжким недугом, отправившаяся (по рекомендации воровки) на поиски кудесника. «Ведь я хорошая, порядочная женщина,– принялась она себя убеждать, одновременно понимая, как это смешно и нелепо. – Я ни разу не задавила ни одной белки на шоссе, я не забываю подкармливать птиц зимой»,– твердила она, как заклинание, поднимаясь по лестнице. На верхней площадке кто-то начертал пальцем по пыльному окну: «Сид Гринберг жует табак и курит». На площадку выходили две двери. Из-за одной, той, к которой была прибита табличка: «Храм Света», доносилась музыка, приглушенное пение из радиоприемника. Нэлли постучалась и, не услышав ответа, произнесла: «Свами Рутуола, свами Рутуола...»

Из-за второй двери послышалось громкое хихиканье – то ли похотливое, то ли пьяное,– и чей-то женский голос передразнивал Нэлли: «Ах, швабра Рутагола, швабра Рутагола...» К женскому хихиканью присоединилось мужское. То был постельный смех. «Ах, моя швабра...» – еще раз произнесла женщина. Казалось, она обессилела от смеха. Нэлли постучалась еще раз, и мужской голос предложил ей войти. Шоколадный негр обивал стул коленкором. Священный запах древесной стружки. Не отсюда ли святость Христа, родившегося в семье плотника? Или, напротив, это Христос придал святость запаху древесной стружки? В углу комнаты был воздвигнут алтарь, на котором посреди букета восковых цветов горела свеча. Восковые цветы напоминали о смерти,– о смерти да еще о китайских ресторанах.

– Милости просим в Храм Света! – произнес негр.

Голос у него был высокий, акцент ярко выраженный. Да, но какой? Вероятно, ямайский, решила Нэлли. На худощавом лице его выделялся изуродованный глаз. Племенная война? Стрела? Камень, выпущенный из пращи? Глаз этот был неподвижен и воздет к небу, как бы в постоянном религиозном экстазе. Другой сверкал и был исполнен выразительности.

– Меня зовут миссис Элиот Нейлз,– сказала Нэлли.– Мэри Эштон дала мне ваш адрес. У меня болен сын.

– Вы хотите, чтобы я поехал к вам сейчас же? – спросил Рутуола чуть нараспев.

– Да, да,– сказала она, – если вам нетрудно и если вы думаете, что в состоянии ему помочь.

– Попробую,– сказал он.– Своей машины у меня нет, а поймать такси во время дождя чрезвычайно трудно, Я сейчас, только вымою руки.

По дороге Нэлли описала ему состояние Тони и все, что предшествовало его болезни. Нет, решила она, у него не ямайский акцент. Его речь – речь человека без корней, с претензией на изыск и даже некоторую рафинированность.

Перед тем как проводить Рутуолу в комнату Тони, Нэлли предложила ему виски.

– Ах, нет, спасибо,– сказал он.– У меня в душе нечто такое, что согревает лучше алкоголя.

– Я могу вам быть чем-нибудь полезна?

– Мне необходимо одно: уверенность, что никто нам не помешает.

– За этим я прослежу.

Нэлли спустилась вниз и налила себе виски. Негр вошел к Тони в комнату.

– Меня зовут свами Рутуола,– представился он.– Я пришел помочь вам, во всяком случае я надеюсь, что мне это удастся. Но сперва я должен вам объяснить, отчего у меня такой глаз. Когда мне было пятнадцать, я поддался роковому порыву и украл велосипед. Это был ярко-красный английский велосипед фирмы «Швинн» с тремя скоростями. Я не мог совладать с соблазном. Я спрятал велосипед в подвале. Когда отец его обнаружил, он меня избил, заставил меня возвратить его владельцу, и сам со мной пошел. Отец мальчика, у которого я украл велосипед, не хотел возбуждать против меня дело, но мои родители настояли на том, чтобы меня привлекли к суду. Они боялись, что, если меня не накажут, я вырасту вором. Это были добрые, мягкосердечные люди; теперь мне кажется, я их понимаю: они просто боялись всего на свете. Меня приговорили к шести месяцам исправительной колонии в Ливертауне. Среди заключенных, как это часто бывает, была группа гангстеров, образовавших нечто вроде государства в тюремном государстве. Они были чрезвычайно жестоки, и чтобы оградить себя, я притворился хромым. Увидев, что я хромаю, рассудил я, они, быть может, меня пощадят. Но однажды, направляясь в столовую, я забылся и пошел своей обычной походкой, а они, поняв, что я их провел, зверски меня избили. В результате я потерял левый глаз и провалялся две недели в больнице. Я мог бы всего этого вам не рассказывать, но дело в том, что люди слушают не только ушами, но и глазами и обычно наблюдают за выражением глаз собеседника. Поскольку я наполовину лишен возможности пользоваться этим средством коммуникации, людям бывает трудно найти со мной контакт. Когда мы с вами будем беседовать, я сяду где-нибудь в тени, чтобы вас не смущал мой испорченный глаз, но прежде всего мне хотелось бы немного убрать у вас в комнате. Благочестие – сестра чистоты, так, кажется, говорится? Или, может быть, наоборот.

– Кажется, наоборот,– сказал Тони.

В комнате повсюду – на спинках стульев и на ручках дверей – была развешана одежда Тони. Одна створка гардероба была открыта. Свами все собрал, разыскал в гардеробе мешок для прачечной и сунул в него белье. Пиджак он одел на вешалку, в туфли вставил распорки, затем прикрыл шкаф и смахнул пыль с кресел.

– Ну вот, кажется, стало немного лучше, правда? – сказал он.– Теперь мне хотелось бы покурить здесь благовониями, если вы не возражаете.

– Делайте все, что хотите. Но вообще-то я не люблю благовоний. Да и всякую парфюмерию. Я никогда не пользуюсь лосьоном после бритья. Мне нравится, когда от девушек пахнет духами, но только я не люблю, чтобы ими пахло в комнате. Не люблю запах парфюмерных магазинов.

– Я вас понимаю,– сказал Рутуола.– Но мое благовоние без приторности и очень слабое. Сандаловое дерево. У него очень чистый запах.

Он вынул из кармана тонкую палочку и зажег ее.

– Ну хорошо,– сказал Тони.

– Я родился в Балтиморе,– начал Рутуола.– Родители мои были люди бедные, впрочем, я не стану томить вас перечислением всех невзгод, какие выпали на долю моей расы,– вы это знаете и так. Я кончил восемь классов и прекрасно читаю, но с арифметикой у меня слабо. Отец мой был столяром, и когда меня выпустили из колонии на поруки, я стал ему помогать. Затем, много позднее, я поехал в Нью-Йорк и устроился работать на Центральном вокзале. Работа была не из завидных. Пять дней в неделю, по восемь часов в день, я чистил уборные. Мне приходилось мыть полы и прочее, но большая часть времени уходила у меня на то, чтобы смывать надписи со стен. Стены там белые, и на них очень удобно писать, так что к субботе все стены бывали покрыты надписями. Вначале меня это очень смущало, а потом я понял, что человек пишет на стенах оттого, что не может не писать. Ему неприятно, когда его писания стирают, словно таким образом стирается какая-то часть его самого. Иные даже вырезали слова ножом на дверях. Ненормальными этих людей не назовешь – их ведь тысячи, и я понял все одиночество, всю неутоленность людского рода. Однажды ночью, вернее, под утро – дело было в четвертом часу – я протирал тряпкой пол. Ко мне вдруг подходит человек и говорит: «Спасите меня, я, кажется, умираю». На нем был дорогой костюм, а лицо у него было пепельно-серое. Я сказал, что обычно в это время полицейский делает обход, и предложил сбегать наверх и попросить его вызвать карету «скорой помощи». Но он сказал: «Ах, не оставляйте меня одного, я не хочу умирать в одиночестве!» Тогда я сказал: «Пойдемте вместе в зал ожидания, я вам помогу». Я подхватил его под руку, и мы медленно поднялись... Он все время стонал. В зале ожидания полицейского не оказалось, вообще никого не было, и он сказал, что не может больше стоять, и мы вместе сели на какую-то ступеньку. В зале было уныло, холодно и голо, но на одной стене висела большая ярко освещенная реклама фотоаппаратов. На ней были изображены мужчина, женщина и двое детей на пляже – у какого-то озера, кажется,– а позади, в отдалении – горы, покрытые снегом. Это была красивая, радостная картина, и она казалась еще красивее оттого, что кругом все было такое голое, холодное и безрадостное. Я сказал ему, чтобы он смотрел на гору – быть может, сказал я, это поможет вам отвлечься от ваших страданий. И еще я ему сказал: «Давайте помолимся»,– но он сказал, что не помнит ни одной молитвы, и я вдруг сообразил, что и сам почти никаких молитв не знаю, и тогда я сказал: «Давайте придумаем молитву», и начал говорить: «Мужество, мужество, мужество», и произносил подряд одно это слово; вскоре и он стал повторять за мной: «Мужество, мужество...» Тогда я стал произносить другие слова, и он повторял их, пока наконец не объявил, что чувствует себя лучше и возьмет такси, поедет в какую-нибудь гостиницу и попробует поспать. Мы с ним простились, и больше я никогда его не видел. Недели через две-три после этой встречи я приехал сюда и стал работать у своего двоюродного брата, мистера Перчема. Он плотник.

Дождь понемногу перестает. Нейлз возвращается с работы. В ранних сумерках дрозды и ласточки охотятся за насекомыми. Ветер дует с северо-востока. Поднимаясь по каменным ступенькам своего крыльца, Нейлз различает голоса разных деревьев, когда в них забирается ветер: вот поет клен, а вот – береза, магнолия, дуб... Какая польза от того, что Нейлз разбирается в голосах деревьев, какая от этого польза ему или его сыну? Впрочем, нужно же, чтобы кто-нибудь наблюдал жизнь. Нетленные сумерки повисли в воздухе чистой, высокой нотой. За обедом Нэлли сообщает Нейлзу, что у Тони сидит гуру и что туда нельзя. Нейлз все время подливает себе виски, а после обеда Нэлли говорит, что устала, и поднимается к себе отдохнуть. Уходя, она берет с мужа слово, что он не будет мешать гуру. Он целует ее и, чтобы не поддаться искушению пойти к сыну, берет в руки роман.

«На севере Дании, в небольшом городке Остерфоген,– читает он,– в одно январское утро 1869 года по центральной улице шагал молодой человек. Судя по его изящным, до блеска начищенным туфлям и по покрою сюртука, – он, должно быть, прибыл из Копенгагена или Парижа. Он был без шляпы, на левой его руке красовался огромный перстень с печаткой, на которой был выгравирован герб фон Хендрейхсов. Ночью выпал снег, и крыши маленького города были белы. Служанки метлами сметали сухой снег с дорожек. Граф фон Хендрейхс – ибо так звали молодого человека – остановился перед большим особняком и сверился со своими тяжелыми золотыми карманными часами. В следующую минуту часы на церкви св. Михаила пробили одиннадцать. Под замирающий в морозном воздухе звон молодой человек легко взбежал по ступенькам дома и дернул ручку звонка. Девушка, одетая, как полагалось одеваться в ту пору прислуге,– в чепце и переднике, открыла ему дверь и с застенчивой улыбкой присела в глубоком реверансе. Это была хорошенькая молодая женщина, но, увы, широкие складки ее платья не могли скрыть того обстоятельства, что она была в положении! Молодой человек проследовал за ней по темному коридору в гостиную, где за самоваром сидела старая дама. Граф ласково поздоровался с ней по-французски и принял из ее рук чашку с чаем.

«Я могу провести с вами всего несколько минут,– сказал он.– Я еду на почтовых в Копенгаген, а оттуда вечерним пакетботом в Остэнде.

«Quel dommage»![2]2
  Какая жалость (франц.).


[Закрыть] – воскликнула старая дама.

Возле нее стояли пяльцы, а под ними – позолоченная корзинка с разноцветными мотками шерсти. Наклонившись к корзинке, она вынула из нее маленький пистолетик с рукоятью из слоновой кости и выстрелила в молодого графа. Пуля попала прямо в сердце...»

Нейлз бросает книжку на стол и берет другую, под заглавием «Дождливое лето». Он читает первое предложение: «Лето выдалось дождливое, и в пепельницах вокруг бассейна стояла дождевая вода, в которой плавали окурки...» Он швыряет книжку в угол. Раздается звонок. Нейлз открывает дверь и видит соседку, миссис Харвей. «Отчего у нее мокрое лицо?» – думает Нейлз. В просвете двери за ее плечом он видит кусок звездного неба. Неужели она плачет? Отчего? Ведь это ему надо плакать.

– Заходите, пожалуйста,– говорит он.– Пожалуйста, заходите.

– Кажется, я у вас не была с тех самых пор, как собирала деньги для кассы взаимопомощи,– говорит миссис Харвей. Она в самом деле плакала.– Вот я опять пришла попрошайничать.

«Красный крест,– перебирает про себя Нейлз,– мышечная дистрофия, кардиосклероз?..»

– Что же на этот раз? – спрашивает он.

– Семейство Харвей,—говорит она, поочередно смеясь и всхлипывая.– Я прошу для папочки.

– Так заходите, пожалуйста,– говорит Нейлз.– Садитесь. Я сейчас принесу вам коктейль.

– Ах, это длинная история,– говорит миссис Харвей, усаживаясь.– Но, поскольку мне нужна ваша помощь, придется, видно, рассказать. Вы, наверное, знаете, что наш Чарли учится на предпоследнем курсе в Амхерсте. Он ездил в Бостон и принимал участие в демонстрации. Его арестовали и продержали две-три ночи в тюрьме, а потом взяли штраф и выпустили – условно. И вот, две недели назад его лишили студенческой отсрочки по призыву и перевели в класс 1«А». Третьего дня он получил повестку. Я рассказала об этом невзначай женщине, сидевшей рядом со мной в косметическом кабинете, а она – я с ней, собственно, и не знакома даже – сообщила, что у нас в городке есть психиатр, который учит молодых людей, как себя держать, чтобы получить освобождение. Он берет пятьсот долларов. Я хотела было сказать папочке об этом, но потом подумала, что это все-таки нечестно. Чарли не хочет быть солдатом, но и врать тоже не хочет. Ведь это все равно что убить себя ради того, чтобы не быть убитым. Ну, словом, я ничего не сказала. Чарли было назначено явиться в четверг, а в среду папочка пошел в банк и взял оттуда три тысячи. Весь наш вклад. Пятьсот он дал Чарли наличными, остальное – чеком. Никто из нас не произнес ни слова о его дальнейших планах. После ужина Чарли пошел к себе наверх, уложил вещи и спустился с чемоданом. Папочка подвез его на станцию. Они даже не простились. Папочка мне потом сказал, что он не решился произнести: «Прощай»,– из боязни, что заплачет. Чарли, наверное, уже в Канаде или в Швеции, мы никаких вестей от него не имеем. Ну вот, а на другой день к папочке в контору пришел какой-то человек, словом, какой-то там чиновник, что ли, и объявил, что папочка взял из банка три тысячи для того, чтобы его сын мог эмигрировать. Мы-то с папочкой думали, что существует тайна вклада, а выходит, что нет. Чиновник сказал, что хочет поговорить с ним дома, и папочка уехал домой ранним поездом, а человек этот, служащий то есть, тоже приехал из своей канцелярии. Сперва он обвинил папочку в оказании помощи дезертиру, а затем, сказав, что хочет избавить его от лишней волынки, вынул из кармана сигарету, положил папочке на стол и объявил, что папочка арестован за хранение наркотиков. Сигарета, оказывается, была начинена марихуаной, а папочка даже и не знал, как они выглядят. Чиновник стал затем рассказывать, что занимается вылавливанием дезертиров оттого, что провел полтора года в немецком лагере для военнопленных, где питался мышами и крысами. И теперь он хочет, сказал он, чтобы нынешнее поколение узнало, что к чему. Тогда папочка позвонил адвокату, Гарри Марчанду, и они втроем поехали в окружной суд, и папочку там арестовали за хранение наркотиков и посадили в тюрьму. Они определили ему залог в две тысячи, а так как сейчас конец месяца, у нас просто нет таких денег, и вот я хожу по домам и пытаюсь собрать эту сумму.