Текст книги "Затерянный остров"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

2

Следующие несколько дней солнце взбиралось все выше с каждым утром, палило все жарче, переодевая большинство пассажиров в тонкие белые одежды, а «Марукаи» по-прежнему размеренно прокладывал себе путь сквозь стихию, которая утратила всякое сходство с водой и напоминала теперь черно-фиолетовый мрамор, подергивающийся ненадолго белыми пенными разводами от кильватерной струи. Вокруг не было ничего, кроме этого переливающегося разными оттенками мраморного блюда и небесной дымки, – ни встречных судов, ни птиц, ни летучих рыб. «Марукаи» словно навеки оторвался от всего живого. Только потрескивающий радиоэфир связывал его с внешним миром, где правил рынок и случались убийства. Теперь их миром стал «Марукаи», в два счета подчинивший всех своему безмятежному, почти растительному распорядку.

К девяти они шли на завтрак и обычно съедали несколько больше, чем намеревались. Утро проводили на верхней палубе – читали, разговаривали, развлекались метанием колец. В этой игре верховодили капитан – румяный новозеландец с шотландскими корнями – и первый помощник, худой как жердь австралиец. Вдвоем они разбивали наголову всех соперников-мужчин и галантно поддавались соперницам-дамам. В час все собирались на обед под хрипловатые звуки радиолы, а после обеда переходили в кают-компанию, где около получаса перебрасывались шутками, попивая кофе, прежде чем отправиться на сиесту. К вечернему чаю все снова сходились в кают-компании, перебрасываясь иногда теми же шутками. Поскольку ужин подавали рано и большинство предпочитало к нему переодеться, между чаем и ужином времени почти не оставалось. Ужин проходил под аккомпанемент радиолы. После этого вновь был кофе в кают-компании, бридж и рамми, [3]3
  Рамми – группа карточных игр под общим названием.


[Закрыть]иногда танцы на палубе (главным образом на радость помощникам капитана) и напитки в курительной, которые разносил долговязый пожилой стюард – такой меланхоличный и понурый, словно его отрядили на эту службу из клуба самоубийц. Прекраснее всего были ранние утра – свежие, голубовато-соленые, и бархатные вечера, когда можно уютно устроиться почти где угодно на палубе и дать душе развернуться. Между этими двумя моментами счастья время тянулось медленно и скучно – чем дальше корабль продвигался на юг, тем скучнее.

Пассажиров первого класса было человек тридцать, и поскольку избежать общества друг друга не представлялось возможным, постепенно из общей массы начинали проступать отдельные лица. Во-первых, двое соседей Терри и Уильяма по столу. Миссис да Сильва – миниатюрная пожилая вдова-калифорнийка с густо напудренным лицом, слегка перекошенным пенсне и любовью к сплетням и сладким коктейлям. Ее излюбленным словечком было «прелесть», которое она произносила как «прэлесть». «Боже! – с искренним восхищением воскликнула она при виде Терри в самый первый вечер. – Ну какая же прэлесть!» «Прэлестью» был и весь Тихий океан, хотя и не шел ни в какое сравнение с Калифорнией, которую вдова превозносила до небес. Заядлая путешественница, сейчас она плыла в Австралию, где у нее жили родственники. Однако даже миссис да Сильва с ее огромным опытом тяжело было тягаться со вторым соседом по столу – мистером Кантоком, довольно загадочным невысоким британцем лет под шестьдесят. Мистер Канток, как выяснялось, постоянно куда-то ехал – причем без явной видимой цели. Рассказы его, излагаемые довольно писклявым голосом, поражали Уильяма неповторимым сочетанием скуки и фантасмагории. В мгновение ока, не успев опомниться, вы переносились с мистером Кантоком то в Китай, то в Центральную Африку, то в Сибирь – в какой-нибудь таинственный шанхайский ночной клуб или на сомнительный поезд из Харбина. Однако в этих невероятных, экзотических местах не происходило ровным счетом ничего интересного, весь сыр-бор разгорался из-за стоимости чашки кофе или курьерской доставки. Уильям грешил сперва на собственную непонятливость, но потом, перехватив взгляд Терри (очень приятное занятие, которому они с наслаждением предавались), обнаружил, что и она не может уловить соль рассказа, только обворожительно улыбается мистеру Кантоку, не имея представления, о чем он ведет речь. Уильям оказался настойчивее и даже получал своеобразное удовольствие, разгадывая логику путаного повествования, словно кроссворд.

– Да! – взвизгивал вдруг мистер Канток посреди обеда. – Обезьян приходилось остерегаться! «Этой дорогой не надо, – предупредили нас, – иначе нарветесь на обезьян». Так я и передал миссис Каррадерс, и она тоже сказала, что не хочет рисковать. Я спросил, можно ли добраться как-то еще, чтобы не связываться с обезьянами. Мне ответили, что можно на лодке, но миссис Каррадерс не хотела по воде. И тогда я придумал… – возвещал мистер Канток ликующим фальцетом, победно глядя на соседей по столу, и Терри с миссис да Сильва улыбались в ответ, теряясь в догадках, – …как избежать обезьян. Миссис Каррадерс согласилась, и мы взяли с собой двух туземцев. Нет, обезьян мы увидели. И они увидели нас…

Уильяму, выскребавшему мякоть авокадо, оставалось лишь гадать, где все это происходило, кто такая миссис Каррадерс и чем так опасны обезьяны. В остальном же мистер Канток был сама галантность и предупредительность, как и положено типичному пассажиру-джентльмену, но, судя по едва заметному блеску в глазах, не оставлял надежду когда-нибудь, в каком-нибудь долгом и скучном вояже (особенно если не будет недостатка в коктейлях) закрутить страстный роман. До той поры он с головой уходил в свои путаные воспоминания.

Далее среди пассажиров-англичан числилась мисс Сеттл – энергичная старая дева лет шестидесяти, снующая от человека к человеку, от группки к группке, склевывая крупицы сведений и сплетен, словно курица зерно. Как и большинство плывущих на «Марукаи», она следовала в Новую Зеландию. Затем шел мистер Бутройд – рослый, дородный скандинав, напоминавший Уильяму мистера Рамсботтома, только не такого шумного и необъятного. Любимым его занятием было наблюдать с добродушной усмешкой за остальными, и каждый из пассажиров по несколько раз на дню, обернувшись, утыкался взглядом в его круглое, как картофелина, лицо. Был там и еще один английский бизнесмен средних лет, фамилия которого постоянно ускользала из памяти Уильяма. Он помнил только, что человек этот живет где-то в Южном Норвуде. Это был достаточно неприметный персонаж, настолько вежливый, что с ним оказалось совершенно невозможно беседовать – он моментально соглашался с каждым вашим словом, обрекая вас на бесконечные поиски новых и новых реплик. Однако в качестве четвертого в бридже он был незаменим.

Далее шли несколько симпатичных безобидных новозеландцев, не доставлявших никому никаких хлопот, в отличие от своих соседей, австралийцев. Австралийцем был и самый неприятный Уильяму пассажир – Роджерс, инженер из Сиднея, высокий, загорелый, спортивный молодчик лет тридцати, недурной наружности, но с какими-то лисьими повадками и прищуром. Как и большинство сиднейцев, он отлично плавал и не упускал случая продемонстрировать в бассейне свое мастерство и загорелый мускулистый торс. Мистер Роджерс не знал устали, его громкий голос с режущим слух сиднейским акцентом раздавался повсюду. Уильям не выносил его, с самого начала классифицировав как первостатейного фанфарона, однако имелась еще одна тайная причина. Роджерс, типичный дамский угодник, сразу окружил Терри вниманием, а она, к неудовольствию Уильяма, не спешила разглядеть в нем хлыща. Иными словами, Уильям ревновал.

Австралийкой была и миссис Матерсон, тучная женщина с заученной улыбкой приверженки христианской науки и тяжелым взглядом, а также ее молодая подруга мисс Страуд – длинноносая и узкогубая, акцентом перещеголявшая даже Роджерса. Обе дамы были отчаянными сплетницами, и Уильям, стремительно проникавшийся неприязнью к Австралии, невзлюбил обеих.

Среди представителей колоний выделялся еще таинственный невеселый канадец по фамилии Форест, почти не вылезавший из курительной, где потягивал джин. При всей его молчаливости было в нем что-то театральное – словно ему запала в душу какая-то пьеса из тропической жизни, и теперь он изо всех сил вживается в роль бесшабашного кутилы, не просыхающего от джина.

Тягаться с Форестом по времени, проводимому в курительной, могли только Бурлекеры и Стоки – две довольно молодые супружеские пары со Среднего Запада. Мужья походили друг на друга, словно братья, – горластые увальни, душа нараспашку, тогда как жены у них, напротив, были миниатюрные и какие-то плотно сбитые, словно слепленные из более крутого теста, чем остальные, да еще покрытые эмалью и лаком в десять слоев. Временами вся четверка спускалась в ресторан, могла наскоро переброситься кольцами на палубе, но большей частью посиживала в курительной, наслаждаясь свободой от сухого закона, заказывая и поглощая все, что булькало, к растущему отчаянию долговязого пожилого стюарда, который, кажется, опасался свести их в могилу раньше срока. Ничем выдающимся ни Бурлекеры, ни Стоки не отличались, заботясь только об одном – собрать вокруг побольше веселящегося и пьющего народа. При этом предпочтение они отдавали американцам, чем и заслужили неодобрение Уильяма, поскольку постоянно зазывали Терри, а когда она соглашалась – временами, перед Уильямом вставала печальная альтернатива искать себе другое занятие или вливаться в шумную компанию не знающих меры в питье.

Иногда к этой же когорте присоединялась миссис Киндерфилд – еще одна уроженка Среднего Запада из окололитературных кругов. Она – уже не первый раз – ехала на Таити отдыхать. Высокая, сутулая, очкастая, с несколько смазанным нечетким профилем, она могла пускаться в задушевные беседы с каждым входящим, а могла просидеть полдня и полночи с Бурлекерами и Стоками, не отставая ни на бокал и то и дело закатываясь визгливым смехом. Захаживал в курительную и еще один американец, который, впрочем, от шумной компании держался в стороне, – невысокий замкнутый тип по фамилии Джабб, откуда-то из киноиндустрии. Он бессменно носил один и тот же потрепанный костюм и производил впечатление самого неудачливого человека на земле. В два счета перепив всех собравшихся, он тихо удалялся, чуть мрачнее, чем приходил.

Разумеется, за пределами этого круга имелся более обширный расплывчатый круг безымянных лиц. В него входила монументальная американка, всегда садившаяся в шезлонг поодаль от остальных, богатая (по слухам) и постоянно донимающая помощников капитана жалобами; болезненный типчик, появлявшийся и исчезавший, словно призрак, и несколько французов, следующих на Таити. Самым заметным из них был пожилой мужчина в черном берете, без устали наматывающий круги по палубе. Мистер Бурлекер прозвал его «мсье» – что думал о мистере Бурлекере пожилой француз, история умалчивает.

Завершал список мистер Уильям Эрнест Тифман из Цинциннати, Огайо, не принадлежавший к кругу безликих. Мистер Тифман резко выделялся из всех пассажиров «Марукаи» и в первой половине рейса невольно помог растопить лед, неизменно оставляя позади себя шлейф оживленных разговоров. Это уже под конец плавания, когда все всё про всех знали, палуба пустела при его появлении. Терри обнаружила его первой – он тоже не мог пройти мимо красивых глаз, – сразу же поделилась им с Уильямом, и вскоре они дивились на него уже вдвоем. Смотреть, впрочем, было особенно не на что: полноватый коротышка лет пятидесяти, обозревающий мир через толстые очки в роговой оправе. В биографии его тоже ничего примечательного не значилось: родился на Среднем Западе, в бедной семье выходцев откуда-то из Центральной Европы, после долгих мытарств наконец открыл свое дело, занявшись оптовой торговлей мясом. Незаурядность мистера Тифмана состояла в его подходе к путешествиям. Всю жизнь просидев дома, он вдруг – пять лет назад – решил повидать мир и с этой целью принялся собирать справочники, путеводители и туристические брошюры, сделавшись в итоге владельцем внушительной коллекции, охватывающей все мало-мальски привлекательные для путешественника места. «Да, сэр, – заявлял он с гордостью, – у меня, наверное, самая полная туристическая библиотека во всех Штатах». Но это было лишь начало. Перелопатив свою библиотеку, он принялся составлять маршрут, позволяющий объехать мир, не пропуская ни одной стоящей внимания достопримечательности. Мистер Тифман намеревался заткнуть за пояс все туристические агентства – и ему это удалось. Спустя четыре года кропотливого труда он стал обладателем «Великого путеводителя», подробно расписывающего все передвижения на год вперед и занятие на каждый час каждого дня, за исключением периодов вынужденного безделья вроде подобного морского перехода. Путеводитель представлял собой увесистый томик, который мистер Тифман таскал с собой и с гордостью всем демонстрировал, называя «маршрутником». Кроме этого маршрутника, он не читал ничего и никогда с ним не расставался. «Вот, – возвещал он при знакомстве, – это мой маршрутник. Тут весь мой маршрут. А ваш где?» Мистер Тифман несказанно изумлялся – раздуваясь от гордости и округляя глаза от ужаса, – когда узнавал, что окружающие его путешественники имеют самое смутное представление о маршрутах и передвигаются по миру без малейшего намека на график. Очень скоро весь «Марукаи» развлекался тем, что задавал мистеру Тифману провокационные вопросы по маршруту, выявляя удивительные подробности туристического дела.

– А как насчет Явы, мистер Тифман? – любопытствовал очередной провокатор с серьезнейшим видом. – Вы ведь не пропустите Яву?

– Ни в коем случае, сэр, – торжественно заверял мистер Тифман, распахивая свой талмуд. – На Яву у меня отличное расписание. Вот, смотрите. Девятнадцатое мая. Подъем в пять утра – полюбоваться видами. В девять утра – прибытие в Сурабаю. Пройти таможню, доехать на такси до отеля «Оранжи» (номер забронирован письмом от двадцать третьего ноября). Заглянуть в банк, сделать фотографии, подтвердить бронь туристского автомобиля до Батавии (бронирование письмом от двадцать третьего ноября). Если будет время до обеда, посетить базар. На обед заказать ристафель… [4]4
  Ристафель – «рисовый стол». Блюда индонезийской кухни с рисом, представленные в виде «шведского стола».


[Закрыть]

Тут провокатор обычно сдавался и одобрительно хлопал мистера Тифмана по спине.

– Да, ничего не скажешь, отменно спланировано.

Можно было зайти с другого конца и спросить, что автор маршрута собирается делать такого-то числа.

– Вы так полагаетесь на свой маршрутник, мистер Тифман, но, готов спорить, вы понятия не имеете, что будете делать, скажем, одиннадцатого июня.

Наивный путешественник, сияя ликующим взглядом через толстые очки, немедленно раскрывал талмуд на соответствующей странице и зачитывал распорядок на указанную дату.

– Одиннадцатое июня. Сингапур. Подъем без четверти шесть утра. Доехать на такси до отеля «Сивью» и посмотреть восход, поплавать в море и вернуться к себе в гостиницу. Завтрак в девять утра. В половине десятого пройтись по шелковым и сувенирным лавкам на Хай-стрит. В десять пятнадцать – Музей Раффлза. В четверть двенадцатого – в «Джон Литтл» на джин…

– Постойте-ка, мистер Тифман. В «Джон Литтл» на джин?

И мистер Тифман начинал объяснять, что это такой сингапурский обычай – ходить именно туда, именно в этот час, именно за этим. В маршрутнике таким подробностям уделялось особое внимание, и точность его не подлежала сомнению. В любой точке мира маршрутник обеспечивал путешественнику правильное занятие в правильное время.

Самые же злокозненные провокаторы, к которым принадлежали и земляки мистера Тифмана со Среднего Запада – Бурлекеры и Стоки, повергали автора маршрута в ужас, с озабоченным видом обсуждая при нем вероятность опоздания пароходов на два-три дня.

– То-то и оно, – сокрушался мистер Бурлекер. – В этом вся беда с восточными посудинами. Вечно опаздывают. Наверное, из-за тайфунов. Три дня у них даже за опоздание не считаются.

Мистер Тифман, разумеется, покрывался холодным потом. Один сбой, и весь его график летит коту под хвост, а автору остается только озираться в растерянности посреди земного шара. Вид у мистера Тифмана сразу делался самый жалкий.

Однако маршрутом его предусмотрительность не исчерпывалась. Оригинальные представления мистера Тифмана распространялись и на оптимальный для кругосветного путешественника багаж.

– Багаж – это огромная обуза, сэр, вот что я вам скажу, – заявлял он всем и каждому. – А почему? Потому что отягощает и мешает. Но все просто, главное – спланировать. У меня вы не увидите никаких огромных кофров, нет, сэр. Мне они ни к чему. Я езжу с двумя легкими чемоданами, что и остальным рекомендую.

Он принимался излагать (пока хватало терпения у слушателя) свою систему экономии багажа. Дождевик с подкладкой из прорезиненного шелка служил ему заодно плащом, халатом и пледом. В трости скрывался зонтик и лезвие. Мистер Тифман обходился одной шляпой, одной парой обуви и одним на редкость безвкусным галстуком. Костюмов у него было два, и оба скверные – темно-шоколадный для вечера и легкий полосатый яхтенный. Носки он менял по хитрой системе, над которой потешался весь корабль. Смену составляли три носка – не три пары, а три штуки, одного цвета и рисунка, разумеется. Каждый вечер перед сном он стирал носок с левой ноги, утром надевал на правую ногу оставшийся чистый носок, а вчерашний носок с правой ноги отправлялся на левую. Таким образом он обеспечивал себе один чистый носок в день и относительно чистую пару на два дня. Все это он на полном серьезе разъяснял заинтересованным слушателям, а слушателей в самом начале плавания, когда он уже прослыл корабельным посмешищем, у него находилось хоть отбавляй. Особенно усердствовали и проявляли чудеса изобретательности в этой потехе его же собственные соотечественники, не исключая и Терри. Уильяму, не меньше остальных уставшему от занудства Тифмана, однако в глубине души жалевшего недотепу, было неловко наблюдать, с какой жестокостью провокаторы заставляют его демонстрировать свою незамутненную глупость, а потом, натешившись, вышвыривают вон. Конечно, с мистером Тифманом и в самом деле становилось скучно, когда исчерпывали себя расспросы о хитроумных графиках, однако временами Уильям даже завидовал его неистребимому оптимизму и уверенности. Другим он мог наскучить в два счета, себе же – никогда. Таков был мистер Уильям Эрнест Тифман из Цинциннати, Огайо, методичный до мозга костей и в то же время не чуждый романтики, – ведь все эти годы, торгуя мясом в своем Огайо, он лелеял мечту о том, как девятнадцатого мая в девять утра прибудет на Яву, а одиннадцатого июня в одиннадцать с четвертью отправится на джин в «Джон Литтл» в Сингапуре. Он пронес свою мечту через все перипетии оптовой торговли, и Уильям проникался к нему невольным уважением, поскольку и сам наконец осуществлял свою мечту.

3

Каждое утро Уильям находил рядом с койкой стакан охлажденного апельсинового сока и ежедневный номер «Радионовостей» – машинописную сводку международных событий, в основном австралийских, дополняемых познавательными сведениями о Полинезии. «На близость или отдаленность суши указывало появление птиц и водорослей, – сообщал листок. – Один из мореплавателей, шедший на Раротонгу с севера, догадался о неверно взятом курсе по слишком низкой температуре воды – он немедленно развернул корабль и вскоре достиг острова». «Перламутровые рыболовные снасти, – читали пассажиры в следующем выпуске, – хоть и устаревшей формы, по-прежнему в ходу и очень ценятся на Маркизских и других островах Южных морей. Из перламутровой раковины вырезается полоса в тринадцать – пятнадцать сантиметров длиной и около двух шириной, осторожно обтачивается по форме небольшой рыбешки, затем полируется. Естественная выпуклость раковины усиливает сходство…» Или еще: «Никогда не забуду выгрузку первой лошади на острове Лифу в 1862 году. Мы бросили якорь в Широкой бухте в субботу днем, постаравшись подойти как можно ближе к берегу. Лошадь переправляли из Сиднея, она провела на борту около двух недель…» Листки эти мелькали, словно вехи, отмечающие неуклонное приближение к знаменитым Южным морям. Вскоре голубой вакуум, в котором пароход, кажется, застыл навеки, сменится кораллами, цветными рыбами, черным песком, рядами кивающих пальм и темными иззубренными скалами на фоне заката. Словно в одно прекрасное утро поднимется занавес.

Перемещением от вехи к вехе путешествие Уильяма не ограничивалось. Тут же, на борту судна, совершались и другие путешествия, куда более захватывающие. Его жизнь стала такой насыщенной по сравнению со всеми предыдущими годами, словно он только сейчас и родился на свет. Именно теперь Уильям ощущал себя собой. Прежний Уильям Дерсли казался лишь бледной тенью нынешнего, который даже выглядел более настоящим – что подтверждали отражения в зеркале. Он уже успел загореть, и загар очень шел к его темной масти. Лицо слегка округлилось, глаза сияли ярче. Легкая белая одежда подчеркивала мальчишеский облик. Из зеркала в каюте на Уильяма смотрел школьник с озорным прищуром. Именно так – вот дела! – Уильям себя теперь и ощущал по большей части.

Но, конечно, не всегда. Временами на него накатывала внезапная паника. Самые сильные ее приступы случались среди ночи, когда из-за духоты, а может, из-за легкого несварения он то и дело просыпался. Тогда, вглядываясь в полумрак каюты, прислушиваясь к жужжанию вентилятора и посвистыванию-шипению корабельных механизмов, Уильям задавался тревожным вопросом, что он вообще здесь делает. Вся затея с поисками острова мгновенно представлялась иллюзорной и нелепой, а он сам – невесть зачем болтающимся посреди Тихого океана. Даже Терри в такие минуты казалась пришельцем из иного, пугающего мира, словно призрак, которого Уильям нечаянно разбудил. Раз или два, проснувшись вот так посреди темного пролива между днем вчерашним и завтрашним, он камнем уходил на дно глубочайшего отчаяния, где его сознание мерцало едва заметным огоньком в черной бездне. Приступы плохого настроения случались у него и дома, однако до этой безнадежной пустоты им было далеко. Уже успокоившись и оглядываясь назад, Уильям гадал, что же это все-таки такое – плата за насыщенную жизнь или последствия несварения. Впрочем, утреннее солнце, апельсиновый сок и сводка «Радионовостей» неизменно возвращали в сияющий золотой мир, и его мысли снова обращались к экзотическим островам. А еще – гораздо чаще, пожалуй, – к Терри.

Теперь Уильям не сомневался, что без памяти влюбляется в свою спутницу. Ничего подобного он не испытывал ни к кому уже много лет (а возможно, и никогда) и смутно чувствовал, что такое больше не повторится. Остатки здравого смысла подсказывали: это все наваждение, он едва ее знает, она много-много моложе, они совершенно разные люди, и ничего хорошего выйти не может. Ко всем этим доводам он оставался глух. У него внутри словно взорвалась бомба, начиненная цветом и вкусом. Он снова стал вожделеющим и глазеющим юнцом. Озадаченный, сбитый с толку, Уильям уже не представлял, как жил раньше. Тот, прежний Уильям, ехавший в Сан-Франциско на встречу с пожилым торговцем П.Т. Райли, казался скучным и жалким, наивным, словно едва народившийся на свет младенец. Он не помнил, когда впервые заинтересовался Терри всерьез, но теперь она завладела им полностью, представляясь одновременно самым настоящим и самым эфемерным человеком в мире. Пропадая из виду, она тут же превращалась в призрак, и Уильям отчаянно пытался восстановить в памяти ее образ, совместить расплывчатую картинку с ощущением, неотвязно его преследующим. А потом она возникала перед ним снова реальнее всякой реальности. Словно существовала тут всегда. Образец женственности, подлинное воплощение всех легенд. Уильям давно миновал ту стадию, когда Терри казалась просто милой и желанной. У него сжималось сердце от другого – от мелочей, от внезапно открывавшихся подробностей внешности: светящегося на солнце легкого пушка на руках, волшебной родинки на левой щеке, легких теней под глазами от недосыпа. Один их вид вызывал умиление.

Терри была жестче, циничнее, чем знакомые Уильяму англичанки, и временами он вздрагивал, словно задетый за живое, но в общем и целом почти все, что Терри рассказывала о себе, брало его за душу. Сан-Франциско окутывался сказочным флером. Родители Терри, друзья по школе и колледжу, даже Викинг с женой и остальные провожавшие виделись в новом, лучезарном свете. Перед глазами Уильяма мелькала Терри в разном возрасте – от пухлой крохи до находящейся рядом ослепительной красавицы, и это волшебное превращение, этот распускающийся бутон, казался ему самым чудесным явлением в мире. Терри интерес Уильяма к подробностям ее прошлого удивлял и одновременно трогал, потому что ни один из ее многочисленных поклонников такого интереса никогда не проявлял. Даже ослепленный любовью, Уильям не воспринимал Терри как образец остроумия, мудрости и чуткости, однако она обладала чем-то превосходящим в его глазах и остроумие, и мудрость. Буйная энергия куда более бесшабашной и ослепительной юности, чем у знакомых Уильяму англичанок, пленяла его, но временами и пугала, заставляя чувствовать себя старым, робким и поблекшим. В такие минуты он злился на себя, хотя старался не выдать своей злости. Погасить излучаемое Терри волшебное сияние казалось ему преступлением против самого света, и если он – из страха или гордыни – отвернется от нее, тогда все самое лучшее в нем, остатки молодых сил, исчезнут навсегда, и останется только увядать. И не спасет его никакой остров сокровищ. Это была еще одна проверка, гораздо более существенная, чем поиски Затерянного. Еще одно путешествие.

Спустя пять дней пути Уильям по-прежнему не знал, что Терри о нем думает. Неизвестно, догадывалась ли она вообще о его чувствах. Ее, привыкшую мгновенно покорять сердца, без сомнения, задела холодность Уильяма в самую первую их встречу и оторопь от перспективы ехать на Таити вместе. Она приняла вызов и бросила все силы на то, чтобы завоевать непокорного. Однако теперь Уильям видел, что изначальная холодность сыграла ему на руку – он выгодно отличался от многочисленных ловеласов, попадавшихся ей на пути (калифорнийцы, если верить ее словам, не пропускали ни одной юбки). А потом их сблизило общее дело, общий восторг перед Южными морями, и Уильям ни на секунду не сомневался в расположении Терри. Она неизменно была рада ему, никогда не скучала в его обществе. Временами – в основном когда Терри пропадала с Бурлекерами, Стоками и другими американцами в курительной – Уильям чувствовал себя забытым и испытывал гнетущее ощущение, что никогда больше не сможет привлечь ее внимание ни словом, ни делом, словно превращался вдруг в писклявого лилипута. Такое, впрочем, происходило нечасто. На корабле знали примерно, что у него с Терри какое-то общее дело на Таити, а у части пассажиров сложилось впечатление, будто их отцы когда-то были партнерами. И все равно оставалось не очень понятным, что связывает яркую американку и тихоню англичанина, тем более что суть своего общего дела они никому не раскрывали. Разумеется, как Терри и предвидела с самого начала, не обошлось без слухов. Австралийки – миссис Матерсон со своей приятельницей мисс Страуд – поджимали тонкие губы при виде прелестной мисс Райли и довольно сухо держались с Уильямом, который, в свою очередь, тоже их не жаловал. Но даже эти завзятые сплетницы не смогли ничего разнюхать. Каюты Уильяма и Терри находились на противоположных концах судна, и оба старательно избегали визитов друг к другу.

Разумеется, такая девушка, как Терри, не могла остаться на корабле без мужского внимания. Ретивее всех был Роджерс, высокий загорелый инженер из Сиднея. Мистер Канток, сосед Уильяма и Терри по столу, тоже проявлял неизменную галантность и мог поднести Терри коктейль, однако, в отличие от Роджерса, не действовал Уильяму на нервы. Не отставал и Бурлекер – когда удавалось ускользнуть из-под пристального взгляда жены. А еще один из безликих французов – молодой и приятный собой – с каждым днем проступал в обществе Терри все отчетливее. Уильям, к своему ужасу, понял, что способен на страшную ревность, от которой нет спасения. Он распахнул окно в надежде полюбоваться луной и звездами и вдохнуть полной грудью аромат своей любви, а вместо этого впустил чудовище и теперь не мог от него избавиться. Уильям едва сдерживался, чтобы не сорваться на этого хлыща Роджерса, громогласного, напыщенного невежду, но, к сожалению, достаточно яркого, чтобы завладеть вниманием девушки до конца плавания. Он отлично танцевал, прекрасно плавал, отменно играл в палубный теннис и кольца, а кроме того, не лез за словом в карман. Уильям осторожно внушал себе, что Терри нипочем не раскусит этого пройдоху, такое по силам только англичанину или земляку-австралийцу. Поэтому Уильям ронял намеки – довольно язвительные, а иногда отпускал колкости и в адрес других пассажиров, с которыми Терри болтала и смеялась, и сам на себя досадовал в такие моменты. Счастье не задерживалось надолго. Взмыв на вершину блаженства, Уильям уже через час ощущал уколы ревности и беспокойства, а когда обида проходила, оставались пустота и ощущение ненужности. Однако достаточно было одного слова, ласкового взгляда, осознания того, какая Терри замечательная, и Уильям вновь взмывал на седьмое небо, мечтательно улыбаясь яркому солнцу. Каждый день был отравлен сладкой горечью.

На исходе пятых суток плавания восхитительная звездная ночь не оставила ему выбора, вынуждая что-то наконец сказать или сделать. Он танцевал с Терри на очерченной мелом площадке рядом с курительной на верхней палубе. Корабль скользил по волнам, словно старая комнатная туфля по персидскому ковру. Океан ластился и мурлыкал. Из динамика, подключенного к стоящей внизу радиоле, звучали навязчивые танцевальные ритмы, с погружением мира в темноту становящиеся все проникновеннее и грустнее. Сперва Уильям потанцевал с Терри (разочаровав полнейшей неопытностью), затем его перехватила бойкая мисс Сеттл, далее он изобразил пародию на вальс с высокой сутулой миссис Киндерфилд, после чего отправился отсидеться и отдышаться в шезлонге у стенки. Там к нему подсел мистер Бутройд, рослый скандинав, и завел бесконечный разговор, перескакивая с темы на тему – от кроличьих шкурок до ловли тунца. Люди постепенно разбредались подальше от музыки – кто в курительную за последним бокалом и сандвичем, кто по каютам. Уильям вяло обменялся репликами с полудюжиной пассажиров, а потом, увидев, что Терри продолжает танцевать – попеременно с Роджерсом и вторым помощником, высоким светловолосым новозеландцем, виртуозным танцором, – удалился в курительную за двойной порцией виски с содовой. Навязчивые мотивчики по-прежнему звучали в ушах меланхоличным фоном. В курительной он надолго не задержался. Бурлекеры вместе со Стоками и за компанию с ними миссис Киндерфилд и хмурый Джабб галдели наперебой, мистер Канток в дальнем углу галантно угощал сандвичами и коктейлями миниатюрную миссис да Сильва. Не желая ни к кому из них подсаживаться, Уильям почти залпом прикончил свой бокал и вышел на палубу прогуляться. Терри все еще танцевала, оставшись единственной из дам, если не считать мисс Страуд. Роджерс раздувался от гордости.