Текст книги "Блокнот Бенто"

Автор книги: Джон Бёрджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Закончив говорить, она не смотрела на публику, а поворачивалась спиной и шла дальше. Несмотря на свою тщедушность, шла она гораздо быстрее, чем ее группа. На большом пальце левой руки у нее было кольцо. Подозреваю, что ее черные волосы были париком – уверен, что она предпочитала парики краскам.

Наша прогулка по галереям начинала напоминать прогулку по лесу. Дело было в том, как она размещала нас, себя, и в том, о чем говорила. О чем бы она ни рассказывала, нам не разрешалось вокруг этого толпиться, На любой предмет она показывала так, словно это олень, которого нужно ухватить взглядом, когда он пересекает тропинку между двумя деревьями вдалеке, И к чему бы она ни пыталась привлечь наше внимание, сама всегда стояла в стороне, незаметно, словно только что выскользнула из-за другого дерева, Мы подошли к статуе; мрамор ее слегка позеленел, причина была в освещении и в сырости.

– Статуя изображает Дружбу, которая утешает Любовь, – прожурчала она, – ведь взаимоотношения между мадам де Помпадур и Людовиком XV успели превратиться в платонические, что не помешало ей – не правда лиг – надеть изумительное платье.

Внизу пробило четыре – одни золоченые часы за другими.

– А теперь, – сказала она, высоко подняв голову, – мы переходим в другую часть леса. Здесь все свежо, даже платье всех, кого мы видим, включая эту молодую даму на качелях. Никаких статуй, изображающих Дружбу, здесь нет – одни купидоны, Качели повесили тут весной, Одна из туфелек – видите? – уже скинута! Намеренно? Случайно? Кто знает. Как только молодая дама в своем свежем платье садится на качели, на подобные вопросы становится трудно ответить, ведь ноги уже парят над землей. Сзади ее подталкивает муж. Качели качаются: вверх, вниз. Ее любовник спрятался в кустах перед ней, там, где она ему велела. Ее платье – не столь тщательно продуманное, более простое, чем у мадам де Помпадур, и мне оно, честно говоря, нравится больше – сшито из атласа с кружевными оборками. Знаете, как называют этот красный цвет, цвет ее платья? Его называют персиковым, хотя я никогда не видела персиков такого цвета, да и такого, чтобы персик зарделся, тоже не видела. Чулки белые, бумазейные, грубоватые по сравнению с кожей колен, которые они прикрывают, Подвязки, розовые, в тон туфелькам, слишком малы для того, чтобы подтянуть их повыше – они будут врезаться в ногу. Обратите внимание на ее спрятавшегося любовника. Нога, с которой слетела туфелька, высоко поднимает подол ее платья и нижнюю юбку – их кружево и атлас мягко шуршат в потоках воздуха, – причем никто, это я вам говорю совершенно точно, никто в те дни не носил нижнего белья! У него глаза лезут на лоб. Он видит все, как она и задумала.

Речь внезапно прекратилась, и она издала языком, спрятанным за сжатыми зубами, шелестящий звук, будто произносила слова «туфелька» и «атлас», выкинув оттуда все гласные и оставив одни согласные. Глаза ее были закрыты. Открыв их, она сказала:

– Кружево – это белые письмена из тех, что можно прочесть, лишь если под ними находится кожа.

Тут она отступила вбок, скрылась из виду. Экскурсия была закончена. Никто не успел задать ей вопрос или поблагодарить ее, так быстро она исчезла в служебном помещении за прилавком с книгами, Полчаса спустя она вышла оттуда, сняв с шеи ленту с карточкой, надев черное пальто. Поставь нас рядом, она доходила бы мне самое большее до локтей.

Она быстро спустилась по ступенькам главного входа и очутилась всквере с тополями. В руках у нее был старый хлипкий пакет из «Маркса и Спенсера», казалось, готовый порваться.

Это стремление, если оно относится к одной лишь душе, называется волей (voluntas);если же оно относится к душе и к телу одновременно, то называется влечением (appetitus).Таким образом, последнее есть не что иное, как сущность человека; все, что помогает человеку сохранить себя, неизменно проистекает из природы этого влечения; следовательно, именно оно определяет действия человека. Далее, различие между влечением и желанием (cupiditas)состоит лишь в том, что слово «желание» обычно применяют к людям, которые свое влечение сознают, поэтому желание можно определить как влечение осознанное. Итак, из сказанного можно заключить, что мы стремимся к чему-либо, изъявляем волю, ищем и желаем чего-либо не потому, что считаем это добром; наоборот; мы считаем что-либо добром потому, что стремимся к этому, изъявляем волю, ищем и желаем этого.

(Этика. Часть III,теорема IX)

Что было в том пакете из «Маркса и Спенсера»? Мне представляется кочан цветной капусты, пара туфель с новыми подметками и семь обернутых подарков. Подарки все предназначены одному и тому же человеку, все пронумерованы и перевязаны одной и той же золотой веревочкой, В первом свертке – морская раковина. Маленькая ракушка размером с детский кулачок, возможно, размером с ее кулачок. Раковина цвета серебристого фетра с персиковым отливом. Завитки ее хрупких наростов похожи на кружевные оборки платья женщины на качелях, а отполированная внутренность бледна, как кожа, которую постоянно прячут от солнца.

Второй подарок: кусок мыла, купленный в магазине-аптеке «Бутс», с надписью «Аркадия». Пахнет спиной, до которой можно дотронуться, но нельзя увидеть, потому что перед тобою лицо.

В третьем – свечка. На ценнике значится «8,50 ЕВРО». В четвертом еще одна свечка. Эта сделана не из воска: стеклянный стаканчик, как будто бы полный морской воды с песком, на дне маленькие ракушки, Фитиль словно плавает на поверхности, К стеклу приклеен ярлык, на котором напечатано: «Никогда не оставляйте горящую свечу без присмотра».

Пятый подарок: бумажный пакетик со сладостями того сорта, что называется «винный мармелад». Этому сорту уже лет сто. Наверное, самые дешевые сладости вмире. Несмотря на самые разнообразные кислотные цвета, все они на вкус напоминают грушевые леденцы. Шестой подарок – аудиокассета с записью, на которой монахини Августинского ордена поют «О Filii et Filiae», григорианский хорал тринадцатого века, написанный Жаном Тиссераном.

Седьмой – коробка с графитными палочками и карандашами. Мягкие, Средние, Твердые. Следы, оставленные мягким графитом, имеют цвет черного янтаря и похожи на густые волосы, а следы, оставленные твердым, похожи на волосы седеющие. В графите, как в коже, есть собственные масла, Это вещество сильно отличается от пепла и угля, Когда наносишь его на бумагу, его блеск подобен блеску на губах. Одним графитовым карандашом она написала на бумажке, которую положила в коробку: «В последний час последнего дня необходимо вспомнить вот что».

Потом я пошел обратно, смотреть на женщину, которая была влюблена в голландского живописца.

Идея, которая образует формальное бытие человеческой души, есть идея тела, являющегося совокупностью сингулярностей, каждая из которых складывается из множества частей. Но в Боге с необходимостью существует идея каждой сингулярности, входящей в состав тела. Следовательно, идея человеческого тела слагается из множества идей, относящихся к составляющим его частям.

(Этика. Часть II, теорема XV, доказательство)

Ее окружает куб, Куб невидим, потому что совершенно прозрачен, Дай движений ее куб не сковывает, Может быть, этот куб – то, что отделяет Бытие от Становления? Не знаю, ведь все это происходит там, где слова отсутствуют.

Обычно мы стоим, повернувшись к словам лицом, и потому способны их читать, произносить вслух или мысленно. А это происходит где-то сбоку от речи. Там невозможно взглянуть речи в лицо. Сбоку мне было видно, что речь – не толще листа бумаги, что все слова укорочены, каждое превратилось в одиночный вертикальный штрих, подобный одинокому столбу в бескрайнем пейзаже, – 1,я.

Задача состояла в том, чтобы куб демонтировать: разобрать его на части и снять, кусок за куском. Она позволила, чтобы это произошло – нет, не так. Субъект и Объект действия слились воедино. Скажем так: она произвела это над собой без малейших усилий, Я помогал ей в этом ее (нашем) занятии.

Мы начали с ее головы и двинулись вниз, к ногам. Освободившись от куба, открывшаяся часть ее тела с виду не менялась, И все-таки менялась. Она отметала всякие комментарии. Исключала любой ответ, кроме утвердительного. Или вот как: открывшаяся часть ее тела, опережая любой возможный ответ, сама себя утверждала.

Хотя все делалось без усилий, работа была утомительной, по крайней мере для меня. Убрав очередную часть куба, я возвращался к собственному телу в собственной постели, радуясь, что можно передохнуть минутку, пока не придет время убирать новую часть – или предаваться новой мечте. Можно ли считать эти действия – мечтание, демонтаж куба – синонимами?

Тогда я знал ответы на все вопросы. Там, где слова отсутствуют, знание приходит к тебе через физические действия и через пространство, посредством которого эти действия производятся; давая разрешение на каждое действие, пространство сообщало ему смысл, и другого смысла не требовалось.

Почувствовав утомление, я каждый раз заключал ее в объятия.

Не знаю, на сколько частей был разделен куб. На работу ушла вся ночь. Но одно я помню: каждая новая часть ее тела, что открывалась, стоило убрать очередной кусок куба, была равна предыдущей. Если не по размеру, то по значимости.

Сейчас, когда я это пишу, последовательность, которая вырисовывается из моих слов, кажется слишком простой: сначала голова, потом плечи, потом живот, потом ноги. Мы двигались не так.

Тут нам может помочь слово «демонтировать», которое я употребил, сознавая всю его внешнюю неуместность. Куб, подобно форме для отливки, внутри которой заключена другая вещь, обычно не «демонтируют», а «разбивают» или «раскалывают». Однако этот куб был сделан не за один присест, поэтому и разбить его за один присест было невозможно. Его требовалось разобрать на куски, куски же не всегда соответствовали только что открывшейся части ее тела по размеру, по площади. Быть может, каждый элемент куба разматывался, как ткань, покрывающая все ее тело? Мне известно одно: мы двигались постепенно, шаг за шагом, и после каждого шага от куба оставалось все меньше. В конце концов не осталось ничего.

Она стояла передо мною вся целиком, с виду точно такая же, как в начале, способная на те же действия, не более, с тем же именем, теми же привычками, тем же прошлым. И все-таки, стоило ей освободиться от куба, взаимоотношения между нею и всем, что не было ею, изменились, Перемена абсолютная и при этом невидимая. Теперь она оказалась в центре того, что ее окружало. Все, что не было ею, уступало ей место.

Центр города Дрездена еще лежал в руинах, когда я познакомился там с Эрхардом Фроммхольдом. Это было в начале 1950-х. В результате бомбардировки города войсками союзников 13 февраля 1945 года за одну-единственную ночь погибли 100 000 мирных жителей; большинство из них сгорели заживо при температурах, достигавших 1800 градусов по Фаренгейту. В 1950-е Фроммхольд работал редактором в издательстве VEB Verlagder Кип St.

Он был моим первым издателем. Его усилиями книга об итальянском художнике Ренато Гуттузо вышла за несколько лет до того, как меня начали печатать в Британии. Благодаря ему я обнаружил, что, несмотря на одолевавшие меня сомнения, я в состоянии закончить книгу.

Эрхард был худощав, сложением напоминал легкоатлета или футболиста. Вероятно, последнее сравнение точнее, поскольку родом он был из рабочей семьи. Он обладал поразительной энергией, сконцентрированной, сдержанной – отчасти сродни пульсу в ямке у него на шее.

И его подтянутая энергичность, и тогдашнее разрушенное состояние города свидетельствовали о мощи Истории. В то время с большой буквы писалась История, а не названия брендов. Однако то, чтоИстория означала или обещала, можно было интерпретировать по-всякому. Что лучше: дать ранам затянуться, не бередя их, или наоборот?

Эрхард был на два года моложе меня, но при встрече в Дрездене он показался мне несколькими годами старше, Он был опытнее, за плечами у него было больше Истории. В некотором смысле он был моим названым старшим братом. Сегодня, когда все Прогнившие Режимы в мире объявили принципы Братства и Равенства устаревшими, это может прозвучать сентиментально, но тогда никакой сентиментальности в этом не было.

Близость, порой свойственная родным братьям, между нами отсутствовала, Братским было определенное доверие, связывавшее нас, – экзистенциальное доверие, проистекавшее прежде всего из марксистского толкования истории. Толкования или перспектив? Я бы сказал, перспектив, ибо важнее всего тут было иное чувство времени, способное вместить в себя как длительное (века), так и срочное (сегодня в полтретьего дня).

Мы редко вели подробные разговоры о политике – отчасти потому, что у нас не было общего языка, на котором можно было бы свободно говорить, а еще потому, что мы с ним втайне были нонконформистами и противниками упрощений. Мы оба внимательно прислушивались к Бертольту Брехту, своему названому дяде.

В одном из брехтовских рассказов из цикла «Истории господина Койнера» идет речь о Сократе, В ответ на нескончаемые разглагольствования каких-то философов-софистов Сократ, не выдержав, делает шаг вперед и заявляет: «Я знаю только то, что ничего не знаю!» Это утверждение встречают оглушительными аплодисментами. А господин К, размышляет о том, не собирался ли Сократ что-то добавить, – вдруг то, что должно было последовать за этими словами, утонуло в аплодисментах, так и оставшись без внимания на две тысячи лет?!

Когда мы это впервые услышали, мы улыбнулись и взглянули друг на друга. И за нашим взаимным согласием стояло невысказанное признание той истины, что любая незаурядная политическая инициатива должна начинаться втайне – не ради любви к секретности, а из-за врожденной паранойи властей предержащих.

В ГДР каждому было известно об истории, ее заветах, ее безразличии, ее противоречиях, Кто-то ее презирал, кто-то пытался использовать всвоих целях, большинство сосредотачивались на том, как уцелеть с нею рядом, а некоторые – очень немногие – пытались жить достойно, днем и ночью встречая ее лицом к лицу, И Эрхард был среди этих немногих, Вот почему он сделался для меня примером – герой, оказавший глубокое влияние на то, чем я хотел попытаться стать.

Пример его был не интеллектуальным, а этическим, Я перенимал уроки, наблюдая за его каждодневным поведением, за тем, как он встречает события и людей, – наблюдая и пытаясь откликаться на увиденное. Способен ли я дать этому определение? Я так и не сформулировал его для себя; пример был едва ли не безмолвным, словно особая разновидность тишины.

Благодаря ему у меня появился пробный камень для того, чтобы устанавливать границу между ложным и истинным – пользуясь терминологией Спинозы, между смутным и адекватным.

Однако действие пробного камня основано на химической реакции минералов, а не на дискурсивных дебатах, Первым в качестве пробного камня использовали кремень, вступавший в реакцию с серебром и золотом.

Сейчас, когда я это пишу, мне вспоминается гравюра Кэте Кольвиц под названием «Работница (с серьгой), 1910 год».

Мы с Эрхардом оба восхищались Кольвиц. История была безразлична, она – в той же мере неравнодушна, При этом широта ее горизонтов ничуть не страдала. Отсюда и та боль, которую она испытывала вместе с другими.

Эрхард смотрел на Историю, не страшась, Оценивая катастрофы прошлого и их масштаб, он в соответствии с ними строил планы на будущее – такое, в котором справедливость и сострадание займут более важное место, – всегда помня, что воплощение этих планов в жизнь будет наверняка связано с угрозами, обвинениями и нескончаемой борьбой, ибо История, даже добившись признания, не теряет своего вечного упорства.

В 1970-е Эрхарда, ставшего к тому времени директором Verlag der Kun£t, выгнали оттуда и, придравшись к нескольким книгам, вышедшим под его редакцией, обвинили вформализме, буржуазном декадентстве и отщепенстве. К счастью, его не посадили. Всего лишь приговорили к общественно-полезным работам – в качестве помощника садовника в муниципальном парке.

Взгляните еще раз на гравюру Кольвиц. Серьга – маленькая, но гордая декларация надежды, и все-таки ее полностью затмевает свет, идущий от лица, неотделимый от его благородства, А само лицо с помощью черных линий вытащено из окружающей его черноты. Возможно, потому она и решила надеть серьги!

Пример Эрхарда подавал надежду – маленькую, сдержанную, живучую. Он воплощал в себе стойкость. Стойкость, которая была не пассивной, но активной, стойкость, которая проистекала из сознания, что ты бросил Истории вызов, стойкость, которая, вопреки упорству Истории, являла собой залог непрерывности.

Человек отличается от других животных чувством собственной принадлежности к тому, что было, и к тому, что еще впереди, И все-таки смотреть в лицо Истории означает смотреть в лицо трагедии. Вот почему многие предпочитают отводить взгляд. На то, чтобы сознательно включиться в Историю – сколь бы отчаянным ни было это решение, – требуется надежда. Серьга надежды.

Все действия, порожденные аффектами, связанными с душой в той мере, в какой она осознает их, я отношу к твердости духа, которую подразделяю на мужество и великодушие. Под мужеством я понимаю то желание, в силу которого каждый стремится сохранить себя, руководствуясь лишь предписаниями разума. Под великодушием же я понимаю желание, в силу которого каждый стремится, руководствуясь лишь предписаниями разума, помогать остальным и вступать с ними в дружеские связи. Итак, те действия, которые производятся только для пользы действующего, я отношу к мужеству, а те, которые производятся также и для пользы других, – к великодушию. Следовательно, умеренность, трезвость, присутствие духа перед лицом опасности и т. д. суть виды мужества; скромность, милосердие и т. д. – виды великодушия. Таким образом, думаю, я разъяснил и показал в свете их первичных причин основные эмоции и колебания духа, происходящие из сочетания трех первичных аффектов, а именно: удовольствия, страдания и желания. Из этих утверждений видно, что нами движут всевозможные внешние причины, мы колеблемся, как волны моря, гонимые противоположными ветрами, не зная о собственном исходе и судьбе.

(Этика. Часть III, теорема LIX, схолия)

Под телом (corptis)я понимаю форму, выражающую неким определенным образом сущность Бога в той степени, в которой последнего можно рассматривать как вещь протяженную.

(Этика. Часть II, определение I)

В 2008 году я оказался в Лондоне в Страстную пятницу. И решил с утра пораньше отправиться вНациональную галерею, посмотреть на «Распятие» Антонелло да Мессина. Не знаю другой картины, где бы эта сцена выглядела более одиноко. Менее аллегорично.

В работах Антонелло – а картин, бесспорно принадлежащих ему, не наберется и сорока – есть особое сицилийское чувство присутствия, которое не измерить и не смягчить, которое не признает самозащиты. То же самое можно услышать в словах, произнесенных рыбаком с побережья в окрестностях Палермо, записанных Данило Дольчи несколько десятилетий тому назад.

«Бывает, увижу ночью звезды, особенно когда выйдешь за угрями, и в голову мысли лезут: „Вот этот мир, неужто он правда настоящий?“ Не могу я в это поверить. Если успокоюсь, в Иисуса поверить могу. Кто про Иисуса Христа скажет плохо, того я убить готов, А бывает, что не верю, и все тут – в Господа, и в того не верю. “Если Господь и правда существует, что ж он мне передышку не даст, работу не пошлет?”»

На картине Антонелло, изображающей оплакивание, – теперь она находится в Прадо – мертвого Христа поддерживает один беспомощный ангел, голова которого покоится у Христа на груди, Ни один ангел в живописи не вызывает большего сочувствия.

Сицилия – остров, который допускает страсть и не признает иллюзий. Я доехал до Трафальгарской площади на автобусе. Не знаю, сколько сотен раз я поднимался с площади по ступеням, ведущим в галерею, к площадке перед входом, откуда открывается вид сверху на фонтаны. Площадь, в отличие от многих городских пунктов сбора, пользующихся дурной славой, – таких как площадь Бастилии вПариже, – несмотря на свое название, до странности безразлична к истории. Тут не оставляют следа ни воспоминания, ни надежды.

В 1942 году я поднялся по ступеням, чтобы послушать фортепьянный концерт, который давала в галерее Майра Хесс, Большинство картин были эвакуированы из-за воздушных бомбардировок. Она играла Баха. Концерты начинались в полдень. Слушая, мы, подобно немногочисленным картинам на стенах, хранили молчание, Фортепьянные ноты и аккорды казались нам похожими на букет цветов, перевязанный проволокой смерти. Яркий букет мы впитывали, а на проволоку не обращали внимания. В том же 1942 году лондонцы впервые услышали – по-моему, летом – Седьмую симфонию Шостаковича, которая была посвящена осажденному Ленинграду. Он начал сочинять ее там во время осады, в 1941-м. Для кого-то из нас симфония стала пророчеством, Слушая ее, мы говорили себе, что сопротивление Ленинграда, за которым уже последовал Сталинград, вконце концов приведет к разгрому вермахта Красной армией. Так оно и произошло.

Странно, что в военное время музыка – одна из очень немногих вещей, которые кажутся непобедимыми.

Я без труда нахожу «Распятие» Антонелло – оно висит на уровне глаз, слева от входа в зал. В головах и телах, написанных им, поражает не просто их объемность, но то, как окружающее пространство на холсте оказывает на них давление, и то, как они этому давлению сопротивляются, Именно этому сопротивлению они обязаны своим физическим присутствием, таким неоспоримым, Я долго смотрю, потом решаю попытаться нарисовать фигуру Христа.

Чуть справа от картины, у входа, стоит стул. Такие есть в каждом выставочном зале, они предназначены для смотрителей галереи, которые приглядывают за посетителями, просят их не слишком приближаться к картинам и отвечают на вопросы.

В бытность студентом без гроша я часто размышлял о том, как нанимают смотрителей. Нельзя ли мне подать заявление? Нет, Они были пожилые. Среди них попадались женщины, но мужчин было больше. Может, эту работу предлагают кому-то из сотрудников городских служб перед выходом на пенсию? Или они вызываются добровольно? Как бы то ни было, некоторые картины становятся им знакомы, как свои пять пальцев, До меня долетали разговоры вроде такого.

– Скажите, пожалуйста, где тут работы Веласкеса?

– А, да-да, Испанская школа. В зале XXXII. Прямо, в конце направо, а дальше второй поворот налево.

– Мы ищем его портрет оленя.

– Оленя? То есть самца?

– Да, там одна голова.

– У нас есть два портрета Филиппа Четвертого – причем на одном из них его роскошные усы закручены кверху, прямо как рога, Но оленя тут, боюсь, нет.

– Как странно!

– Может, ваш олень в Мадриде, А здесь вам обязательно надо посмотреть Христа в доме Марфы. Марфа готовит соус для рыбы, толчет пестиком в ступке чеснок.

– Мы были в Прадо, но оленя там не было, Ну как же так!

– И нашу Венеру с зеркалом обязательно посмотрите. Ее левое колено сзади – это нечто.

В ведении смотрителя всегда находятся два или три зала, так что они бродят из одного вдругой. В данный момент стул возле «Распятия» пуст. Вынув блокнот, перо и платок, я снимаю с плеча небольшую сумку и аккуратно кладу на этот стул.

Я начинаю рисовать. Исправляю ошибку за ошибкой. Одни тривиальные. Другие нет. Важнейший вопрос – размер креста на странице. Если промахнешься, окружающее пространство не будет оказывать давления и никакого сопротивления не возникнет. Я рисую тушью, смачиваю указательный палец слюной. Неудачное начало. Переворачиваю страницу, и все по новой.

Ту же ошибку во второй раз я не сделаю. Конечно, сделаю другие. Я рисую, правлю, рисую.

Всего Антонелло написал четыре «Распятия». Однако сцена, к которой он возвращался чаще других, – «Се человек», когда Христа, освобожденного Понтием Пилатом, выставляют напоказ, осмеивают, где он слышит, как иудейские первосвященники требуют его распять.

Он написал шесть вариантов, На всех изображена крупным планом голова Христа, объемная встрадании. И лицо, и способ, каким лицо написано, тверды, Все та же прозрачная сицилийская манера судить о вещах – без сентиментальности, без лести.

– Это ваша сумка тут на стуле?

Я бросаю взгляд вбок, Там хмурится, указывая на стул, вооруженный охранник.

– Да, моя.

– Это не для вас стул поставили!

– Я знаю, Я положил туда сумку, потому что там никто не сидел, Сию секунду уберу.

Взяв сумку, я делаю шаг влево от картины, кладу сумку на пол между ног и по новой рассматриваю рисунок.

– Уберите вашу сумку с полу.

– Можете обыскать ее: вот мой кошелек, вот принадлежности для рисования, и больше ничего.

Я раскрываю сумку. Он поворачивается ко мне спиной.

Я кладу сумку на пол и снова начинаю рисовать, Тело на кресте при всей своей объемности до того худое, Худее, чем кажется, пока не начнешь его рисовать.

– Я вас предупреждаю. Уберите с пола сумку.

– Я специально пришел, чтобы нарисовать эту картину, – сегодня ведь Страстная пятница.

– Это запрещено.

Я продолжаю рисовать.

– А ну, прекратите, – говорит охранник, – а то я старшего вызову.

Я поднимаю рисунок так, чтобы ему было видно.

Ему за сорок, Плотный. Маленькие глаза, Или глаза, которые делаются маленькими, когда он выставляет голову вперед.

– Еще десять минут, – говорю я, – и я закончу.

– Все, вызываю старшего, – говорит он.

– Слушайте, – отвечаю я, – если уж вызывать, давайте вызовем кого-нибудь из сотрудников галереи, может, хоть они сумеют объяснить, что все нормально.

– При чем тут сотрудники галереи, – ворчит он, – они нам не указ, наше дело – следить за безопасностью.

Шел бы ты в жопу со своей безопасностью! Однако вслух я этого не говорю.

Он начинает медленно вышагивать взад-вперед, словно часовой. Я рисую. Уже дошел до ног.

– Считаю до шести, – говорит он, – и все, вызываю.

Он подносит свой сотовый к губам.

– Раз!

Я облизываю палец, чтобы добиться серого.

– Два!

Я пальцем размазываю тушь по бумаге, чтобы выделить темную впадину одной руки.

– Три!

Другой руки.

– Четыре!

Он шагает ко мне.

– Пять! Повесьте сумку на плечо.

Я объясняю ему, что, принимая во внимание размер блокнота, если я так поступлю, то не смогу рисовать.

– На плечо сумку!

Подняв ее, он держит ее перед моим лицом.

Я завинчиваю перо, беру сумку и говорю вслух: твою мать.

– Твою мать!

Глаза его раскрываются, он, улыбаясь, качает головой.

– Значит так, непристойные выражения в общественном месте, – объявляет он. – Все, старший уже идет.

Теперь он, расслабившись, медленно кружит по комнате.

Я роняю сумку на пол, вынимаю перо и еще раз гляжу на рисунок. Тут нужна земля, чтобы ограничить небо. Несколькими штрихами я обозначаю землю.

Придя в зал, старший останавливается, раскинув руки в стороны, где-то позади меня и объявляет: «Сейчас мы вас выведем из галереи. Вы оскорбили моего сотрудника при исполнении служебных обязанностей, выкрикивали непристойные выражения в общественном месте. Вам предлагается немедленно проследовать к главному выходу – дорогу вы, очевидно, знаете».

Они выводят меня вниз по ступеням на площадь. Там они меня покидают и с сознанием выполненной задачи энергично взбегают вверх по ступеням.

Далее, многие ошибки состоят лишь в том, что мы неправильно применяем к вещам имена. Так, если кто-либо говорит, что линии, проведенные из центра круга к окружности, не равны, он – по крайней мере в этот момент – понимает под кругом нечто другое, нежели математики, Точно так же, когда люди ошибаются в вычислении, в голове они держат не те цифры, что стоят на бумаге. Поэтому, если посмотреть на то, что у них в голове, они не ошибаются; однако нам кажется, что они ошибаются, поскольку мы думаем, будто в голове они держат те же самые числа, что и на бумаге. Будь это не так, мы не считали бы, что они ошибаются, точно так же, как я не счел ошибающимся человека, кричавшего недавно, что его двор улетел на курицу соседа, – данная его мысль была для меня достаточно ясна.

(Этика. Часть II, теорема XLVII)

Велосипеду, который я нарисовал сегодня утром, больше шестидесяти лет.

Его хозяин – Лука, житель юго-восточного пригорода Парижа. Когда стоит хорошая погода и ему неохота выводить машину из гаража, он разъезжает по округе на своем велосипеде. Гараж находится у него в подвале – туда ведет дорожка – и по ширине занимает половину узкого дома, вторым хозяином которого Лука стал пятьдесят лет назад.

Он ездит на велосипеде в гости к друзьям или поиграть в петанк и в карты, или посмотреть с моста, какое движение на шоссе. Он бодрый, с густыми усами, нижняя половина которых девственно-белая, как его голова. Он часто шутит, и в этом юморе нетрудно узнать итальянскую манеру перекидываться словечками.

Жарко, говорю я ему, я собираюсь в местный бассейн поплавать – поехали? Он качает головой: «Знаю я этот бассейн! Воды много, а мяса почти нет!»

Когда он улыбается, белизну нижней половины его усов можно принять за белизну зубов. Глаза у него цепкие. Наблюдая за ним, видишь, как он пристально наблюдает за тобой. В руках у него столько же проворства, сколько наблюдательности в глазах, Он способен наладить чуть ли не любой бытовой прибор и чинит их себе, своим взрослым детям и соседям – всем, у кого хватит скромности его попросить.

Каждый вечер он заносит в календарь свои краткие наблюдения, сделанные за день. Он начал этим заниматься двадцать пять лет назад, когда вышел на пенсию. Записывает особенности погоды, если она необычная, даты, когда он сажает что-нибудь у себя в садике за домом, все, что починил, все хозяйственные дела, которые выполнил, смерть старого друга, сплетни о соседях на улице, а самое важное – делает пометки о том, насколько аккуратно, по его наблюдениям, ведутся работы над домиками или над местными дорогами, мимо которых он каждый день проезжает. Если он считает, что работа сделана особенно хорошо, то ставит в качестве пометки свои инициалы. Для плохо сделанной работы у него в запасе имеется ряд сильных эпитетов, (Неаккуратность напоминает ему о том фарсе, в который того и гляди превратится жизнь.) Иногда он записывает, что ел. Порой вставляет газетную вырезку, обычно фотографию какого-нибудь отдаленного уголка.

Лука тридцать лет проработал в компании Air France испытателем летательной техники.

В саду он выращивает помидоры, салат-латук, руколу и астры, Название «астра», отмечает он, на древнегреческом означает «звезда».

Велосипед ему подарила мать, когда ему было пятнадцать лет. Родители его были итальянцы: отец – портной, мать – портниха, Они оказались в одном и том же пригороде Парижа в 1920-е годы после того, как Муссолини устроил марш на Рим и фашисты захватили власть.