Текст книги "Блаженные (Блаженные шуты) (Другой перевод)"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Вот я и ждала. Мы удалились в каминную. Потом были прима, терция, бесконечные молитвы и гимны, а на фоне всего этого – насмешливое благословение в глазах Лемерля. Потом капитул – весь следующий час с армейской четкостью назначались задания, дни поста, часы молебнов, правила приличия, внешнего вида, поведения. Великое обновление шло семимильными шагами.

Объявили нам и о грядущем ремонте часовни. Крышей займутся миряне, а внутреннее убранство на нас. От подсобных работ миряне отстранялись. Монахине не подобает полагаться на слуг, предаваясь праздности. Восстановление монастыря – главная наша задача, пока оно не завершится, каждая сестра получает дополнительные обязанности.

Я с ужасом поняла, что свободное время урезается до получаса перед комплеторием, причем проводить его следует в раздумьях да молитвах. Прогулки в город и к гавани прекращались, равно как и уроки латыни, которые я давала послушницам. Мать Изабелла считала, что послушницам латынь ни к чему. Главное – знать Священное Писание, а все прочее – опасные излишества. Обязанности отныне распределялись по графику, привычный распорядок рушился до основания. Я отметила, что Антуана уже не ведает кухней и погребами, а мои грядки целебных трав попадают неизвестно в чьи руки. Отметила, но приняла безропотно, уверенная, что мои дни в монастыре Святой Марии Морской сочтены.

Началось покаяние. При матери Марии исповедь пролетала за считаные минуты, а сегодня растянулась на час с лишним. Каялись мы публично, тон задала Альфонсина.

– Посещали меня нечестивые мысли о новой настоятельнице, – бормотала она, искоса поглядывая на Лемерля. – В часовне я сказала нечто неуместное, а тут как раз вошла сестра Августа…

Очень в духе Альфонсины! Мои опоздания покоя ей не дают.

В глазах Лемерля загорелся огонек.

– Что за мысли посещали тебя, дитя мое?

Альфонсина заерзала под его пристальным взглядом.

– О том, что сестра Августа говорит дело. Что мать Изабелла слишком юна. Почти дитя, как она справится?

– Вижу я, сестре Августе свойственно вольнодумие, – отметил Лемерль.

Я упорно смотрела в пол.

– Мне вообще не следовало ее слушать! – гнула свое Альфонсина.

Лемерль не ответил, но я чувствовала: он улыбается.

За Альфонсиной потянулись остальные: неуверенность живо сменилась потоком откровений. Да, мы исповедовались в грехах, мы стыдились, но ведь многим впервые в жизни уделялось особое внимание. Каяться публично болезненно приятно, почти как расчесывать крапивницу, а еще заразительно.

– Я заснула на вигилии, – призналась сестра Пьета, блеклая моль, которая почти ни с кем не заговаривает. – А когда прикусила язык, вырвалось скверное слово.

– Я разглядывала себя, когда мылась, – каялась сестра Клемента. – Разглядывала и лелеяла греховную мысль.

– Я унесла п-пирог из зимнего погреба, – заикалась покрасневшая Антуана. – П-пирог со свининой и луком, у него к-корочка размокла. Я с-съела его тайком у с-сторожки, а п-потом ж-живот разболелся.

Следующей свои грехи перечисляла Жермена – обжорство, похоть, жадность. По-моему, она назвала их наобум. За маской безразличия я разглядела в ее лице насмешку – ну, хоть ее Лемерль не ослепил. Сестра Бенедикт со слезами на глазах призналась, что отлынивала от своих обязанностей, сестра Пьер – что украла апельсин. Перед каждым новым признанием сестры роптали, точно подгоняя очередную грешницу. Сестра Томазина, признавшись в нечестивых мыслях, заплакала, и несколько сестер зарыдали из сочувствия. Сестра Альфонсина не сводила глаз с Лемерля, а вот мать Изабелла явно скучала и мрачнела все больше. Очевидно, наши грехи ее разочаровали, и мы постарались исправиться.

После первого часа исповеди стали куда обстоятельней и изощреннее. Сестры не гнушались ничем – замшелые старые прегрешения, стянутые пироги, эротические сны. Сестры, исповедовавшиеся первыми, сгорали от досады и обиженно переглядывались. Ропот перерос в гул.

Теперь черед Маргариты. Она посмотрела на Альфонсину, и я поняла: мое дело плохо. Я сделала пальцами рогатку и прикрыла ее другой ладонью. Острое предчувствие беды мешало дышать. Маргарита боязливо взглянула на Лемерля, дрожа, аки кролик в силках.

– Ну? – не выдержала мать Изабелла.

Маргарита беззвучно открыла и закрыла рот. Альфонсина наблюдала за ней с ощутимой враждебностью. И тут, не сводя глаз с Лемерля, Маргарита заговорила:

– Мне снятся демоны. Они наводняют мои сны, – сбивчиво начала она. – Они взывают ко мне, когда я лежу в постели. Они касаются меня огненными пальцами. Сестра Августа дает мне усыпляющие снадобья, но демоны никак не угомонятся!

– Снадобья? – Воцарилось молчание, и я спиной почувствовала буравящие взгляды матери Изабеллы и сестер.

– Снотворное из трав, – ответила я. – Лаванда и валериана, только и всего!

Я спохватилась, да поздно: ответ мой прозвучал резковато.

Мать Изабелла коснулась лба Маргариты и растянула губы в ледяной улыбочке.

– Снадобья сестры Августы больше не понадобятся. Мы с отцом Коломбином о тебе позаботимся. Смирение и покаяние да помогут нам изгнать все зло, тебя терзающее. – Юная настоятельница повернулась ко мне. – Ну, сестра Августа, вижу, за словом ты в карман не лезешь. Покаешься перед нами?

Опасность я чувствовала, но как ее избежать, не представляла.

– Н-нет, ma mère.

– Как нет? Нет ни слабостей, ни прегрешений, ни поступков недобрых, ни мыслей нечестивых? Даже снов чувственных нет?

Ну почему я вслед за остальными ничего не выдумала? Потому что Лемерль буравил меня взглядом. Я густо покраснела: так велико было негодование.

– Я… Простите, ma mère, я растерялась. Не привыкла публично исповедоваться.

Улыбка матери Изабеллы получилась по-взрослому ехидной.

– Ясно, стало быть, публичное покаяние ниже достоинства сестры Августы. У нее исключительное право на тайное. О ее грехах услышит лишь Всемогущий. Сестра Августа взывает прямо к Нему.

Альфонсина захихикала. Клемента и Жермена обменялись ухмылками. Маргарита чопорно возвела глаза к потолку. Прыснула даже Антуана, а ведь сама густо краснела, когда каялась. Тут я поняла: каждая из сестер при унижении себе подобной испытывает горько-сладкое удовольствие. Лемерль, стоявший за спиной матери Изабеллы, ангельски улыбнулся, точно наши перепалки совершенно его не касались.

18. 21 июля 1610

Епитимьей мне стало молчание. Два дня принудительного молчания, а сестрам следовало докладывать настоятельнице о любых нарушениях. Разве это наказание? По мне, так желанная передышка. Тем паче если мои подозрения верны, нас с Флер скоро здесь не будет. «Завтра после вечери жду тебя в исповедальне, – сказал Лемерль. – Могу помочь».

Лемерль отдаст мне Флер. Как еще понимать его слова? Зачем еще ему рисковать, встречаясь со мной? Сердце радостно встрепенулось – осторожность побоку! Главное – вернуть дочь. Разлука с Флер – вот моя настоящая епитимья. Что бы ни попросил у меня Лемерль, я с готовностью исполню.

На неисправимую сплетницу Альфонсину наложили ту же епитимью, что и на меня, но она мучилась куда больше и делала страдальческое лицо, однако, к ее вящему сожалению, никто этого не замечал. Кашель у нее усилился, а вчера она не притронулась к еде. Знакомые симптомы… Оставалось надеяться, что повышенное рвение не обострит чахотку. Дабы избавить Маргариту от видений, ее на месяц назначили смотрительницей времени. Теперь Маргарита звонила к вигилии, а спала в колокольне, где на канатах подвесили деревянный ящик. Разве это ей поможет? Впрочем, Маргарита упивалась наказаниями, хотя тик стал заметнее, левый бок онемел и появилась хромота.

Сколько наказанных! Епитимью наложили на добрую половину сестер, начиная с Антуаны, которой велели поститься (для нее это страшная мука) и работать в жаркой пекарне, до Жермены, которая рыла новые выгребные ямы.

В результате праведницы словно вознеслись над наказанными. Так, встретив в аркаде, сестра Томазина взглянула на меня с презрением, а сестра Клемента «дергала за язык», старательно, но безуспешно.

Сегодняшний день тянулся бесконечно долго. В перерывах между службами я два часа белила стены трапезной и скребла пол, липкий от въевшегося жира. Потом помогала ремонтировать часовню – молча передавала ведра с известкой веселым полногрудым мирянам на крыше. Дальше торжественная панихида на картофельном поле. Лемерль, пусть с опозданием, отдавал матери Марии последние почести, а нам с Жерменой, Томазиной и Бертой досталось самое неприятное – вскрыть могилу.

Когда мы с лопатами и совками шли к могиле, еще не перевалило за полдень, а солнце уже припекало вовсю, и воздух буквально кипел от зноя. Вскоре мы обливались потом. На картофельном поле земля сухая, песчаная, сверху белесая, а копнешь поглубже – красная. Чуть влажная, она липла к савану и к нашим рясам, когда мы счищали песок с тела. Для спокойных и уравновешенных дело нехитрое, ведь земля еще не прилипла как следует и легко соскребалась совком. Мать Марию зашили в простыню, которая потемнела в местах плотного прилегания, и на кремовой холстине четко отпечатались голова, ребра, локти и ступни. При виде них сестра Томазина содрогнулась, но я-то покрепче: насмотрелась уже на покойников. Я сама потянулась за телом и взялась за плечи, стараясь действовать осторожно, с должным трепетом. Задача непростая, ведь от налипшей земли мать Мария стала тяжелее, чем при жизни. Однако тело ее казалось хрупким, как увязший в песке плавник. Низ савана потемнел сильнее, там очертания ребер и позвоночника были еще четче. Едва я подняла мать Марию из неосвященной могилы, на дне зашевелилось живое покрывало, целая стая бурых жуков. Яркое солнце жукам не понравилось, и они мигом зарылись в землю. Сей раз не выдержала Берта – взвизгнула и едва не выронила ноги покойной. Бурые жуки бежали у нее по рукаву, заползали под манжету. Альфонсина точно остолбенела от ужаса. Мужество не изменило лишь Жермене – она помогла мне вытащить тело из могилы. Широкие плечи напряглись, но на обезображенном лице не дрогнул ни один мускул. Сперва попахивало землей и пеплом – вполне переносимо, но едва мать Марию перевернули на спину, премерзко завоняло испражнениями и тухлой свининой.

Чтобы не вырвало, я задержала дыхание, но напрасно. Меня прошиб пот, глаза слезились. Жермена прикрыла рот концом вимпла – не помогло и это. Я видела, как противно ей поднимать тело из могилы.

Мать Изабелла наблюдала за нами издали, зажав нос белым платком. Не уверена, что она улыбалась, но глаза ее в кои веки заблестели, а щеки зарделись, причем явно не от жары.

По-моему, от злорадства.

Мать Мария упокоилась в самой глубине склепа, внутри одного из бесчисленных могильников доминиканцев. Могильники похожи на наши каменные печи. В каждом на входе плита, кое-где с цифрами, именами и надписями на латыни. Отдельные плиты сломаны, но туда мне смотреть незачем. Всюду прах, песок и холодный запах сырости. Матери Марии бы тут не понравилось, только теперь это не моя забота.

После короткой службы сестры поднялись в часовню, а я осталась заделывать склеп. На полу горела свеча – не впотьмах же работать! – сбоку стояло ведро с известкой, рядом лежал мастерок. Наверху сестры затянули гимн. Закружилась голова: бессонные ночи, вонь, холод склепа после полуденного зноя вкупе с сегодняшним постом вводили в оцепенение. Я потянулась за мастерком – он выпал из руки. Сейчас… сейчас я сознание потеряю. Прислонившись к стене, я вдохнула запахи селитры и пористого камня. На миг я точно вернулась в Эпиналь и похолодела от страха.

В склепах гулял сквозняк. Внезапное дуновение, и свеча погасла, оставив меня во мраке. Ужас накрыл с головой. Надо выбираться. Тьма засасывала меня. Покойная ухмылялась из склепа, усопшие доминиканцы коварно тянули ко мне истлевшие пальцы. Надо выбираться!

На ватных ногах я шагнула во тьму и споткнулась о ведро с известкой. Склеп раскрыл кровожадную пасть. Господи, где тут стены? Возникло безумное желание захохотать или заорать в голос. Нет, нужно выбираться! Я ударилась виском о каменный угол, пошатнулась и упала, с грохотом опрокинув ведро. Я лежала в полуобмороке, за опущенными веками цвели багровые розы. В часовне тотчас перестали петь.

Первой ко мне пробралась Альфонсина. К тому времени я уже справилась с паникой, а вот заторможенность еще не прошла, и я сидела, растирая ушибленный висок. Свеча Альфонсины осветила склеп чуть просторнее шкафа с аккуратными нишами и низкими сводами, создающими ощущение тесноты.

У Альфонсины чуть глаза на лоб не вылезли.

– Сестра Августа! – испуганно позвала она. – Что с тобой, сестра Августа?

От волнения она позабыла о нашей епитимье.

Видно, оклемалась я еще не до конца и сперва не узнала ни имени, которым меня назвала Альфонсина, ни ее лица, колеблющегося в свете свечи.

– Кто ты? – пролепетала я.

– Она меня не узнает! – заверещала Альфонсина. – Сиди, сестра Августа, сейчас подоспеет помощь.

– Не волнуйся, Альфонсина, – отозвалась я. Монашеское имя вспомнилось так же быстро, как забылось, а с ней и привычка осторожничать. – Я просто споткнулась, а свеча погасла. Сознание лишь на миг потеряла…

Увы, Альфонсина уже закусила удила. Недавние перипетии, мрак скрепа, эксгумация, панихида, а теперь еще мой обморок – на любые происшествия впечатлительная Альфонсина реагировала острее других. Кроме того, накануне сестра Маргарита затмила ее своими огненными демонами.

– Чувствуешь? – страшным шепотом спросила Альфонсина.

– Что?

– Тш-ш-ш! – прошипела она. – Замогильным холодом потянуло!

– Ничего не чувствую. – Я с трудом поднялась. – Лучше дай мне руку.

Альфонсина вздрогнула от моего прикосновения.

– Ты здесь задержалась… Что произошло?

– Ничего особенного. Говорю же, сознание потеряла.

– А ты не почувствовала… невидимую силу?

– Нет.

В склеп заглядывали сестры. В отблесках свечи их лица расплылись в пятна. Альфонсина смотрела мне через плечо. Руки как лед – я сразу поняла: проснулся ее недуг.

– Слушай, Альфонсина… – начала я с упавшим сердцем.

– Я почувствовала. – Ее заколотило. – Она прошла прямо сквозь меня. А еще холод… Замогильный холод!

– Хорошо-хорошо! – закивала я, лишь бы сдвинуть Альфонсину с места. – Наверное, здесь впрямь что-то было. А теперь пошли!

Альфонсина взглянула на меня с обидой: я срывала ей спектакль. Я аж развеселилась: бедняжка Альфонсина, нельзя лишать ее звездного часа! Такой оживленной, как сейчас, после смерти матери Марии, я за все пять лет ее не видала. Она же упивается драмой – самобичеванием, наказанием, публичным покаянием. Но представления даром не проходят: кашель усилился, глаза красные, сон не лучше, чем у меня. Спаленка Альфонсины по соседству с моей, мне слышно, как она то монотонно бормочет, то возмущается, то хнычет, то рыдает, но в основном без конца повторяет одни и те же слова, превращая их в бессмысленную скороговорку: «Святой отец… Святой отец…»

Я буквально тащила Альфонсину вверх по лестнице. Внезапно она перестала дрожать.

– Святая Дева Мария! – пролепетала она – Тишина! Епитимья!

Я зашикала на Альфонсину, но было слишком поздно: нас обступили сестры. Они гадали, стоит ли с нами заговаривать. Лемерль держался поодаль. Спектакль показывали ради него, и он это прекрасно понимал. Рядом с ним стояла мать Изабелла. Ишь, рот раскрыла! «Вот теперь она довольна, – подумала я. – Она наконец добилась своего и получила желаемое».

– Ma mère, – заблеяла Альфонсина, бухнувшись на колени в трансепте. – Простите меня, ma mère. Назначьте мне другую епитимью, хоть целых сто, только, пожалуйста, простите!

– В чем дело? – резко спросила Изабелла. – Каким образом сестра Августа заставила тебя нарушить обет молчания?

– Матушка! – Теперь Альфонсина откровенно тянула время и играла на публику. – Ma mère, в склепе живет какая-то сила. Я ее почувствовала! Мы обе почувствовали ее ледяное дыхание.

Рука Альфонсины похолодела, точно в подтверждение ее слов. Даже мне стало холодно, видно, из сострадания.

– Что-что вы почувствовали?

– Ничего особенного, – быстро ответила я. Привлекать внимание к своей особе совершенно не хотелось, но промолчать я не смогла. – Сквозняк, только и всего. У Альфонсины нервы шалят, она же постоянно…

– Молчать! – рявкнула мать Изабелла и, снова повернувшись к Альфонсине, зашептала: – Что за силу ты почувствовала?

– Демона, ma mère. Его присутствие, как ветер. – Альфонсина смерила меня самодовольным взглядом. – Как обжигающий ледяной ветер.

Изабелла повернулась ко мне, но я лишь плечами пожала.

– Обычный сквозняк, – повторила я. – Он мне свечу задул.

– Неправда! – Альфонсину снова заколотило. – Августа, ты тоже это почувствовала. Сама же говорила! – Она скривилась и дважды кашлянула. – Ветер подул прямо на меня, честное слово! Демон проник в меня, он…. – Несчастная задыхалась, хватала себя за горло. – Он и сейчас во мне! – голосила она. – Он во мне!

Альфонсина забилась в конвульсиях, медленно оседая на пол.

– Кто-нибудь, поддержите ее! – вскричала мать Изабелла, теряя самообладание.

Разве Альфонсину удержишь? Она кусалась, плевалась, орала, непристойно лягалась. Стоило мне приблизиться, Альфонсина билась сильнее. Лишь вчетвером с Жерменой, Маргаритой и глухой сестрой Клотильдой мы пригвоздили ее к полу и не давали закрыть рот, чтобы язык не проглотила. Но даже так Альфонсина кричала, пока отец Коломбин собственной персоной не осенил ее крестом и она не затихла у него на руках.

Тогда Изабелла заговорила со мной:

– Что значит «он и сейчас во мне»?

– Не могу сказать.

– Что произошло в склепе?

– У меня свеча погасла, я споткнулась и упала.

– А сестра Альфонсина?

– Не знаю.

– Она уверяет, что знаешь.

– Я тут ни при чем. Альфонсина сочиняет, чтобы привлечь к себе внимание. Кого угодно спросите.

Изабеллу мой ответ не устроил.

– Альфонсина хотела мне что-то рассказать, – не унималась она. – А ты не дала. Так что она…

– Господи, неужели это не подождет?

Лемерль! Я совершенно про него забыла. Он статуей застыл в лучах солнечного света с задыхающейся Альфонсиной на руках.

– Бедняжка словно рыба на песке. Ей нужно в лазарет. Дочь моя, ты ведь позволишь мне отменить епитимью, ей назначенную?

Мать Изабелла промолчала, не сводя глаз с меня.

– Или мы позднее это обсудим?

Изабелла чуть покраснела.

– Нужно обязательно разобраться во всем этом.

– Да, конечно. Разберемся, когда сестра Альфонсина сможет говорить.

– А сестра Августа?

– Займемся этим завтра.

– Но, святой отец…

– К завтрашнему капитулу что-нибудь да выясним. Дочь моя, ты, несомненно, понимаешь, что спешить не пристало.

– Да будет так, – после долгого молчания согласилась мать Изабелла. – Дождемся завтрашнего капитула.

Я повернулась к Лемерлю и снова перехватила его пылающий взгляд. Неужели он знает о случившемся в склепе, потому что… сам это подстроил в надежде еще больше подчинить меня себе? От Лемерля всякого жди. Он человек страшный и видит меня насквозь.

Нарочно иль случайно, Лемерль доказал: без его помощи я бессильна, положение мое не надежнее истертого каната. Без Лемерля мне не справиться. По опыту я знала, что любезность Черного Дрозда – очень дорогое удовольствие.

19. 21 июля 1610

– Благословите меня, святой отец, ибо я грешна.

Исповедь, ну наконец-то! Как здорово запереть мою дикарку, мою хищницу в клетку. Ее глаза смотрят из-за решетчатой перегородки, и на миг кажется, что в клетку заперт я. Вот так дела… У нее сбилось дыхание, спокойно произносить нужные слова удается с огромным трудом. Свет из витражного окна сочится в исповедальню, покрывая ее лицо пестрым узором из красных и черных квадратов.

– Неужто моя Эйле пожертвовала своими крыльями ради белых ангельских?

Я не привык к откровениям в исповедальне, не привык вполуха выслушивать чужие секреты. Видно, поэтому нервы шалят, а мысли несутся поросшими бурьяном тропами, о которых лучше не вспоминать. Она небось это чувствует, ибо такое молчание пристало исповеднику, а не кающейся грешнице.

– Ты так и не простила меня.

Молчание.

– Ну, за тот случай в Эпинале.

Она отстраняется от перегородки, за нее говорит неумолимая пустая тьма. Ее глаза жгут, как уголья. Секунд тридцать я сгораю в их пламени. Дольше она не выдерживает. Я знал, что молчать ей невмоготу.

– Верни мне дочь.

Чудесно. Это явный пробел в обороне Эйле, ее счастье, что наша игра не на деньги.

– Я вынужден задержаться здесь на некоторое время, – начинаю я. – Отпустить тебя не могу: слишком рискованно.

– Почему? – резко спрашивает она. Раз резко, значит, Эйле злится, и я этим упиваюсь. Ее злость мне только на руку. Я умело подливаю масла в огонь.

– Доверься мне, я же тебя не выдал, так?

Молчание. Чувствую, мыслями она в Эпинале.

– Верни Флер, – упирается Эйле.

– Вот как ее зовут. Вы каждый день могли бы видеться, хочешь? – спрашиваю я и бью ниже пояса: – Представляю, как бедная кроха тоскует по маме!

Эйле передернуло, стало быть, я выиграл.

– Что тебе нужно, Лемерль?

– Твоя верность и твое молчание.

Эйле не рассмеялась, а хохотнула, хрипло и отрывисто.

– Вконец спятил? Мне нельзя здесь оставаться. Твоими стараниями.

– Нет, милая. Не позволю, чтобы ты мне все испортила.

– Что испортила?

Не спеши, Лемерль, только не спеши.

– Брать здесь нечего. Что ты затеял?

Ах, Жюльетта, если бы я мог тебе рассказать! Ты наверняка оценила бы мой план. Ты единственная, кто оценил бы его по достоинству.

– Не сейчас, Крылатая моя, не сейчас. Приходи ко мне в сторожку после комплетория. Сумеешь незаметно выскользнуть из дортуара?

– Сумею.

– Чудесно. Тогда до вечера, Жюльетта!

– А что с Флер?

– До вечера.

Она пришла вскоре после полуночи. Я сидел за столом и читал «Политику» Аристотеля, когда дверь тихо скрипнула и пламя одинокой свечи озарило Жюльеттин подрясник и сверкающую медь ее коротких волос.

– Жюльетта!

Она без рясы и вимпла. Небось в дортуаре оставила, чтобы не вызывать лишних подозрений. С короткими волосами она как миловидный паренек. В моем следующем балете она будет представлять Ганимеда или Гиацинта. Ни слова, ни улыбки. От раскрытой двери тянет холодом, а она не замечает.

– Проходи.

Я отложил книгу и выдвинул стул, на который она даже не взглянула.

– Тебе не надлежит читать душеспасительную литературу? – подначила она. – Макиавелли, ну, или Рабле? «Делай, что желаешь» [25]25
  По принципу «делай, что желаешь» (fais çe que voudrais) жили обитатели аббатства «Телема» в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».


[Закрыть] – это твой нынешний девиз?

– Он лучше, чем «Да будет воля Твоя» [26]26
  От Матфея 6:10.


[Закрыть], – ухмыльнулся я. – Да и тебе ли поучать меня? Ты же не меньше моего притворщица!

– Я и не отрицаю. Но себе я никогда не лгала, что бы ни творила. И друзей я никогда не предавала.

Я с трудом сдержался, чтобы не вспылить. Жюльетта задела меня за живое, это она всегда умела.

– Да будет тебе, Жюльетта! Зачем нам враждовать? Лучше мадеры выпей, – я потянулся к бутыли из граненого хрусталя.

Она лишь головой покачала.

– Тогда фрукты или медовый пирог? Чего изволишь?

Молчание. Целый день ведь постилась, но ни один мускул не дрогнул на застывшем, как маска, лице. Только глаза горели. Я коснулся ее щеки. Обожаю играть с огнем! С детства риск и опасность притягивают меня как магниты. Мальчишкой я ходил по канату с петлей на шее, поджигал осиные гнезда, жонглировал ножами и купался в стремнине. Леборн называл это травлей бешеных тигров. Но кому в радость охота без риска?

– Ты не изменилась, – с улыбкой отметил я. – Одно неверное движение, и глаза выцарапаешь, да?

– Не тяни, Лемерль. К делу!

Кожа у нее гладкая. Стриженые волосы тонко пахнут лавандой. Моя ладонь скользнула на обнаженное плечо.

– Так тебе это нужно? – с издевкой спросила она.

Я в гневе отдернул руку.

– И подозрительность никуда не делась. Неужели не понимаешь, чем я рискую? Тут не обычная игра, тут план настолько дерзкий и решительный, что даже я…

Жюльетта вздохнула, подавила зевок, и я осекся, обиженный до глубины души.

– Вижу, тебе неинтересно.

– Нисколечко, – отозвалась она, ловко спародировав мою интонацию. – Да и поздно уже. Верни мне дочь!

– Прежняя Жюльетта поняла бы меня.

– Прежняя Жюльетта умерла в Эпинале.

Обидно, хотя вполне ожидаемо.

– Да ты же правды не знаешь! Считай меня кем угодно, а вины моей там и в помине нет!

– Да, конечно, – безразлично отозвалась она.

– Слушай, я ведь не святой! – заорал я, не сдержавшись. – Я не сомневался, ты выпутаешься. Если бы не смогла, я спас бы тебя, что-нибудь да придумал бы. Ну, план хитроумный…

Глаза долу, одна ножка по-балетному отведена – Жюльетта смиренно ждала продолжения.

– Черт подери, они же в спину мне дышали! Один раз я их провел, и они мечтали отомстить. Удача отворачивалась от меня, Жюльетта. Я это чувствовал и боялся. Чертов карлик разгадал мой план и предал меня. Он вас на откуп предлагал, хотел глотки вам перерезать. Меня вот отравленным ножом полоснул. Небось думала, я тебя бросил? Я вернулся бы за тобой, если бы смог. Извини, не смог, потому что несколько дней раненый в канаве провалялся. Понимаю, ты обиделась, даже разозлилась… Но не говори, что нуждалась во мне, – ты во мне никогда не нуждалась.

По-моему, прозвучало вполне убедительно: я и себя почти убедил, а Жюльетта тем же бесцветным голосом повторила:

– Отдай мне Флер.

И опять я закусил губу, отчаянно сдерживая гнев. У гнева вкус металлический, как у фальшивой монеты.

– Полно, Жюльетта! Я ведь уже объяснил. Флер ты сможешь увидеть завтра. В монастырь пока ее не верну, а встречу вам устрою. Взамен прошу лишь не враждовать со мной. Ну, и еще одну услугу. Небольшую.

Она приблизилась и положила мне руки на плечи. От складок ее подрясника снова повеяло лавандой.

– Нет, не это.

– А что?

– У меня в планах одна шутка. Ну, розыгрыш. Тебе понравится.

– Шутка? – переспросила она после долгой паузы. – Что ты задумал? Что за корысть тебя сюда привела?

– Минуту назад тебя это не интересовало! – засмеялся я.

– И сейчас не интересует. Отдай мне дочь.

– Тогда зачем спрашиваешь?

– Сама не знаю, – пожала плечами она.

Жюльетта, меня не проведешь! Вижу, как ты привязалась к этим сморщенным поганкам! Они твоя новая семья, а старой были мы, труппа «Небесного театра». Замена неравноценная, доложу я тебе, только о вкусах не спорят.

– Можешь считать это спектаклем, – проговорил я. – Мне всегда нравилось играть священников. Кстати, вот, возьми. – Я протянул ей красящие таблетки. – Смотри руки не испачкай.

– Что же мне с ними делать? – спросила она, с подозрением на меня взглянув.

Я объяснил.

– И я увижу Флер?

– Да, прямо с утра.

Мне вдруг захотелось, чтобы она ушла. Навалилась усталость, голова сильно заболела.

– Таблетки точно безвредные? Никто не отравится?

– Конечно, нет!

Хм, с «конечно» я погорячился.

– Это и есть твоя небольшая просьба?

Я кивнул.

– Нет, Лемерль, ответь, как полагается.

Понятно, бедняжка хочет мне верить. Ее второе «я» – доверчивость, мое – обман. Таким уж я родился. Я обнял ее за плечи – сей раз она не отстранилась – и заворковал:

– Верь мне, Жюльетта!

Хотя бы до завтра.