Текст книги "Блаженные (Блаженные шуты) (Другой перевод)"
Автор книги: Джоанн Харрис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
14. 18 июля 1610
Лемерль! Я тотчас узнала его стиль – лицедей, проповедник и уличный торговец непостижимым образом слились в одном человеке. И маскировка очень в его манере. Я заглянула ему в глаза. Этот выразительный блеск мне хорошо знаком, Лемерль словно хотел разделить со мной свой успех. Сперва я удивилась, что он меня не выдал.
А потом поняла: мне отводилась роль восхищенного зрителя или критика. Что толку распинаться, если некому оценить дерзновенность его самозванства? Только сей раз я под его дудку не пляшу. От послеобеденной работы на солончаках не отвертеться, но едва получится улизнуть – мы с Флер убегаем. Снедь возьму на кухне, а деньги… У сестер воровать не след, но в подвальной кладовке хранится сундучок с монастырской казной. Замок на двери кладовки давным-давно сломался, но его так и не заменили. Покойная мать настоятельница простодушно полагала, что от воровства лучше всего защищает доверие, и за пять лет в монастыре не припомню, чтобы кто-то украл хоть монетку. Впрочем, к чему монахине деньги? Все необходимое здесь есть.
Лемерль покинул часовню, а мы вернулись к своим обязанностям, встревоженные и напуганные. Этого он наверняка и добивался. На пороге часовни он лукаво на меня взглянул: ну, мол, подойди. Я не отреагировала, а Лемерль, к счастью, не настаивал. Юная настоятельница отправилась обследовать свои скромные владения, Клемента – к лошадям, Альфонсина – устраивать нового духовника в сторожке, Антуана – на кухню готовить ужин, а я – искать дочку.
Флер сидела в амбаре и играла с кошкой, одной из тех, что кормила Антуана. Я коротко и ясно велела ей до вечера не попадаться сестрам на глаза, ждать меня в дортуаре и до моего возвращения ни с кем не разговаривать.
– А почему?
Флер качала шишку на длинной веревке, и кошка устроила охоту.
– Потом объясню. Ты, главное, слушайся.
– А с киской можно поговорить?
– С ней можно.
– А с Переттой?
Я прижала палец к губам.
– Тш-ш-ш! Мы играем в прятки. До вечера, пока я не приду, сиди тихо-тихо, ладно?
Флер насупилась, хотя смотрела по-прежнему на кошку.
– А как же ужин?
– Я сама тебе принесу.
– А киске?
– Посмотрим.
Решили, что на капитул Лемерль допускается, а в трапезную только в наше отсутствие. Я не удивилась: в еде у нас теперь воздержание, которое вряд ли ему по нраву. Еще я заметила, что поселился он у самых ворот, значит, будет в курсе всех наших передвижений. Я встревожилась: Лемерль явно составил план заранее и тщательно его продумал. Бог знает, что он замыслил, но явно не скорый отъезд.
Впрочем, какое мне сейчас дело до планов Лемерля? На ужин он не явится, что дает мне прекрасную возможность подготовиться к побегу. Сошлюсь на сильную боль в животе, соберу вещи, прихвачу съестное с кухни и деньги из кладовой, а сверток с ценностями припрячу у внешней стены. Мы с Флер, как обычно, ляжем в постели, а едва сестры уснут, выскользнем из дортуара и с утренним отливом побежим к гати. Спрячемся в безопасном месте – тогда и разберусь с Лемерлем. Одно письмо, да что там, одно слово кому следует – и его разоблачат, отправят на виселицу, которая давно по нему плачет. Тогда сердце мое успокоится.
За час до ужина я вернулась в дортуар, но Флер не бросилась мне на шею. Я не нашла ее ни в саду, ни в клуатре, ни в курятнике, забеспокоилась, хотя и не очень сильно. Флер – непоседа, просто так спать ее не уложишь, непременно игру в прятки затеет. Один за другим я обыскала дочкины любимые закоулки, но ее нигде не было.
В отчаянии я заглянула на кухню. Вдруг Флер проголодалась? Сестра Антуана, наша повариха, детей любит – то кексами их угощает, то печеньем, то яблоками-падалицей. Впрочем, сегодня она о чем-то тревожилась, глаза покраснели, а лицо точно сдулось – даже щеки пухлыми не казались. Едва я спросила про Флер, она запричитала, будто в трудах своих забыла что-то важное и вспомнила лишь сейчас.
– Бедное дитя! – голосила Антуана, заламывая пухлые руки. – Я хотела сказать тебе, но… – Она осеклась, словно не знала, которая из новостей важнее. – Столько перемен! Сестра Августа, она заявилась ко мне на кухню. Я как раз варила паштет на зиму, мясной, с гусиным жиром и грибами лесными, а она… Смерила ужасным, презрительным взглядом…
– Флер?
– Да нет же, нет! – Антуана покачала головой. – Мать Изабелла, та дрянная девчонка!
– С ней повременим, – отмахнулась я. – Про дочку мою скажи!
– Так я и говорю. Мать Изабелла сказала, Флер здесь не место. Мол, ребенок станет отвлекать тебя от трудов. Она отослала ее прочь.
Я смотрела на Антуану, не веря собственным ушам.
– К-куда от-тослала?
– Я не виновата, – проблеяла Антуана, но ее виноватый голос наводил на иные мысли.
– Ты им сказала? – Я схватила ее за рукав. – Антуана, ты сказала им, что Флер моя?
– У мены выхода не было! – скулила толстуха. – Шило в мешке не утаишь, не я, так другая проговорилась бы.
Я стиснула ее руку так, что Антуана едва не закричала в полный голос.
– Ой, больно! Прекрати, сестра Августа, мне больно! Я не виновата, что Флер отослали прочь! Зря ты вообще ее здесь держала!
– Антуана, посмотри на меня! – Толстуха растирала руку и прятала глаза. – Куда услали Флер? В деревню? – Антуана тупо качала головой, и я с трудом подавила желание ей врезать. – Пожалуйста, Антуана, я же умираю от тревоги! Ни единой душе тебя не выдам, только скажи!
– Для тебя я ma soeur [18]18
Сестра моя ( фр.).
[Закрыть]. – Антуана надулась от обиды и возмущения. – Злиться грешно, и волосы ты зря отрастила, нужно постричь. – Она взглянула на меня непривычно дерзко и вызывающе. – Все равно придется: у нас же обновления!
– Антуана, пожалуйста! Последнюю бутылочку лавандового сиропа подарю!
У толстухи аж лицо просветлело.
– А розовые лепестки в карамели?
– Они твои. Так где Флер?
– Я подслушала разговор матери Изабеллы с новым духовником, – зашептала Антуана. – Про какую-то рыбачку с материка. Они ей заплатили, – добавила она с укоризной, словно покрыть расходы следовало мне. Только я уже не слушала.
– На материк? А куда именно?
– Это все, что я знаю. – Антуана пожала плечами.
Будто оглушенная, я медленно постигала суть ее слов. Поздно! Я и пискнуть не успела, а Черный Дрозд разбил меня наголову. Знал ведь, дочку я под удар не поставлю. Без нее с места не сдвинусь.
Или рискнуть по горячим следам? Нет, до начала прилива мне не успеть, переправа откладывается на завтра. На острове Флер знает каждый, вдруг кто видел, куда ее повезли? В глубине души я понимала, что хватаюсь за соломинку: Лемерль наверняка все предусмотрел.
С упавшим сердцем я представила, как перепуганная, ничего не понимающая Флер зовет меня и думает, что ее бросили. Ее увезли без защитного заговора и благословения звезд. Кто теперь позаботится о ней? Кто знает ее нрав, кому интересно, что зимой она спит при свечке и не станет есть яблоко, пока с него не срежут пятна и червоточинки?
– Мы даже не простились, – сказала себе я, но Антуана снова смерила меня мрачным взглядом.
– Я не виновата, – повторила она. – У нас тут ни у кого детей нет. А ты что, особенная?
Я не ответила, ибо уже поняла, чьих это рук дело. Что ему нужно? Неужели я еще чем-то ему интересна? Когда я вернулась в нашу спаленку, кроватки Флер уже не было. Мои пожитки не тронули, даже книги и бумаги в тайнике за выпавшим камнем. Кто выглядывает из-под края одеяла? Это Мушка, куколка Флер, она сидит на полу у моей кровати. Флер была совсем крохой, когда Перетта смастерила куклу из лоскутков, а вместо волос пришила разноцветную шерстяную пряжу. Круглым личиком с глазками-пуговками и розовыми щечками Мушка удивительно похожа на Перетту. Еще они обе немы, Мушке вообще рта не досталось.
Я застыла с куклой в руках, не в силах даже думать. Первым побуждением было разыскать нового духовника и выпытать у него, если надо, угрожая ножом, куда он уволок мою дочь. Но я слишком хорошо знала Лемерля. Он бросил вызов, сделал первый ход в игре с неизвестными мне ставками. Если отправлюсь к нему прямо сейчас, сыграю ему на руку, а если потерплю, возможно, заставлю раскрыть карты.
Всю ночь я крутилась и ворочалась. Моя спаленка самая дальняя от двери, и ночью в уборную не набегаешься, зато соседка только одна. Еще есть окно, пусть даже восточное, и места побольше, чем у других. Ночная духота сулила грозу. От бессонницы я смотрела в окно. В предрассветные часы над морем гремел гром, гигантские зигзаги молний беззвучно вспарывали черно-багряные тучи, но дождь так и не пошел. Я гадала, смотрит ли на грозу Флер или, намучившись, спит в чужом доме, засунув пальчик в рот.
– Тш-ш, Флеретта! – В отсутствие дочери я успокаивала Мушку, вместо волос Флер гладила разноцветную пряжу. – Я здесь, я с тобой. Все хорошо.
Я начертала звезду на матерчатом лбу Мушки и прошептала мамин наговор: Stella bella, bona stella. Пусть это цыганская латынь, но меня старый стишок успокаивает. Вот и в ту ночь боль в сердце утихла, страх отступил. Лемерлю отлично известно: если Флер тронут хоть пальцем, от меня он не получит ничего. Я так и лежала, обняв Мушку, за тонкими перегородками мирно спали сестры, а молнии выхватывали из мрака один остров за другим.
15. 19 июля 1610
Сегодня особых обновлений не случилось. Новая настоятельница уединилась с Лемерлем в своей часовне, предоставив нас самим себе. Приподнятого настроения как не бывало, вернулась тревожная неизвестность. Переговаривались мы исключительно шепотом, словно у смертного одра. Сестры вновь приступили к своим обязанностям, но, за исключением Альфонсины и Маргариты, трудились спустя рукава. Даже Антуана приуныла на своей кухне, после давешних обвинений в излишествах неуемного добродушия у нее явно поубавилось. Рабочие-миряне пришли осмотреть часовню. Вдоль западной стены возвели леса, видно, полезут на худую крышу.
С утра моим первым побуждением снова было разыскать Лемерля и спросить про дочь. Не раз и не два я, решившись, шла к сторожке, но вовремя говорила себе «стоп». Можно не сомневаться, Лемерлю именно это и нужно. В результате утро я провела на солончаках, но привычной легкости в движениях не чувствовала. Я яростно мотыжила соляные кучи, разбивая аккуратные белые холмики в грязную жижу.
Похищение Флер терзает не только душу, но и тело – боль язвой вгрызается все глубже и разъедает меня изнутри. Боль черной тучей омрачает погожий день. Боль сильнее меня. И вот я снова бросаю мотыгу и бреду к сторожке… Нет, мой единственный козырь – молчание. Пусть Лемерль первым раскроет карты. Пусть сам ко мне придет.
По возвращении я узнала, что Лемерль с новой настоятельницей быстро закончили разговоры и разошлись по своим обителям – она в келью матери Марии, он в сторожку у монастырских стен. Сестры так и не успокоились. Предоставленные сами себе, они шептались об обещанном обновлении. Слышались робкие недовольства, но в основном сплетни, пустые и невежественные.
Особенно охотно перемывали косточки Лемерлю и, к моему удивлению, отзывались о нем благосклонно. Иные роптали на пигалицу, решившую перевернуть нашу жизнь вверх дном, а новый духовник впечатлил почти всех. Альфонсина, разумеется, захлебывалась от восторга и с трепетом неофитки перечисляла достоинства лжеотца Коломбина.
– Ах, сестра Августа, я только заглянула ему в глаза и сразу поняла. Черные, бархатные, не глаза, а очи! Они словно видят меня насквозь. И тело, и душу! – Веки полуопущены, рот приоткрыт – Альфонсина содрогнулась. – Он святой, сестра Августа! Я нутром его святость чувствую!
Впрочем, приступы обожания случались с Альфонсиной и раньше. Так, приезд местного приора погрузил ее в прострацию на добрых две недели. Я искренне надеялась, что со временем восторг Альфонсины поуляжется. Пока при одном упоминании его имени она вспыхивала и, намывая полы, повторяла «Коломбин де Сен-Аман», точно молитву.
А как Лемерль впечатлил Маргариту! Вслед за Альфонсиной она помешалась на чистоте, по сто раз скребла и протирала все вокруг, вздрагивала от любого резкого звука, а рядом с Лемерлем краснела и заикалась, как шестнадцатилетняя. И это сморщенная сорокалетняя черепаха! Клемента, чуя Маргаритино состояние, жестоко ее дразнила, остальные сдерживались. Как смеяться, если Маргаритины чувства к новому духовнику вышли за разумные пределы и вызывали не смех, а отвращение?
Прежде Маргарита с Альфонсиной терпеть друг друга не могли, а благодаря новой одержимости сблизились. Они вместе вызвались привести в порядок сторожку, заброшенную со времен доминиканцев и донельзя запущенную. Сегодня утром они выбрали мебель, которая могла понравиться новому духовнику, и перенесли ее в сторожку. К вечеру домик блестел, как денежка: на земляном полу красовались чистые коврики, в каждой из трех комнат – свежие цветы. Отец Коломбин поблагодарил их с подобающей скромностью, и с той минуты обе сестры стали его рабынями.
Ужинали мы пустым картофельным супом, который хлебали в полной тишине, хотя мать Изабелла и Лемерль в трапезной не присутствовали.
После вечери я готовилась ко сну и ненароком глянула в окно. Через двор к сторожке спешила Антуана и что-то несла на большом блюде с крышкой. Что же, хоть новый духовник нынче поужинает всласть. Вот Антуана покосилась на мое окно. Ночной мрак сделал ее лицо расплывчатым блином с разверстым от страха ртом. Антуана резко отвернулась, натянула вимпл до самых бровей и растворилась во тьме.
Сегодня я снова раскинула карты, украдкой достав их из тайника. Отшельник. Двойка кубков. Шут. Звезда, круглым личиком, большими глазами и шапкой кудрей очень похожая на Флер. Башня, падающая на фоне черно-алого неба с зигзагами молний.
Сегодня? Нет, едва ли. Но скоро, надеюсь, что скоро. Если понадобится, я низвергну башню сама. Собственноручно по камешкам разберу. Я не дрогну. Ни за что.
16. 19 июля 1610
Как отвратительно гадание! Подобно колдовству, иссушает оно плоть, а в Malleus Maleficarum [19]19
«Молот ведьм», известнейший трактат по демонологии, написанный германскими монахами, доминиканцамиинквизиторами Г. Крамером и Я. Шпренгером. Опубликован в 1486 году.
[Закрыть]причислено к «гнусным преступлениям», хотя при этом написано, что толку от него нет. Однако карты на диво притягательны, они же целые картины рисуют! Вот, к примеру, Башня. Квадратная, с деревянным шпилем – местная часовня, один к одному. А Луна в женском обличье? Стоит вполоборота, но лицо у нее удивительно знакомое. А Отшельник? Весь в черном, натянул капюшон так, что видны лишь глаза, в одной руке у него посох, в другой фонарь.
Меня не проведешь, Жюльетта. Я не сомневался, что у тебя есть тайник. За выпавшим камнем в задней стене дортуара – там и дитя малое сыщет. Да, актрисы из тебя так и не вышло. Только я изобличать тебя не стану. Пока. Ты можешь пригодиться. Союзник не помешает никому, даже мне.
В первый день я наблюдал издали. Сторожка у самых ворот, из ее окон я могу увидеть все, не оскорбляя трепетных сестер. «И у святых есть желания», – наставляю я Изабеллу. В чем ценность святости и жертвенности, если нет желаний? На территории монастыря я жить не намерен, да и вообще дорожу своим одиночеством.
Дверь черного хода сторожки выходит на голую стену. Очевидно, внешняя величественность построек интересовала доминиканцев куда больше безопасности: вопреки красоте фасада, сторожка – хлипкое каменное сооружение между монастырем и болотами. А если понадобится, удобный отходной путь. Только мне не понадобится. Я спокойно сделаю, что задумал, и уеду, когда захочу.
Как уже говорил, сегодня я наблюдал за ней издалека. Жюльетта хорохорится, но я-то вижу ее боль, напряженные плечи и поясницу. За годы наших странствий она не сорвала ни одного выступления, даже когда танцевала с травмой. И в самой лучшей труппе не обходится без несчастных случаев – вывихов, разрывов связок, переломов, но Жюльетту они не останавливали. Она всегда улыбалась, как и подобает танцовщице, даже если боль застилала глаза. Я считал это вызовом, только не понимал, кому она его бросает. Вероятно, мне. Гордости в ней не убавилось; именно гордость заставляет прятать боль, которую я чувствую в ее отведенном взгляде и в фальшивой робости движений. Девочку свою Жюльетта любит, чтобы защитить ее, пойдет на все.
Странно, но я никогда не представлял мою Эйле матерью. Думал, эта кабала ей не по нраву. А малышка хорошенькая, у нее взгляд Эйле, а за детской неуклюжестью уже видна девичья грация. Норов тоже от матери: когда подсаживал на лошадь, кроха укусила меня так, что на руке отпечатались ее зубки. Кто твой отец, девочка? Любой из случайных попутчиков Эйле – крестьянин, торговец, священник.
Или я? Ради девчонки надеюсь, что нет: у меня дурная кровь, дрозды – дурные родители. И все-таки я рад, что она в надежных руках. Когда я спускал ее с лошади, малышка пнула меня под ребра и цапнула бы снова, не удержи ее Гизо.
– Хватит! – строго сказал я.
– К маме хочу!
– Она придет.
– Когда?
– Довольно вопросов! – вздохнул я. – Ну, будь умницей, слушайся месье Гизо, он пирожное тебе купит.
Девчонка как зыркнет на меня! По щекам текли слезы, но явно от гнева, а не от страха.
– Черный ворон! – закричала она и пухлыми пальчиками сделала рогатку. – Пропади, черный ворон, пропади пропадом!
«Ну вот, пятилетняя кроха порчу навела, – думал я на обратном пути. – Только этого не хватало!» Не пойму, зачем детей рожают? Карлики сговорчивее и куда забавнее. Но девчонка храбрая, кто бы ни был ее папашей. Неудивительно, что Жюльетта души в ней не чает.
Откуда вдруг эта досада? Любовь Жюльетты – это ее слабость и мой козырь. Бескрылая моя хочет меня обмануть. Она манит, точно бекас охотника, пытается от гнезда отвести. Она изображает дурочку, не отходит от сестер или пропадает на солончаках, понимая, что ни при свидетелях, ни на безлюдной пустоши я к ней не приближусь. Двадцать четыре часа. Я-то рассчитывал, что за сутки она ко мне придет. Упрямство – ее второе «я», которое и злит меня, и забавляет. Пусть я порочен и развращен, но строптивость ее обожаю и, покорись она безропотно, огорчился бы.
У меня уже есть союзницы: сестра Пьета, которая глаз на меня не поднимет; чахоточная сестра Альфонсина, которая ходит за мной, как собака; сестра Жермена, которая меня ненавидит; сестра Бенедикт, которая не может не сплетничать. Для начала любая из них сойдет. А еще Антуана. Пугливой овцой пасется она у кухонной двери. Я поглядываю на нее, из этой толстухи может выйти помощница. Изабелла отправила Антуану работать в сад. Видел я, как толстуха копает – с непривычки щеки раскраснелись. Келарем назначили другую – тощую, дерганую, с затравленным взглядом. Все, конец сладким пирожкам. Конец походам на рынок. Конец дегустации запретного вина. Руки у Антуаны полные, красные, а ноги при такой дородности чересчур изящны. В ее внушительных формах есть что-то материнское, щедрость и широта души, взлелеянные на кухне средь жаркого и колбас. Куда их излить теперь? Буквально за день ее щеки утратили былую пухлость, у кожи появился нездоровый блеск. Заговорить со мной Антуана не смеет, но ей явно хочется, по глазам вижу.
Вчера вечером Антуана принесла мне еду, и я невинно поинтересовался, чем ужинали сестры. «Картофельным супом, – ответила она, не поднимая глаз. – Но для вас, mon père, есть кое-что повкуснее. Отведайте, монсеньор, чудесный пирог с голубями, красное вино и персики из нашего сада. Жаль, мало их уродилось, лето засушливое». Во взгляде толстухи читалась мольба. Ах ты, потвора! Думаешь, я ничего не понял? Картофельный суп, как же! Да у тебя чуть слюнки не потекли, когда заговорила о вине да персиках. Кому-кому, а Антуане страсти совсем не чужды. Куда же их излить, раз единственный канал перекрыли?
Один день поста приглушил неуемное добродушие Антуаны. Она выбита из колеи и подавлена, а от мрачной подавленности до злобы рукой подать. Она почти готова стать моей помощницей. Еще день, и толстуха поймет, что у нее отняли. Она не так сообразительна и расторопна, как хотелось бы, но вполне подойдет.
Начать с чего-то надо.
17. 20 июля 1610
С сегодняшнего дня мы вновь служим все службы. Старый колокол зазвонил в два часа ночи. Вигилия! Со сна я подумала, что случилось несчастье – буря, кораблекрушение, чья-то внезапная кончина. Едва взгляд упал на осиротевшую Мушку, тоска и боль накрыли меня с головой. Я вцепилась зубами в тюфяк и зарыдала. Злые слезы ручейками пороха потекли на солому – еще чуть-чуть, и она загорится.
В такой момент и застала меня Перетта. Подкралась так бесшумно, что я не сразу ее заметила. На любого другого набросилась бы, как затравленная тигрица, а личико Перетты в неярком свете факела казалось таким удрученным и искренним, что я мигом поостыла.
Последние несколько дней Перетту я почти не вспоминала. Столько всего случилось – бедняжке не понять. Впрочем, порой кажется, что я недооцениваю свою подружку. Ее птичий говор мне не разобрать, но в глазах с золотым ободком и ум, и бесконечная преданность. Перетта слабо улыбнулась и многозначительно поднесла ладонь к своим глазам.
Я утерла слезы.
– Все хорошо, Перетта. Ступай, вигилия начинается.
Но девочка уже устроилась на тюфяке рядом со мной, поджав под себя босые ноги, – обувь она до сих пор не носит – и вложила свою ладошку в мою. «Она… она как грустный щенок, не знающий, чем утешить хозяина. Все понимает, а сказать не может», – подумала я и тут же устыдилась своих презрительных мыслей.
Я заставила себя улыбнуться.
– Не беспокойся, Перетта. Я просто устала.
Чистая правда: той ночью я несколько часов без сна промаялась. Перетта кивком показала на место, где прежде стояла кроватка Флер. Я молчала, и она, легонько щипнув меня за руку, снова кивнула на пустоту рядом с моей кроватью.
– Да, знаю, – выдавила я. О дочке говорить совершенно не хотелось. Но во взгляде Перетты было столько грусти и сочувствия, что прогнать ее духу не хватало. – Это ненадолго, обещаю тебе.
Юная дикарка взглянула на меня, чуть склонив голову набок – так она напоминала птичку еще больше обычного. Потом Перетта сжала щеки ладонями и скорчила гримасу, очень здорово изобразив мать Изабеллу. При иных обстоятельствах я засмеялась бы, а сейчас удалась лишь слабая улыбка.
– Да, это мать Изабелла отослала ее прочь. Но Флер вернется, вот увидишь! Она скоро вернется.
Бог знает, говорю ли я для себя самой или Перетта меня понимает. Так или иначе, она уже отвлеклась – играла со своей подвеской, маленьким образом святой Кристины Чудесной, написанным эмалью: красной, оранжевой, белой, синей. Небось из любви к ярким краскам его и носит. Святая Кристина невредимой парила в кольце святого пламени, а Перетта держала образ перед глазами и радостно гулила. Подвеску свою она теребила, даже когда мы наконец вошли в часовню и присоединились к сестрам.
Вигилия длилась непривычно долго. Новая настоятельница позволила зажечь лишь часть свечей и изредка прохаживалась с факелом, чтобы проверить, не заснул ли кто. Дважды она гаркала на задремавших сестер – вроде бы на Антуану и Пьету. Как не клевать носом, если монотонное пение убаюкивает, а после восемнадцати часов солнцепека ночь выдалась теплая и уютная? Почти через два часа колокол зазвонил к матутинуму, и я поняла, что нас лишили обычного перерыва между службами. Я дрожала, хоть и надела шерстяные чулки. Сквозь дыры в крыше проглядывала румяная заря. Два удара колокола возвестили о начале лаудесов, и по часовне прокатился ропот. Лемерль явился!
Доля секунды, и сестры забыли про сон и усталость. Судя по чуть заметному шевелению, они поворачивали головы к Лемерлю. Я одна не потянулась к нему, как подсолнух к солнцу. Не отрывая взгляда от переплетенных пальцев, я услышала, как по мраморным плитам стучат его шаги, знакомые мне до боли. Почти уверена, что он, одетый в черную сутану, остановился у кафедры, одной рукой касаясь серебряного креста, который носил постоянно.
– Дети мои, Jam lucis orto sidere. Сейчас, когда взошла заря, молитвы к Богу вознесем.
Гимн я пела, не поднимая головы, каждое слово эхом отдавалось в сознании. Jam lucis orto sidere… «Но ведь Люцифер до падения тоже был зарей, утренней звездой, светлейшим из ангелов…» – подумала я и невольно взглянула на Лемерля.
Поздно, слишком поздно отвела я взгляд. Jam lucis orto sidere… Лемерль смотрел прямо на меня и улыбался, точно прочел мои мысли. Эх, зря я глаза на него подняла!
Гимн закончился, началась проповедь. Словно издалека я слышала, как говорят о посте, о епитимье, но меня, замкнувшуюся в своем горе, это не занимало. Слова пчелами проносились мимо ушей – раскаяние, самолюбие, укрощение, смирение, епитимья. Для меня они не значили ровным светом ничего. Я думала о Флер: бедняжку разлучили даже с Мушкой. Я не успела ни носик ей вытереть, ни бант повязать.
Кш-ш! Сгинь! Пропади! Я сделала пальцами знак-рогатку. Хватит черных мыслей! Что бы ни задумал Лемерль, навсегда он здесь не останется. Пусть только уедет, и я разыщу Флер. А пока поиграю в его игру, все известные мне наговоры и заклинания использую, чтобы спасти от беды. Если по вине Лемерля с головы Флер упадет хоть волосок, я его убью. Он это понимает и станет беречь ее как зеницу ока. Ну, хотя бы временно.
Из плена мыслей меня вырвало какое-то движение. Поначалу я решила, что монахини, смиренно потупившись, по одной подходят причащаться. Кто-то из сестер стоял у алтаря на коленях – голова опущена, вимпл зажат в руке. Следом выстроилась целая очередь, по мере приближения сестры снимали вимплы. Я пристроилась в хвост вереницы: посчитав, что так нужно. Несколько шагов к кафедре, и я увидала «причастившихся». Дрожа, словно овцы, они напоминали сомнамбул и прятали глаза. В каждом лице читалось смятение. Тут в руке Лемерля блеснули ножницы, и я все поняла.
Обновление началось.
К кафедре подошла Альфонсина. Волосами она пожертвовала с готовностью – повиновение ей в радость! За ней стояла Антуана. Прежде без вимпла я ее не видела и сейчас восхитилась красотой густых черных волос. Блеснули Лемерлевы ножницы, и Антуана превратилась в обычную себя, полуживую бесцветную медузу. У нее задрожали губы – это Лемерль давал ей благословение.
– Сим отвергаю я суету мирскую во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Бедная Антуана! Какую суету она ведала в своей безрадостной, полной страха жизни, кроме кухни и кладовой? Ее красота мелькнула и погасла. Антуана стояла оторопевшая, волосы неровным ежиком торчали в разные стороны, глаза едва не вылезали из орбит, полные руки двигались в безостановочном парном танце, словно стосковались по привычному замешиванию теста.
Теперь Клемента. Она склонила голову, и льняные волосы блеснули в пламени свечей. Когда щелкнули ножницы, вскрикнула не она, а угрюмая молчунья Жермена. Клемента лишь обожгла Лемерля взглядом. Остриженная, она казалась моложе – не монахиня, а блудница с мальчишеским лицом.
Увы, к суете мирской причислялись не только волосы. Старуха Розамунда наполовину плешивая, но ее все равно остригли, а потом… Я видела, с какой неохотой она сняла с шеи золотой крестик. Розамунда что-то прошамкала, только слов я не разобрала. Вот она отступила от кафедры и, подслеповато щурясь, обвела часовню взглядом. Казалось, она не может кого-то найти. Теперь Перетта. Юную дикарку остригать не требовалось. Угрюмая и недовольная, она рассталась со своими сокровищами. Одно название, а не сокровища: ленточка, блестящий камушек, яркий лоскуток – невинные безделицы, дорогие лишь детской душе. Как же Перетта не хотела отдавать эмалевый образок. Она сжала его в кулачке, но сестра Маргарита заметила, и подвеску тоже забрали. Перетта зло оскалилась на обидчицу, но та надменно отвела взгляд. Краем глаза я увидела, что Лемерль едва сдерживает смех.
Теперь моя очередь. Я безучастно смотрела в пол, а мои яркие волосы прядь за прядью падали на кучу трофеев. Ни стыда, ни злости я не чувствовала – лишь обжигающее прикосновение пальцев Лемерля. Вот он разобрал пряди на затылке и ловко обрезал одну за другой. Лемерль действовал так проворно, что никто не заметил, как он прижал палец к моей мочке и погладил шею.
Казалось, со мной говорят двое; один громко и четко читает Benedictus [20]20
Раздел католической мессы между Sanctus и Agnus Dei. Полный текст: Benedictus, qui venit in nomine Domini, т. е. «Благословен грядуший во имя Господне». Источник – Евангелие от Луки 1:68 – 1:80.
[Закрыть], другой торопливо, едва шевеля губами, нашептывает:
– Dominus vobiscum! [21]21
Господь с тобой! ( лат.).
[Закрыть]Жюльетта, ты меня избегаешь. Agnus Dei [22]22
Agnus Dei ( лат.), Агнец Божий – заключительная часть мессы. Источник: Евангелие от Иоанна 1:29. Слова Иоанна Крестителя, обращенные к Иисусу Христу: Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis – «Агнец Божий, берущий на себя прегрешения мира, помилуй нас».
[Закрыть], неразумное решение, qui tollis peccata mundi, нам нужно поговорить, misere nobis. Могу помочь.
Надеюсь, мой взгляд выражал только ненависть.
– O felix culpa, в гневе ты прелестна. Quae talem ac tanctum [23]23
Из пасхальной вигилии. Цитата приписывается святому Августину Блаженному. Полный текст: O felix culpa, quae talem ac tanctum meruit habére Redemptórem! ( лат.) – «О счастливая вина, которая сподобилась иметь Такого Искупителя!».
[Закрыть], жду тебя в исповедальне, meruit habere Redemptorem, завтра после вечери.
Так все закончилось, и я отступила от кафедры. Голова кружилась, сердце бешено стучало, призраки его пальцев крыльями огненных мотыльков трепетали у моего затылка.
После мессы мы, шестьдесят пять сестер, расселись по местам, остриженные и присмиревшие. У меня до сих пор пылали щеки, а сердце бешено стучало, но я сдерживалась, как могла, – опустила глаза долу. Розамунде и другим старухам велели сменить привычный кишнот на крахмальный вимпл, обожаемый новой настоятельницей, и в полумраке они напоминали стаю чаек. У нас отняли все, что позволяла мать Мария, – безделушки, ожерелья, кольца и даже безобидные тесемки да ленточки. «Суета мирская что золотое кольцо в носу у свиньи [24]24
«Книга притчей Соломоновых» 11:22.
[Закрыть], – сурово напомнил нам Лемерль, – а вы, дети мои, не устояли пред соблазном. Бернардинский крест на рясе – вот достойнейшее из украшений», – вещал он, а его серебряное распятье блестело, как злорадный глаз.
После общего благословения и молитвы о прощении, которую я бормотала вместе со всеми, поднялась мать Изабелла.
– Эта перемена – первая из многих, мною задуманных, – начала она. – Сегодняшний день посвятим посту и молитвам о благополучии нашей завтрашней миссии. – Мать Изабелла выдержала паузу, вероятно, чтобы оценить нашу реакцию. – Мы должны выполнить великую миссию – захоронить останки моей предшественницы там, где ей надлежит упокоиться, – в монастырском склепе.
– Но ведь мы… – невольно вырвалось у меня.
– В чем дело, сестра Августа? – осведомилась юная настоятельница, смерив меня презрительным взглядом.
– Простите, ma mère, зря я заговорила. Мать Мария была… скромной и не жаловала… пышных обрядов. Мы похоронили ее так, как, думается, хотелось ей самой. Не милосерднее ли оставить ее прах в покое?
Мать Изабелла аж кулачки сжала.
– Так милосерднее бросить усопшую неизвестно где? Вы же в огороде ее закопали! Как вы могли? Что на вас нашло?
Спорить без толку.
– Тогда мы думали, что поступаем правильно, – просто ответила я. – А теперь ясно, что ошибались.
Еще один презрительный взгляд, и мать Изабелла отвернулась.
– Все забываю, сколь живучи в глуши обычаи и предрассудки. Глупость – это еще не грех.
Золотые слова, но подозрительный тон настоятельницы подсказывал: меня не простили. Чувство защищенности стремительно таяло. Уже дважды я прогневала юную настоятельницу. У меня забрали дочь. А теперь Лемерль умело прижал меня к ногтю. Он-то понимает: еще один промах – можно толкнуть меня на богохульство или невзначай вспомнить то, что я считаю древней историей, – и мною заинтересуется новая инквизиция. Мешкать он не станет, значит, нужно бежать, причем скорее. Только Флер я не брошу.
