Текст книги "Блаженные (Блаженные шуты) (Другой перевод)"
Автор книги: Джоанн Харрис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
12. 18 июля 1610
Первой их увидела Альфонсина. Близился полдень, им наверняка пришлось ждать отлива. Нуармутье не совсем остров: при отливе обнажается широкая дорога на материк. Ее вымостили на совесть, чтобы спокойно перебираться через отмели. Впрочем, до настоящего «спокойно» далеко: порой здесь хозяйничают сильные течения, вполне способные расшатать камни, хоть те и утоплены в четырехфутовый слой извести. С обеих сторон от дороги зыбучий песок. Как налетит прилив, вода с дикой скоростью заливает отмели и дорогу, смывая все, что попадется на пути. Тем не менее они медленно, но верно двигались по песку, отражаясь на мелководье. Над дорогой колыхался горячий воздух и мешал как следует их разглядеть.
Кто это, Альфонсина догадалась сразу. Карета качалась на неровной дороге, лошади поскальзывались на позеленевших камнях. Перед каретой скакали два верховых в ливреях, позади кто-то брел пешком.
То утро мы с Флер провели вдвоем на дальней оконечности острова. Проснулась я рано, совершенно не отдохнувшая, взяла корзину и повела дочь на долгую прогулку. Хотелось нарвать мелкой гвоздики, что растет на дюнах: ее настой избавляет от бессонницы. В одном месте этой гвоздики видимо-невидимо, но для кропотливой работы я слишком нервничала и нарвала совсем чуть-чуть. Впрочем, цветы были лишь предлогом отлучиться из монастыря на несколько часов.
Мы с дочкой потеряли счет времени. За дюнами есть маленький песчаный пляж, где любит играть Флер. На одной дюне белеют широкие проплешины: мы столько раз взбирались на нее и прыгали вниз, что стоптали траву. Там мелко, вода чистая, на дне блестят камешки.
– Можно, я искупаюсь?
– Конечно, можно!
Флер не плавает, а барахтается, как веселый щенок, брызгается и визжит от радости. Тем утром я скинула вимпл и купалась с ней, а ее кукла Мушка глазела на нас с дюны. Потом мы с Флер вытерлись краешком вимпла и набрали с придорожной яблони мелких жестких яблок, ведь солнце было уже высоко и мы пропустили обед. Флер упросила выкопать с ней яму. На дно мы накидали водорослей – получилась нора чудовища. Потом дочка полчаса поспала в теньке, прижав к себе Мушку, а я следила за ней с тропки и слушала шелест прибоя.
Думала я о том, что лето выдалось засушливое. Без дождя не видать нам хорошего урожая и кормов не заготовить. От ранней ежевики уже остались серые катышки, винограду от засухи тоже плохо: ягоды жесткие, что твои горошины. Я пожалела тех, кто, подобно труппе Лазарильо, проводит такое лето в дороге.
Дорога. Я представила ее, залитую солнцем, усыпанную осколками моего прошлого. Так ли она плоха? Много ли я выстрадала за годы кочевой жизни? Да, много. Мы познали голод и холод, травлю и предательство. Я вспоминала тяготы и горести, однако дорога сверкающей лентой тянулась по зыбучему песку, и в ушах зазвучали слова Лемерля, которые он сказал в пору, когда мы с ним ладили.
«Мы с тобой родственные души. Наше назначение – гореть. Суть нашей природы не изменишь, мы как огонь и воздух. Дорога – наша жизнь, милая Эйле. Странствовать нам не запретишь, как не запретишь огню гореть, а птице – летать».
Я вот запретила себе. Сама запретила. Я простилась с небом и уже много лет стараюсь не поднимать к нему глаз. А дорога, вот она, терпеливо ждет моего возвращения. Как же я мечтаю вернуться! Чем бы не пожертвовала, чтобы вновь обрести свободу, женское имя, женскую долю! Чтобы каждую ночь видеть звезды с нового места, чтобы жарить мясо на костре, танцевать и даже летать? Отвечать на эти вопросы нет нужды. Одна мысль о свободе, и сердце радостно встрепенулось, на миг я стала прежней Жюльеттой, той, которая пешком дошла до Парижа.
Вздор, полнейший вздор! Отказаться от спокойной жизни, от монастыря, от подруг, давших мне кров? Не о таком доме я мечтала, но все необходимое здесь есть – тепло, еда, работа для моих праздных рук. Да и ради чего отказываться? Ради призрака мечты? Из-за предсказания Таро?
Грубые башмаки тонули в рыхлом песке, и я со злостью его распинала. Все просто, все до глупого очевидно. Жара, бессонница, сны о Лемерле… Мне нужен мужчина, вот в чем дело. Эйле меняла любовников каждую ночь: то грубого выберет, то нежного, то блондина, то брюнета. Ее сны наполняли мужские запахи и мужские тела. Жюльетту тоже чувственностью не обделили. Джордано ругал ее за то, что купалась нагой, за то, что валялась в росистой траве, за то, что тайком от него часами просиживала над латинскими стихами, сражалась с незнакомыми словами ради случайного упоминания упругих ягодиц римлянина… И та и другая придумали бы, чем утешиться, но я – сестра Августа, названная в честь святого, – что делать мне? После рождения Флер мужчины у меня не было. Я могла отведать женской ласки, подобно Жермене и Клементе, но такие утехи не по мне.
Жермена ненавидит мужчин. Муж застал ее, тогда пятнадцатилетнюю, с другой отроковицей и пятнадцать раз полоснул по лицу кухонным ножом. Жермена посматривает на меня и явно считает красивой, не такой, как распутная Клемента с профилем Мадонны, но вполне в ее вкусе. Когда работаем в саду, она порой на меня заглядывается, но не говорит ни слова. Ее светлые волосы короче, чем у мальчишки, а под бесформенной бурой рясой угадывается стройное тело. В свое время из Жермены вышла бы хорошая танцовщица. Однако лицо ее портят не только рубцы. Муж изуродовал ее шесть лет назад, а Жермена кажется старше меня: губы белесые, глаза почти бесцветные, как соленая вода. В монастырь Жермена ушла, чтобы никогда больше не видеть мужчин, по крайней мере, так она говорит. Она – как здешние яблоки и засохший виноград – гибнет без живительной влаги, вместо того чтобы наливаться соком.
Очаровательная негодница Клемента чувствует это и мучает Жермену. Когда работаем, Клемента заигрывает со мной, в часовне жарко шепчет, предлагает себя, а за спиной у нее слушает и страдает беспомощная Жермена, даром что ее изуродованное лицо совершенно бесстрастно.
У Жермены нет ни веры, ни малейшего интереса к религии. Однажды я рассказала ей о цыганском боге в женском обличье, думала, ей понравится, раз она мужчин ненавидит, только Жермену не проняло.
– Если такое когда и было, мужчины переделали Богиню, приспособили для своих нужд, – сухо сказала она. – Иначе зачем им запирать нас дома, зачем вечно стыдить? Зачем им нас бояться?
Я возразила, что у мужчин нет повода нас бояться, а Жермена в ответ коротко хохотнула.
– Неужели? А это тогда откуда? – Она коснулась своего изуродованного лица.
Возможно, она и права, только ненавидеть мужчин я не могу. Лишь одного, да и тот… Вчера ночью снова мне приснился. Он был так близко, что я чувствовала запах его пота, его кожу, гладкую, как у меня самой. Ненавижу его, но во сне упивалась нежностью. Бледное лицо скрывала тень, но я-то узнаю его где угодно, даже без лунного света, серебрящего клеймо на любимом плече.
Я проснулась от громкого пения птиц. На миг почудилось, что не было ни Витре, ни Эпиналя, что вокруг повозки заливаются дрозды, что любимый смотрит на меня, а в его смеющихся глазах вечное лето.
Всего на миг. Пока я спала, в душу мне прокрался коварный суккуб, призрак. Не может быть, что я до сих пор по нему тоскую!
Нет, этого просто не может быть.
В монастырь мы вернулись далеко за полдень. Я сняла вимпл, но и без него волосы взмокли от пота, а ряса липла к телу. Рядом брела Флер и несла свою Мушку. Вокруг не было ни души. Понятное дело, жара, тем паче без настоятельницы многим сестрам понравилось отдыхать в дневное время: нехитрые обязанности можно выполнить и после ноны, и в вечернюю прохладу. У монастырских ворот я заметила свежий конский навоз, на пыльной дороге – колеи, и поняла: наше долгое ожидание закончилось.
– Цирк вернулся? – с надеждой спросила Флер.
– Нет, милая, вряд ли.
– Ну вот! – Дочкино личико вытянулось от огорчения. Я улыбнулась и поцеловала ее.
– Поиграй немного одна, мне нужно в часовню.
Флер побежала по дорожке к клуатру, а я посмотрела ей вслед и как на крыльях полетела к часовне. Смутному времени конец! В монастыре новая настоятельница, теперь будет кому направлять нас, смятенных и неприкаянных. Я без труда представила ее себе. Наша настоятельница спокойна и полна сил, хотя уже не первой молодости. У нее строгая улыбка и непременно хорошее чувство юмора, без него столько женщин с искореженными судьбами не умиротворить. Она добрая, честная, порядочная, не боится тяжелой работы, руки у нее загорелые, в мозолях, но при этом проворные и ласковые. Она любит музыку и садоводство. Она расчетлива и достаточно опытна, чтобы держать монастырь на плаву, но не слишком тщеславна, не озлоблена на жизнь, а смотрит на нее с мудростью и находит в ней маленькие радости.
Оглядываюсь назад и поражаюсь собственной наивности. Думала о настоятельнице, а вспоминала свою мать, Изабеллу. Понятно, что в воспоминаниях она не очень похожа на себя настоящую. Только любящий человек способен представить Изабеллу сильной, нежной и красивой. Да, мне помнится, что она много красивее Клементы, красивее самой Богоматери, хотя цвет ее глаз и черты смуглого выразительного лица воскресить не могу. Новую настоятельницу я заранее нарисовала себе похожей на маму. На душе стало легко, как у ребенка, который едва справляется с непосильными хлопотами и вдруг видит, что домой возвращается мать. Из клуатра не доносилось ни звука, но я понеслась к нему со всех ног – волосы развевались, подол рясы взлетал до колен.
Клуатр встретил прохладным сумраком. Я крикнула, что вернулась, но ответа не услышала. Сторожка пустовала, монастырь точно вымер. Я пробежала по залитой солнцем аркаде между дортуарами, но никого не увидела, потом мимо трапезной, кухонь, пустого помещения для капитула – скорее к часовне! «Время как раз для сексты, – твердила я себе. – Вот новая настоятельница и собрала всех».
Из часовни доносились голоса. В душе проснулись смутные подозрения, и я распахнула дверь. В часовне действительно собрались все сестры. Вон Перетта, вон Альфонсина обхватила подбородок тощими руками, вон апатичная толстуха Антуана, вон невозмутимая Жермена, рядом с ней Клемента.
Воцарилась тишина. Я часто-часто заморгала, сбитая с толку темнотой, тяжелым запахом ладана и отблесками доброй сотни свечей на лицах сестер.
Первой голос подала Альфонсина.
– Сестра Августа! – воскликнула она. – Хвала небесам, сестра Августа, у нас новая… – договорить Альфонсина не смогла, наверное, от радостного волнения. Только я на нее уже не смотрела – скорее бы увидеть светлый образ, который я так четко себе представляла. У алтаря стояла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Белоснежный вимпл обрамлял безучастное бледное личико. Словно нехотя девочка воздела ручку в жесте благословения.
– Сестра Августа!
Голос детский и невозмутимый, под стать внешности владелицы. Я вдруг почувствовала себя неопрятной крестьянкой: кудри растрепаны, щеки пылают.
– Это мать Изабелла! – От волнения у Альфонсины дрожал голос. – Мать Изабелла, наша настоятельница!
Потрясенная до глубины души, я едва не расхохоталась. Эта кроха – настоятельница? Что за ерунда? Нет, девочка с именем моей матери наверняка послушница, подопечная новой настоятельницы, которая сейчас посмеивается над моим замешательством… Тут девочка перехватила мой взгляд. Глаза у нее были очень светлые, но тусклые, словно она смотрела в себя. Бледное юное личико не выражало ни остроумия, ни удовольствия, ни радости.
– Она же совсем ребенок!
Так говорить негоже – я тотчас спохватилась, да поздно: от изумления начала мыслить вслух. Девочка изменилась в лице и приоткрыла рот, обнажив ровные зубки.
– Мать Изабелла, простите! – Слово, увы, не воробей. Я преклонила колени и поцеловала бледную ручку. – Само собой вырвалось.
Едва мои губы коснулись холодных пальчиков, я поняла: извинение не принято. На миг я увидела себя глазами этой девочки – потную, краснолицую крестьянку, пропахшую запретными ароматами лета.
– Где твой вимпл? – В ее голосе звенел лед, и я содрогнулась.
– П-потеряла, – промямлила я. – Работала в поле. Было очень жарко…
Меня уже не слушали. Равнодушный взгляд девочки скользил по обращенным к ней лицам. Альфонсина смотрела на нее с обожанием. Повисла холодная тишина.
– В миру меня звали Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно. – Тихий, лишенный эмоций голос девочки пробирал до самых костей. – Иной скажет, я слишком юна для назначения, которое дал мне Всевышний. Но отныне здесь Господь вещает моими устами. Он направит меня и даст сил.
Я вдруг пожалела ее: такая юная, беззащитная, так старается держаться с достоинством. Каково ей было расти при дворе с его душным воздухом, пропитанным развратом и интригами. Девочка тоньше тростинки, все пиры и лакомства, шпигованные салом цесарки, пирожки, pièces montées [14]14
Многоярусные торты ( фр.).
[Закрыть], павлиньи сердечки, печеное фуа-гра, заливные языки жаворонков лишь подогревали ее ненависть к излишествам. Церковь с ее обрядами, нетерпимостью и мрачным фатализмом затянула в сети хворую девочку, которая вряд ли разменяет третий десяток. Каково стать затворницей в двенадцать, бездумно повторяя мудреные фразы своих духовников; каково отгородиться от мира, не успев понять, сколь он прекрасен?
– Вашей праздной распущенности конец, – объявила девочка. Она хотела быть услышанной, но лишь сильнее выдавала врожденную гнусавость. – Я изучила записи своей предшественницы и поняла, до какого предела она ослабила дисциплину. – Девочка глянула в мою сторону. – Все изменится с сегодняшнего дня.
Сестры зароптали. Я посмотрела на Антуану: даже она раскрыла рот от изумления.
– Начнем с внешнего вида. – Девочка снова обожгла меня взглядом. – Я уже заметила, что некоторые сестры позволяют себе… небрежность. В монашеской обители сие недопустимо. Мне известно, что моя предшественница разрешала носить кишнот. Я намерена положить этому конец.
Я поймала взгляд старой Розамунды, стоявшей справа от меня. Свет из окна падал на ее белый чепец.
– Кто эта девочка? Что она говорит? Где мать Мария? – забрюзжала она.
Я строго покачала головой, тише, мол, тише! Розамунда хотела сказать что-то еще, но вдруг скуксилась, в глазах заблестели слезы. Старуха забурчала себе под нос, а новая настоятельница вещала не переставая:
– Даже за короткое время я заметила нарушения монастырского устава. – Гнусавый голос звучал монотонно, точно мать Изабелла читала вслух книгу по богословию. – Например, Евхаристия. Трудно представить, что в монастыре ее так долго не совершали. Монастырь без мессы – уму непостижимо.
Повисла напряженная тишина.
– Мы читали молитвы, – пролепетала Антуана.
– Молитв недостаточно, ma fille [15]15
Дочь моя ( фр.).
[Закрыть], – возразила девочка. – Без посланника Божьего молитва лишена священной силы.
От каждого ее слова хотелось расхохотаться. Я едва сдерживалась. Нелепость ситуации мгновенно развеяла мое замешательство. Хворая пигалица станет нас поучать, хмурить лоб, поджимать губки, точно старая ханжа, и называть своими дочерями? Нет, все это чудовищная шутка, примерно так первого апреля слуга наряжается в хозяйское платье. Еще один шутник-комедиант тут Христос: благовествует смирение в часовне, хотя ему впору носиться по полям нагим да купаться в море.
– Отныне месса станет ежедневной. Мы вернем все службы суточного круга, по пятницам и праздникам церковным будем поститься. Невоздержанность и попустительство я в своем монастыре не потерплю.
Ну вот, разговорилась! Писклявый дискант зазвучал властно и требовательно, и я догадалась: за нездоровым самомнением скрывается истовость, почти фанатизм. Никакой скромности в этой девчонке нет – лишь дворянское высокомерие, с таким я в последний раз сталкивалась в Париже. «В своем монастыре»… От раздражения меня аж передернуло. Монастырь не игрушка, а мы не куклы!
– Священник на материке, – резковато напомнила я. – Как же служить мессу каждый день? Да и чем платить за службы?
Девочка снова взглянула на меня. Эх, зря я не сдержалась! Если до сих пор не настроила ее против себя, то последний мой выпад снял все вопросы. Личико матери Изабеллы превратилось в недовольную маску.
– Со мной приехал мой духовник. Духовник моей мачехи упросил взять его с собой, дабы помочь исполнить миссию, – объявила она и, честное слово, слегка порозовела. Она потупилась, голос потеплел. – Позвольте представить вам отца Коломбина де Сен-Амана. – Девочка вяло протянула ручку в сторону человека, лишь сейчас выступившего из тени колонны. – Мой друг, учитель, духовный наставник. Надеюсь, вы скоро возлюбите его так же, как я.
Точно громом пораженная, в свете витражного окна я четко и ясно увидела перед собой его. Отросшие черные волосы собраны на затылке и перехвачены лентой, но в остальном он ничуть не изменился, я вспоминала его именно таким – и поворот головы, и смоляные брови, и темные, как лес, глаза. Черный ему к лицу – он знал, как хорош в этой сутане, украшенной лишь блестящим серебряным крестом. Он посмотрел прямо на меня и дерзко улыбнулся.
Часть II. Лемерль
13. 18 июля 1610
Эффектное появление, правда? Я ведь рожден для сцены или, если угодно, для виселицы, особой разницы не вижу. Обе участи – это цветы, люк под ногами, занавес в финале, ужимки и прыжки посредине. Даже тут есть своя романтика, но на тот помост мне еще не время. Придет пора – ты узнаешь первой.
Ужели ты мне не рада? После такой разлуки? Эйле, единственная моя! Как ты летала в лучшие времена! Ни разу ведь не промахнулась, ни разу не дрогнула. Я почти поверил, что крылья у тебя настоящие, они спрятаны под туникой, чтобы вознести тебя к небесам. Как ликовала моя обожаемая Гарпия! И вот ты здесь, чудесные крылья сломаны. Ты ничуть не изменилась. Мелькнула твоя огненная грива – эх, зря ты ее укоротила! – и я вмиг тебя узнал. Ты тоже меня узнала, правда, милая? Да-да, ты же побледнела и уставилась на меня. Актеру в радость такой зритель, отзывчивый, благодарный, даже голодный, уж прости за выражение. Такому стоит раскрыть весь свой талант. А я начинаю величайшее представление своей жизни.
Что-то ты тиха… Да, понимаю, осторожность – величайшая добродетель, особенно для тебя. Но глаза! Колдовские, чарующие, воистину, черные блестки на бархате. Гарпия, поговори со мной! Одними глазами поговори!
Ах, знаю, причина в том скандальчике! Где дело было? В Эпинале? Зря ты так, Гарпия! Не след долго обиду держать! Ты осудила меня, приговорила и вмиг повесила, верно? А меня не хочешь выслушать? Ладно, ладно, молчу! Я ни секунды не сомневался, что ты спасешься. Мою Эйле в клетке не удержать. Ее крылья разобьют тюремные стены, язычок взломает замки.
Да, понятно, понятно. По-твоему, мне было легко? Охотились-то на меня одного. Поймали бы – обрекли бы на пытки и казнь. Разве мог я взять тебя с собой? Жюльетта, я так поступил ради тебя. Чувствовал ведь, без меня твои шансы на спасение много выше. Клянусь, я хотел вернуться. Ну, через какое-то время.
Дело в Леборне? Его гибель тебя мучает? Я собирался улизнуть, а он намертво ко мне прилип. Умолял взять с собой, в обмен вызывался перебить вас всех. Глотки, мол, им перережу, быстро и аккуратно, только увези меня, а как получил отказ, схватился за нож.
Я-то был без оружия, измученный нашими злоключениями, да еще покалеченный эпинальским сбродом. Клятый карлик целился мне в сердце, но я увернулся, и он попал в правое плечо, да так, что рука перестала слушаться. Я отчаянно сопротивлялся, даром что едва не терял сознание от боли. Нож я вырвал левой рукой, полоснул Леборна по горлу и дал деру.
Нож был подлинно отравлен. Полчаса спустя я не мог ехать, лошадью править не мог. Точно зверь умирающий, заполз я в канаву и стал ждать. Думал, что случится, то случится.
Видно, это меня и спасло. Разграбленную повозку солдаты обнаружили в четырех лье от Эпиналя и потеряли время на поиски и допрос мародеров. Измученный тяжелой раной, я таился, ел придорожные травы да плоды, которые показывала ты, когда мы вместе странствовали. Едва вернулась сила, я отправился в соседний лесок, развел костер и приготовил целебные настои, как учила ты: полынь от жара, наперстянка от боли. Твои уроки, милая ведунья, спасли мне жизнь. Надеюсь, сарказм мой тебе по нраву.
Нет? Какая жалость! Глава твои как разящие клинки. Ладно, ладно! Я чуток присочинил о схватке с Леборном. Я тоже взялся за нож, да сплоховал, и мерзкий карлик пырнул меня первым. Слушай, при тебе я в жизни святошей не прикидывался. Обстоятельства сильнее человека. Когда-то ты, моя жар-птица, это понимала. Ради нас обоих надеюсь, что понимаешь и сейчас.
Хочешь выдать меня? Милая, а ты в силах? Нет, посмотреть было бы презабавно, но сперва хорошенько подумай. Кто из нас больше рискует? Кто играет убедительнее? Я ведь и тебя убеждал, помнишь? Бумаги мои в порядке. Мне на счастье, священник, прежний их владелец, попал в Лотарингию, на закате въехал в лес и внезапно занемог, вроде живот у него схватило. Бедняге повезло: страдал он недолго. Я сам закрыл ему глаза.
Жюльетта, Жюльетта, откуда столько подозрений? Честное слово, я предан нашей маленькой Анжелике. По-твоему, для настоятельницы она слишком юна? Церковь с тобой не согласна. Церковь прибрала к рукам эту крошку – вместе с приданым, разумеется, – до неприличного жадно. И, как всегда, не прогадала: приумножатся и золото в ее сундуках, и земли в ее владении. Столько благ в обмен на крохотную уступку, на далекий, утонувший в песке монастырь, настоятельнице которого позволили ослабить дисциплину лишь потому, что она здорово растила картошку.
Ну вот, отвлекся, обязанности свои позабыл. Милые дамы… или нужно говорить «сестры»? Или даже «дщери», чтобы звучало по-отечески? Пожалуй, нет. «Дети мои»? Да, так лучше. В дымном сумраке часовни их глаза сверкают, как у черных кошек. Шестьдесят пять черных кошек, моя новая паства. Чудно, в них даже запаха женского нет. Мне ли не учуять этот аромат с нотами рыбы и цветов? Нет, от этих разит лишь ладаном. Святые небеса, неужто они не потеют? Ничего, вскорости я это исправлю.
– Дети мои! Скорбь и радость великая привели меня к вам. Скорбь о нашей почившей сестре… – Как бишь ее? – …Марии и радость от великих свершений, начало которым мы с вами положим сегодня же.
Ну вот, незатейливо, но действенно. Ишь глаза выпучили! И что я о кошках подумал? Они же мыши летучие – морщинистые лица, незрячие глаза навыкате, черные крылья за сутулыми спинами, руки скрещены на плоской груди, точно в попытке скрыть от меня запретные формы.
– Вслед за дочерью своей Изабеллой я говорю о серьезнейшем обновлении. Пройдет оно на таком уровне, что вся Франция обратит на нас взор, благоговейного трепета полный.
Пора кого-нибудь процитировать. Сенека подойдет? «Путь к добродетелям крут и тернист», так вроде? Нет, Сенека не для летучих мышей. Тогда из «Второзакония». «И будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Господь» [16]16
«Второзаконие» 28:37.
[Закрыть]. Не устаю восхищаться, что в Библии сыщешь оправдание всему на свете – и блуду, и кровосмесительству, и убиению младенцев.
– Дети мои, сбились вы с пути истинного, впали в грех лукавства, забыли священный обет, данный Отцу нашему.
Такой бы голос да актеру-трагику! Пьесу «Великий отшельник» я написал десять лет назад, а черед ей настал лишь сейчас. Глаза мышей вылезают из орбит. Теперь в них не только страх, но и проблески возбуждения. Да, мои слова явно раззадоривают.
– Подобно жителям Содома, вы отвернули от Него лица свои. Ублажали вы тела свои, а благодатный огонь в сердцах погас. Лелеяли вы мысли тайные, предавались тайным порокам. Но Господь вас видел.
Пауза. Летучие мыши ропщут – каждая припоминает свои греховные мысли.
– Я вас видел.
Даже в полумраке заметно, как бледнеют морщинистые лица. Мой голос крепнет, разносится по часовне так, что вот-вот зазвенят стекла.
– Я и сейчас вас вижу, хоть со стыда прячете вы лица свои. Безгранична суетность ваша, а грехи ярче свечей часовню озаряют.
Хорошо сказано, нужно запомнить, пригодится, когда сяду писать новую трагедию. Так-так, иных уже проняло. Тебя, толстуха с глазами на мокром месте. Губы дрожат – вот-вот разрыдаешься. Заметил я, как ты, потвора, вздрогнула, когда малютка упомянула пост.
А ты, мрачная с лицом обезображенным? Ты чем грешна? Близехонько стоишь к своей пригожей соседке, в полумраке тянешься к ее ручке. Слушаешь меня, а сама на нее поглядываешь, почти невольно, аки скупец на злато свое.
А ты… Да, ты, за колонной! Точно робкая кобыла, возводишь глаза к небу, а губы ходят ходуном. Безмолвно взываешь ко мне, стиснула пальцами грудь. Каждое слово мое наполняет тебя негой и страхом. Знаю, о чем ты мечтаешь, о самоистязании. Как исступленно упивалась бы ты сперва болью, потом покаянием.
А ты? Дыхание сбилось, щеки горят явно не от праведного пыла. Моя первая последовательница не сводит с меня глаз, протягивает ко мне руки. «Одно прикосновение, – молит она, – один-единственный взгляд, и стану тебе рабою». Не так скоро, милая. Поиграем еще: я нахмурюсь, чтобы померкло пламя свечей, потом ниспошлю луч надежды на спасение – смягчу голос в ласкающем слух монологе.
– Но милость Господня, как и гнев Его, бесконечна. Одна заблудшая овца, вернувшаяся в стадо, Ему дороже многих послушных. – Чушь несусветная! По опыту знаю, за все свои терзания заблудшая овца попадет прямиком на воскресный стол. – Сказано в «Книге пророка Иеремии»: «Возвратитесь, дети-отступники… Потому что Я сочетался с вами… и приведу вас на Сион» [17]17
«Книга пророка Иеремии» 3:31.
[Закрыть].
На миг обращаю взор к своей последовательнице. Дыхание сбилось окончательно – еще немного, и она лишится чувств.
Первое действие окончено. Набросал им избитых фраз, аки манны небесной, а теперь антракт, пусть усваивают. Я показал, что могу быть и суровым, и ласковым. Теперь покачнусь, поднесу руку к глазам, устал, дескать, притомился в долгой дороге, человеческие слабости мне не чужды. Ретивая сестра – Альфонсина вроде бы – тотчас протягивает руку, по-собачьи заглядывает в глаза. Я тихонько отстраняюсь. Никаких фамильярностей, милочка! По крайней мере, пока.
