Текст книги "Джентльмены и игроки"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Нечего и говорить, что приходилось держаться подальше от этих ребят, потому что при всей моей уверенности, что отец не разглядывает обладателей сент-освальдской формы, его близость заставляла меня краснеть и стыдиться. В таких случаях казалось, что я вижу отца впервые; когда же, доведенный до белого каления, он набрасывался на них – сначала с руганью, а потом и с кулаками, – меня мутило и корчило от позора и ненависти к себе.

Все это сыграло не последнюю роль в нашей дружбе с Леоном. Хоть он и был бунтарем, со своими длинными волосами и воровством в магазинах, но тем не менее принадлежал своему сословию – недаром он с презрением отзывался о «черни» и «шалавах» и высмеивал моих сверстников из «Солнечного берега» со злой и безжалостной меткостью.

Его насмешки выражали и мои чувства. «Солнечный берег» всегда был мне ненавистен, тамошние школьники вызывали у меня отвращение, а потому сердце мое отдалось «Сент-Освальду» без малейшего колебания. Здесь моя обитель, и надо стараться, чтобы все во мне – прическа, голос, манеры – говорило о моем подданстве. В то время мне страстно хотелось, чтобы моя фантазия была правдой, и меня обуревали мечты о воображаемом отце-инспекторе полиции, а ненависть к жирному сторожу с вонью изо рта и разбухшим от пива брюхом переходила все мыслимые границы. Отец тоже становился все раздражительнее, неудача с карате вконец его разочаровала, и порой он смотрел на меня с нескрываемым отвращением.

Все же раз-другой он делал ко мне слабый нерешительный шаг. Звал на футбольный матч, давал денег на кино. Однако случалось это крайне редко. Он с каждым днем все глубже и глубже погрязал в своем болоте – телевизор, пиво, фаст-фуд и неловкие, шумные, чаще всего безуспешные занятия сексом. А скоро кончилось и это, и Пепси приходила все реже и реже. Несколько раз она попалась мне в городе и один раз – в парке с молодым человеком в кожаной куртке. Он обнимал Пепси за талию, обтянутую розовым ангорским свитером. После этого она у нас больше не показывалась.

По иронии судьбы, в эти недели отца спасало лишь одно – как раз то, что он все сильнее ненавидел. «Сент-Освальд» однажды был его жизнью, надеждой и гордостью, теперь же он словно насмехался над отцовской негодностью. И все равно отец терпел, хоть и без любви, но честно выполнял свои обязанности, упрямо поворачивался спиной к мальчишкам, которые издевались над ним и пели грубые куплеты на игровой площадке. Он терпел ради меня и ради меня держался почти до последнего. Я знаю это, но теперь уже поздно, ведь в двенадцать лет от тебя столько спрятано и столько предстоит открыть.

– Эй, Пиритс!

Мы сидели во дворе под буками. Солнце припекало, и Джон Страз косил газон. Я помню тот запах, запах школьных дней: скошенной травы, пыли, быстрых и буйных происшествий.

– Гляди, у Большого Джона затык.

И действительно: на краю крикетной площадки Чертова Тачка снова сломалась, и отец, потный и злой, пытался завести ее, попутно подтягивая ослабевший ремень джинсов. Младшие уже начали подбираться к нему, образуя кордон, будто пигмеи вокруг раненого носорога.

– Джон! Эй, Джон! – Их голоса неслись через крикетное поле, голоса волнистых попугайчиков в подернутой дымкой жаре. То выскакивая вперед, то отпрыгивая, они подзуживали друг друга подойти еще ближе.

– Валите отсюда! – Он махал на мальчишек руками, словно пугая ворон. Его пьяный крик донесся до нас секундой позже; затем последовал пронзительный смех. С диким визгом они бросались врассыпную, но тут же снова крались обратно, хихикая, как девчонки.

Леон ухмыльнулся.

– Пошли, – сказал он, – посмеемся.

Нехотя, но пришлось пойти за ним, снимая очки, по которым меня можно опознать. Беспокоиться не о чем: отец пьян. Пьян и в бешенстве, разъяренный жарой и настырными пацанами.

– Простите, мистер Страз, сэр, – обратился к нему Леон.

Тот обернулся, раскрыв рот, – пораженный этим «сэр».

Леон смотрел на него с вежливой улыбкой.

– Доктор Тайд хотел бы вас видеть в казначейском кабинете, – сказал он. – Говорит, что это очень важно.

Отец ненавидел казначея – умного язвительного человека, который сидел в чистом маленьком кабинете возле Привратницкой и управлял школьными финансами. Трудно было не заметить их вражды. Тайд – аккуратный, одержимый своим делом, дотошный. Каждое утро он посещал часовню, пил от нервов ромашковый чай, выращивал призовые орхидеи в школьной теплице. Все в Джоне Стразе было словно рассчитано на то, чтобы вывести Тайда из равновесия: неуклюжесть, грубость, штаны, сползающие куда ниже талии и являющие взору пожелтевшие кальсоны.

– Доктор Тайд? – спросил отец, сузив глаза.

– Да, сэр, – ответил Леон.

– Мать твою.

Он заковылял в казначейство.

Леон ухмылялся.

– Интересно, что скажет Тайд, почуяв, как от него несет? – Он пробежался пальцами по измятому боку Чертовой Тачки. Затем повернулся, глаза его злорадно блеснули. – Слышь, Пиритс, хочешь прокатиться?

Эта идея привела меня в ужас и одновременно в восторг.

– Да ладно, Пиритс. Такой случай выдался!

И он одним прыжком оказался в седле машины, нажал кнопку стартера, газанул…

– Последний раз спрашиваю, Пиритс!

Не принять вызов было невозможно. Мои ноги коснулись обода колеса, и Тачка тронулась. Малышня с визгом бросилась врассыпную. Леон хохотал, как сумасшедший. Трава победно вырывалась из-под колес зеленой пенистой волной, а Джон Страз бежал по газону, слишком медлительный, чтобы догнать нас, но разъяренный, обезумевший от бешенства:

– Эй, там! Ублюдки хреновы!

Леон взглянул на меня. Мы приближались к дальнему краю газона, Чертова Тачка тарахтела немилосердно, вдали маячил безнадежно отставший Джон Страз, а за ним доктор Тайд с искаженным от злости лицом.

На секунду пронзительная радость охватила меня. Мы – волшебники, мы – Буч и Санденс,[31]31
  Буч Кэссиди и Санденс Кид – персонажи одноименного классического вестерна (1969) американского режиссера Джорджа Роя Хилла; в фильме Пол Ньюман и Роберт Редфорд играют двух грабителей, которые спасаются от преследования.


[Закрыть] спрыгнувшие с утеса, спрыгнувшие с косилки в ореоле травы и славы, и мы мчимся, мчимся со всех ног, а Чертова Тачка, величественно и неудержимо, будто в замедленной съемке, движется к деревьям.

Нас так и не поймали. Малыши нас не знали, а казначей так разгневался на отца – больше за брань на территории школы, чем за пьяный вид и нарушение долга, – что не стал нас преследовать, хотя мог и догнать.

Мистер Роуч, дежуривший в тот день, получил нагоняй от директора, а отец – официальное предупреждение и счет за ремонт.

Меня, однако, ни то ни другое не тронуло. Еще одна граница нарушена, и это пьянило. Даже насадить на булавку подонка Груба было не так приятно, и долго еще клубилось вокруг меня розовое облако, сквозь которое не видно и не слышно никого, кроме Леона.

Я люблю его.

В то время меня не хватало на такое красноречие. Леон – мой друг. И ничем другим быть не может. Но на самом деле было вот что: горение, ослепленность, самозабвение, бессонница, жертвенная любовь. Все в моей жизни проходило сквозь радужные очки этой любви, он был первой моей мыслью утром и последней перед сном. Конечно, разум не совсем покинул меня, чтобы верить в какую-то взаимность; для Леона Джулиан Пиритс всего лишь первоклассник, довольно занятный, но отнюдь не ровня. Иногда он оставался со мной в обед, но в другие дни заставлял себя ждать по часу, даже не представляя, как я рискую ради встречи с ним.

И все же это было счастье. И для цветения этого счастья не нужно было постоянного присутствия Леона; достаточно знать, что он поблизости. Благоразумие и терпение, вот что нужно. Сверх прочего, было ясно, что нельзя навязываться, надо скрывать свои чувства под маской шутливости и в то же время изобретать новые способы тайно боготворить его.

Мы с ним поменялись форменными свитерами, и его свитер висел у меня на шее целую неделю. По вечерам можно было открывать его шкафчик отцовским универсальным ключом и рыться в его вещах, читать его классные заметки, его книги, разглядывать карикатуры, которые он рисовал от скуки, подделывать его подпись. Мне удавалось подсматривать за Леоном издалека, выйдя из роли ученика «Сент-Освальда», проходить мимо его дома, надеясь краем глаза увидеть его или сестру, которая вскорости тоже стала объектом моего поклонения. Номер машины его матери запомнился с первого взгляда. Мне нравилось тайно кормить его собаку, причесывать свои каштановые волосы в его манере, перенимать его выражения и вкусы. Мы были знакомы всего лишь полтора месяца.

Приближающиеся летние каникулы сулили мне и облегчение, и очередное беспокойство. Облегчение потому, что ходить в две школы, хоть и беспорядочно, довольно тяжело. Мисс Макколи жаловалась, что я не делаю уроки и часто пропускаю, и, хотя подделать отцовскую подпись – пара пустяков, всегда есть опасность, что его могут случайно встретить и мое прикрытие рухнет. Беспокойство потому, что, хотя на свободе я смогу видеться с Леоном сколько угодно, придется быть Джулианом Пиритсом и в миру, то есть рисковать еще больше.

К счастью, моя подготовительная работа в самой Школе подошла к концу. Остальное – вопрос времени, места и хорошо подобранного реквизита, главным образом одежды, в которой я предстану зажиточным гражданином среднего класса, каковым притворяюсь.

В спортивном магазине удалось стащить дорогие кроссовки, у красивого дома на окраине города увести новый велосипед (мой был совсем раздолбан). Для надежности пришлось его перекрасить, а свой старый продать на субботнем рынке. На тот случай, если отец заметит, у меня было готово объяснение: старый слишком маленький, и пришлось обменять его на другой, подержанный. Правдоподобная выдумка, но к концу того триместра отец совсем опустился и больше ничего не замечал.

Его место теперь занимает Дуббс. Толстый Дуббс с отвисшими губами, в старой форменной тужурке. Он такой же сутулый, как отец, – от многолетней езды на газонокосилке, и живот его, как и у отца, непотребно свисает над узким блестящим ремнем. По традиции всех школьных смотрителей звали Джонами, и Дуббса тоже, хотя мальчики его так не называют и не изводят, как моего отца. Мне это на руку, иначе пришлось бы вмешаться, а я не хочу вызывать подозрений на этом этапе.

Но Дуббс оскорбляет мои чувства. Его уши поросли волосами, он читает «Ньюс оф зэ уорлд» в Привратницкой, носит старые шлепанцы на босу ногу, пьет чай с молоком и плюет на все, что происходит вокруг. Фактическую работу выполняет за него дурачок Джимми: ремонтирует помещения, чинит мебель, меняет проводку, налаживает канализацию. Дуббс сидит на телефоне. Ему нравится заставлять ждать звонящих – встревоженных мамаш, сообщающих о болезни своих детей, богатых отцов, в последнюю минуту задержавшихся на встрече с начальством, – иногда подолгу, пока не допивает чай и только потом чиркает сообщение на желтом листке. Он любит путешествовать, иногда отправляется в однодневную поездку во Францию, которые организует местный рабочий клуб, и там заходит в супермаркет, ест жареную картошку рядом с туристическим автобусом и поносит местные забегаловки.

На работе он либо груб, либо крайне почтителен – в зависимости от положения посетителя; берет с мальчишек по фунту за то, чтобы открыть их шкафчики универсальным ключом; жадно глазеет на ноги учительниц, поднимающихся по лестнице. С младшим персоналом он напыщен и чванлив, любит приговаривать: «Соображаешь?» или: «Я тебе за так это скажу, братан».

Перед вышестоящими Дуббс стелется; с ветеранами – свой в доску до тошноты; с молодыми вроде меня – занятой и бесцеремонный, у него нет времени на болтовню. По пятницам после занятий он поднимается в компьютерный зал, чтобы вроде как выключить компьютеры, а на самом деле – залезть на порносайты, пока Джимми орудует полотером в коридорах, медленно водит им по доскам, натирая старое дерево до мягкого блеска.

Но чтобы уничтожить плоды многочасовой работы, требуется не больше минуты. К восьми тридцати в понедельник полы станут пыльными и затоптанными, словно Джимми тут и не бывало. Дуббс это знает и, хотя сам уборкой не занимается, испытывает смутное недовольство, словно преподаватели и ученики мешают размеренному укладу.

Поэтому жизнь его состоит из мелких и злобных актов мести. За ним, по сути, никто не наблюдает, ведь положение у него скромное, так что он позволяет себе весьма вольно обращаться с системой, если это не слишком бросается в глаза. Сотрудники этого почти не замечают, но я с него глаз не спускаю. Со своего места в Колокольной башне я вижу его Привратницкую и все, что там происходит.

За школьными воротами примостился фургон с мороженым. Мой отец никогда бы этого не допустил, но Дуббс снисходителен, и после уроков или в обед школьники выстраиваются там в очередь. Некоторые съедают мороженое сразу, другие возвращаются с оттопыренными карманами и вороватой ухмылкой: мол, видали мы ваши правила. Официально младшие школьники не должны покидать территорию школы – но фургон всего в нескольких ярдах, и Пэт Слоун не возражает, при условии что никто не будет переходить дорогу, где всегда полно машин. Кроме того, он сам любит мороженое и несколько раз на моих глазах хрустел своим рожком, приглядывая за ребятами во дворе.

Дуббс тоже покупает мороженое. Это бывает утром, после начала уроков. Он обходит двор по часовой стрелке, минуя таким образом окно общей преподавательской. Иногда у него с собой пластиковый пакет, не тяжелый, но вместительный, который он оставляет под стойкой. Иногда он возвращается с рожком, иногда нет.

За пятнадцать лет поменялось много школьных ключей. Этого следовало ожидать – «Сент-Освальд» всегда представлял большой интерес, и о безопасности здесь не забывали, но Привратницкая смотрителя, в числе прочих, была исключением. В конце концов, кому придет в голову вламываться в Привратницкую? Ведь кроме старого кресла, газовой печки, чайника, телефона и запрятанных под стойку журналов с девочками, там ничего нет. Правда, есть и другой тайник, похитрее, за панелью, скрывающей вентиляцию, и этот секрет заботливо передается от одного смотрителя к другому. Тайник небольшой, но мой отец сообразил, что он легко вмещает две упаковки с шестью банками пива, и сказал мне, что начальству не обязательно знать все.

Сегодня по пути домой я чувствую себя прекрасно. Лето почти закончилось, проступает желтизна, и свет становится как будто зернистый, напоминая телешоу времен моего отрочества. По ночам уже холодно, и в квартире, которую я снимаю в шести милях от центра, придется скоро включать газ для обогрева. Жилище не слишком привлекательное – одна комната, крохотная кухня и ванная, – но самое дешевое из того, что удалось найти, и, конечно, долго я здесь задерживаться не собираюсь.

Квартира фактически без мебели. У меня есть диван, стол, лампа, компьютер с модемом. Когда я съеду, то, вероятно, оставлю все это здесь. Компьютер чистенький – или станет таким, когда я сотру с жесткого диска компрометирующую информацию. Автомобиль взят напрокат и тоже будет вычищен к тому моменту, когда полиция нападет на мой след.

Моя немолодая хозяйка – сплетница. Она не может понять, почему я, с такой хорошей профессией, с такой любовью к чистоте и порядку, предпочитаю жить в дешевом многоквартирном доме, где полно наркоманов, бывших заключенных и людей, живущих на пособие. Пришлось сказать ей, что я работаю менеджером по продажам в большой международной фирме, выпускающей программное обеспечение; фирма готова была предоставить мне дом, да подрядчики подвели. Хозяйка покачала головой, сетуя на вечную необязательность строителей, и выразила надежду, что уж к Рождеству я переберусь в свой новый дом.

– Ведь так плохо без своего жилья, правда, солнышко? Особенно на Рождество…

Она расчувствовалась, и ее близорукие глаза затуманились. Можно было бы сказать ей, что большинство стариков умирает зимой, что три четверти потенциальных самоубийц решаются на крайний шаг во время праздников. Но пока нельзя сбрасывать маску, и я отвечаю на ее вопросы крайне осторожно, слушаю ее воспоминания, веду себя безупречно. В благодарность хозяйка украсила мою комнату ситцевыми занавесками и вазой с пыльными бумажными цветами.

– Считайте, что, кроме вашего дома, у вас есть еще этот маленький уголок, – сообщила она. – И если вам что-нибудь понадобится, я всегда тут.

7

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Четверг, 23 сентября

Неприятности начались в понедельник, и когда я увидел машины на парковке, то понял – что-то случилось. Слоун, как всегда, припарковал свою «вольво» первым, он даже остается на ночь в кабинете, когда много работы, но увидеть машину Боба Страннинга до восьми часов – это неслыханно. И директорский «ауди», и капелланов «ягуар», и с полдюжины других, в том числе черно-белый полицейский автомобиль, – все расположились на служебной стоянке около Привратницкой.

Сам я предпочитаю автобус. Когда пробки на дороге, так быстрее, и в любом случае далеко я не езжу, лишь несколько миль до работы или в магазин. Кроме того, мне уже положен проездной билет, и, хотя все время кажется, что здесь какая-то ошибка (шестьдесят четыре года – как мне может быть шестьдесят четыре, ради всего святого?), это все-таки экономия.

Я шел по длинной подъездной аллее к «Сент-Освальду». Липы, позолоченные близкой осенью, меняли свой облик, от росистой травы поднимались крошечные столбики белого пара. По дороге я заглянул в Привратницкую. Дуббса там не оказалось.

Никто в комнате отдыха не знал, что именно происходит. Страннинг и Слоун вместе с доктором Тайдом и сержантом полиции Эллисом, прикрепленным к школе, находились в кабинете Главного. Только Дуббс так и не появился.

Может, кто-то к нам вломился? Иногда такое случается, но Дуббс обычно начеку и должным образом следит за территорией. Правда, слишком угодлив перед начальством и, конечно, годами живет за чужой счет. По мелочи – мешок угля там, пачка печенья тут, да еще скромный рэкет – по фунту за отпирание шкафчиков, но все-таки он предан школе, и, если учесть, что ему платят десятую часть оклада младшего учителя, можно закрыть на все это глаза. Я надеялся, что текущие события не имеют отношения к Дуббсу.

Как всегда, первыми узнали мальчики. В то утро слухи разносились со скоростью света: у Дуббса сердечный приступ, Дуббс угрожал директору, Дуббс отстранен от должности. Но Сатклифф, Макнэйр и Аллен-Джонс отыскали меня на перемене и с веселым и плутоватым видом, который появляется у них при вести о чьих-то неприятностях, спросили, правда ли, что Дуббс арестован.

– Кто вам сказал? – поинтересовался я с нарочито двусмысленной улыбкой.

– Да я просто слышал.

В любой школе секреты – это валюта, и я не ожидал от Макнэйра, что он раскроет своего информанта; но, очевидно, некоторые источники надежнее других. По его лицу я понял, что эта информация исходила почти с самой вершины пирамиды.

– Отодрали панели обшивки в Привратницкой, – сказал Сатклифф, – и нашли там кучу всякой всячины.

– Например?

Аллен-Джонс пожал плечами:

– Кто его знает?

– Может быть, сигареты?

Мальчики переглянулись. Сатклифф слегка покраснел. Аллен-Джонс чуть улыбнулся.

– Может быть.

Позже все всплыло. Дуббс привозил из дешевых туров во Францию контрабандные сигареты, которые продавал школьникам через приятеля-мороженщика.

Прибыль была исключительно высока – за одну сигарету брали до фунта, в зависимости от возраста покупателя, но ученики «Сент-Освальда» богаты, и, кроме того, нарушить запрет под носом у первого зама – непреодолимое искушение. План работал долгие месяцы, а может, и годы; полиция обнаружила около четырех дюжин коробок, спрятанных за панелью в Привратницкой, и много сотен в гараже, громоздящихся от пола до потолка за книжными шкафами, которыми уже не пользовались.

И Дуббс, и мороженщик сознались в истории с сигаретами. Но насчет других вещей, найденных в Привратницкой, Дуббс пребывал в абсолютном неведении, хотя не мог объяснить их появление. Коньман узнал свою ручку, подаренную к бар-мицве; затем, с некоторой неохотой, и я признал свой зеленый «Паркер». Слава богу, никто из моих мальчиков не брал ручки; но, с другой стороны, это еще один гвоздь в гроб Джона Дуббса, который разом потерял и дом, и работу, и, весьма возможно, свободу.

Я так и не узнал, кто сдал его властям. Ходили слухи про анонимное письмо; в любом случае никто не сознался. Явно кто-то из своих, утверждает Робби Роуч (курильщик и в былые времена хороший приятель Дуббса), какой-нибудь мелкий доносчик, любитель устраивать пакости. Вероятно, так оно и есть, хотя мне неприятна мысль, что это кто-то из моих коллег.

Может, один из учеников? В некотором отношении это еще хуже: подумать только, мальчик в одиночку ухитрился причинить столько вреда.

Кто-нибудь вроде Коньмана? Это лишь предположение, но Коньман был так непривычно самодоволен, так многозначительно смотрел, и мне это не нравится еще больше, чем его обычная угрюмость. Коньман… Нет оснований так думать. И все же в глубине души я думаю именно так, и это главное. Назовите это предубеждением, интуицией. Мальчик что-то знает.

Тем временем скандальчик идет своим ходом. Таможенная и акцизная службы проведут расследование; и хотя вряд ли Школе предъявят официальное обвинение – сама мысль о дурной славе убивает Главного наповал, – миссис Коньман пока отказывается отозвать жалобу. Придется сообщить членам Попечительского совета, возникнут вопросы, касающиеся роли смотрителя, его назначения (доктор Тайд уже занял оборонительную позицию и требует полицейского заключения о каждом сотруднике техперсонала) и возможной замены. Короче говоря, инцидент с Дуббсом погнал волну по всей школе, от казначейства до комнаты отдыха.

Мальчики это прекрасно чувствуют и буйствуют как никогда, словно испытывая на прочность дисциплинарные границы. Работник Школы опозорился – пусть всего лишь смотритель, – и сразу повеяло бунтом. Во вторник, после урока пятиклассников в компьютерном классе, Тишенс появился бледный и дрожащий, разъяренный Макдоноу выгонял с уроков налево и направо, Робби Роуча подкосила неведомая болезнь, и вся кафедра, вынужденная заменять его на уроках, остервенела. Боб Страннинг раздал свои уроки другим учителям под предлогом, будто он слишком занят «другими вещами», а Главный созвал сегодня чрезвычайное собрание, на котором объявил (все изрядно повеселились, хотя и молча), что в этих злобных слухах о мистере Дуббсе нет ни капли правды и что любой ученик, эти слухи распространяющий, будет сурово наказан.

Но больше всех этой, по выражению Аллен-Джонса, «Дуббсовой эпопеей» был потрясен Пэт Слоун, первый зам. Отчасти потому, что такого рода вещи абсолютно вне его понимания: Пэт хранит верность «Сент-Освальду» более тридцати лет, и, несмотря на прочие недостатки, он скрупулезно честен. Вся его философия (уж какая есть, ведь наш Пэт не философ) основана на предположении, что люди изначально добры и в душе желают творить добро, даже когда их сбивают с пути истинного. Эта способность видеть хорошее в каждом – главное в его отношениях с мальчиками и дает прекрасные результаты: слабаки и негодники пристыжены его добротой и строгостью, и даже персонал благоговеет перед ним.

Но из-за Дуббса Пэт в некотором роде сломался. Во-первых, потому, что его одурачили, – он винит себя в том, что не заметил происходящего, а во-вторых, из-за неуважения, которое заключалось в этом обмане. Его повергло в совершенное смятение, что Дуббс – с которым Пэт всегда был вежлив и приветлив – оказался настолько гнусен и отплатил ему такой монетой. Он вспоминает случившееся с Джоном Стразом и спрашивает себя, нет ли его вины теперь. Ничего такого он не говорит, но я заметил, что он стал реже улыбаться, днем отсиживается у себя в кабинете, по утрам пробегает еще больше кругов и часто работает допоздна.

Что касается кафедры языков, то она пострадала меньше всех. Отчасти благодаря Грушингу, чей природный цинизм приятно контрастирует с отчужденностью Страннинга или бурной деятельностью, которую с перепугу развил Главный. На уроках Джерри Грахфогеля стало шумнее, но не настолько, чтобы требовалось мое вмешательство. Джефф и Пенни Нэйшн опечалены, но не удивляются, а лишь покачивают головами, сожалея о свинстве человеческом. Доктор Дивайн устрашает беднягу Джимми казусом с Дуббсом. Эрик Скунс раздражителен, но не намного больше обычного. Кин, творческая натура, и Диана Дерзи следят за происходящим с изумлением.

– Все это похоже на усложненную мыльную оперу, – сказала мне она сегодня утром в общей преподавательской. – Никогда не угадаешь, что произойдет в следующий миг.

Я признал, что иногда на этой милой сердцу старинной сцене случаются зрелищные события.

– Так вы поэтому задержались? То есть я хочу сказать…

Она запнулась, возможно осознав нелестный для меня скрытый смысл.

– Я задержался, как вы изволили выразиться, потому, что в силу своей старомодности считаю – мальчики могут извлечь из моих уроков некоторую пользу, а главное, потому что это действует на нервы мистеру Страннингу.

– Простите.

– Не надо. Вам это не идет.

Трудно объяснить такое явление, как «Сент-Освальд»; еще труднее – с расстояния в сорок с лишним лет. Мисс Дерзи молода, привлекательна, умна; однажды она влюбится, может, родит детей. У нее появится дом – настоящий дом, а не пристройка к библиотеке; она будет уезжать в отпуск куда-нибудь далеко-далеко. Во всяком случае, я на это надеюсь, ведь альтернатива – пополнить ряды рабов на галере и оставаться прикованным, пока кто-нибудь не вышвырнет вас за борт.

– Я не хотела обидеть вас, сэр.

– А вы и не обидели.

Может быть, на старости лет я размяк или история с Дуббсом встревожила меня сильнее, чем казалось.

– Просто сегодня утром у меня какое-то кафкианское настроение. И в этом виноват доктор Дивайн.

Мисс Дерзи рассмеялась, и это понятно. И все же что-то осталось в ее лице. Она хорошо вписалась в сент-освальдскую жизнь; я вижу, как она идет на урок со своим портфелем и книгами под мышкой; я слышу, как она разговаривает с мальчиками бодрым и веселым голосом профессиональной медсестры. Подобно Кину, у нее есть самообладание, и оно служит ей хорошую службу здесь, где каждый вынужден бороться за свой угол и где просить о помощи – признак слабости. Она умеет притвориться рассерженной или скрыть гнев, когда нужно, зная, что учитель должен быть прежде всего актером, держать публику в руках и заправлять на сцене. Нечасто встретишь эти качества в такой юной учительнице. Я знаю, что и мисс Дерзи, и Кину дано это от природы, а бедняге Тишенсу – нет.

– Вы, конечно, появились здесь в интересное время, – сказал я. – Инспекции, перестройки, измена и заговор. Самая суть «Сент-Освальда». Если вы сможете все это вынести…

– Мои родители были учителями. Я знаю, чего можно ждать.

Это многое объясняет. Мог бы и раньше догадаться. Я взял кружку (не свою – моя так и не нашлась) с полочки у раковины.

– Чаю?

– Учительский кокаин, – улыбнулась она.

Я проверил содержимое чайника и налил нам обоим. За долгие годы я привык пить чай самым примитивным образом. И все же коричневая муть в моей чашке показалась отравой. Я пожал плечами и добавил молока и сахару. «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Пожалуй, подходящий девиз для такого места, как «Сент-Освальд», где все происходит на грани трагедии и фарса.

Я окинул взглядом коллег, собравшихся в нашей старой общей преподавательской, и неожиданно расчувствовался. Макдоноу читал «Миррор» в своем углу; Монумент сидел боком ко мне с «Телеграфом»; Грушинг обсуждал с Китти Чаймилк французские порнографические издания девятнадцатого века; Изабель Тани пробовала губную помаду; Лига Наций делила пополам скромный банан. Старые приятели, уютные соратники.

Я говорил, трудно объяснить, что такое «Сент-Освальд»: его утреннее звучание, глухое эхо топота детских ног по каменным ступеням, запах горячих тостов из столовой, особенный скользящий звук набитых спортивных сумок, когда их волокут по свеженатертому полу. Доска почета с позолоченными именами, восходящими к временам моего прапрадеда, военный мемориал, фотографии спортивных команд: порывистые юные лица, которые время окрасило сепией. Метафора вечности.

О боги, я становлюсь сентиментальным. Это все возраст: минуту назад я проклинал свой жребий, и вдруг пелена слез на глазах. Должно быть, погода. И однако, как говорит Камю, мы должны представить себе Сизифа счастливым. Несчастен ли я? Ясно одно – что-то потрясло нас, потрясло до самого основания. В воздухе носится дыхание бунта, и каким-то образом я знаю, что все глубже, чем дело Дуббса Что бы это ни было, еще не конец. А ведь на дворе только сентябрь.