Текст книги "Джентльмены и игроки"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

И если по моей глупости дверь оказывалась незапертой, то начиналось: он толкал меня, орал, ругался, после чего следовал мощный замедленный удар кулаком, который в девяти случаях из десяти приходился на стену, и пьянчуга растягивался на полу.

Страха у меня уже не оставалось. Когда-то – да, но ко всему привыкаешь, и теперь его ярость совершенно меня не трогала – так жителей Помпеев не настораживал вулкан, который в урочный час должен был их уничтожить. То, что часто повторяется, становится обычным делом, и можно просто запираться в спальне, а наутро держаться от него подальше.

Вначале Пепси хотела привлечь меня на свою сторону. Иногда она приносила подарки или старалась приготовить обед, хотя готовить совершенно не умела. Но ей не удалось преодолеть мое отчуждение. Не то чтобы она была неприятна мне – со своими искусственными ногтями и выщипанными бровями Пепси была слишком глупой, чтобы испытывать к ней неприязнь или хотя бы обижаться. Нет, меня оскорбляло ее ужасное панибратство, намек на то, что у нас есть нечто общее и однажды мы сможем подружиться.

Именно тогда «Сент-Освальд» и стал моей игровой площадкой. Формально он оставался для меня недоступен, но к тому времени трепетное отношение отца к этой школе начало сходить на нет, и он с удовольствием закрывал глаза на мои прегрешения, если мне хватало ума не привлекать внимания.

Но все же снисходительность Джона Страза распространялась только на внешнюю территорию «Сент-Освальда». Ключи смотрителя были снабжены аккуратными бирками, каждый лежал на своем месте в стеклянном ящике за дверью Привратницкой, и все труднее становилось бороться с искушением, по мере того как росли любопытство и одержимость.

Маленькая кража, и Школа – моя. С той минуты для меня не существовало запертых дверей. Теперь по выходным можно было бродить по пустынным зданиям с ключом в руках, пока отец смотрел телевизор или сидел с дружками в местной пивной. В результате, когда мне исполнилось десять лет, Школа стала для меня открытой книгой, которую ни один ученик не умел читать так, как я, и не мог пройти по ней – невидимый и неслышимый, – даже не поднимая пыли.

Мне известно, где находятся чуланы для инвентаря, распределительные щиты, архивы. Я знаю все классные комнаты: классы географии с окнами на юг, где летом невыносимо жарко; прохладные, обшитые панелями классы естествознания; скрипучие лестницы; причудливые комнаты в Колокольной башне. Я снова и снова обхожу чердак, Часовню, Обсерваторию с круглым стеклянным потолком, крошечные кабинеты с рядами металлических шкафчиков. На классных досках читаю полустертые фразы-призраки. Я знаю весь персонал – хотя бы понаслышке. Универсальным ключом я отпираю шкафчики. Вдыхаю запах мела и кожи, стряпни, полироли. Примеряю брошенное спортивное снаряжение. Читаю запрещенные книги.

А еще интереснее – и опаснее – исследовать крышу «Сент-Освальда». Огромная, распростертая, на ней, словно на бронтозавре, топорщится каменная черепица. Она – будто небольшой город, с башнями и двориками, которые повторяют башни и дворы лежащей внизу Школы. Над коньком возвышаются большие каминные трубы, коронованные по-императорски; там гнездятся птицы; нахальная бузина пустила корни в сырые трещины и неправдоподобно расцвела, роняя лепестки в щели между черепицами. Там желоба и водостоки, выступы-араукарии, идущие через плоские крыши, световые люки и балкончики, на которые, рискуя, можно попасть с высоких парапетов.

Вначале приходилось осторожничать, памятуя о своей неуклюжести на уроках физкультуры. Но когда ты предоставлен сам себе, проще обрести уверенность, научиться сохранять равновесие, бесшумно карабкаться по гладкому шиферу и выступающим балкам, с помощью металлических перил перепрыгивать с высокого края на крохотный балкон, а оттуда вниз, по толстому шершавому стволу ползучего растения к желтоватой трубе, поросшей плющом и мхом.

Мне очень нравилась эта крыша, ее перечный запах, ее влажность в сырую погоду, розетки желтого лишайника на камнях. Здесь в кои-то веки можно просто быть собой. Ремонтные лестницы вели к различным входам, но большая их часть – в плохом состоянии, а от некоторых осталась только смертоносная филигрань из ржавчины и металла. Кроме презрения, они у меня ничего не вызывают: всегда можно найти собственные входы в свое королевство – окна, закрашенные десятки лет назад, но все же открывающиеся, веревочные петли вокруг каминных труб, по которым можно взобраться наверх и исследовать все, что внутри, и большие освинцованные каменные водостоки. Я уже не боюсь ни высоты, ни падения. Как ни странно, во мне открылась природная ловкость, на крыше хрупкое телосложение сослужило хорошую службу, и здесь, наверху, нет обидчиков, которые насмехаются над моими тощими ногами.

Отец питал отвращение к ремонту крыши, и мне это было давно известно. Сломанная черепица еще куда ни шло (если до нее можно дотянуться из окна), но латать свинцом водосточный желоб – совсем другое дело. Надо ползти по шиферному скату к дальнему концу крыши, где каменный парапет, и оттуда, на коленях, на высоте трехсот футов, проверить изоляцию желоба. Эту обязанность он вообще не выполнял, находя тысячи отговорок, но, когда оправдания иссякли, до меня дошло, в чем дело. Джон Страз боялся высоты. Вот это счастье.

Понимаете, меня уже тогда пленяли тайны. Бутылка хереса, припрятанная в шкафу, пачка писем в оловянной коробке за филенкой, журналы в запертом картотечном шкафу, список имен в старой бухгалтерской книге. Для меня не существовало приземленных секретов, любая новость завлекала. Мне было известно все: кто обманывает жену, кто страдает нервным расстройством, кто честолюбив, кто читает любовные романы, кто незаконно пользуется копировальной машиной. Если знание – сила, то здесь власть моя была абсолютной.

В то время шел последний триместр в начальной школе «Эбби-роуд». Не скажу, что мне удалось добиться успеха. Было не трудно заниматься, избегать неприятностей, но с кем-то подружиться так и не получилось. Кроме того, хотелось искоренить отцовское северное произношение гласных, подражая – довольно безуспешно – интонациям и манерам учеников «Сент-Освальда», и в результате ко мне приклеилось прозвище Страз Задавака. Так меня называли даже некоторые учителя: «Страз Задавака», – звенел женский голос в учительской, когда тяжелая дверь распахивалась в духоту, смех и табачный дым. «А, этот чудной ребенок, Страз Задавака».

Надежда на то, что в «Солнечном береге» лучше, была весьма призрачна. Принимали туда в основном детей с Эбби-роуд – унылого квартала муниципальных домов, покрытых смесью штукатурки и каменной крошки, и хлипких многоквартирных строений, где на балконах развешивали белье, а в темных лестничных пролетах всегда воняло мочой. Мы и сами там жили. Было ясно, чего ожидать. Там находился песчаный карьер, загаженный собаками, детская площадка с качелями, вся усыпанная смертоносным битым стеклом, стены, изрисованные граффити, банды мальчишек и девчонок с дурным запахом изо рта и грязными от рождения лицами.

Их отцы выпивали с моим в «Саперах», субботними вечерами их матери ходили с Шарон Страз на танцплощадку «Золушка».

– Постарайся, детка, – говорил мне отец. – Покрутись там немного, и ты скоро к ним приноровишься.

Но стараться не хотелось. Не хотелось приноравливаться к «Берегу».

– Чего же ты хочешь?

Вот в этом-то и заключался вопрос.

Одинокий ребенок, бродивший по гулким школьным коридорам, мечтал, чтобы его имя занесли на Доску почета, мечтал перешучиваться с мальчиками из «Сент-Освальда», изучать латынь и греческий, а не столярное дело и черчение, делать подготовительную работу, а не домашнюю, сидя за большой деревянной партой. За полтора года моя гениальная незаметность стала проклятием; безумно хотелось, чтобы меня увидели, безумно хотелось принадлежать «Сент-Освальду», рисковать больше обычного, надеясь, что однажды «Сент-Освальд» признает меня и возьмет к себе.

И я вырезаю свои инициалы на дубовых панелях трапезной рядом с инициалами многих поколений освальдовцев. По выходным прячусь на задах Игрового Павильона и смотрю спортивные соревнования. Забираюсь на вершину клена, растущего посреди Старого двора, и корчу рожи горгульям, примостившимся на краю крыши. После школы я мчусь в «Сент-Освальд» и смотрю, как мальчики расходятся по домам, слушаю их смех и жалобы, наблюдаю исподтишка за их драками, вдыхаю, словно благовоние, выхлопные газы дорогих машин их родителей. В нашей школе библиотека скудная: главным образом дешевое чтиво и комиксы; а вот в огромной, окруженной аркадой библиотеке «Сент-Освальда» я с жадностью читаю «Айвенго» и «Большие надежды», «Школьные дни Тома Брауна» и «Горменгаст», «Тысячу и одну ночь» и «Копи царя Соломона». Часто беру книги домой – некоторые не покидали здание с сороковых. Больше всего мне нравится «Человек-невидимка». Скитаясь ночами по коридорам «Сент-Освальда», вдыхая оставшиеся от рабочего дня запахи мела и кухни, прислушиваясь к немому эху счастливых голосов и глядя на тени деревьев, падающие на свеженатертые полы, я, томясь пронзительным до боли желанием, совершенно точно знаю, каково ему было.

Понимаете, мне хотелось одного – принадлежать этому миру. Школа «Эбби-роуд» была захудалой и убогой – жалкая дань либерализму шестидесятых. Но «Солнечный берег» – гораздо хуже. Меня там регулярно колотили за кожаный портфель (в том году все ходили с сумками «Адидас»), за презрение к спорту, за острый язык, за любовь к книгам, за одежду и за то, что мой отец служит в «этой шикарной школе» (то, что он был всего лишь смотрителем, значения не имело). Пришлось научиться быстро бегать и в любых обстоятельствах сохранять присутствие духа. На помощь приходило и воображение: мне представлялось, что я – в ссылке, в отрыве от своих и когда-нибудь меня вернут в мой мир. В глубине души таилась мысль, что если как-то проявить себя, если научиться противостоять издевательствам и унижениям, то в один прекрасный день «Сент-Освальд» радушно примет меня.

Когда мне исполнилось одиннадцать и доктор решил, что мне нужны очки, отец заявил, что это из-за чтения. Но мне-то ясно, что достигнута очередная веха на пути к «Сент-Освальду»; и пускай теперь не Задавака, пускай Очкарик – это доставляет смутное удовольствие. В ванной я изучаю себя в зеркале и прихожу к выводу, что моя причастность стала заметнее.

Я и теперь так считаю, хотя (на всякий случай) вместо очков ношу контактные линзы. Волосы с тех пор немного потемнели и лучше подстрижены. Одеваюсь тоже хорошо, но не слишком официально – не хочу, чтобы мои старания бросались в глаза. Особенно мне нравится мой голос – отцовский акцент бесследно исчез, но нет и фальшивой утонченности, которая делала меня всеобщим посмешищем, выскочкой, Задавакой. Моя новая личность привлекательна, но не навязчива, я умею слушать других – как раз такие качества необходимы убийце или шпиону.

Так или иначе, моя нынешняя игра доставляет мне удовольствие. Возможно, в глубине души я до сих пор жду, что меня раскроют. Ведь целый день, пока я стараюсь не выдать, что знаю правила, здания и людей, меня потряхивает от возбуждения.

Преподавать же, как ни странно, оказалось легче всего. Благодаря замечательным методам Страннинга в составлении расписания (старшие преподаватели неизменно получают лучшие классы, а новичкам остается всякий сброд) мои классы – самого низкого уровня; поэтому полная нагрузка не слишком обременительна. Я достаточно знаю свой предмет, чтобы одурачить учеников; когда же появляются сомнения, я прибегаю к помощи учебных пособий.

Для моей цели этого достаточно. Никто ни о чем не подозревает. У меня нет гениальных старшеклассников, которые могли бы спорить со мной. Не жду я и проблем с дисциплиной. Здешние школьники сильно отличаются от тех, что ходят в «Солнечный берег», к тому же в моем распоряжении весь дисциплинарный аппарат «Сент-Освальда», который в случае нужды укрепит мои позиции.

Но никакой нужды нет. Эти мальчики – платные клиенты. Они привыкли повиноваться учителям, их проступки – несделанные задания или перешептывания на уроке, не более того. Палка вышла из употребления – она не нужна перед лицом куда большей, невысказанной угрозы. Это даже смешно, на самом деле. Смешно и до нелепости просто. Конечно, это игра, в которой сталкиваются две воли – моя и этого сброда. Мы все знаем, что я ничего не смогу сделать, если они встанут и выйдут из класса. Все мы это знаем, но никто из них не посмеет меня разоблачить.

И все же нельзя впадать в благодушие. Прикрытие у меня хорошее, но малейший неверный шаг может обернуться катастрофой. Например, эта секретарша. Нет, ее присутствие ничего не меняет, но это знак того, что невозможно предвидеть все.

А с Роем Честли нужна особая осторожность. Ни директор, ни Слоун не обращают на меня внимания. С Честли все иначе. Его глаза так же остры, как и пятнадцать лет назад, ум тоже. Мальчики всегда уважали его, в отличие от коллег. О нем еще тогда ходило много сплетен, он играл в них не главную роль, но все же существенную.

Конечно, он уже в возрасте и скоро уйдет на пенсию. Но он не изменился: все та же деланность, та же мантия, твидовая куртка, латинские фразы. Теперь он мне даже нравится – как старый дядюшка, с которым не виделись много лет. Но я вижу его сквозь личину. Я знаю, что он – враг.

Мне почти хотелось услышать, что он уходит. Это изрядно облегчило бы жизнь. Но после сегодняшнего дня его присутствие даже в радость. Приятно обостряет ситуацию. Кроме того, мне нужно, чтобы Рой Честли присутствовал в тот день, когда я разрушу «Сент-Освальд».

5

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Вторник, 7 сентября

В первый день занятий в школе царит какой-то особый хаос. Кто-то опоздал, кто-то потерялся; надо разобраться с учебниками, раздать письменные принадлежности. Обмен классными комнатами не помог, в расписании не учли новую нумерацию комнат, а дополнительную памятку никто не читал. Несколько раз я останавливал колонны школьников, шагавших к новой немецкой кафедре вместо Колокольной башни, и отправлял их, куда нужно.

Доктор Дивайн выглядел крайне озабоченным. Я, конечно, еще не освободил свой кабинет; все архивные шкафы заперты, а ключ только у меня. Кроме того, там классные журналы, детские каникулярные работы, платежные чеки, ждущие отправки в Казначейство, ключи от шкафчиков (ключи нужно раздать), места, которые нужно закрепить за учениками, – в общем, правила, которые полагается соблюсти.

К счастью, в этом году у меня нет новых классов. Мои ребята – всего их тридцать один – старые каторжники, они знают, чего им ждать. Они привыкли ко мне, а я к ним. Среди них Пинк, спокойный остроумный парень с недетским чувством юмора, и его приятель Тэйлер; мальчишки Броди[15]15
  По аналогии с девицами Броди – школьницами, любимицами учительницы Дж. Броди из романа английской писательницы Мюриел Сары Спарк (р. 1918) «Мисс Джин Броди в расцвете лет».


[Закрыть] – Аллен-Джонс и Макнэйр, пара оригинальных шутников, которые умеют рассмешить меня так, что я оставляю их после уроков гораздо реже, чем они этого заслуживают; еще рыжий Сатклифф; Ниу, японец, играющий в школьном оркестре; Коньман, которому я не доверяю; крошка Джексон, который регулярно влезает в драки; большой Брейзноус, раздразнить которого ничего не стоит, и Андертон-Пуллит, умница-одиночка, неповоротливый, страдает разными видами аллергии, включая, если верить ему, специфическую форму астмы, которая освобождает его от спортивных занятий, равно как и от математики, французского, религиоведения, домашних заданий по понедельникам, классных собраний и посещения часовни. Есть у него также обыкновение повсюду таскаться за мной (что дает Китти Чаймилк повод для шуток о моем Закадычном Дружке) и вынуждать меня слушать о его бесчисленных увлечениях (самолеты Первой мировой, компьютерные игры, музыка Гилберта и Салливана). Как правило, я не очень сопротивляюсь: он странный мальчик, отвергнутый одноклассниками, ему, наверное, одиноко, но, с другой стороны, у меня хватает работы и нет никакого желания проводить свободное время в компании Андертон-Пуллита.

Конечно, привязанность школьников тоже дело преподавателей, которое они улаживают, как могут. Время от времени каждый из нас становится объектом излияний, даже учителя вроде меня и Хиллари Монумента – весьма, признаюсь, непривлекательная пара, и не заподозришь, что дети станут липнуть. Каждый из нас по-разному справляется с этим, хотя Изабель Тапи, по-моему, даже поощряет мальчиков, у нее полно Закадычных Дружков, как и у Робби Роуча и Пенни Нэйшн. Лично я полагаю, что резкие манеры и добродушное пренебрежение обычно пресекают попытки фамильярничать со стороны всяких Андертон-Пуллитов.

И все же не так уж он и плох, этот третий «Ч». За каникулы мальчики подросли, некоторые выглядят почти взрослыми. Казалось, я должен бы почувствовать себя стариком, но нет – вместо этого я невольно горжусь. Мне нравится думать, что я отношусь ко всем одинаково, но у меня появилась особая нежность к этому классу, который провел со мной последние два года. Приятно думать, что мы понимаем друг друга.

– Ну-у-у! – раздались стоны, когда я вручил каждому тест по латыни.

– Сегодня же первый день!

– Может, лучше викторину?

– Может, поиграем на латыни в «виселицу»?

– Когда я научу вас всему, что знаю, мистер Аллен-Джонс, тогда у нас, возможно, найдется время поиграть в угадайку.

Аллен-Джонс усмехнулся, и я заметил, что на обложке учебника латыни, там, где место для номера классной комнаты, он написал: «Комната, ранее известная как 59-я».

Раздался стук в дверь, и показалась голова доктора Дивайна.

– Мистер Честли!

– Quid agis, medice?[16]16
  Как поживаете, доктор? (лат.).


[Закрыть]

Класс захихикал. Зелен-Виноград, не тронутый классическим образованием, был явно раздосадован.

– Извините за беспокойство, мистер Честли. Можно вас на несколько слов?

Мы вышли в коридор, но я продолжал наблюдать за классом сквозь дверное стекло. Макнэйр уже начал что-то писать на парте, и я предупреждающе постучал по стеклу.

Зелен-Виноград не сводил с меня укоризненного взора.

– Я рассчитывал сегодня утром переоборудовать рабочую комнату кафедры, – начал он. – Ваши архивные шкафы…

– Я ими займусь, – ответил я. – Не беспокойтесь.

– И потом, ваш стол, книги, не говоря уже о громадных растениях…

– Да вы распоряжайтесь там, как дома, – беззаботно сказал я. – Не обращайте внимания на мое барахло. – В этом столе лежали рассортированные письменные работы за тридцать лет. – Может, вы не откажетесь перенести некоторые папки в архив, если у вас найдется время, – предложил я.

– Нет, – гавкнул Дивайн. – И раз уж об этом зашла речь, может, вы скажете мне, кто снял новый номер 59 с двери нашей рабочей комнаты и заменил его вот этим?

Он сунул мне картонку, на которой было написано: «Комната, ранее известная как 75-я» – цветистыми (и очень знакомыми) мальчишескими каракулями.

– Увы, доктор Дивайн. Не имею ни малейшего представления.

– Что ж, это всего лишь воровство. Табличка стоит четыре фунта. Сто тринадцать фунтов на двадцать восемь комнат, шесть номеров уже исчезли. Не знаю, Честли, чему вы ухмыляетесь, но…

– Вы сказали, ухмыляюсь? Вовсе нет. Подделка номеров комнат – это очень прискорбно.

На этот раз удалось сохранить серьезный вид, но Зелен-Виноград явно мне не верил.

– Ладно, я проведу расследование и буду вам весьма благодарен, если вы тоже поищете нарушителя. Такого нельзя допускать. Позор. От службы безопасности осталось одно название.

Доктор Дивайн хочет установить в Среднем коридоре видеокамеры – как бы в целях безопасности, а на самом деле, чтобы за всеми следить: кто позволил мальчикам смотреть крикет вместо подготовки к экзамену, кто решает кроссворд во время проверки домашних заданий, кто всегда опаздывает на двадцать минут, кто норовит улизнуть, чтобы выпить кофе, кто не следит за дисциплиной, кто готовит рабочие материалы заранее, а кто – по ходу дела.

Да, ему очень хотелось бы все это заснять и получить неопровержимые доказательства наших мелких провинностей, нашего несоответствия. А потом продемонстрировать (например, школьной инспекции), что Изабель Тапи часто опаздывает на уроки, что Грушинг порой вообще забывает явиться. Что Эрик Скунс иногда срывается и бьет мальчиков кулаком по голове, что я редко пользуюсь наглядными пособиями и что Грахфогель, несмотря на свои передовые методы, не справляется с классом. Я-то все это знаю, а Дивайн только подозревает.

А еще я знаю, что у матери Эрика – болезнь Альцгеймера и он борется за право держать ее дома, что у жены Грушинга рак, что Грахфогель гомосексуалист и живет в страхе. Зелен-Виноград, гордо уединившись на бывшей классической кафедре, не имеет об этом ни малейшего понятия. Более того, ему наплевать. Его игра – информация, а не понимание.

После ужина я осторожно, с помощью отмычки, проник в шкафчик Аллен-Джонса. Конечно же, все шесть дверных табличек оказались там, а также набор маленьких отверток и выкрученные шурупы – все это я изъял. Попрошу Джимми в обед привинтить таблички обратно. Дуббс стал бы задавать лишние вопросы, а то и донес бы доктору Дивайну.

Предпринимать что-либо я не считал нужным. Если у Аллен-Джонса есть хоть капля здравого смысла, он ни о чем не заикнется. Запирая шкафчик, я заметил пачку сигарет и зажигалку, спрятанные за «Юлием Цезарем», но решил закрыть на это глаза.

Бóльшую часть дня я был свободен. Я бы с удовольствием остался у себя в классе, но Тишенс вел там урок математики у третьего класса, так что я отправился в комнату отдыха (там, к сожалению, не покуришь), чтобы уютно поболтать с кем-нибудь из подвернувшихся коллег.

Комната отдыха, конечно, неверное название. Что-то вроде общего кабинета, посредине – столы, а вдоль стен – шкафы. В этой комнате рождаются слухи и сплетни, хотя приходят сюда под предлогом проверки работ. Есть у нее и то преимущество, что она располагается точно под моей, и благодаря этому счастливому совпадению можно, если надо, оставить класс работать самостоятельно и без разговоров, а самому пить чай или читать «Таймс» в мирной обстановке. Внизу отчетливо слышен любой звук, узнаваем любой голос, и для меня минутное дело спуститься вниз, поймать с поличным и наказать нарушителя. Именно так я заработал репутацию всеведущего, которая весьма мне на руку.

В комнате отдыха я застал Криса Кина, Китти Чаймилк, Робби Роуча, Эрика Скунса и Пэдди Макдоноу, ведущего уроки религии. Кин читал, время от времени делая пометки в красном блокноте. Китти и Скунс заполняли табели успеваемости. Макдоноу листал «Энциклопедию демонов и демонологии». Порой мне кажется, что он слишком серьезно относится к своей работе.

Роуч был погружен в «Миррор».

– Еще целых тридцать семь, – сказал он.

Тишина. Поскольку никто не переспросил, он пояснил:

– Тридцать семь рабочих дней до середины триместра.[17]17
  В середине триместра устраивают короткие каникулы.


[Закрыть]

Макдоноу фыркнул:

– Что-то не припомню, когда это ваши дни были рабочими.

– Свою часть я уже выполнил, – сказал Роуч, переворачивая страницу. – Не забывайте, что с августа я был в школьном лагере.

Летний лагерь был вкладом Робби во внешкольную программу: каждый год он уезжал на микроавтобусе с мальчиками в Уэльс на три недели, ходил с ними в пешие и байдарочные походы, играл в пейнтбол и занимался картингом. Все это он любил – там он всегда ходил в джинсах, и дети называли его по имени – и все равно утверждал, что с его стороны это великая жертва, дающая право бездельничать все остальное время.

– Лагерь! – насмешливо воскликнул Макдоноу.

Скунс взглянул на них с неодобрением.

– Я полагаю, мы находимся в комнате отдыха, – ледяным тоном подчеркнул он и снова уткнулся в свои табели.

На минуту воцарилось молчание. Эрик – славный малый, но характер у него переменчивый; вообще он и сам может сплетничать взахлеб, сегодня же был мрачен. Должно быть, из-за пополнения на французской кафедре, решил я. Мисс Дерзи молода, тщеславна и умна – еще один человек, которого придется опасаться. К тому же она – женщина, а ветеранам не нравится работать бок о бок с женщиной на тридцать лет моложе. Пятнадцать лет он ждал повышения в любой момент, но теперь его не получит. Слишком стар и к тому же несговорчив. Это знают все, кроме него самого, и любая перемена в составе кафедры только напоминала ему о том, что он не молодеет.

Китти весело посмотрела на меня, подтвердив мои подозрения.

– Кучу всякой канцелярщины не доделали, – прошептала она. – В прошлом триместре была неразбериха, и почему-то эти отчеты пропустили.

Она имеет в виду, что пропустил их Грушинг. Я видел его кабинет – забитый никчемными бумагами, нужные папки тонут в море непрочитанных записок, утерянных курсовых, тетрадей, старых кофейных чашек, экзаменационных работ, ксерокопий и бессмысленных каракулей, которые он чертит, разговаривая по телефону. Возможно, мой кабинет выглядит так же, но я, по крайней мере, знаю, что где лежит. Грушинг просто захлебнулся бы, если бы Китти его не выручала.

– Что скажете о новенькой? – задал я провокационный вопрос.

– Больно умна для своего блага, – с раздражением ответил он.

Смущенно улыбаясь, Китти объяснила:

– У нее новые идеи. Я уверена, она здесь хорошо устроится.

– Грушинг превозносит ее до небес, – насмешливо добавил Скунс.

– Кто бы сомневался.

Грушинг – большой ценитель женской красоты. Поговаривают, что Изабель Тапи ни за что не взяли бы на работу, если б не мини-юбка, в которой она пришла на собеседование.

Китти покачала головой.

– Наверняка она прекрасно справится. У нее полно идей.

– Сказал бы я, чего у нее полно, – проворчал Скунс. – Но ее взяли по дешевке, так ведь? Не успеем опомниться, как нас заменят прыщавыми выскочками с грошовыми дипломами. И сэкономят кучу денег.

Я заметил, как усмехается Кин, слушая и по-прежнему записывая. Материальчик для великого британского романа, подумал я. Макдоноу изучал своих демонов. Робби Роуч с кислым видом согласно кивал.

Китти, как всегда, постаралась всех примирить.

– Ну, всем нам придется подтянуть пояса, – сказала она. – Даже смета на учебники…

– Тоже мне, удивили! – прервал ее Роуч. – Кафедру истории урезали на сорок процентов, в моем классе протекает потолок – просто позор. У меня полная нагрузка, а они что делают? Выбрасывают тридцать тысяч на никому не нужные компьютеры. А крышу починить? А покрасить Средний коридор? А как насчет ди-ви-ди-проигрывателя, о котором я прошу уже бог знает сколько?

– Часовне тоже нужен ремонт, – ворчливо напомнил Макдоноу. – Нужно снова повысить плату за обучение, вот и все. На сей раз этого не избежать.

– Плату не повысят, – вмешался Скунс, забыв о жажде тишины и покоя. – Если мы это сделаем, то потеряем половину учеников. Вы же знаете, что есть и другие школы, и, но правде говоря, получше нашей.

– «Нет, не сошелся клином свет на Риме»,[18]18
  Шекспир У. Кориолан. Акт III, сцена 3. Перевод О. Сороки.


[Закрыть] – тихо процитировал я.

– Я слыхал, нас прижали, чтобы мы продали часть школьной земли, – сказал Роуч, допивая кофе.

– Неужели игорные поля? – потрясенно спросил Скунс, заядлый регбист.

– Не площадку для регби, – успокоил его Роуч, – а те поля, что за теннисными кортами. Ими сейчас никто не пользуется, разве что ребята бегают курить тайком. Они же всегда полузатоплены и для спорта все равно не годятся. Так что лучше их продать под строительство или еще для чего.

Строительство. От него добра не жди. Появится какой-нибудь торговый центр, где после школы будут собираться «солнышки», чтобы принять дневную дозу пива и поиграть в кегли.

– Директор не одобрит эту затею, – сухо заявил Макдоноу. – Не захочет он войти в историю как человек, продавший «Сент-Освальд».

– Может, мы перейдем к совместному обучению, – мечтательно предположил Роуч. – Представляете, девочки в форме…

Скунс передернулся.

– Уф! Боже упаси.

Воцарилась тишина, и вдруг сверху донесся шум, топот, скрип стульев и громкие голоса. Я поднял голову.

– Это ваш класс?

Я покачал головой.

– Нет, новенького, бородача-компьютерщика. Его фамилия Тишенс.

– Похоже на то, – сказал Скунс.

Топот и грохот не стихали, затем резко усилились, и, кажется, послышалось невнятное блеяние учителя.

– Схожу-ка загляну туда.

Наводить порядок в чужом классе всегда немного неловко. Обычно я этим не занимаюсь – в «Сент-Освальде» не принято совать нос в чужие дела, но шумели в моей комнате, и я чувствовал смутную ответственность за то, что в ней происходит. Я преодолел подъем в Колокольную башню, подозревая, что делаю это не в последний раз.

По дороге я встретил доктора Дивайна.

– Ваш класс устроил этот жуткий гам?

Меня это сильно задело.

– Конечно, нет, – раздраженно ответил я. – Там новенький, Тишенс. Вот что происходит, когда пытаются нести компьютерную науку в массы. Маниакальное безумие.

– Ну так я надеюсь, вы с этим разберетесь. Я еще в Среднем коридоре услышал шум.

Ничем его не прошибешь.

– Только отдышусь немного, – с достоинством ответил я. – Лестница с каждым годом становится все круче.

Дивайн хмыкнул.

– Если бы вы меньше курили, вам были бы нипочем любые лестницы.

И был таков, прыткий, как всегда.

Встреча с Зелен-Виноградом не подняла мне настроения. Я вошел в класс, не обращая внимания на загнанного кролика за учительским столом, и разозлился, увидев среди учеников несколько своих. Пол был усеян бумажными самолетиками. Одна парта опрокинута. У окна стоял Коньман, разыгрывавший, очевидно, какую-то комедию, потому что остальные просто задыхались от хохота.

При моем появлении сразу воцарилась тишина, я услышал шепот: «Кваз!», и Коньман попытался – но слишком поздно – стащить с себя мантию.

Он посмотрел на меня и испуганно выпрямился. Еще бы. Застукан в моей мантии, в моей комнате, изображающим меня – нет сомнений, чья эта обезьянья гримаса и прихрамывающая походка. Наверняка молится, чтобы провалиться сквозь землю.

Надо сказать, что Коньман меня удивил: хитрый и недоверчивый, он обычно с готовностью предоставлял первенство другим, а сам наслаждался представлением. Тот факт, что даже он осмелился так себя вести, не говорил ничего хорошего о способности Тишенса поддерживать дисциплину.

– Вы. Вон.

Громкий шепот в таких случаях действует сильнее крика.

Коньман немного помедлил.

– Сэр, я не…

– Вон!

Коньман исчез. Я повернулся к остальным и выдержал паузу. Никто не смотрел мне в глаза.

– А вы учтите: если мне еще раз придется появиться здесь по такому же поводу, если я услышу, что кто-то повысил здесь голос, я оставлю после уроков всех – и нарушителей, и их подручных, и безмолвных болельщиков тоже. Ясно?

Головы закивали. Среди учеников я заметил Аллен-Джонса и Макнэйра, Сатклиффа, Джексона и Андертон-Пуллита. Половину моего класса. Я удрученно покачал головой.

– Я был лучшего мнения о вас, третий «Ч». Я считал вас джентльменами.