Текст книги "Персики для месье кюре"
Автор книги: Джоанн Харрис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
И теперь, когда я смотрю вслед отцу Анри, который уходит, низко склонив голову и сопротивляясь напору колючего ветра, у меня мелькает мысль: а не мог бы Белый Отан унести прочь его?
Глава пятая
Пятница, 20 августа
Ветер делает людей легко возбудимыми, отец мой. Каждый школьный учитель знает это – и каждый священник тоже. Белый Отан пока что принес бесконечные ссоры, взрывы гнева и мелкие акты вандализма – на площади перевернуты три вазона с цветами, на почерневшей от огня стене старой chocolaterieпоявилось мерзкое граффити; похоже, в этом году Vent des Fousсумел отыскать лазейку в коллективное мышление здешнего общества и всех по очереди превратил в глупцов и безумцев.
Первой его жертвой пала Каро Клермон. Этот ветер всегда пробуждает в ней самое худшее. Особенно много гадостей она делает по отношению ко мне – из ее души изливается прямо-таки невероятное количество яда. Все это мне уже хорошо знакомо. Например, забежит спросить, не нужно ли мне чего, и непременно ухитрится перед уходом осыпать меня градом колючих мелких замечаний и шуток – разумеется, закамуфлированных под сочувствие, – а потом вдруг как пожелает всего наилучшего.
– Как, разве вы уезжаете? – спросил я с самым невинным видом.
Мой вопрос, похоже, оказался неожиданным, и она пролепетала:
– Нет, я…
– О, я, должно быть, неверно вас понял. – Я одарил ее самой мерзкой своей улыбкой. – Кстати, передайте привет вашему сыну. Он очень хороший мальчик. – Арманда им гордилась бы.
Каро вздрогнула. В Ланскне каждому известно, что у нее с Люком существенные разногласия по многим вопросам, включая выбор университета и его решение изучать литературу, а не продолжать семейный бизнес. И по поводу домика Арманды они к согласию не пришли. В завещании Арманда совершенно ясно указала, что оставляет дом Люку, но Каро считает, что его следовало бы продать, а деньги вложить во что-то полезное. Люк, разумеется, и слышать об этом не хочет. Все это создает в семье Клермон определенное напряжение. Во всяком случае, любого слова Люка о дальнейших планах хватает, чтобы их с матерью вечные споры вспыхнули с новой силой. Однако же, хоть мне и было приятно слегка уколоть Каро, мое положение это отнюдь не улучшило. Отец Анри Леметр отлично постарался, обсудив сложившуюся ситуацию (разумеется, строго конфиденциально!) именно с теми жительницами Ланскне, которые с наибольшей вероятностью тут же разнесут по всему свету сплетни о моем шатком положении.
Между тем, отец мой, я уже две недели не исповедывался и не принимал исповедей. Но, несмотря на это, мне известны такие вещи, которых отец Анри даже не замечает. Генриетта Муассон и Шарль Леви страшно поссорились из-за кота; этот кот формально принадлежит Шарлю, но частенько навещает Генриетту, и она так хорошо его кормит, что он, естественно, к ней привязался. Шарля это возмущает; на днях он предпринял попытку расследования и зашел, пожалуй, слишком далеко: спрятался у Генриетты в саду, надеясь собрать фотографические доказательства соблазнения животного. Генриетта, разумеется, его заметила и подняла дикий крик: заявила, что за ней шпионит какой-то извращенец, и переполошила всю улицу. В итоге выяснилось истинное положение вещей, и все успокоились. Сам же объект столь пристального внимания остался абсолютно равнодушен ко всей этой суете, преспокойно доел рубленый бифштекс, специально для него приготовленный Генриеттой, и отправился спать на подушке перед камином.
В последнее время Генриетта много раз пыталась мне исповедаться, но я сказал, чтобы она обратилась к отцу Анри Леметру. По-моему, до нее так и не дошло, в чем тут дело.
– Я искала вас в исповедальне, отец, но вас там не оказалось, – рассказывала она, – зато я наткнулась на какого-то извращенца! Прямо в исповедальне! И я ему прямо так и заявила: если я еще раз тебя в церкви увижу, то сразу вызову полицию…
– Это был отец Анри Леметр, – перебил я.
– А он-точто там делал?
Я только вздохнул. В конце концов я все-таки разрешил ей приходить прямо ко мне домой, если у нее вдруг возникнет срочная потребность исповедаться. Я также поговорил с Шарлем Леви и сказал, что если он хочет сохранить своего кота, то следует позволить животному спать в помещении, а кормить стоит все-таки чем-нибудь более питательным, чем жалкие объедки.
И уже сегодня утром я встретил Шарля на пороге рыбной лавки Бенуа; в руках он держал небольшой, тщательно перевязанный сверток, а на лице у него было написано глубочайшее удовлетворение.
– Рыба-монах! – свистящим шепотом сообщил он. – Посмотрим, чем онана это ответит!
И мгновенно исчез, прижимая к себе сверток с рыбой, словно контрабанду. Увы, он не знал, что Генриетта успела не только запастись изрядным количеством рыбьей молоди, но и купила коту кожаный ошейник с табличкой, на которой выгравировано «Тати». Вообще-то Шарль назвал своего кота Отто, но Генриетта уверена, что это имя, во-первых, совершенно дурацкое и не подходящее для кота, а во-вторых, абсолютно непатриотичное.
Видишь, отец мой, несмотря на сложившуюся ситуацию, некоторые люди все же продолжают со мной общаться. Впрочем, Каро Клермон, Жолин Дру и прочие – та компания, которую Арманда Вуазен называла «библейской группировкой», – подчеркнуто меня игнорируют. Сегодня днем я встретился с Жолин; она шла через площадь Сен-Жером, а я как раз ставил на место перевернутые вазоны с цветами и подметал рассыпанную землю. Подозреваю, что это дело рук одного из сыновей Ашрона; я видел, как мальчишки там слонялись, и почти уверен, что граффити на стене chocolaterie – тоже их работа: самое что ни на есть расхожее ругательство, написанное с помощью баллончика с краской. Надо эту надпись уничтожить прямо сегодня, пока к ней еще чего-нибудь не прибавилось.
Так вот, Жолин явно направлялась в парфюмерную лавку вместе с Бенедиктой Ашрон, которая (после недавней ссоры Жолин с Каро Клермон из-за покупки нового платья) стала ее лучшей подругой. Обе расфуфырились, но волосы спрятали под шелковые косынки. Это понятно: ветер наносит непоправимый ущерб женским прическам, а Господь запрещает нам появляться на людях в неподобающем виде.
Я, разумеется, поздоровался, и Жолин попросту отвернулась! Разумеется, священнику следует блюсти достоинство, и, возможно, Жолин показалось оскорбительным то, что я предстал перед ней в таком виде – в майке и в старых джинсах, перепачканных землей, которую сметал с тротуара. Ну что ж, пусть обижается. Я полагаю, отец Анри – если, конечно, его не опередила Каро – уже успел поведать ей, какое ужасное упрямство я проявляю, как отказываюсь исповедаться, какую прискорбную непокорность и неблагодарность проявляю по отношению как к нашему епископу, так и к нему самому. А ведь, пожалуй, думал я, глядя ей вслед (ее высокие каблучки так и стучали по булыжной мостовой), примерно так они здесь приняли восемь лет назад Вианн Роше – косыми взглядами и презрительными усмешками.
Теперь, похоже, в изгои записали меня.Теперь янежелательный элемент. Эта мысль явилась так внезапно, что я невольно рассмеялся. И мне было так странно слышать собственный смех, отец мой, что я вдруг подумал: лет двадцать, наверное, я этих звуков не слышал.
– Месье кюре, что с вами?
Я, должно быть, задумался и закрыл глаза. Открыв их, я увидел перед собой мальчика с собакой; вместо поводка к ее ошейнику был привязан обрывок веревки. Это был сынишка Жозефины, Жан-Филипп – она зовет его Пилу, – и он смотрел на меня с большим любопытством.
Жан-Филипп Бонне в церковь не ходит. Они с матерью относятся к меньшинству жителей Ланскне. И хотя Жозефина никогда не питала ко мне особой любви, ее ни в коем случае нельзя назвать женщиной, которая использует сплетни как разменную монету. В Ланскне это качество делает ее практически уникальной; но при всем при том она, можно сказать, недоступна и весьма неохотно идет навстречу. Ее сыну восемь лет, у него чудесная солнечная улыбка, которую многие находят заразительной. А вот его пес действует на нервы всем с тех пор, как мальчик его завел, ибо постоянно и весьма громко выражает свое возмущение буквально всем, что составляет картину повседневной жизни. Его раздражают не только самые разнообразные звуки, но и чужие собаки, монахини, церковные колокола, велосипеды, бородатые мужчины, ветер и особенно женщины в черном; при виде последних он начинает лаять совсем отчаянно. Он и сейчас, разу-меется, залаял; наверное, на него тоже действует этот проклятый ветер, подумал я.
– Со мной ничего, – сказал я мальчику, – все в порядке. Извини, а нельзя ли сделать так, чтобы твой пес заткнулся?
Мальчик с сожалением посмотрел на меня и сказал:
– Вряд ли. Влад верит в свободу слова.
– Я так и понял, – кивнул я.
– Но его оченьлегко подкупить. – Пилу порылся в кармане и вытащил печенье. Влад тут же умолк и поднял лапу. – Вот, пожалуйста. Такова цена мира и покоя.
Я только головой покачал и снова посмотрел на стену chocolaterie, украшенную граффити. Эту стену надо как следует побелить. Хотя, пожалуй, и тогда проклятая надпись будет проступать. Значит, нужно сначала отскрести стену дочиста. Вообще-то, я принес с собой и скребок, и немного отбеливателя.
– Вы зачем это делаете? – удивился Пилу.
Я пожал плечами:
– Ну, кто-то ведь должен это делать.
– Но почему именно вы? Это же не ваш дом.
– Мне не нравится, как он выглядит, – сказал я. – Люди не должны видеть граффити на стенах, когда идут в церковь.
– Я не хожу в церковь, – сказал Пилу.
– Да, я знаю.
– Мама говорит, что и вы тожетуда не ходите.
– Дело обстоит не совсем так, – возразил я. – Хотя вряд ли ты поймешь…
– Да пойму я! Это из-за того пожара, – заявил он.
И снова я почувствовал непреодолимое желание рассмеяться.
– Твоя мама, видно, научила тебя откровенно говорить то, что думаешь?
– Да! – радостно подтвердил Пилу.
Я еще немного поскреб разрисованную краской стену. Краска въелась в пористую штукатурку, насквозь пропитав ее. Чем больше я скреб, тем яснее становилось, что мерзкий пигмент насмерть въелся в стену. Я прошипел себе под нос проклятье.
– Ох уж этот мальчишка Ашрон… – сердито сказал я сквозь стиснутые зубы.
– А это совсем и не он! – воскликнул Пилу.
– Ты-то откуда знаешь? Ты что, видел, кто это сделал?
Он что-то отрицательно промычал и помотал головой.
– Тогда откуда же тебе известно, что это не он?
– Один мой друг говорит, что это арабское слово.
– Твой друг?
– Это девочка. Дуа. Она раньше здесь жила, до пожара.
Я посмотрел на Пилу с некоторым удивлением. Вот уж действительно странно, что такому мальчику – который неразлучен со своей собакой, живет в деревенском кафе и, разумеется, может дурноповлиять на мусульманскую девочку во всех возможных смыслах слова, – позволили дружить с дочкой Инес Беншарки.
– А Дуа объяснила, что это слово значит?
Пилу пожал плечами и, опустившись на колени, поправил привязанную к ошейнику пса веревку.
– Это не очень хорошее слово, – сказал он. – Дуа говорит, что оно означает «шлюха».
Глава шестая
Суббота, 21 августа
Ну, вот и свидетельства того, что на улицах Маро далеко не все благополучно. Я, собственно, догадалась об этом еще на днях, когда увидела в дверях спортзала Саида, но теперь слухи вырвались на свободу – и, как дождь, шелестит шепот:
Вы слышали?
А вы?
Сама я услышала это от Оми Аль-Джерба. Мы с Розетт шли по мосту в Ланскне и встретили ее. Старушка приветствовала нас дружелюбным кудахтаньем и жестом подозвала к себе, а потом сообщила своим надтреснутым голосом:
– Тут все прямо с ума посходили. Ты разве не чувствуешь, что этот ветер пахнет безумием? Ох уж этот ветер! Всех с ума сводит.
И она улыбнулась Розетт, показав нежно-розовые, как лепестки цветка, десны.
– Никак это твоя младшенькая? А кокосовое печенье она любит? – И Оми извлекла из кармана своего расшитого кафтана печенье. – Очень вкусное! Мы его специально для рамадана печем. – Она протянула угощенье Розетт, тут же вытащила второе печенье и сунула себе в рот. – Одна штучка не считается, – оправдалась она, заметив мое удивление. – Подумаешь, какая-то горсточка кокосовых стружек! И потом, я слишком стара, чтобы целый день поститься. – Она подмигнула Розетт. – Бисмилла! [36]36
Во имя Аллаха! ( арабск.)
[Закрыть]
Розетт надула щеки и сказала на языке жестов: « Обезьяны тоже любят кокосы».
– Ну конечно, – сказала Оми, которая, похоже, отлично понимала этот язык. – Вот и еще одно печенье для твоего маленького дружка.
Розетт хрипло засмеялась с полным ртом, а Оми ласково подергала ее за рыжие, как бархатцы, кудряшки и сказала:
– Говорят, Алиса Маджуби из дома убежала.
– Кто говорит?
– Да все, у кого язык без костей. Ее мать, правда, всех уверяет, что девочка больна и лежит в постели, только ее вот уже три дня никто не видел, а Рима Бузана вроде бы встретила ее в среду в полночь совершенно одну, и она направлялась к деревне.
– Вот как? – сказала я.
– Да все это женская болтовня, конечно. А Рима всегда семейству Маджуби завидовала. У нее ведь тоже дочка есть – и все еще не замужем в двадцать-то пять лет; да и язычок у нее как кухонный нож. Ну а Соня, дочка Исмаила, отхватила себе самого красивого мужчину в Ланскне… – Оми комично стрельнула глазами. – Вот только Алиса у них всегда была девочкой неспокойной, а Соня никогда и слова лишнего не скажет. Впрочем, все еще, может, и обойдется, иншалла.
Я посмотрела на нее.
– Но вамтак не кажется?
Она рассмеялась.
– Мнекажется, что в последнее время жена Исмаила Маджуби стала слишком много гулять. Обычно-то она настолько поглощена собой и собственными делами, что даже на рынок сходить не может. Может, конечно, она просто похудеть решила. А может, надумала купить какой-нибудь пустующий дом на берегу реки. Но, скорее всего, она пытается найти свою девочку, пока из-за нее скандал не разразился…
– Но с чего Алисе бежать из дома?
Оми пожала плечами.
– Кто ее знает? Уж эти мне девушки! Все полоумные, как одна. Только теперь, когда Саид встал во главе мечети, совсем не время его дочерям вдруг начинать отстаивать свои права.
– Саид возглавил мечеть? – спросила я.
– Э, неужели ты не знала? – Оми машинально сунула руку в карман и вытащила оттуда еще одно печенье. – Еще с начала рамадана. Люди жаловались, говорили, что старый Маджуби уж больно дряхлым стал, что он слишком многое делает неправильно, что в мечети рассказывает истории, которых даже в Коране нет, и совсем не следит за текущими событиями. Ну, может, это и правда, – сказала она, кинув печенье в рот, – но я бы лучше доверилась старому и мудрому человеку, чем тому, у кого куча дипломов и докторских степеней; и потом, я считаю, что этотстарик еще многому мог бы своего сына научить. – Оми помолчала, поправляя свой хиджаб. – Ох уж этот ветер! Столько пыли несет! И каждому шепчет васваас. [37]37
Нашептывания сатаны ( арабск.).
[Закрыть]Моя Захра считает, что, если пыль попадет ей в рот, так она сразу свой пост нарушит. А у Ясмины от пыли голова болит. В такой ветер моя маленькая Майя ни минутки посидеть спокойно не может, все крутится по дому, как бешеный огурец. И ночью никто толком не спит. И никто толком не молится. И все ссорятся, набрасываются друг на друга из-за ерунды. – Оми снова подмигнула Розетт. – Но мы-то с тобой, детка, лучше знаем, как следует поступить, верно? Мы говорим: если ветер подул, так оседлай его и скачи на нем верхом!
Розетт засмеялась и сказала с помощью жестов: « Пока голова не закружится!»
Оми улыбнулась.
– Вот это правильно! И вовсе тебе не нужно ни с кем разговаривать. Как известно, из всех орехов, что лежат в мешке, громче всех гремят пустые.
Она вдруг подняла голову и посмотрела на ту сторону улицы – там, болтая и смеясь, шли три молодые женщины в никабах.Все три, разумеется, с головы до ног в черном, только у одной покрывало было перехвачено розовой лентой весьма ядовитого оттенка, словно разрезавшей ее лицо пополам. Я улыбнулась и приветственно махнула им рукой; разговор меж ними тут же прервался и возобновился лишь после того, как они нас миновали, но говорить они стали значительно тише, и смех тоже больше не слышался.
Оми покачала головой.
– Пфф!Айша Бузана с подружками, Джалилой Эль Марди и Раной Джаннат. Глупые сплетницы, все три! Гремят, как пустые орехи. Болтают всякую чушь и по всей деревне это разносят. Представляешь, Айша – та, что с розовой лентой, – сказала моей Ясмине, что имя Майя запрещено исламскими законами. Говорит, это имя какой-то языческой богини из чьего-то там древнего пантеона. Как будто ей не все равно, как мы назвали девочку. Просто внимание к себе привлечь хочет, только и всего. По той же причине она и никабносит, хотя раньше никогда его не носила. Пока Карим Беншарки сюда не приехал, никто из молодых женщин никабне носил. Но стоило этому красавцу упомянуть, что ему нравится, когда женщины завернуты в покрывало, так сразу десятки девиц надели никаби принялись строить глазки Кариму, соревнуясь друг с другом. – Она насмешливо хмыкнула и посмотрела на меня. – Только не говори, что не успелаего заметить. У него же внешность чистого ангела! И он только что не живет в этом спортзале.
Я кивнула:
– Да, я, конечно, обратила на него внимание.
Оми захихикала.
– И не ты одна!
– А что вы о его сестре скажете?
– Об Инес? – Лицо Оми вдруг стало непроницаемым, как маска. – Ну, с ней-то мы особо дел не имеем. Да она теперь в основном дома сидит. Впрочем, учительница из нее вышла никудышная, не больно-то дети ее любили.
– Почему же?
Старуха пожала плечами.
– Кто их знает? Однако мне пора. Меня моя маленькая Майя ждет. Мы с ней собираемся лепешки печь. Не на сейчас, конечно. На вечер. А еще мы с ней приготовим crêpes aux mille trous [38]38
Очень тонкие блинчики, буквально «блинчики с тысячью дырочек» ( фр.).
[Закрыть]и суп– харирас лимонами и финиками. В рамадан каждый, кто постится, весь день только о еде и думает; вот мы заранее и покупаем кучу продуктов, готовим множество разных блюд, угощаем соседей, нам даже снитсяеда – конечно, когда этот ветер позволяет уснуть. Я принесу тебе наших марокканских сладостей; кокосовое печенье принесу, «рожки газели», миндальные меренги, халву чебакия.Может, тогда ты поделишься со мной рецептом своего шоколада?
Я смотрела ей вслед, чувствуя себя несколько озадаченной. Если уж и Оми Аль-Джерба с ее веселым презрением к условностям и мнению соседей все-таки чувствует, что не стоит говорить со мной об Инес Беншарки…
Розетт вздохнула: « Мне она нравится».
– Да, Розетт, и мне тоже.
Оми во многом напоминает мне Арманду, чей неуемный аппетит к жизни – еде, напиткам и всему прочему – некогда «стал позором» для ее родни. Но у Оми совсем другая родня. В арабских семьях любовь и уважение к старшим только усиливаются с возрастом. Я даже представить себе не могу, чтобы кому-то из детей или внуков Оми Аль-Джерба пришло в голову сделать то, что пыталась сделать со своей матерью Каро Клермон, – загнать в богадельню, постоянно запугивая и не позволяя видеться с внуком.
Улицы Маро уже снова опустели, когда я повернула назад, к дому Арманды. Мне встретились всего два-три человека, и ни один со мной не поздоровался. Но пока я шла по бульвару, я постоянно чувствовала, что за мной наблюдают – буквально из-за каждого окна! – и мне казалось, я слышу, как они там, за стенами домов, перешептываются. Этот ветер не умеет хранить тайну,говорила моя мать. И сегодня этот ветер сообщил мне, что жители Маро пребывают в отчаянии. Неужели из-за Алисы? Или же причиной некий тайный и мрачный недуг, поразивший общину? Я посмотрела на небо, в котором вроде бы и облаков не было, однако его скрывали клубы мельчайшей пыли, блестевшей в лучах солнца. Из-за этой пыли Розетт то и дело чихала, и каждый раз Бам при этом кувыркался и смеялся над ней.
Розетт посмотрела на меня ясными глазами и спросила: « Пилу?»
– Не сегодня, – ответила я. – Но, помнишь, они с Жозефиной обещали завтра прийти к нам на обед.
Она грустно сморщилась и проворковала:
– Рувр.
Ру.
Я обняла ее. От нее пахло рекой и еще чем-то приятным, вроде детского мыла и шоколада.
– Я знаю, как ты по нему соскучилась, Розетт, – сказала я. – Я тоже по нему скучаю. И Анук тоже. Но ведь мы и здесь очень неплохо время проводим, правда?
Розетт выразительно закаркала в знак согласия и разразилась длинной тирадой на собственном языке; я сумела уловить лишь слова «Пилу», «Влад» и (что уж совсем удивительно) «клево». Красноватое пятно в воздухе – так сегодня выглядел Бам – так и металось у ног Розетт. От восторга Бам скакал как сумасшедший, покрывая ей ноги золотисто-бронзовой дорожной пылью.
Я не выдержала и рассмеялась. Моя маленькая Розетт – прирожденная комедиантка. При всей своей необычности она, моя зимняя девочка, порой точно лучик солнечного света.
– Идем, – сказала я, – нам домой пора.
И мы, прикрывая глаза руками и пытаясь защититься от клубов пыли, повернули прочь от реки и стали подниматься на крутой холм к тому месту, которое я только что назвала домом; там с персикового дерева Арманды уже начинали падать первые перезревшие плоды.
