Текст книги "Лучшее эфирное время"
Автор книги: Джоан Коллинз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Какое имеет значение, что о тебе говорят, дорогая? – спрашивал он Хлою. – Они все равно будут думать, что ты негодяйка. – Он приводил ее в бешенство своим французским прагматизмом, и их беседы обычно заканчивались ссорами.
В Хитроу пресса уже была во всеоружии – десятки репортеров, телекамеры. Как только Хлоя спустилась с трапа, ее тут же окружила толпа, толкая, хватая ее, выкрикивая что-то, пока она с высоко поднятой головой шла по коридору аэропорта. На ней было простого покроя рыжевато-коричневое кашемировое пальто, туго схваченное на талии ремнем.
Льстивый репортер Би-би-си совал ей микрофон прямо в лицо, требуя заявления. Женщина из Ай-ти-ви тоже настаивала на внимании. Были репортеры из Эн-би-си, Эй-би-си, Би-би-си и других телекомпаний Европы и Австралии.
– Минуту. Подождите все минуту. – Кристофер, пресс-секретарь «Саги», уже был красный от усилий сдержать возбужденную толпу и прессу. – Сейчас мисс Кэррьер не собирается делать никаких заявлений. Как все вы знаете, мы созвали пресс-конференцию в отеле «Ритц» в четыре часа. Там мисс Кэррьер подробно расскажет вам о последних событиях.
Хлоя, сжав зубы, изобразила подобие улыбки, пока в сопровождении трех полицейских, двух представителей авиакомпании, Ванессы, Филиппа и Кристофера пыталась пробиться сквозь толпу фотографов, журналистов и зевак.
Да, это было, пожалуй, тяжелее, чем она ожидала. Прошлой ночью они допоздна планировали свои действия. Господи, пусть их план сработает, молила Хлоя.
23
Уютный мирок Аннабель внезапно взорвался, превратившись в кошмар. Ее фотографии заполнили первые страницы бульварных газет. Приятели-студенты с упоением сплетничали за ее спиной. Почему же тетушка Хлоя, – нет, теперь это мама Хлоя, так ведь? – почему она не сказала ей правду?
Пресса обрушилась на тихий домик в Барнсе шквалом телефонных звонков, и семья Аннабель была просто в шоке. Положение становилось невыносимым. Когда у дверей стали вести круглосуточную осаду десятки журналистов и фоторепортеров со всего мира, дом превратился в крепость. Ричард и Сьюзан отключили телефон, добрые, сочувствующие соседи приносили им еду, и семья жила в тягостном ожидании скорейшего снятия осады.
Но не тут-то было. Репортеры прочно окопались на занятых рубежах, готовые к активным действиям, и скоро такая возможность им представилась в связи с приездом Хлои, которого они и ожидали. Когда она подъехала к дому, на нее обрушили шквал бесстыдно грубых, курьезных вопросов. Вспышки фотокамер слились в огромное зарево, и в вечерних сумерках стало светло как днем. Кристофер, который хоть и был мал ростом, но в силе не уступал великанам, ловко проталкивал Хлою сквозь бурлящую толпу. К тому моменту, как дверь им открыла бледная перепуганная Сьюзан, на Кристофере уже лица не было. Сьюзан быстро пропустила их в узкий коридор.
Сьюзан, Ричард и Хлоя обменялись нежными приветствиями, пытаясь приободрить друг друга; затем Сьюзан отвела Хлою в сторону и знаком указала на закрытую дверь комнаты.
– Она там, – прошептала Сьюзан, в то время как Ричард увлек Кристофера на кухню.
– Она очень тяжело восприняла это, Хлоя. Я попыталась объяснить ей, что в этом не было твоей вины, что виновато было время и что ты сделала все возможное, но, кажется, чем больше я говорила, тем грустнее она становилась.
– Спасибо, Сьюзи. – Хлоя улыбнулась невестке и благодарно пожала ей руку, вспомнив те далекие дни, когда они были школьницами, шушукались, хихикали, делились самым сокровенным – тогда им было по двенадцать лет и они были «лучшими подругами на всю жизнь». И вот они снова делятся секретами.
– Я сказала ей, что ты приезжаешь, – добавила Сьюзан, – она ничего не ответила.
– Все так и должно было быть, Сьюзи. Мне надо поговорить с ней. Знаю, насколько ей сейчас тяжело. – Хлоя толкнула дверь в комнату.
Аннабель сидела в гостиной, устроившись на цветастой софе. Дочь и мать посмотрели друг на друга. Этого момента и опасалась Хлоя. Ей так сдавило горло, что она с трудом могла глотать, один глаз дергался от нервного тика, а может, просто потому, что она не сомкнула глаз все три дня, что разразился этот скандал. Хлоя с любовью смотрела на дочь, но взгляд Аннабель был холодным, чужим и независимым.
В камине горел огонь. Был холодный мартовский день, и часы показывали только четыре, за окном уже почти стемнело. Зеленые велюровые шторы были опущены, окна плотно закрыты, но, даже несмотря на это, с улицы доносился гул и трескотня репортерской толпы.
Хлоя приехала прямо из аэропорта и сейчас, в своих рыжих замшевых сапогах и такого же цвета кашемировом пальто, она чувствовала себя по-голливудски разряженной в этой простой неприбранной гостиной. На пианино и камине стояли фотографии Хлои и ее семьи. В одном углу комнаты Хлоя увидела фикус, который она посылала Ричарду в день его рождения, в другом – пластмассовый столик на колесах, уставленный бутылками с виски, джином, водкой и ликерами. Как бы хорошо сейчас выпить, подумала Хлоя, но нет, не время.
Ее дочь, ее красивая жизнерадостная дочь, отвернулась от нее.
– Ты, наверное, ожидала, что я брошусь в твои объятия и все прощу, – саркастическим тоном сказала Аннабель.
– Нет, конечно нет, Аннабель, и никогда не ждала этого от тебя. Ты заслуживаешь объяснения, и я постараюсь рассказать тебе все.
Хлоя сняла пальто, бросив его в кресло напротив софы, где свернулась калачиком Аннабель, – на лице вместо обычного жизнерадостного выражения застыла холодная маска. Ее черные вьющиеся волосы были схвачены ярко-желтой пластмассовой гребенкой, которая сочеталась с желтым свитером, надетым поверх потертых голубых джинсов, рваных на коленках; на ногах у нее были ковбойские сапоги. Аннабель была очаровательной девушкой и удивительно напоминала молодую Хлою, так что, глядя на них обеих со стороны, безошибочно можно было угадать, что это мать и дочь.
Сьюзан оставила на столике перед камином поднос с чаем и бисквитами. Там же стояли две чашки и керамическая ваза с ранними нарциссами из их сада. Молчание в комнате длилось, казалось, целую вечность. Аннабель взглянула на Хлою, потом опять отвернулась, глубоко затянувшись сигаретой и уставившись на огонь.
Хлоя попыталась проглотить слюну. Она чувствовала, что не может говорить, не может сказать ту тысячу и одну вещь, что должна была сказать, хотела сказать. Ей нужен был глоток чая. Горло настолько пересохло, что даже болело.
– Хочешь чаю, дорогая? – Ее голос прозвучал слишком звонко, театрально, а новоприобретенный заокеанский акцент был совсем неуместен в этой сугубо английской обстановке.
– Нет, не хочу, – низким голосом ответила Аннабель. – Чего я на самом деле хочу, так это объяснения, тетушка. Сейчас. – Сарказм ей совсем не шел.
Аннабель не привыкла к проблемам, ее жизнь всегда была счастливой, полной смеха и веселья.
– Я знаю, дорогая, я знаю, и я… я хочу объяснить. Я действительно хочу. Но у меня что-то в горле пересохло после самолета. – Хлоя вымучила слабую улыбку, дрожащей рукой наливая чай.
– Продолжай, – холодно сказала Аннабель, опять отвернувшись от Хлои и уставившись в камин.
Хлоя с блаженством отхлебнула обжигающе горячий чай.
– Аннабель, ты должна понять, что это нелегко для всех нас.
– Ты права. Боже, как я презираю лжецов. – Она с вызовом посмотрела на Хлою. – Я ненавижу то, что вы все лгали мне всю жизнь – каждый из вас лгал. Мама лгала, отец лгал, ты лгала. Почему вы не могли сказать мне правду, ради Бога, или, по крайней мере, объяснить мне, что я незаконнорожденная, когда я уже стала достаточно взрослой, чтобы понять, что это значит? – горько сказала Аннабель. Хлоя заметила, что ее ногти были изгрызены до мяса и она все сжимала и разжимала руки, комкая в ладонях влажный носовой платок. – Я хочу знать, почему вы не сказали мне? Почему? – с укором спрашивала Аннабель.
– Я буду откровенна с тобой. – Хлоя заговорила со спокойствием, которого вовсе не ощущала. – Но события, о которых я должна рассказать тебе, принадлежат, можно сказать, к другой эре, с совершенно иной моралью; тебе, возможно, трудно будет воспринять то время, но, пожалуйста, попытайся.
Девочка с вызовом взглянула на Хлою.
– Я вся внимание. – Опять этот сарказм.
Ее враждебность мешала. Аннабель колотило от ярости. Да, потрясение оказалось тяжелее, чем могла представить Хлоя.
– Мне был двадцать один год, почти столько же, сколько и тебе сейчас, так что я уверена, ты сможешь хотя бы немного понять меня, – медленно начала Хлоя.
– Конечно, – холодно произнесла Аннабель.
– Я полюбила впервые в жизни, – продолжала Хлоя. – Он был женат, но для меня это не имело значения. Я была полностью в его власти, околдована им. Я не могла думать ни о ком и ни о чем другом. Это стало как наваждение. – Она остановилась, дрожащей рукой зажгла сигарету.
– Пожалуйста, не кури. Мама не любит, когда курят в доме. – Голос девушки был ледяным, а лицо, казалось, выражало еще большую ненависть к матери. Хлоя начала было протестовать – ведь Аннабель сама только что курила, но потом решила, что не стоит спорить по этому поводу.
Она проглотила слюну.
Вдруг начала дрожать нога – казалось, она живет своей жизнью. Бешено задергался глаз. Она должна все рассказать. Аннабель ведь ее ребенок. Даже если это разрушит ту нежную дружбу, которая связывала их до сих пор, она все равно расскажет все до мельчайших деталей. Подробно, запинаясь, Хлоя описала свой горький и сладостный роман с Мэттом. Рассказала о тех чувствах, которые испытала, когда Мэтт предложил аборт. О той боли, которую чувствовала, когда Мэтт бросил ее.
– Я не могла убить то, что мы вместе создали. Просто не могла, это было слишком ценно. Если когда-либо и было настоящее «дитя любви», так это была ты, милая.
Аннабель не ответила, но, по крайней мере, ее внимание переключилось с мерцающего пламени на Хлою.
– Тогда было совсем другое время. Мир только что очнулся от моралистических пятидесятых, – говорила Хлоя. – Женщины все еще оставались гражданами второго сорта, в это трудно поверить, я знаю, но это были годы до сексуальной революции. Еще не было того сексуального равенства, что сегодня. Это было время, когда красивые девочки не знали, что такое секс, у них не было любовников. Я работала в шоу-бизнесе, там царили несколько иные моральные устои, так что к нам все это не относилось. Но, когда я забеременела, Мэтт объявил мне, что расстается со мной, и я просто не знала, что делать. Это был тупик. Единственное, чем я могла зарабатывать на жизнь – пением. Я должна была зарабатывать, ведь мой отец умер, а мать получала крохи, работая в магазине.
– Понятно. – Аннабель подалась вперед, глаза все еще были холодными, и в первый раз отхлебнула чай, который Хлоя налила ей. – Продолжай.
– Я хотела иметь тебя, Аннабель. Я так хотела ребенка. Я не могла сделать то, что делали некоторые мои подруги, когда беременели, – пойти к какому-то мяснику на окраине, вырезать, погубить чью-то жизнь. Я просто не могла. Я хотела тебя, Аннабель. Можешь ты это понять, милая?
Аннабель не ответила, и Хлоя продолжала, стараясь, по возможности, ничего не упустить. Стараясь не быть слишком эмоциональной, стараясь сдерживать слезы – они рождались и воспоминаниями, и той враждебностью, которая исходила от девочки, которую она безумно любила.
– В моей душе не было сомнений, Аннабель, я не могла погубить эту жизнь. Твою жизнь. Но я мучилась от сознания того, что рождение внебрачного ребенка в том, 1964 году, разрушит тот ничтожный шанс сделать карьеру, что у меня был, и что ребенок станет расти с клеймом «незаконнорожденного». Тогда это было клеймо. Вырастить тебя в тех условиях, в которых я жила, было бы просто невозможно. Молодая певица, мотающаяся по провинциальным ночным клубам, в постоянных переездах на автобусах, грузовиках, в бесконечном ожидании ночных поездов, которые доставят тебя в Виган, или Сандерланд, или Скегнесс. И все это вместе с ребенком – нет, невозможно. Пение было для меня единственным средством заработать на жизнь, а если бы я осталась с тобой, то не смогла бы этим заниматься. Можешь ты это понять?
Глаза Хлои застилали слезы, но Аннабель так и не смягчилась.
– Что бы ты ни придумала, чтобы оправдать себя, дражайшая мамочка, ничто не изменит того, что ты не захотела меня, что в твоей жизни не нашлось для меня места. Ты бросила меня. Я тебя попросту не волновала, и у тебя не хватило мозгов сказать мне об этом раньше. Тебе пришлось ждать, пока проболтается какая-то паршивая газетенка. Хватит нести мне эту чушь о том, что ты меня любила. На самом деле ты никогда не любила меня, я тебя даже не волновала. Единственное, что имело для тебя значение, – твоя чертова карьера. Свет рампы ослепил тебя. – Казалось, она вот-вот заплачет; враждебность и злость, накопившиеся за эти три дня, выплеснулись наружу. – Что же ты за женщина?! Эгоистка, беспечная эгоистка, ты даже не задумывалась о последствиях, когда крутилась в чужой постели – постели женатого мужчины, – с отвращением произнесла она. – В отсутствие его жены. Это же омерзительно. О, я знаю все о сексуальной революции шестидесятых, когда женщины решили, что могут трахаться по всем углам наравне с мужчинами. Мы сегодня не такие, – с укором продолжала Аннабель. – Девушки сегодня немножко больше думают, прежде чем залезть в постель, мы стараемся нести ответственность за свои поступки, мы предохраняемся, в нас есть хоть немного сознательности. Мы не ведем себя как блудливые неразборчивые суки во время течки. – Ее голос звенел от ярости.
Да, Аннабель принадлежала к новому поколению сексуально грамотных молодых женщин – поколению эпохи СПИДа. Их девизом было: «Осторожность и прежде всего осторожность».
– Аннабель, я не была неразборчива, так что прекрати так говорить, прекрати сейчас же. – Внезапно Хлою охватила злость. – С меня довольно.
Аннабель подняла глаза, удивленная такой переменой в матери.
– Перестань говорить со мной тоном обвинителя. Напрасно ты пытаешься убедить меня, каким страшным, мерзким человеком я была. Уже слишком поздно говорить об этом, Аннабель. Мы должны понять друг друга и принять прошлое. – Хлоя закурила, несмотря на запрет Сьюзан, и продолжила, уже спокойнее: – Я не собираюсь оправдывать свой поступок, когда я, как ты говоришь, «бросила» тебя, отдав на воспитание брату и Сьюзан. Естественно, я не могу и не буду больше ни за что извиняться. Я сделала то, что сделала. И до сих пор считаю, что это был лучший выход и для тебя тоже, хотя ты можешь думать и по-другому. У тебя была очень счастливая жизнь. Ричард и Сьюзан обожают тебя, как собственного ребенка, считают тебя своей дочерью, неужели ты этого не понимаешь?
Аннабель взглянула на Хлою, ее зеленые глаза казались непроницаемыми, но Хлоя заметила в них проблеск понимания.
– Сегодня я преодолела шесть тысяч миль, Аннабель, чтобы сказать тебе правду. Да, это больно. Да, это ужасно. Да, несправедливо. Я знаю, эти последние дни были трудными для тебя, для меня же они тоже не были праздником. Но подумай об одном, – она положила руки на плечи дочери, ощутив под тонким желтым свитером дрожь в ее теле, – я ведь могла бы убить тебя, сделав аборт.
Аннабель вздрогнула и отпрянула от матери.
Спасибо за это, – безучастно сказала она. – Думаю, мне следует быть благодарной, но, зная тебя сейчас, могу сказать, что ты была, вероятно, достаточно хитра, раз не сделала этого.
– Черт возьми, Аннабель, не будь же такой, – взорвалась Хлоя. – Я люблю тебя. Я всегда любила тебя и ни разу не уснула без мысли о тебе, но мне необходимо было добиться успеха в карьере. Я хотела быть певицей. Это была моя жизнь. Если бы я признала тебя, мне пришлось бы жить в вечном скандале из-за рождения незаконного ребенка. Это означало бы крах моей карьеры. Да, у меня была бы ты, но мне пришлось бы отказаться от своей мечты, от своей жизни.
– Я понимаю, мечты, – тихо промолвила Аннабель, уже без тени сарказма, – без них жизнь немыслима.
– Я хочу, чтобы ты помнила: я выбрала тебя. – Хлоя говорила уже спокойнее. – Сьюзан и Ричард были прекрасными родителями для своих детей, и они приняли тебя как родную. Я знала, что ты будешь жить в любящей, преданной семье, у тебя будут брат и сестра и жизнь твоя будет спокойной и счастливой. Поэтому я приняла такое решение – решение, о котором я с того момента думала каждый день моей жизни.
Хлоя замолчала. Воспоминания были так болезненны: отказ Мэтта от нее и ребенка; бессонные ночи, когда она поняла, что беременна; взволнованные беседы со Сьюзан и Ричардом; постоянные слезы; попытки связаться с Мэттом; его голос, сообщающий, что больше они не увидятся и что ему совсем не нужны прибавления семейства. Она большая девочка и знала, что делала. Это ее проблемы. Только ее. Да, это так и было: он ведь был совсем ни при чем. Мэтт считал, что его это не касается, так что Хлое пришлось решать все самой.
Аннабель откинула свою черную кудрявую головку на спинку дивана и откусила бисквит, взглянув на Хлою. Она все еще злилась, но ее ярость и гнев, казалось, сменились пониманием.
– О чем ты думаешь, Аннабель? – спросила Хлоя, стараясь держаться как можно спокойнее.
– Да так, вспоминаю студенческую поговорку. – Слабая улыбка на мгновение озарила ее милое лицо. – Жизнь злодейка, а после нее лишь смерть.
Хлоя попыталась улыбнуться. О, как она хотела, чтобы Аннабель поняла и приняла случившееся. Она хотела успокоить ее, осушить ее слезы. Она вспоминала, как держала дочурку в больнице, когда няня впервые передала ей в руки ее дитя. Вспоминала смешное сморщенное личико, тепло крошечного тельца, которое прижимала к себе. Вспоминала, как, движимая непреодолимым природным инстинктом, хотела оставить ребенка у себя. Вспоминала, как часами нянчила девочку на руках в той больничной палате с ярко-зелеными крашеными стенами. Аннабель редко плакала. Иногда, когда она просыпалась и смотрела на Хлою мудрым детским взглядом, Хлоя чувствовала самую чистую любовь, какую только испытывала когда-либо к живому существу.
И вот сейчас она смотрела в глаза дочери, такие встревоженные, и страстно мечтала вновь ощутить ее в своих объятиях, гладить ее волосы, говорить, как любит ее. Но не время. Еще не время. Может быть, завтра. Может, через неделю. Может, не дай Бог, и никогда, никогда Аннабель не простит ее, не примет ее поступка.
Хлоя сказала все, что должна была сказать, сделала все, что должна была сделать. Теперь слово было за дочерью.
– Леди и джентльмены, – Хлоя прокашлялась.
Было страшно; пожалуй, это была самая трудная аудитория, перед которой она когда-либо выступала. Нет, подумала она, страшнее был разговор с Аннабель. Батарея микрофонов и фотокамер выстроилась перед подиумом, где она стояла, – ладони влажные, пот струится по спине, пропитывая ее простую бежевую крепдешиновую блузку. Море враждебных лиц. Боже, да их тут не меньше сотни! Хлою охватила паника. Выдержит ли она? Многое зависело от этого. Важнее всего, конечно, чувства ее дочери, но мнение публики о ней тоже немаловажно. Хлое было противно сознавать, что о ней могут думать как о бесчеловечной суке.
Краем глаза она увидела, как Аннабель широко улыбается ей и делает знак, поднимая вверх большой палец. Хлоя начала:
– Двадцать один год назад… – и вдруг, о Боже, кто это?
В этом море журналистов она узнала одно лицо. Не может быть, не может быть! Она глубоко вздохнула и взглянула на него. Он уставился на нее с той же сексуальной улыбкой, которую так много лет назад она считала неотразимой.
Мэтт Салливан! Ее эгоистичный, сексуальный, самодовольный любовник, отец Аннабель. Ее первая настоящая любовь. Хлоя была шокирована, она замерла, как в гипнозе. Его черные глаза, все такие же горящие, с насмешкой смотрели в ее глаза, как будто вокруг никого больше не было. Он все еще излучал уверенность в своем сексуальном превосходстве, что было довольно забавно в его возрасте; ему ведь должно быть уже за шестьдесят, подумала Хлоя. Он растерял почти все свои кудри, но в облике его все еще жила какая-то искорка, что делало его до сих пор привлекательным. С нижней губы свисала сигарета – как всегда, а в руках – что же было у него в руках? Блокнот! Неужели? Он вел записи – значит, он все еще репортер. Очевидно, он так и не стал редактором одного из этих помойных изданий. В его-то возрасте он все еще оставался писакой, соревнуясь с двадцатилетними. Ей стало жаль его. Для какой же помойки он теперь работает? Хлоя отчаянно пыталась собраться с мыслями и продолжить свою речь. Он, должно быть, знает, что Аннабель его ребенок. Их ребенок, дитя их любви. Это было ужасно. Последний раз они виделись двадцать одни год назад, и он просил ее исчезнуть. Как же он посмел сейчас здесь оказаться?
Хлоя перевела дыхание и попыталась сосредоточиться на ком-то другом.
– Двадцать один год назад я была очень наивна, – сдержанно начала она. – Я только-только становилась как певица, и в пении была вся моя жизнь. По крайней мере, я так думала. – Хлоя бросила беглый взгляд на Мэтта; он как-то странно смотрел на Аннабель. – И вот я полюбила, впервые в жизни.
Репортеры бешено строчили перьями – о, они уже предвкушали заголовки своих завтрашних выпусков!
– Он был женат и намного старше меня. Я знаю, это ужасно – иметь роман с женатым мужчиной, но я была влюблена, очень сильно влюблена. – Правда была единственным ее спасением. Это было тяжело, но она уже не могла отступить.
«Не позволяй этим ублюдкам свалить тебя, дорогая», – напутствовала ее Ванесса перед выходом к микрофонам.
Хлоя рассказала все. Как не могла заставить себя сделать аборт – погубить жизнь, рожденную любовью. Как ее брат и невестка, надежные и любящие супруги, согласились взять ее ребенка и воспитать вместе со своими. Как много значила для нее карьера и как тогда, в шестьдесят четвертом, рождение внебрачного ребенка могло погубить и ее карьеру, и в конце концов сломать жизнь самому ребенку.
Хлоя почувствовала, что завладела вниманием зала. Самые эмоциональные сплетницы Флит-стрит чуть не рыдали, когда Хлоя закончила свою речь. Она заметила, как ободряюще улыбнулся ей Жан Рук.
– Я знаю, многие из вас считают, что я совершила грех, но мое прегрешение было от невинности, неопытности, любви к моему будущему ребенку. Позже я поняла, что моей дочери будет очень горько узнать о том, что ее настоящие родители вовсе не те, что ее воспитывают. Я не хотела огорчать ее. У нее была благополучная семья, ее обожали родители, брат, сестра. Я хранила тайну во имя счастья моей дочери, не своего, и я искренне надеюсь, что вы мне поверите.
Похоже, так оно и произошло. Но вначале они все-таки должны были задать ей свои каверзные вопросы. Какие чувства она испытала, когда поняла, что беременна? Не чувствовала ли она вины за связь с женатым мужчиной? И, наконец, кто же он? Кто же тот человек, которого так страстно любила Хлоя? Как его имя? Где он сейчас? Их это очень волновало, больше всего. И тогда впервые за этот вечер Хлоя солгала. Она знала, что, если скажет правду, начнутся дополнительные расследования. Нетрудно будет найти какого-нибудь бармена или одного из ее бывших приятелей-музыкантов, кого-нибудь, кто видел их с Мэттом вместе в Ливерпуле, Манчестере или Ньюкасле. Поэтому она солгала.
– Он умер, – просто сказала Хлоя, – погиб в автомобильной катастрофе в Марбеле незадолго до рождения ребенка. – Репортеров, казалось, это удовлетворило, хотя Аннабель выглядела разочарованной. – А сейчас, леди и джентльмены, – сказала она высоким от волнения голосом, – я бы хотела представить вам мою дочь.
Когда Аннабель поднялась на подиум к матери, зал неистовствовал. Ее сходство с Хлоей было неоспоримым. Та же походка, те же скулы, глаза, темные кудри. В течение пяти минут они позировали перед камерами, пока Кристофер не взмолился заканчивать эту процедуру.
Позже, когда Хлоя, окруженная группой журналисток из самых консервативных женских еженедельников, отвечала на вопросы, она вдруг почувствовала чью-то руку на своем плече.
– Умница, я горжусь тобой, Хло. – Мэтт говорил с ней так, как будто они виделись только вчера, а не двадцать два года назад.
Хлоя посмотрела на него долгим взглядом. Странно, хотя он и был уже почти старик, в душе слабо затеплились чувства, которые он когда-то пробуждал в ней.
– Спасибо, Мэтт, – прошептала она.
В памяти вновь ожили воспоминания.
– Она красавица, вся в маму, – подмигнул он ей, а потом вдруг отвлек се в сторону и, коснувшись губами ее щеки, прошептал:
– Я любил тебя, Хло. Тогда я не понимал этого. Слишком молод, слишком много амбиций, слишком эгоистичен.
«Любитель выпить, слишком большой любитель», – беззлобно подумала Хлоя.
– Не думаю, что ты любил меня, Мэтт. Ты никогда не говорил мне о любви. Пожалуйста, не говори и сейчас. Я знаю, что это неправда, – сказала она.
– Я… ну как это сказать, ты ведь была ребенком, а я был женат. До сих пор женат, – печально и даже как-то жалобно проговорил Мэтт. – Я уже дед. Можешь поверить, Хлоя? Дед!
Она могла поверить. Он был уже достаточно стар. И все-таки сердце ее спрашивало: «Почему он бросил меня, когда я так его любила?» Долгие годы думала о нем. Память слишком долго жила в ней, память об их любви – до тех пор, пока она не встретила Джоша.
– Я бы хотел увидеть тебя, Хло, – настойчиво прошептал Мэтт. – Я бы хотел познакомиться и с ней. Давай встретимся все вместе.
– Нет, Мэтт. Нет. – Настал черед Хлои отвергнуть его.
Она вспомнила бесконечные телефонные звонки в его офис, когда секретарь отвечала, что Мэтт обедает, ушел, вышел, занят – весь набор секретарских уловок на такие случаи.
И не то чтобы месть была столь сладкой – Хлое это не было свойственно, – но эта встреча с Мэттом стала последней страницей в истории их любви.
– Прощай, Мэтт, – прошептала Хлоя, прижавшись к его стариковской щеке своей хорошо сохранившейся щечкой. – Береги себя.
– Прощай, дорогая, удачи тебе. Ты молодец, Хло! Сегодня ты утерла всем носы!
Она смотрела ему вслед и, к своему удивлению, заметила, что он плачет.
Через месяц все случившееся было забыто.
Эмералд решила, что пробы она прошла удачно. На этот раз она отбросила свой напускной блеск и вышла на площадку как рядовая актриса. И это сработало. Вся съемочная группа аплодировала, когда она закончила съемку. Затем она отправилась прямо домой, сняла с лица грим, распорядилась звать ее к телефону лишь в том случае, если позвонит Эдди де Левинь, и ударилась в запой.
Три дня она провалялась в постели и пила только водку. Если она не получит эту роль, решила она про себя, то будет пить, пока не умрет. А иначе какой смысл в ее жизни? В этом бизнесе выжить очень трудно. Вести такой же роскошный образ жизни, как раньше, ей уже было не по карману. Она продала все свои драгоценности, оставив лишь одно ожерелье. Сейчас оно как раз было на ней, украшая рваный белый халат, в котором она третий день валялась в постели, бездумно переключая каналы телевизора, и пила водку прямо из бутылки.
Эмералд не говорила, не плакала, не думала ни о чем. Она была словно в забытьи, ожидая или конца или нового взлета.
В среду утром раздался звонок.
– Эдди де Левинь на проводе, – услышала она в трубке голос Глории, своего секретаря.
– Привет, Эдди. Что нового? – Актриса в ней все-таки взяла верх, и в голосе не осталось и следа от пьяного угара.
Она говорила ровно и четко.
– Ты получила роль, детка, – взволнованно произнес Эдди. – Бог знает что тебе помогло, Эмералд, но ты все-таки везучая, если тебе удалось это после твоей дурацкой выходки. Тюрьмы и всего прочего. Но Хогарту ты нравишься. Ему, наверное, пришлось перетрахать всю телекомпанию, чтобы пробить тебя.
– Почему? – удивилась она. – Я ведь все еще звезда.
– Ради Бога, Эмералд, детка, смотри правде в глаза: твоя игра слишком затянулась. Все это знают – и телекомпания, и студия, и даже публика.
– Но я звезда с большой буквы, в Европе меня считают великой, – гордо сказала Эмералд. – Мне проходу не дают, когда я выхожу на Виа Кондотти.
– То же можно сказать и о Пии Задора, дорогая. Ну и что? Послушай, Эмералд, Европа слишком мала для настоящего размаха, и, откровенно говоря, я не вижу, чтобы Дзеффирелли обивал твой порог – даже если тебя и считают великой на Виа Кондотти.
– А он и не стал бы, – хихикнула она. – Он не любит девочек.
– Ты уже не девочка. Смирись с этим, Эмералд. Сколько бы кобелей ты ни затащила к себе в постель, все равно ты останешься женщиной средних лет, которая быстро теряет свою привлекательность и силу – как на экране, так и в жизни.
– Не надо так грубо, Эдди, – простонала она. – Я могу еще прекрасно выглядеть, и ты это знаешь.
Она знала, что Эдди нарочно говорит с ней так жестко – это было своего рода предупреждением. Ведь речь шла о ее последнем шансе.
– Они хотят тебя видеть в следующий вторник. Одиннадцать утра. Будь пунктуальна, куколка, хотя бы для разнообразия. Снимать начнут через неделю. Ты везучая, Эмералд, – нежно добавил он. – Не упусти свой шанс.
Она знала, что Эдди прав. В последующие пять дней она бросила пить, села на холодную индейку, сбросила восемь фунтов, по два часа ежедневно проводила в спортзале, вернула серым корням своих волос их золотистый блеск и во вторник явилась в студию ровно в назначенное время, обновленная и неузнаваемая.
«Никому другому не удалось бы вновь воскреснуть», – говорила она себе.
