Текст книги "Смерть говорит от моего имени"

Автор книги: Джо Алекс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Джо Алекс
Смерть говорит от моего имени

От издателя

Детектив, если он плох, то плох не потому, что детектив, а потому, что он – просто-напросто скверная литература. Мысль, сознаюсь, плоская, истина из разряда прописных, но у нас она почему-то нередко воспринимается с недоверием.

Не оттого ли, что, скажем, в нашей традиции принято как бы упускать из виду, что литература, искусство – не только трибуна или амвон, но еще – и игра воображения и ума, наслаждение выдумкой, радость творения собственного мира, возможность прожить непрожитое, испытать неиспытанное, переиначить уже свершившееся? Не оттого ли серьезному литератору чуть ли не запрещалось опускаться до детектива, которому вход в салоны изящной словесности был заказан?

Тема, конечно, интереснейшая, она заслуживает отдельного разговора. Мне же хочется всего лишь сказать несколько слов о Джо Алексе, роман которого предлагается вашему вниманию. О Джо Алексе, которого нет, потому что он фикция, игра фантазии, откровенный маскарад.

Есть Мачей Сломчиньский, один из самых известных и почитаемых в Польше знатоков англосаксонской литературы, переводчик, в частности, «Улисса» Джойса (1969 г.) и «Потерянного рая» Мильтона (1975 г.), дважды удостоенный премии польского ПЕН-клуба. Он уже не молод: был солдатом Армии Крайовой в годы нацистской оккупации Польши, дебютировал в 1946 г. как поэт, писал прозу, пьесы, произведения для детей и юношества.

В 1959 году появился первый детективный роман Джо Алекса «Я вам скажу, как он погиб». Затем под этим псевдонимом (а также под «польским» именем Казимеж Квасьневский) полицейские романы М. Сломчиньского стали выходить регулярно, один за другим, много переиздавались.

Книги Джо Алекса – всегда несколько ироничная стилизация под традиционный английский детектив. Стилизация уверенная и добротная: по крайней мере в Польше далеко не каждый его читатель замечал, что покупает не классическую «переводную» книжку.

В случае с Джо Алексом успех, думаю, объясняется еще и тем, что его романы неизменно отличаются качествами хорошо сделанной литературной работы. А это не так уж мало – ведь жесткие каноны детективного жанра требуют особой писательской дисциплины, профессионализма, свободного владения своим ремеслом.

По всему судя, Мачей Сломчиньский отлично это понимает. Он, приверженец «интеллектуальных» загадок и психологических парадоксов, предпочитает бытописательству и вульгарно понятой социальности скорее театральность и размышления о природе и мотивах человеческого поведения в обществе. Он не особенно скрывает, что забавляется сочинением криминальных историй, хотя педантично заботится о соблюдении всех законов и правил жанра. Он насмешлив, но не позволяет себе высокомерно отшучиваться от реальных проблем своих придуманных героев. Он не чурается морализаторства или желания немножечко «просветить» читателя, что типично для детективов. Но он не бывает скучен. Ибо Джо Алекс, играючи придумывая заковыристые житейские головоломки, серьезно, иначе говоря, профессионально относится и к своему слову, и к своему читателю.

А. ЕРМОНСКИЙ

Смерть говорит от моего имени

Старик: Не я буду говорить…

Он скажет от моего имени.

Вот увидишь.

Старуха: Это случится сегодня вечером?

Эжен Ионеско. «Стулья».

I
Чересчур большая сумка

Когда инспектор Бенджамен Паркер, решительно не похожий в своем превосходно сшитом костюме на инспектора Скотленд-Ярда, позвонил у дверей Джо Алекса, тот как раз завязывал галстук. Хозяин квартиры тоже не напоминал автора детективных романов. Был он высок, молод, недурен собой и нрава скорее веселого, к тому же вовсе не охотник помолчать, что, как правило, отличает сыщиков-любителей.

Точно так же, встретив Кэролайн Бикон впервые, вряд ли кто признал бы в ней подающего надежды археолога. Эту милую, обаятельную, с собранными в длинный хвост светлыми волосами девушку можно было принять за молоденькую актрису, а не за начинающего ученого. Сидя в вечернем платье на подлокотнике кресла, она наблюдала за тем, как Алекс, стараясь не касаться манишки пальцами, сражается с галстуком.

– В конце концов ты победишь… – заметила она. – Человек всегда в конце концов побеждает материю…

– С годами я все меньше верю в это. – Алекс улыбнулся своей очаровательной приятельнице. Продолжая возиться с галстуком, покосился на часы. – Пора бы уж Бену Паркеру позвонить в дверь.

И инспектор в самом деле позвонил. Алекс представил его Кэролайн, жестом пригласил сесть в кресло, но вдруг завопил, размахивая рукой:

– Да помоги же!

Инспектор завязал ему галстук, и все расселись.

– У нас еще есть полчаса, моя машина перед самым домом, – сказал Алекс. – Езды нам пять минут. Тебе сейчас в самый раз немножечко поддержать свои подорванные силы… – повернулся Алекс к инспектору, а потом перевел взгляд на Кэролайн: – Ты выпьешь с нами?

– Я могу и одна, – скромно улыбнулась мисс Бикон. – Вам, господин инспектор, конечно же, виски без содовой? И мне тоже, только порцию поменьше.

Джо наполнил стаканы и сел.

– Хорошо, что вы наконец-то познакомились, – искренне радовался он. – Люблю, когда мои друзья бродят стадами.

Кэролайн улыбнулась, а Паркер слегка склонил голову.

– Весьма польщен знакомством с вами, мисс, – прошептал он, а затем уже обычным голосом прибавил: – Я о вас много слышал, и не только от Джо. Мне, однако, сдается, в газетах я читал о вашем отъезде. Я, наверное, ошибаюсь, но когда писали об экспедиции, которая отправляется в Иран, упоминалась, кажется, и ваша фамилия.

– Нет. Вы не ошибаетесь. Но мы так и не отплыли, поскольку руководитель экспедиции сэр Томас Додд тяжело заболел. Это потянуло за собой цепь перемен, и все отодвинулось на два месяца. Говорят, дела у него пошли на поправку, но я не верю, что он поедет. Сэра Томаса прооперировали, рак… Но не будем об этом, история невеселая. Давай-ка, Джо, быстренько еще по стаканчику, и едем! Очень мне хочется посмотреть эти самые «Стулья». Хорошо, что вы нас пригласили, инспектор. Мы сели в машину утром в Торквее и тряслись в ней до самого обеда, у меня едва хватило времени заскочить домой переодеться…

Инспектор обратил внимание, что, говоря это, Кэролайн Бикон слегка покраснела, а Алекс потянулся к бутылке и принялся торопливо разливать виски. Паркер мгновенно сопоставил эти свои наблюдения с тремя чемоданами, которые он заметил в холле, и сообразил, что Кэролайн Бикон и в самом деле целый день ехала в машине с Джо Алексом, но наверняка еще не была у себя дома и, по всему судя, сегодня туда уже не попадет. Его занимало, отчего это двое интересных, одиноких молодых людей, которые вот уже год, как не могут прожить друг без друга, не поженятся. Но инспектору Паркеру в жизни приходилось сталкиваться и не с такими загадками, а эту, к счастью, разгадывать ему было не надо. Он только вдруг вспомнил, что Кэролайн и Джо сошлись ровно год назад, когда приятели вместе разгадали загадку смерти их общего знакомого и товарища времен войны Яна Драммонда… «Стало быть, уже целый год…» – удивленно подумал инспектор, как это нередко случается с людьми, которых внезапно настигает мысль о стремительно летящем времени. И, спохватившись, что разговор может вот-вот совсем заглохнуть, Паркер заметил:

– По-видимому, спектакль этот очень, ну, прямо очень современный. Сознаюсь, рядовому полицейскому современное искусство немножечко не по зубам…

– Я читала эту пьесу… – сказала Кэролайн, – и думаю, что в ней нет ничего странного. Она всего лишь говорит о том, что жизнь человеческая бессмысленна, что она ни к чему не ведет, ничему не служит, что никто никого не запомнит и никто никому никогда ничего не объяснит.

– Гм… – отозвался Паркер, – если в подобном отношении человека к жизни нет ничего странного, то… – Он осекся и посмотрел на часы. – Однако нам уже пора. Впрочем, надеюсь, вы растолкуете мне это после спектакля, если будете так любезны, к тому же своими, понятными словами.

– Смелей! – проворчал Алекс, напутствуя то ли инспектора, то ли Кэролайн. Девушка встала и взяла Паркера под руку.

– Современное искусство помогает проникать в подсознание человека и доискиваться скрытых побуждений его поступков…

– А значит, оно служит достижению примерно той же цели, что и полиция! – рассмеялся Алекс.

Молодые люди спустились к машине и уже через несколько минут остановились на Кросби-стрит перед ярко освещенным зданием, по фронтону которого на высоте второго этажа, помигивая, бежали буквы: СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»… СЕГОДНЯ «СТУЛЬЯ»…

Они вошли в театр.

– Еще только одну сигарету! – заявил Алекс. – Пожалуй, успеем. Иначе я изведусь к концу первого акта. Я без курева больше часа не выдерживаю.

В курительной народу было еще порядочно. Они сели за столик в самом углу, закурили.

– Народу тьма! – констатировал Паркер. – Похоже, писатель, который сообщает людям, что их жизнь не имеет смысла, заработает на этом столько, что по крайней мере собственная его жизнь станет осмысленнее.

Алекс засмеялся. Кэролайн неодобрительно покачала головой и уже собралась что-то возразить, но ее внимание привлекла небольшая группка людей почти у самых дверей. Она взглядом указала на них Алексу.

– Это как раз они, семейство сэра Томаса Додда. Жена, дочь и жених дочери.

– Это Энн Додд? – спросил Паркер, кивнув в сторону молодой, симпатичной девушки в простом, отлично скроенном платье.

– Да. Вы о ней слышали?

– Немного. Только то, что писали в газетах. Уже две недели, как она одна из самых богатых барышень в Англии. Кажется, какое-то наследство.

– Да. Умер ее двоюродный дедушка, сэр Хью Гэрри, угольный король. Похоже, больше всех удивлена этим наследством была она сама, так как познакомилась с сэром Хью в детстве, а потом видела его всего-то не то пять, не то шесть раз. Но, говорят, когда девочка однажды гостила у него, он болел, и она ухаживала за ним, не отходя от деда ни на шаг, плакала, не позволяла взрослым увести себя. Спустя несколько дней сэр Хью выздоровел, и казалось, происшедшее не удержится в его памяти. Тем не менее он написал, что то был единственный за последние сорок лет его жизни случай, когда кто-то из его родственников бескорыстно выразил ему свою симпатию. Что поделаешь, деньги не всегда приносят радость. Вот так она оказалась единственным человеком, который сострадал ему, не рассчитывая на его богатство, а он и отписал ей все. Впрочем, сэр Хью был старый холостяк и мог распорядиться собственными деньгами как угодно.

– Да. Я читал. Это самое короткое завещание. Газеты напечатали его полностью: «Все мое состояние, без каких-либо изъятий, завещаю моей родственнице Энн Додд, а если, упаси Бог, она умрет, не получив его, состояние перейдет в собственность моих более дальних родственников, причем наследовать могут только те из них, кто связан со мною узами крови, а не свойства…» Таким-то образом эта милая девушка стала обладательницей астрономической суммы в двадцать пять миллионов. Если не ошибаюсь, вступление в права наследования должно состояться через несколько недель.

– А что, молодой человек получит эту сумму вместе с рукой мисс Энн? – спросил Джо.

– Да. К счастью, он и сам достаточно богат, и это избавляет его от подозрений в том, что он охотился за ее наследством. Кстати, когда было объявлено об их помолвке, никому и в голову не могло прийти, что на Энн свалится такое богатство. Дело тогда выглядело так, что именно он женится на не очень состоятельной барышне. Это Чарльз Крессуэлл, второй сын лорда Контропа.

– Из лучших наших стрелков и фехтовальщиков… – проговорил Паркер. – Я как-то встречался с ним по делу одного из его молодых друзей. Славный парень. Спортсмен, хороших кровей и без профессии, словом, при нем все, что требуется англичанину, принадлежащему к высшему обществу.

– Что-то непохоже, чтобы эти двадцать пять миллионов очень уж их осчастливили, – заметил Алекс. – Лица у них всех такие, будто это люди с годовым доходом в тысячу фунтов.

– Может, сэру Томасу опять стало хуже, – предположила Кэролайн, – но тогда почему они в театре?.. Да еще мамаша Додд с такой кошмарной сумочкой.

– Бросим-ка сплетничать о своих ближних. Хватит и того, что они сплетничают о нас… – сказал Алекс, но все же внимательно посмотрел на сумку, которую Анжелика Додд, мать Энн, держала в руке.

Сумка и в самом деле размерами своими в несколько раз превышала обычные театральные малютки и, видимо, была набита чем-то до отказа. На выразительном лице маленькой Анжелики Додд еще сохранялись следы былой красоты. Выглядела она, пожалуй, привлекательнее дочери, хотя щеки ее и не дышали той свежестью, которая бывает в неполных двадцать лет. Она стояла между молодыми людьми, вяло обмахиваясь программкой. Кивнула Энн, и они направились в фойе.

– Пошли! – Кэролайн легко поднялась с кресла и двинулась за исчезнувшей в дверях троицей. Зазвенел звонок.

Зал был полон. Свет чуть притушили, словно напоминая, что нужно поскорее занимать места. Алекс купил две программки, одну протянул Кэролайн, другую – Паркеру. Сели. У них были билеты в середину четвертого ряда. Перед ними, чуть левее, поместилась Анжелика Додд, между Энн и ее женихом.

– Места великолепные, – улыбнулась Кэролайн Паркеру. – Я больше всего люблю четвертый и пятый ряды. Грим почти не замечаешь, зато во всех подробностях видишь мимику актера. Кстати, знатоки утверждают, что пьесу и нужно смотреть с этих мест – именно в четвертый или пятый ряд на репетициях садится режиссер.

Алекс наклонился к девушке и заглянул в программку, которая лежала на коленях Кэролайн. Прочитал список действующих лиц и исполнителей:

СТАРИК 95 лет – Стивен Винси

СТАРУХА 94 года – Эва Фарадей

ОРАТОР 45–50 лет – Генри Дарси

И МНОЖЕСТВО ДРУГИХ ПЕРСОНАЖЕЙ

Режиссер: ГЕНРИ ДАРСИ

Свет в зале погас. Все погрузилось во мрак, который разрывало лишь мерцание красных лампочек над входными дверями.

В тот же миг за спинами зрителей зажглись два больших прожектора и бросили на занавес два ярких пятна. Занавес незаметно для публики поднялся, и свет прожекторов выловил в пустоте сцены фигурки двух стариков, сидевших на стульях. Одеты оба были диковинно. На Старике свободная серая блуза, сшитая, казалось, из мешка. К плечам ее прицеплены эполеты. На темно-синих брюках красные лампасы. И Старик, и Старуха были в изношенных теплых шлепанцах. Бесформенное, мешковатое платье Старухи покроем и цветом напоминало блузу Старика.

Засмотревшись на костюмы и декорации, Алекс пропустил первые реплики, но вскоре текст приковал к себе. Старик встал со стула и подошел к одному из окон, расположенных слева и справа.

– …Лодки на воде, как пятна на солнце…[1]1
  Э. Ионеско. «Стулья». Перевод М. Кожевниковой, см. сб. «Лысая певица». «Библиотека «Иностранной литературы», 1990 г.


[Закрыть] – мечтательно произнес он.

– Какие там лодки, когда солнца нет. Темно, душенька.

– Зато тени остались…

Реплика сменяла реплику быстро, цепляясь одна за другую, и Алекс сразу, с первых же услышанных им слов понял, что стал свидетелем незаурядного события в искусстве. Текст откровенно и страшно обнажал трагедию современного человека, напоминая о его неосуществленных надеждах, беспредельном одиночестве, куцых мечтах и плоской реальности бытия, у которого одно предназначение – могила. Режиссерская концепция была современней некуда. Актеры, игравшие стариков, носили на лицах маски, наподобие греческих, которые выражали расхожие представления о старости. Голос и жесты не подчинялись законам старости, но говорили о вечной, трагической молодости и наивности человека перед лицом рока. Так что актерам не надо было играть стариков, они были заняты на сцене делом, куда более важным: показывали синтез старости, играли всех стариков, которые существовали и существуют, что ставило эту поразительную пьесу чуть ли не вровень с греческой трагедией.

Алекс бросил взгляд на Паркера. Инспектор весь подался вперед, полуприкрыл глаза и время от времени едва заметно одобрительно покачивал головой. Кэролайн так и замерла в кресле, но глаза ее сверкали, словно две синие звезды.

Теперь по пьесе наступил момент, когда Старик, пригласив всех, кого он знал когда-то и кто хоть что-нибудь значит в сегодняшней его жизни, ждет их появления. Разумеется, не пришел никто, но видения стариков продолжаются. Воображаемые гости начинают съезжаться, а старики через две двери принимаются таскать на сцену стулья для этих теней прошлого. Стивен Винси был неподражаем, он кланялся пустоте, протягивал руку, так естественно брал под локоть невидимок, что весь этот пустой театр призраков, казалось, заполняется реальными существами. Сейчас он как раз вводил нового воображаемого гостя: Мадам прелестницу. Бархатный, глубокий голос актера вдруг преобразился в голубиное воркованье:

– …Я так взволнован. И очарован! Вы нисколько не изменились. Я вас любил, я вас люблю…

И, чуть не плача, Винси продолжал:

– …Но где же прошлогодний снег?

Завороженный голосом актера, захваченный трагикомической ситуацией, Алекс вдруг услышал тихое, короткое всхлипывание. Он на миг оторвал взгляд от сцены. Кто это плачет? В Англии редко встретишь человека, у которого в театре во время спектакля по щекам текут слезы. Это не Италия, а спокойный, уравновешенный Лондон.

К своему удивлению, Алекс обнаружил, что плачет госпожа Анжелика Додд. Она, собственно, по-настоящему и не плакала, только утирала платочком увлажнившиеся от слез глаза.

«Странное дело… – подумал Джо, страстью которого было с первого взгляда оценивать человека. – Могу поклясться, что эта женщина умеет скрывать свои чувства, не говоря уж о волнениях, вызванных словами на сцене».

Но госпожа Додд уже выпрямилась, и Алекс заметил, что, повернув голову к дочери, она одарила ее слабой, извиняющейся улыбкой.

Первая часть спектакля вскоре завершилась, и в зале зажегся свет.

II
Вин-си! Вин-си! Вин-си!

Звонок, призывающий в зал, прозвенел еще раз – долго и пронзительно. Кэролайн допила кофе, который Алекс принес ей из буфета. Курительная гудела возбужденными голосами. Люди спорили ожесточенно, страсти кипели.

Молодые люди встали. Паркер покачал головой.

– Смотрю я на все это, – в его голосе послышалось удивление, которое, казалось, он только сейчас испытал, – и совершенно не понимаю, зачем люди идут на преступления. Простите мне мою профессиональную ущербность, но преступление как-никак очень серьезное событие в жизни убийцы, чаще всего решающее. Зачем убивать? Зачем уничтожать другого человека, если и он, и я, все мы так безнадежно, так ужасно обречены на смерть? Разве не порядочнее было бы спокойно отбыть жизнь, стараясь, чтобы она была сносной и для нас, и для других, обреченных точно так же, как и мы? Ведь после этой пьесы мир представляется чуть ли не тюремной камерой, из которой есть только один выход: на эшафот. А в камере должна царить солидарность.

– Убийца рассуждает похоже, но чуточку иначе, – возразил Алекс. – Если он даже и мыслит подобно Ионеско, полагая, что все люди должны исчезнуть и после них не останется ничего личного, то он может прийти к выводу, что в таком случае можно убивать людей, которых ненавидишь, поскольку это лишь ускоряет их неизбежный конец, но вместе с тем скрашивает его собственную жизнь. У всякого преступления есть некий главный мотив. Уничтожая кого-нибудь, убийца что-то приобретает: сокровища, любовь, удовлетворяет свой инстинкт мести. Порой это больше, чем самооборона, порой это страсть. Но любой из подобного рода мотивов может быть истолкован как абсолютная необходимость, и чем больше литература будет убеждать людей в том, что их существование преходяще, что оно не так уж и важно, тем больше появится у убийц оснований оправдывать себя в собственных глазах. К счастью, убийцы редко выходят из среды поклонников современной литературы.

– Довольно! – запротестовала Кэролайн. – Один из вас убивает людей на бумаге, а другой ловит убийц в жизни. Но помните, девяносто девять процентов людей на свете никогда не видели убитого человека, и если бы не газеты, никогда и не слышали бы о нем. Преступления всегда случаются где-нибудь далеко, и никто не верит в них всерьез, пока сам не столкнется с ними лоб в лоб. Отношение к преступлению не входит в круг тех основных черт, которые формируют мировоззрение человека.

– Не очень-то я в этом уверен, – заметил инспектор.

Помолчали.

– Переменим тему, – предложила Кэролайн, – надо признать, что и режиссура замечательна. Но Винси в роли Старика превосходит самого себя.

– Раз так, мы займемся похвалами Эве Фарадей. Ты знаешь, что ей 25 лет? – подхватил Алекс. – Огромный талант.

– Да, но…

В зале стемнело. Кэролайн впилась глазами в опущенный занавес, словно хотела пробуравить его взглядом и отыскать за ним героев спектакля. Зажглись прожектора.

Перерыв не задержал развития действия. В антракте на сцене появились стулья, это были целые горы и ущелья из стульев, среди которых, словно в кошмарном пейзаже, двигались актеры. Толпа воображаемых гостей приобрела уже фантастические размеры. Двести, триста стульев… а старики все втаскивали и втаскивали новые. Напряжение росло. Старик и Старуха разговаривали с отсутствующими, корили их, осыпали похвалами, провожали к предназначенным для них местам. Но Алекс, который не спускал глаз с актеров, почувствовал несколько иной тон, чем в первой части спектакля. Винси стал резче, он был больше символом, чем человеком, он произносил свой текст, словно хотел сказать зрителю не «Это Я, актер, и вот я вживаюсь в образ, который вы видите!» – а скорее так: «Я только изображаю этого Старика и с его помощью хотел бы поделиться с вами мыслью автора!»

Алексу больше пришлось по вкусу второе решение. Оно было менее мелодраматическим и ближе современному, думающему человеку. А вот Эва Фарадей немного терялась в своей роли и, казалось, не выдерживала бремени той честолюбивой концепции, которую она отстаивала в первой части спектакля. Но, может, это только блистательная, с каждым мгновеньем набиравшая силу игра партнера попросту отодвинула ее на второй план? Под феерическими лучами человеческой мысли, которые исходили от Винси, она немного поблекла.

Финальная сцена самоубийства обоих стариков превратилась, однако, в настоящий концертный дуэт. Их прощание на подоконнике, а потом прыжок в шумящее внизу море потрясали. Так кончает всякий человек, говорил зрителям Ионеско, вне зависимости от того, много или мало сил вложит он в собственную жизнь и насколько она у него удастся. Но Винси так выполнил свой самоубийственный прыжок, что он неожиданно производил впечатление вызова и веры, оптимизма и дерзкой наивности. Прыжок в будущее, не в небытие. Эва Фарадей свалилась, словно вещь, которая принадлежит человеку.

Ветер вынес теперь оконные занавески на сцену, и они трепыхались, как флаги. Лампы стали постепенно накаляться, потом загорелись, и свет их, отражаясь от белых, голых стен декорации, бил зрителям прямо в глаза. В огромные двери в центре задника вошел тот, которому предстояло передать миру мысли и идеи Старика.

Вошел Оратор. Одет он был точно так же, как и Старик, но маски на нем не было. Большая черная шляпа покрывала его голову. И только теперь разыгралась настоящая драма. Изо рта Оратора вырвалось нечленораздельное бормотание. Несколько раз приступал он к тому, что должно было стать его речью. Потом смирился и беспомощно огляделся по сторонам. Подле него стояла огромная черная доска. Оратор взял мел в левую руку и попробовал писать, но и буквы стали складываться в такое же бормотание, содержанием которого могло быть только одно: «Ни в чем нет никакого смысла, существование человека бессмысленно, оно трагично из-за его бессилия действовать и его бессилия договориться…»

Занавес медленно опускался. Какое-то время в зале еще удерживалась сосредоточенная тишина. И наконец она взорвалась громом рукоплесканий.

Занавес взметнулся ввысь, посреди сцены стоял Оратор. Овации явно предназначались ему как режиссеру этого потрясающего спектакля. Оратор – Генри Дарси – сдержанно поклонился. Но публика не переставала аплодировать. Ждали двух героев вечера.

Занавес упал и вновь пошел вверх. Из левой кулисы на сцену легкой, молодой походкой вышла Эва Фарадей. Маску она держала перед собой. Актриса стояла выпрямившись, давая публике возможность рассмотреть свое красивое, чистое лицо, так не похожее на то, которое она держала в руке и которое еще минуту назад казалось чуть ли не ее собственным. Рукоплескания опять загремели и стихли. А потом снова набрали силу.

– Вин-си! – раздался чей-то крик, его поддержали другие голоса: – Вин-си! Вин-си! Вин-си!

Все взгляды обратились к правой кулисе, из которой, по законам сценической симметрии, он должен был выйти.

Занавес упал еще раз и еще раз поплыл вверх, но на сцене по-прежнему были только Эва Фарадей и Генри Дарси. Публика аплодировала неутомимо. Восклицанья «Вин-си! Вин-си!» сбивали ритм рукоплесканий и снова растворялись в них. Еще трижды поднимался и опускался занавес, Эва Фарадей и Генри Дарси стояли неподвижно, словно пристыженные овацией, устроенной отсутствующему. Наконец занавес опустился в последний раз. В зале зажгли свет. Стивен Винси так и не появился. Несколько разочарованная публика неспешно двинулась к выходу.

– Странно все-таки, – говорила Кэролайн, просовывая руку в рукав пальто, которое подавал ей Паркер, – вроде бы для людей, так упорно добивающихся признания публики, появление на сцене в минуты подобного триумфа должно быть настоящим удовольствием. Я много раз видела Винси, и у меня сложилось впечатление, что ему это ужасно нравится. На некоторых спектаклях он даже вел себя немного старомодно. Прикладывал руку к сердцу, кланялся низко, как это делали актеры в прошлом веке. А ведь такую стихийную овацию и припомнить трудно. Зал ведет себя подобным образом нечасто. А Винси сегодня не вышел.

– Может, у них это такие штучки… – предположил Алекс. – Если уж, мол, я вам так нравлюсь, сделаю-ка вид, будто мне ваши хлопки безразличны. И тогда, дескать, помимо восхищения я заслужу и ваше уважение. Может, он и так рассуждает. А может, просто куда-нибудь торопился? На свидание или на поезд?

Они вышли в толпе зрителей, возбужденных еще больше, чем в антракте. Сели в машину. Клуб «Зеленое перо», членом которого состоял Алекс, был довольно далеко от Камерного театра, и они добрались туда только через четверть часа. Ехали молча, каждый думал о спектакле. Только когда устроились за столиком на удобных, мягких стульях и Алекс заказал закуску, настроение поднялось.

– Я вам очень признательна за приглашение, – начала разговор Кэролайн, обращаясь к Паркеру. – Незабываемый вечер. Думаю, мы еще не раз вспомним его… Да, но я забыла, что наша экспедиция скоро отправляется в путь… – Она задумалась на мгновенье, а потом посмотрела на Алекса. – А может, господа, вы приедете туда, когда инспектор получит отпуск?

Паркер улыбнулся.

– Мы знакомы без малого двадцать лет, вот этот самый Джо Алекс и я, вместе пережили тысячи печальных и веселых приключений. Но в Иране вместе еще не бывали. Я, разумеется, не говорю об удовольствии, какое доставила бы мне встреча с вами. Программа экспедиции уже разработана и утверждена? Я о том, знаете ли вы уже, что́ хотите откопать и где конкретно?

Завязался разговор об археологии, и Алекс с удовольствием и некоторым удивлением слушал Кэролайн, которая из хорошенькой, не очень умной и не слишком сообразительной девушки вдруг преобразилась в человека, способного весьма уверенно рассуждать об очень сложных вещах и обрушивать на собеседника, словно из рога изобилия, даты и факты, относящиеся ко временам, о коих сам он имел туманное представление, вынесенное из школы и чтения брошюр на исторические и географические темы. Кэролайн-ученый, Кэролайн-исследователь была совершенно не похожа на Кэролайн в вечернем платье с глубоким декольте и длинным хвостом волос, укрепленным высоко на затылке. Казалось, одна Кэролайн должна быть уродлива, умна и носить очки в проволочной оправе, а другая – мило щебетать о модной современной пьесе, восхитительно танцевать и служить неотягощающей радостью для мужчины, в поте лица своего зарабатывающего хлеб. До сих пор Алекс видел перед собою только вторую, теперь же понял, что Кэролайн была, честно говоря, пообразованнее его самого. Джо ни разу не перебил ее. Слушал, как она объясняла Паркеру старые проблемы Ближнего Востока так понятно и легко, а вместе с тем так обстоятельно, что в беседе с невеждою проявился ее огромный педагогический талант. Она и сама увлеклась, конский хвост начинал ходить ходуном, когда она раскачивала головой, сидевшей на тонкой, нежной шее, синие, молодые глаза то загорались, то задумчиво затуманивались. Паркер тоже слушал ее с напряженным вниманием. Кэролайн оборвала себя и рассмеялась.

– Налей мне чего-нибудь, Джо! – попросила она. – Я зарапортовалась. Археология не только моя профессия, но и великая, единственная любовь. Я могу заморочить ею голову кому угодно, если он мне только это позволит сделать.

И Джо вдруг сообразил, что она еще никогда не говорила с ним об этих проблемах… «Я, видно, ей не позволял», – удивленно подумал он.

– Кэролайн, – сказал он, – ты самая большая неожиданность этого вечера!

Но он ошибся, ибо именно в этот момент над их столиком склонился официант и тихо произнес:

– Господина Паркера просят к телефону.

– Прошу прощения. – Инспектор встал и отошел от столика.

– Кэролайн, – проговорил Джо – о, моя прекрасная Кэролайн!

– Правда? Я не уродливая? Я тебе немножечко нравлюсь?

– Больше жизни! – серьезно ответил Алекс.

Она засмеялась.

– Нет. Не бойся. Я не поймаю тебя на слове и не выйду за тебя замуж. Так будет лучше. Мы принадлежим друг другу ровно в той мере, в какой сами этого хотим. И никто нас ни к чему не принуждает. Если бы я вышла за тебя, мне пришлось бы вечно вытирать пыль и открывать окна. А когда я делаю это сейчас, надеюсь, есть в этом немножечко женского очарования, ведь в конце концов я все равно отправляюсь к себе, в свой собственный дом, а ты остаешься один и можешь делать, что тебе заблагорассудится. Но с тобой мне хорошо…

– И мне с тобой… – подхватил Джо Алекс. – Пора бы уже и домой. Ты заваришь чай, и мы послушаем музыку по радио. Знаешь, такой тихий джаз.

– Ох, изумительно. А потом мы заснем, а радио будет играть до самого утра… Когда проснемся, оно тихонечко расскажет нам о выращивании свеклы или о съезде почтовых чиновников. Отлично, Джо! Покончим с ужином и поедем…

Но она ошиблась, к столику уже подошел Бен Паркер и, не садясь, проговорил:

– Вам придется меня извинить, но я ухожу.

– Чего так? – спросил Алекс. – Неужели твоя служба не может и на час оставить тебя в покое? Что-нибудь стряслось?