Текст книги "Воин Арете"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава 41

ПУСТЬ БОГ САМ РЕШАЕТ

Так было условлено после долгих споров. Фаретра уезжает завтра со своей царицей, Фемистоклом, Эгесистратом и прочими. Между тем прибывают все новые путешественники, у меня просто глаза разбегаются. В городе только и говорят, что об огромном лагере гостей, который разрастается с каждым днем. Когда Пиндар пригласил нас выпить с ним вина, я засомневался, что в Дельфах осталась хоть капля, да и местечко, где можно было бы спокойно посидеть, вряд ли нашлось бы. Но Пиндар повел нас в гостиницу, где останавливается всегда, когда сюда приезжает.

– А приезжаю я каждые четыре года, – сказал он, – когда проводятся Пифийские игры. Я, правда, еще ни разу не выиграл, но надежды питаю большие – очень большие! – именно в этот раз. Да и для дела моего полезно бывать на публике.

Считая его слишком старым для соревнований по бегу, я спросил, не дерется ли он на кулаках, чем ужасно насмешил их с Диоклом (Пасикрата и Тизамена с нами не было, хотя Пиндар пригласил их обоих. Пасикрат ни за что бы не остался, а Тизамен, как мне кажется, опасался, как бы однорукий не поговорил с регентом наедине).

Мы пили вино, и Диокл с Пиндаром объясняли мне, как проводятся Игры.

Оказывается, там есть состязания в музыке и пении, а не только в силе, ловкости и быстроте. И вот сейчас я даже прервал свои записи, чтобы еще раз уточнить порядок проведения Игр. В основном он таков.

Пение под аккомпанемент лиры. Пиндар как раз стал репетировать, когда мы допили вино. Стихи непременно должны принадлежать самому участнику соревнований и исполняться впервые.

Игра на флейте.

Соревнования в беге на короткую дистанцию – один круг. Побежит Пасикрат.

Соревнования в беге на среднюю дистанцию – два круга. Тоже Пасикрат.

Бег на длинную дистанцию – двадцать четыре круга. Бежит Пасикрат.

Пятиборье – бег, метание диска, прыжки, метание дротика и борьба.

Борьба.

Кулачный бой – в этом участвую я.

Панкратион – тоже я.

Скачки – Павсаний записал своего коня Аргаса; наездник – Ладас.

Соревнования в беге для юношей.

Пятиборье для юношей.

Кулачный бой для юношей.

Бег на среднюю дистанцию для юношей.

Гонки на колесницах – возничим на колеснице принца Павсания буду я.

Игра на лире – сыграет Симонид.

Бег в доспехах – последний вид соревнований.

* * *

В некоторые дни проводится несколько видов соревнований. Например, в первый день Пиндар и остальные будут утром петь, а играть на флейте соревнующиеся будут днем. Ближе к вечеру состоится забег на стадионе. Все соревнования для юношей (за исключением скачек) будут проводиться в один день, а в последний день Игр сперва будут состязаться музыканты в умении играть на лире, а потом состоится забег в полном боевом снаряжении.

Ио разыскала нас, когда мы мирно пили вино, и принесла новость: прибыл Фемистокл Афинский на серебряной колеснице. Я этого человека не помню, но Ио и чернокожий сказали, что мы вместе с ним проделали весь путь до Спарты. Амазонки хотят воспользоваться его колесницей, если им разрешат участвовать в состязаниях.

Выпив вина, мы снова отправились туда, где записывают будущих участников состязаний, чтобы имя Пиндара тоже занесли в список. Там мы встретили Фемистокла, плотного, веселого человека в хорошей одежде, и с ним старика Симонида. Симонид будет состязаться в игре на лире. Фемистокл сказал Пиндару, что сам он приехал только посмотреть, и рассказал, как чернокожий и я стали жителями Спарты. Потом Пиндар рассказал всем, как он ездил в Фивы, чтобы раздобыть денег для того, чтобы нас выкупить, – хотя, по правде, мы никогда рабами и не были. Когда он вернулся в Афины, нас там уже не было, и он оставил деньги одной своей знакомой и снова вернулся в Фивы, где обратился с просьбой к отцам города как-нибудь убедить афинян освободить нас.

Слушая его рассказ, я чувствовал, что он мне все больше и больше нравится. Я знаю, что далеко не всякий, кто шумно и радостно приветствует тебя, твой истинный друг, но Пиндар, по-моему, – настоящий наш друг. Я спросил, не споет ли он для меня, чтобы разогнать мою печаль. Я знаю, у музыки есть такая власть. Он сказал, что обязательно споет, если я сегодня вечером приду к нему в гости. Теперь я уже не думаю, что его пение мне поможет, хотя Кихезипп уверяет меня, что поможет непременно.

Еще много чего надо записать; постараюсь быть кратким.

Амазонки влетели на стадион, точно камень, пущенный из пращи, влетел в окно, и мгновенно смолкли всяческие разговоры. Все головы сразу повернулись в их сторону; нашим изумленным взорам предстали пять весьма мрачного вида женщин, более высоких, чем множество мужчин, исключительно ловких, одетых в лохмотья, однако обладавших великолепным оружием. Но когда самая высокая из них вдруг бросилась меня обнимать и целовать, тысяча глоток, наверное, радостно приветствовала нашу встречу! Даже сейчас щеки мои пылают, когда я пишу об этом. Оказывается, мы с Фаретрой были любовниками еще во Фракии. Я решил поговорить с судьями, чтобы Фаретре и остальным амазонкам разрешили участвовать в состязаниях, но судьи куда-то ушли, и нам пришлось подождать.

Тогда-то я и разглядел приз, предназначенный победителю в гонках на колесницах. Прежде я его не замечал. То была высокая красная ваза – работа замечательного мастера, – наполненная, как мне сказали, самым лучшим из масел и запечатанная воском. Но меня поразило куда сильнее то, что эта ваза была из дворца моей памяти! И когда я мысленно вошел в тот дворец, она почему-то продолжала стоять там! А вокруг нее прыгали чернокожие танцоры с бородами, лошадиными ушами и хвостами.

Вернулись судьи, человек двенадцать, по-моему, и тут же принялись качать головами. Никаких женщин, утверждали они. Женщинам запрещено участвовать в соревнованиях! То, что царица амазонок была не замужем, никакого значения не имело – просто женщины не допускались, и все. Как и все неэллины; к тому же ни одна из амазонок не умела говорить по-эллински, разве что несколько слов знала.

Я и не заметил, как Ио куда-то ушла, но теперь она снова пробиралась к нам сквозь толпу, ведя за собой довольно красивого хромого человека с курчавой бородой. Фемистокл приветствовал его как друга, судьи тоже, а царица амазонок обняла его. Пока он говорил то с одним, то с другим, Ио рассказала мне, что это Великий прорицатель – куда более известный даже, чем Тизамен. И он был на севере вместо с Фаретрой, Ио и со мной.

Он знает язык амазонок и заверил судей, что этих женщин послал сюда великий Бог войны. Но судьи по-прежнему отказывались допускать их к соревнованиям.

Тогда он повернулся к Фемистоклу и старому Симониду, и они втроем стали что-то очень быстро обсуждать, но говорили так тихо, что подслушать было невозможно.

Наконец они согласно закивали головами, и Фемистокл выступил вперед, обращаясь к судьям – а точнее, ко всем присутствующим. Его зычный голос разносился по всему двору.

– Вы должны извинить мне мое невежество, друзья, – начал он, – но прошло уже много лет с тех пор, как я принимал участие в этих Играх.

Судьи заверили его, что они очень рады прибытию столь великого человека.

– Мне сказали, что мой дорогой друг регент Павсаний из Спарты решил принять участие в гонках на колесницах, – продолжал Фемистокл. – Но неужели он сам будет управлять своей колесницей? Неужели сам будет держать поводья?

При этих словах кто-то из судей указал на меня, пояснив, что управлять колесницей от имени Павсания буду я.

– А та прекрасная ваза – это и есть главный приз? Так это ее получит Латро, если выиграет? Счастливчик!

Судьи поспешили объяснить Фемистоклу, что ее получу не я, а Павсаний – ведь считается, что это он участвует в состязаниях.

– Ах вот как! – сказал Фемистокл. – Тогда все понятно. Но я хорошо знаю Латро, и он никакой не эллин…

Судьи сказали, что решили считать меня эллином и потому разрешили мне участвовать в двух видах состязаний.

– Но не в гонках на колесницах, – возразил Фемистокл. – Ведь в этом виде состязаний участвует регент Павсаний, не правда ли? Скажите, а что, закон запрещает всем женщинам участвовать в Играх?

Этот вопрос, казалось, ужасно озадачил судей. Они пошептались, а потом сказали, что, поскольку женщины участвовать не могут, то, согласно правилам, им это и не разрешается.

– Замечательно! – Фемистокл потер свои крупные руки и широко улыбнулся.

– Но я-то могу участвовать? Я ведь мужчина и эллин, да и колесница у меня отличная.

Судьи сказали, что были бы счастливы включить его в число участников; вопрос о его мастерстве даже стоять не может.

– Ну так я приму участие в Играх! – заявил он. – Запишите меня, пожалуйста. Я – Фемистокл из Афин, а эта женщина будет моим возничим. – И он указал на Фаретру.

Потом я долго тренировался под наблюдением Диокла – занимался тем, что пинал ногами бурдюк, набитый просом и подвешенный на веревке. Агатарх, один из судей, пришел посмотреть, поскольку именно он вносил мое имя в списки. Он сказал, что многих записавшихся, возможно, вычеркнут, когда судьи понаблюдают за их тренировками, но меня не вычеркнут совершенно точно. Диокл заявил, что я работаю все лучше, и он, хоть и совершенно не одобряет занятий любовью во время тренировок и перед началом Игр, все же устроил мне кое-что приятное, отчего я, видимо, и повеселел. Я его не понял; но у Ио, которая смотрит, как я пишу, спрашивать мне что-то не хочется. Я чувствую… Вон какие там скалы – если с них броситься либо на камни, либо в море, то непременно погибнешь.

* * *

Странный я провел вечер, и снилось мне тоже что-то очень странное.

Сперва я должен написать, что же на самом деле со мной случилось, а потом, если останется время, пересказать свой сон. Ну а потом, если останется еще немного времени, рассказать, как я себя чувствую сейчас. Это самое важное, в сущности, но вряд ли стоит писать об этом в первую очередь.

Итак, мы с Ио пошли в гостиницу, где остановился тот поэт, и он пригласил нас войти. А увидев, как я устал, предложил полежать на его постели, пока он будет мне петь. Я так и сделал, но мне почему-то все время казалось, что точно так же поют и для мертвых – в преддверии вечного отдыха и покоя. И вдруг я заснул, и мне приснился тот сон, а потом я услышал слова поэта: "На сегодня все. Боюсь перенапрячь голос".

И при этих словах я сел.

Ио плакала. Она обнимала и целовала поэта, без конца повторяя, какая замечательная у него музыка и чудесные стихи. Ну а я не мог вспомнить ни одной строчки! Однако ощущал себя героем, который способен разрушать города и воздвигать новые; так что я улыбался во весь рот, как дурак, и тоже обнимал Пиндара, и мы хлопали друг друга по спине.

– Я знал, что тебе поможет, – говорил он. – Ведь если бы у тебя не было вкуса к поэзии и такой удивительно восприимчивой души, ты никогда бы не вспомнил тот отрывок из моей поэмы, который декламировал судьям сегодня утром. И как только ты умудрился его вспомнить – ведь ты все забываешь!

Однако Светлый бог способен исцелить тебя, а Парнас – его дом, и он наш покровитель.

Было темно, как в могиле, когда мы с Ио покинули гостиницу и побрели по улицам Дельф; идти нам было далеко, и я пожалел, что не захватил с собой меч.

– Пиндар, наверное, лучший поэт в мире, – с чувством сказала Ио. – И подумай только – ведь он наш друг!

Я спросил у нее, не храпел ли я во сне.

– Так ты все проспал? Господин мой, но как же ты мог? Это ведь было просто замечательно! Да и глаза у тебя все время были открыты.

– Боюсь, что я все же заснул, хоть и ненадолго, – сказал я. – Вроде бы одну или две строфы я помню.

Ио покачала головой:

– Ну ладно, что тут поделаешь. Хорошо хоть ты не храпел – впрочем, я бы тебя сразу разбудила. Но тебе сейчас явно стало лучше! Даже Диокл так говорит. Не потому ли, что ты увиделся с Фаретрой? Ты очень тосковал по ней, но теперь она снова здесь, с тобой, и все идет на лад.

Вдруг чей-то незнакомый голос громко сказал прямо у меня над ухом:

– И она куда ближе, чем ты думаешь, Латро. – Из арки перед нами появились тот хромой человек, царица амазонок, Фаретра и маленькая хрупкая женщина с длинными развевающимися волосами, головой не достававшая Фаретре и до плеча.

Ио воскликнула:

– Эгесистрат! Какое счастье! А знаешь, Латро теперь значительно лучше!

– Так и должно было быть, – кивнул Эгесистрат.

Я почувствовал, как рука Фаретры скользнула в мою ладонь.

Царица амазонок заговорила на своем языке, которого я не понимал, и Эгесистрат перевел:

– Мы идем взглянуть на лошадей. Не хочешь ли с нами? Эти лошади будут в колеснице твоего соперника.

Мы направились к лагерю, где остальные три амазонки охраняли лошадей.

Они посветили нам факелами. Честное слово, никогда не видел лучших коней!

Они сверкали, точно языки пламени в неровном свете факелов, всхрапывали и нервно переступали копытами. Ио сказала, как хорошо, что Фемистокл так помог амазонкам, а хромой Эгесистрат посоветовал Фемистоклу записаться в число участников. Хромой только головой покачал в ответ на ее слова и сплюнул в огонь.

– Фемистокл теперь стал другом спартанцам, – сказал он. – Ради благополучия всех его следовало бы за это дискредитировать, а спартанцев уничтожить. – Спохватившись, он велел нам помалкивать насчет подобных его высказываний.

Эгесистрат еще остался с царицей амазонок и остальными женщинами, когда мы с Ио пошли домой; с нами ушла и Фаретра. Оказалось, какая-то женщина уже лежит в моей постели, и когда она увидела Фаретру, то бросилась на нее, размахивая кинжалом. В результате проснулся Павсаний, потом Киклос и все остальные, но никто не рассердился – наоборот, все стали смеяться и подшучивать над дерущимися женщинами. Наконец Фаретра выбила кинжал у своей соперницы, скрутила ее и бросила в канаву.

Когда все снова улеглись спать, Фаретра легла со мною. Хотя она почти так же велика, как крупный мужчина, целовала она меня совершенно по-женски. Я очень люблю ее. Она знает несколько слов по-эллински и сказала мне, что однажды мы с ней украли священных белых коней и спрятали их в пещере. Ей хотелось знать, помню ли я Иппостизию, которая умерла там, на севере. (Я не помню.) Поздно ночью она сказала мне, что ее страшат состязания, ведь, если она проиграет, царица амазонок наверняка принесет ее в жертву их богу-покровителю, желая его умилостивить. После этих слов я особенно крепко обнял ее. Она разбудила меня, когда уходила, и с тех пор я все пишу и пишу свой дневник, вынеся лампу во двор.

А вот и мой сон.

Какой-то мальчик стоял возле моей постели. Когда я повернул голову и посмотрел на него, то увидел, что он младше Полоса. Ноги его постукивали по полу козлиными копытцами; на лбу торчали рожки.

– Пойдем со мной, – сказал он мне, и мы пошли в какой-то город, расположенный на горе; сперва шли по извилистой улице, потом карабкались по крутому склону.

– Ты фавн, – сказал я. – А фавны приносят сны. – Кто-то говорил мне об этом, но я не помню, кто именно.

– Да, – кивнул он. – А я привел тебя. – Своими копытцами он переступал с камня на камень ловчее, чем я – ногами.

Мы подошли к маленькому храму, где на алтаре горел огонь. Здесь творилось что-то странное – меня приветствовала хорошенькая женщина, а потом мы вроде бы вместе с нею проснулись. И, без сомнения, я уже встречал ее сегодня утром, и потом все время думал о ней. Полос и Амикл тоже оказались там, нижняя часть тела у обоих была лошадиная. Полос весело бегал между храмом и растущими неподалеку деревьями. "Не бойся", – сказал он мне. Я ответил, что хотел бы умереть, а вот пугать меня ничто не пугает. Однако последнее было не совсем правдой.

Тизамен и Пасикрат вошли в сопровождении моего слуги, а вел их странный человек с лисьей физиономией, который ухмыльнулся, завидев меня. Лаяли гончие. Позже, когда мы с восхищением рассматривали белых коней амазонок, хромой Эгесистрат спросил, слышал ли я гончих. Я сказал, что не слышал. Но не стал говорить, что слышал их во сне.

– Верни свою руку, – сказала женщина Пасикрату. – Верни ее, если хочешь обрести покой.

Однорукий огрызнулся:

– Это он у меня ее отнял; вот пусть он ее у себя и держит!

– Так, значит, это ты сделал, – прошептал Тизамен. – Теперь, когда я это знаю, я могу снять чары.

– Никаких чар и нет, – сказал ему Амикл. – Одна ненависть.

– В таком случае он должен умереть, господин мой. – И Тизамен кивнул, точно подкрепляя свои слова. – Киклос уже решил это, потому что… – он мотнул головой в сторону Полоса, – он не такой, как они. Эта любовь опасна. – Если вы хотите причинить вред моему хозяину… – начал Аглаус.

Пасикрат ударил его по горлу. Аглаус упал и больше не поднялся. И сразу Амикл бросился на Пасикрата, могучий жеребец и всадник одновременно, сбил его с ног и поставил оба передних копыта ему на грудь. Пасикрат смотрел на него выпученными глазами, а Амикл издевался:

– Все красуешься своей силой, ловкостью и мужеством? А ты посмотри на меня! Я стар, но куда сильнее и быстрее тебя – да ты таким и не будешь никогда. И я куда храбрее. Ну что стоят все твои хваленые качества перед лицом настоящего противника?

Женщина присела на корточки возле Пасикрата:

– Не обманывай себя. Неужели ты думаешь, что это всего лишь сон? Смерть – это смерть, и Амикл легко может убить тебя. А потом те, кого ты называешь своими друзьями, найдут тебя мертвым на том ложе, где ты заснул.

И твой Павсаний забудет тебя задолго до того часа, когда под жаркими лучами солнца в теле твоем зашевелятся черви.

Я помог Аглаусу встать, потом спросил Пасикрата, что он такого сделал, чем вызвал такой гнев у этих людей; но он не желал ни смотреть на меня, ни отвечать мне. Полос попросил дядю позволить Пасикрату сесть.

– Ты хотел, чтобы я любил тебя, – сказал Полос спартанцу, – и я действительно этого хочу. Честное слово.

Что-то шевельнулось в моей груди, точно паук в своих сетях.

– Я непременно полюблю тебя, – сказал Полос. – Обещаю.

Стоя рядом с женщиной, я наклонился над Пасикратом, желая что-то ему сказать, и он потянулся ко мне своей искалеченной рукой. Но она показалась мне совершенно такой же, как моя собственная. Где-то вдали раздался голос:

"На сегодня все. Боюсь перенапрячь голос".

* * *

Я смотрел, как восходит солнце. Я действительно все забываю, но я не забыл той ночи, что сокрушила мою жизнь, как тот человек-конь Амикл из моего сна; и вот я пишу, надеясь, что, если все вернется, я сумею это перечесть.

Жизнь человеческая и в самом деле коротка, а кончается смертью. Если бы она была длинна, ее дни значили бы мало. Если бы не было смерти в конце – она не значила бы ничего. Так пусть человек наполняет каждый свой день славой и радостью. Пусть он не винит ни себя, ни другого, ибо он не знает законов, по которым существует в этом мире. Если спит он смертным сном, пусть спит. Если во время сна он увидится с богом, то пусть бог сам решает, хорошо или плохо этот человек жил.

Тот бог, которого он встретит, пусть правит жизнью этого человека, но не сам человек.

Глава 42

ПАВСАНИЙ В ГНЕВЕ

Ио говорит, что когда Кихезипп пришел поговорить обо мне с Павсанием, тот его ударил. По-моему, стыдно бить старого ученого человека. Так же думает и сам Павсаний – я видел это по его лицу, – и тем не менее он его ударил.

– Я стал игрушкой в руках богов, – сказал он Тизамену при всех. – Они дали мне величайшую в истории победу, но желают вырвать плоды ее из моих рук!

– Эллины в долгу перед тобой, в большом долгу! – попытался успокоить его Тизамен.

– Но я же не могу просить их о милости!

– Ну конечно же нет! – Тизамен потер пухлый подбородок и, округлив глаза, возвел их к небесам. – И все же кое-кто мог бы потребовать от них благодарности – даже не упомянув имени великого регента. Для этого есть и Фемистокл, и Симонид.

И вот что случилось далее. Я узнавал об этом как бы по частям, а самое важное узнал на рынке, когда поговорил с жителями Пурпуровой страны, то есть с финикийцами, которые считались пленными и содержались под стражей.

Павсаний, оказывается, погрузил свои военные трофеи на их корабль; Коринф обещал им безопасное плавание, однако на них неожиданно напало судно из Аргоса, и аргивяне заставили финикийцев зайти в гавань у подножия горы и полностью их ограбили. Таким образом, Павсаний лишился огромных богатств.

Капитан финикийцев меня узнал сразу. Его зовут Муслак. Не желая, чтобы он понял, как быстро я все забываю, я приветствовал его тоже как старого знакомого. "Левкис" [84]84
  Латро считает, что так финикийцы произносят его имя – Люций.


[Закрыть] – примерно так он назвал меня, и возможно, это и есть мое настоящее имя; разве может мать назвать своего сына «наемником», а ведь «латро» и означает «наемник».

– Я знал, что ты еще вернешься, – сказал мне Муслак. – Ты ведь не хотел, чтобы тот старик понял, что мы с тобой знакомы, верно? Хотя мы надеялись, что ты придешь раньше.

Я сказал, что не видел в том смысла, пока не узнал об обстоятельствах, в которых они оказались. На самом деле я понятия не имел, как им помочь.

Когда ничего не помнишь и не понимаешь, но все же должен что-то говорить, лучше всего задавать вопросы. Я задал их великое множество. Но стоило мне спросить, смогут ли они отвезти меня на родину, если я помогу им освободиться и вернуть свой корабль, как Муслак, глядя мне прямо в глаза, поклялся, что непременно сделает это. Он заверил меня, что прекрасно знает, где мой дом, и все время указывал на запад, называя живущих там людей "лухиту", что, возможно, должно было означать "латины"[85]85
  Латины, или жители Лация – одно из основных италийских племен, проживавшее на территории от нижнего течения Тибра до Альбанской горы и на побережье Центральной Италии.


[Закрыть] – мы нарочно говорили только по-финикийски, чтобы не поняли стражники.

Я по-прежнему не знаю, что можно сделать для них, одно мне совершенно ясно: ради золота эти эллины готовы на все и на все будут смотреть сквозь пальцы. У Ио есть какие-то деньги – я сам видел, как она доставала монету, когда я расплачивался с Аглаусом.

* * *

Павсаний наблюдал, как мы деремся на кулаках с Диоклом. Мы надели гиманты, чтобы защитить руки. Диокл очень быстрый и осторожный; как раз то, что нужно.

– А ты сегодня довольно веселый, – заметил мне Павсаний.

Я сказал, как мне трудно справляться с Диоклом, который умело совершает разные обманные движения левой рукой, поскольку управляется ею так же хорошо, как и правой.

– Зато, господин мой, я обучился многим новым приемам, – продолжал я. – Я, конечно, забуду, где этому научился и у кого, но самих уроков забыть не смогу.

Павсаний улыбнулся и хлопнул меня по полечу. Из-за шрамов лицо его порой кажется злым, но, по-моему, сердце в груди его бьется не злое.

– Это ведь ты его вылечил, верно, Диокл? – спросил он.

Диокл сплюнул:

– Да он сам себя вылечил, великий регент. Ну может, и я чуточку помог.

Просто он поступал так, как я ему советовал.

– Конечно, это ты ему помог! Я все время следил за тем, как Латро лечат наши великие целители Кихезипп и Тизамен (у последнего, кстати, вчера ночью было удивительное видение), да еще Амикл, хотя он так и не испросил на это моего разрешения. И маленькая плутовка Ио о нем тоже все время заботилась. Уже четверо. Да еще ты и сам, Латро. Шесть человек заботились об одном! Может, еще кто найдется? Полос, например?

Вспомнив свой сон, который я записал в дневник на рассвете, я сказал:

– Да, регент, и Полос, и Пасикрат. Но больше, конечно, Полос.

– Значит, всего восемь? Я просто должен получить лавровый венок! Кстати – о Полосе. Латро, ты помнишь, что говорил о нем Тизамен сегодня утром?

– Конечно. Что он должен скакать на твоем Аргасе.

– Тебе нашептывают боги, Латро! Это я уже говорил, не знаю – помнишь ты об этом или нет. Значит, ты согласен?

Я пожал плечами:

– А сам Полос этого хочет?

– Я его не спрашивал.

Диокл снова сплюнул и сказал:

– Хочет он, хочет, да еще как! Он меня все расспрашивал насчет юношеских соревнований – во всем ему поучаствовать хотелось. Пришлось сказать ему, что он пока маловат; старшие мальчишки все равно бы его побили. Но как наездник он значительно легче и лучше Ладаса. Да и с лошадьми никто так обращаться не умеет.

* * *

Аглаус растирал меня после тренировки, а Диокл – Пасикрата.

– Ах, какой мне снился сон! – сказал Пасикрат. – Ты сперва сбил меня с ног, а потом помог встать.

Я уже успел забыть свой собственный сон, но прочел о нем в дневнике, а потому спросил, уверен ли он, что это был именно я.

– Еще бы! Ведь я думал, ты снова меня ударишь. У меня до сих пор шея болит – по-моему, после того сна.

Пасикрат сказал, что такой сон – хорошее предзнаменование перед кулачным боем.

– Больше никаких боев! – заявил Диокл. Он посчитал, загибая пальцы:

– У Латро до поединка всего четыре дня, так что никаких травм и ссадин быть не должно.

Надо сказать, что по правилам ни один боец не ударит своего противника снова, если помог ему подняться: если человека сбили с ног, поединок окончен. Только во время панкратиона можно подняться, даже если тебя сбили с ног, и продолжать борьбу.

После массажа Пасикрат поговорил со мной наедине.

– А мне снилось, – сказал он, – что я ударил Аглауса. – Я промолчал, и он продолжал:

– А ты, увидев, как я зол, спросил еще, не хочу ли я получить назад свою руку. Я на тебя действительно был очень зол – наверное, я и Аглауса ударил только потому, что он твой слуга, – и я сказал, что раз уж ты ее у меня отнял, так и держи ее при себе. Я чувствовал, что, если ты ее вернешь, я должен буду перестать с тобой ссориться, понимаешь?

Я сказал, что, надеюсь, вернул ему руку.

– Да, вернул. Мы поехали к тебе, и ты достал мою руку из своего сундучка. Там еще сверху лежал твой меч; а дальше – хитоны и тому подобное. И ты стал вышвыривать вещи на пол, потому что моя рука была на самом дне. Потом я взял ее и как-то пристроил к себе.

Он засмеялся, и я тоже.

– Надеюсь, ты помог мне сложить вещи обратно в сундук? – спросил я.

– Не помню. Но вот что самое странное: у меня весь день было такое ощущение, будто моя рука действительно ко мне вернулась и я перестал быть калекой! Я теперь могу делать все то, что и любой другой с двумя руками – например, играть на лире.

Потом Тизамен отвел меня к принцу, а еще туда пришел аргивянин Орзипп.

Тизамен говорит, что это один из правителей Артоса и что он очень богат.

Сперва я не мог понять, зачем меня привели туда и почему этот толстый и лысый Орзипп так меня разглядывает. Потом догадался: Павсаний заключил с ним пари, и Орзипп захотел на меня посмотреть. Их ставки после этого были удвоены.

* * *

Хотя кое-кому из спартанцев это было не по нутру, мы с Пасикратом во время церемонии открытия Игр шли бок о бок; действо было исключительно впечатляющим. Затем к нам присоединились вавилонянка, чернокожий и дети, и мы все вместе остались на стадионе слушать какого-то поэта из Беотии.

Пасикрат сперва передразнивал его смешной акцент, но вскоре перестал и признал его самым лучшим. Судьи были того же мнения, и этого поэта наградили лавровым венком. Ио говорит, что это наш старый друг. Он довольно долго беседовал с нами после выступления, хотя сотни других людей ждали, желая перемолвиться с ним хотя бы словечком.

Стадион очень хорош; нижние ряды сидений сделаны из камня, а верхние – из дерева. Он открытый со всех сторон, можно свободно приходить и уходить.

Овальная беговая дорожка равна одному стадию. По этой дорожке мы шли во время открытия Игр. Все поэты уселись в центре, прямо на траве. Слушатели, покинув свои места на скамьях, собрались вокруг тех, за кого болели.

Вокруг нашего поэта собралась просто невообразимая толпа.

Сегодня я начал читать свой свиток с самого начала и успел прочесть об Артаикте и его сыне, но мало что понял. Я велел Аглаусу каждый день спрашивать меня наедине о тех финикийских рабах на рынке и сказал, что именно он должен у меня спрашивать.

Пасикрат бежал очень хорошо, но победителем не стал. Павсаний ужасно разгневался. Он велел Тизамену и Диоклу занести мое имя в список борцов, но судьи не разрешили: было уже слишком поздно.

* * *

Ночь была беспокойная – смех, как оказалось, порой труднее перенести, чем любой удар. Фаретра легла со мной, некоторое время мы говорили о луках и тому подобном, поскольку она как раз посетила одного оружейника. По ее словам, мечи у него просто прекрасные, да и луки неплохие. Я сказал ей, чтобы она выяснила, не продаст ли он ей лук, стрелы и меч, не спрашивая, зачем они ей понадобились. Когда она сказала, что ей не на что все это покупать, я объяснил, что денег ей дам. Она уже немного понимает по-эллински благодаря Ио.

Снова пришла та, другая женщина. Войти она не решилась, но стала кричать, обзывая Фаретру дикой коровой и другими отвратительными прозвищами, и всех разбудила. Фаретра ее прогнала, но даже Полос над нами смеялся. Я не мог больше оставаться в шатре и теперь сижу у костра и пишу.

Рядом со мной сидит один умный пожилой человек с деревянной ногой. Он советовался с богами на мой счет и говорит, что у меня все будет хорошо и я даже с триумфом выиграю гонки на колесницах. Я чувствую, что он прав.

* * *

Сегодня был забег на среднюю дистанцию – это самый популярный вид соревнований в беге. Отборочный забег был проведен утром, а основной – вечером. Пасикрат бежал так хорошо, что всем нам казалось, что он непременно выиграет, однако судьи назвали победителем другого бегуна. Он опередил Пасикрата не более чем на толщину пальца.

Диокл учит меня бороться. Он называет борьбу самой бессмысленной частью панкратиона, но говорит, что я должен уметь делать это не хуже, чем все остальное. Он научил меня нескольким ценным приемам захвата, но, когда мы действительно стали бороться по-настоящему, я легко победил его.

Тот поэт, у которого все руки в перстнях, сочиняет оду в честь победителя в беге; платить ему будет тот город, откуда победитель родом.

* * *

Выиграл не Пасикрат, и было ужасно видеть после этого его лицо и слушать пощечины, которыми его награждал Тизамен; мне, конечно, следовало отшвырнуть коротышку-прорицателя и прекратить это издевательство. Потом Пасикрат призвал к себе Полоса, поцеловал его, а меня обнял как брата. Я заметил, что после забега он прихрамывает (особенно, когда думает, что его никто не видит). Павсаний отослал его в Коринф и велел не возвращаться оттуда без золота.

* * *

Сегодня день пятиборья. Я не пошел на стадион, а отправился в город.

Рынок был пуст – все отправились на Игры. Я уже собрался уходить, когда Анисия пригласила меня позавтракать с нею; думая, что она захочет любви и денег, я сказал ей, что ни за что не лягу с женщиной до состязаний. Она потянула меня за руку и сказала, что это вовсе не обязательно и что она просто хотела поговорить со мной. Мы с ней позавтракали, а потом со всеми вместе пошли на стадион.

Теперь я подробно изложу то, что рассказала мне Анисия до завтрака; если все это правда, то сведения действительно очень важные. Анисия родом из небольшого городка неподалеку от Фив и живет благодаря своему искусству. Нынче ночью я видел, как замечательно она танцевала в красноватом свете факелов – она удивительно напоминала мне какую-то богиню!