Текст книги "Легенды осени (сборник)"
Автор книги: Джим Гаррисон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– Пригласите к себе на ужин ту красивую актрису. Тогда весь город сочтет вас очередным дураком-испанцем, которому яйца жмут.
Амадор был очень доволен своей выдумкой.
Кокрен разглядывал перистые облака, наводившие на раздумья – каково быть внутри китового скелета. Он согласился с Амадором, хоть и ощущал в себе странную холодность. Через полчаса после того, как он выпустил кишки верзиле, он вел пикап техасца и внезапно захотел стоящую у обочины девушку, но ему тут же стало за себя слегка стыдно. В Дананге он, смыв пот и грязь боевого вылета, наслаждался девками, которые, прежде чем лечь с ним в постель, успевали приготовить ужин. Кокрену была нужна хоть искорка, иллюзия романтики, иначе он был как мертвый в смысле секса, таким он стал в тридцать лет, когда поклялся не ложиться в постель с женщиной, с которой ему не захочется наутро беседовать наедине за завтраком. Он был очень мудр во всем, что касалось сексуальной стороны человеческого существования, но до Мирейи у него не было никакой возможности это проявить. Он никогда не задумывался об этом, но на самом деле он ушел так далеко от физиологической гимнастики современного общества, что возврата уже не было. Человек, по необходимости породнившийся со смертью гораздо теснее среднего обывателя, не захочет проматывать жизнь на всякую чепуху.
И еще он чувствовал неопределенный страх приближающейся старости; он не сомневался, что Мирейя – первая, последняя и единственная возможность достичь совершенной полноты жизни, а все что угодно другое даст лишь слабое подобие. В конечном итоге без Мирейи была лишь пустота, но с ней простейшие занятия – прогулка с собакой в пустыне или закупка продуктов на ужин для двоих, а не для одного – дарили неописуемое счастье. Как-то вечером она купила рыбу и морепродукты полудюжины сортов для рагу по-малагски и не забыла фунт свежего говяжьего фарша для Куклы, которую очаровала так, что та забыла свое обычное равнодушие к женщинам. Кокрен сидел весь вечер, глядя на облака и подставляя лицо солнечному жару, а мать Амадора приносила ему холодные напитки и закуски, которые он игнорировал на радость мухам.
Довольный Амадор отправился передавать актрисе-модели приглашение на ужин, заехав по дороге в цветочную лавку за дюжиной роз, а еще к наркоторговцу-оптовику, позабавленному этим визитом, за снадобьями, которые, как он был совершенно уверен, входили в рацион актрисы: хорошей марихуаной – чтоб с ног валила – и не слишком или даже совсем не разбодяженным кокаином. Ужин задумывался, чтобы потянуть время. Друг показал Кокрену сигарную коробку и подарил для начала пять тысяч долларов. Амадор хотел докупить земли к своему небольшому ранчо у подножия гор, где выращивал небольшое стадо коров и где испытывал ту легкость и прелесть бытия, какую со времен юности знал лишь урывками.
Актриса на съемочной площадке слегка поломалась, принимая розы, но тут же смягчилась и с энтузиазмом откликнулась на приглашение. Ее завораживал этот человек, уже несколько недель мелькавший в круге ее внимания и так не похожий ни на кого из тех, с кем ее сводила актерская жизнь. Она обещала прибыть в условленное время и весь день до конца съемок, сидя на неудобной спине лошади, думала, что надеть и как себя вести.
Вручив букет, Амадор огляделся, на миг остановив взгляд на неприметном пикапе, который узнал, почти не отдавая себе отчета в том, – очень уж часто видел его в последнее время. Он подошел чуть поближе, глядя в сторону, словно его интересовала киносъемочная чепуха. Он надел темные очки и налил себе стакан воды из передвижного буфета, небрежно скользя взглядом мимо пикапа. Он узнал главного Тибуронова подручного – тот прислонился к задней двери машины, разглядывая что-то интересное в горах.
Вечером актриса-модель явилась на ужин и осталась при необычных обстоятельствах. Она притащила кота, что развеселило всех, кроме матери Амадора. Амадор ускользнул, поставив высокого кузена стоять на страже в тени портика. За напитками и ужином Кокрену поначалу было скучно, будто он вынужденно листал журнал за невозможностью заняться чем-то другим или в ожидании чего-то другого. Но он вел себя за столом как гостеприимный хозяин, пока наконец все попытки завязать разговор не стали окончательно нелепыми из-за языкового барьера. Она нервно глотала вино, настороженная и сияющая в белом атласном платье-футляре.
– Вот что, нечего зря время терять. У меня в этих местах секретное дело, и если ты меня выдашь, тебе перережут глотку до ушей, – произнес он монотонным выговором штата Индиана.
Он был ошарашен, когда она рассмеялась и сказала, что помнит его первые слова в аэропорту. Меж ними завязалась странная дружба, и она переехала к нему, хотя о целях ее пребывания разговора не было. Ей настолько нравилось здесь, что она не стала и спрашивать. Уже много лет ей не попадался мужчина, который, не будучи гомосексуалистом, при этом не пытался ее лапать. Она продемонстрировала набор до смешного соблазнительных приемов, и он повиновался, но лишь так, как повинуется робот. Он внимательно выслушивал ее горести и советовал в выходные дни сидеть спокойно и смотреть на облака. Как-то он не дал ей купить на рынке канарейку, которую она хотела выпустить в спальне, для кота. Она впала в истерику – может быть, от кокаина, принесенного Амадором, и успокоилась лишь тогда, когда Кокрен повел ее гулять в поле за виллой и ее кот поймал там свою первую мышь. Он откусил мыши голову, улегся в траве и замурлыкал; актриса пришла в восторг и объявила, что Пусик никакой не голливудский кот, а самый настоящий прирожденный охотник.
Кокрен понял, что она действует на нервы им всем, причем ему – меньше, чем Амадору, его родственнику-горцу и матери, потому что он был холоден, зажат и верил, может и ошибочно, что все движется к концу. Он ощупывал ожерелье, подаренное матерью Мауро, словно это были вовсе не четки, но мощный талисман, и чувствовал себя непобедимым, как солдат перед ночной вылазкой – оттого, что бормочет молитву из детства. Сердце так жаждет жить, и мозг ужасается приближению смерти. Солдат всегда думает, что убьют кого-нибудь другого, стоящего впереди или позади, или, еще лучше, кого-нибудь совсем незнакомого.
Когда мать Амадора увидела, что актриса-модель разговаривает с ее сыном, одетая в одни трусики бикини, она примчалась с халатом. Амадор засмеялся, но в глубине души был недоволен, что актриса непочтительна с его матерью. А как-то ночью, когда Кокрен отказал актрисе в близости, она соблазнила племянника Амадора прямо на посту. Она разозлилась, когда он мимоходом покрыл ее, даже не сняв пистолета. Благодетель-дядя платил ему за неделю больше, чем он зарабатывал за год. На следующий день она из чувства протеста послала заведующего реквизитом на рынок за тремя канарейками и вечером после съемок пронесла их контрабандой в дом. Она сидела в комнате в одном белье, курила и смотрела, как Пусик гоняется за птицами. Она сняла шторы, чтобы канарейкам негде было присесть вне досягаемости кота. Затем она разрыдалась и плакала несколько часов, потом Кокрен услыхал ее, пришел и держал в объятиях, произнося все положенные утешительные слова, пока она не заснула. Он смахнул желтые перышки с брючины, погладил кота и вышел. Он сознавал свою жестокость по отношению к этой женщине, но ничего не мог поделать, ибо был погружен в собственную сомнамбулическую пытку.
* * *
Как-то утром Мирейя не проснулась. Ее хватились за завтраком, и монахиня-надзирательница обнаружила свою подопечную в лихорадке и без сознания. Настоятельница с помощником поехали в Дюранго, чтобы испросить разрешения у подручного сеньора Мендеса на визит доктора. Ей цинично велели отправляться обратно и ждать. Подручный, во-первых, лишился лучшего друга, Слона, а во-вторых, его босс стал до того рассеян и пьяно сентиментален, что начал терять мужественность. Акула так внезапно постарел, что подручный беспокоился за свою должность. И вся эта ерунда – из-за неверной жены, которой следовало бы перерезать горло прямо там, в охотничьем домике. Он бы сам с удовольствием это сделал, хотя не мог не признать, что ее тело доставило ему наслаждение. Беседа протекала в рыбном ресторанчике "Лазурный пляж". Подручный не знал, что пеон, который дремал, прислонившись к стене дома напротив, был племянником Амадора.
* * *
Кокрен и Амадор, выслушав сообщение, ненадолго растерялись, но тут же все поняли. Амадор сказал, что в округе только три монастыря. Взведенный Кокрен помчался в спальню и нацепил плечевую кобуру с 44-м калибром. Он поцеловал свои неповторимые четки и надел их на шею. Амадор устремился за ним и прижал его к двери.
Кокрен сопротивлялся, но Амадор держал крепко. Он сказал, что надо очень тщательно все спланировать, иначе ни женщина, ни сам Амадор, как сообщник, не покинут страну живыми. Им надо было разобраться с Тиби, иначе их в конце концов выследят и убьют. Теперь, когда стало известно про монахиню, найти Мирейю – плевое дело, гораздо сложнее найти ее и остаться в живых. Амадор повел его по коридору на кухню, где налил обоим выпить и велел матери сварить крепкого кофе. Он позвал племянника и велел ему дать Кокрену смену одежды и не оставлять мать одну. Чистя разложенное на столе оружие, Амадор еще раз проговорил план. Он сложил в холщовый мешок ветчину, хлеб и пиво. Они уехали вечером, когда актриса вернулась со съемок. Она качала было что-то говорить насчет одежды Кокрена, потом посмотрела им в глаза и умолкла. Кокрен поцеловал ее в лоб, и они уехали.
* * *
В горах под Тепеуанесом Тиби только что велел отправить самолет в Мехико за модным доктором, который был у него в долгу на огромную сумму – карточный проигрыш. Тиби уже тошнило от собственной мести до такой степени, что он собирался переехать в верхний этаж своей гостиницы в Косумеле. Три дня он вынашивал план поехать в Дюранго и пристрелить Кокрена, но потом передумал. Он устал от любви и смерти и хотел только одну определенную девушку из племени майя, которую знал в Вальядолиде. Она была учительницей и вполне годилась в качестве спутницы для поездки в Париж, когда в Косумеле испортится погода. Теперь он хотел, чтобы Мирейя осталась жива, иначе он попадет в ад или, по крайней мере, так и будет жить в аду. Говоря с подручным, он серьезно обдумывал, не пристрелить ли его, чтобы этот психопат больше никому не мог повредить. Он знал, что приступ благородства может пройти, если он опять напьется, поэтому воздержался от выпивки, отправился на охоту и вернулся, только когда стемнело. Он поджарил куропаток в камине, как делал в молодости. И съел их руками, присев перед камином на корточки.
Они доехали до Тепеуанеса за несколько часов. Около полуночи поставили машину за небольшой харчевней и зашли в кухоньку под жестяной крышей, освещенную лишь керосиновой лампой. Они поужинали и переговорили с пожилым поваром, осведомителем Амадора, человеком преимущественно индейской крови. Акула каждое утро спозаранку отправлялся на охоту. Амадор должен помнить ту долину. Приехал его подручный по кличке Псих и, по всей вероятности, пойдет на охоту с ним вместе. Акула и сам сошел с ума и даже напивался в этой самой харчевне в обществе campesinos, которые его боялись. Старик засмеялся и сказал, что Тиби совсем съехал с катушек – пытался понять, "понимает ли тот, кем он стал, кем он стал", а в этот момент в людях обычно пробуждается лучшее, что они в себе помнят. Старик рассказал, что всю жизнь был caballero, а потом стал поваром, потому что вспомнил, как в молодости, после смерти матери, любил готовить для своих братьев и сестер. Амадор кивнул и сказал, что в промежутке старик был славным бандитом и торговцем девками. Старик засмеялся и запрыгал вокруг, потом предложил хлебнуть мескаля из своей бутыли. Амадор отказался, сославшись на то, что они приехали по крайне серьезному делу.
* * *
Амадор ехал по узкой горной дороге, пока она не стала слишком опасной для машины. Около часа они сидели молча, Кокрен прикуривал сигареты одну от другой, прислушиваясь к потрескиванию остывающего мотора. Амадор включил радио, и они развеселились, поймав так высоко в горах радиостанцию из Нового Орлеана с музыкой кантри для водителей-дальнобойщиков. Кокрен заскучал по дому, но тут же вспомнил, что дома у него нет. Кроме Мирейи он страшно тосковал еще и по дочери и сомневался, что ему удастся вновь возникнуть из провалов, из дыр, продранных им или кем-то еще в ткани его бытия. Но потом сердце его воспрянуло, когда он подумал про Мирейю, которая где-то в глуши, в монастыре ждет, что он придет и увезет ее в Севилью. Он стал в деталях представлять себе, как они вместе будут любоваться старым римским акведуком при лунном свете. Может быть, на Рождество приедет его дочь и побудет с ними несколько недель.
Амадор прервал его размышления, сказав, что им придется довольно много пройти пешком перед рассветом. Он знал удобное место, чтобы перехватить Тиби, – в долине, где она сужалась до расселины и тропа шла вдоль ручья. Пришлось исходить из того, что Тиби не изменит своих недавно приобретенных привычек. Он, Амадор, спрячется со своим "ругером". Переговоры значительно упростятся, если застать противника врасплох. Вдруг Амадор дернул головой, и Кокрен выключил радио, думая, что он, кажется, тоже что-то слышал. Они опустили окна и услыхали резкий лай, повизгивание и короткие подвывания – это койоты беседовали друг с другом. Амадор рассказал, как в молодости однажды нашел у ручья старого издыхающего койота. Он уже прицелился, чтобы пристрелить его из жалости, но потом опустил ружье, не желая лишать зверя последних часов жизни.
– Жаль, нельзя взять и пристрелить Тиби. Казалось бы, чего проще. Но тогда нас всех убьют.
– Боюсь, его уже без толку убивать – разве что без этого никак нельзя будет обойтись. Надеюсь, он способен понять, что проиграл.
– Никто не способен понять, что проиграл. И от Тиби этого ждать не приходится. Потерять женщину не значит проиграть, это значит только потерять женщину. Это с кем угодно может случиться. – Амадор помолчал. – Я потерял жену в молодости, но я был глуп. Она была умнее и ушла от меня.
– Со мной было то же самое. Из профессиональных убийц не выходят хорошие мужья. Я скучаю по дочери, но моя жена теперь замужем за моим братом. Я стал отцом по случайности, он теперь ее настоящий отец.
Кокрен помолчал, слушая койотов и теребя зубы ожерелья. Он почувствовал, как это больно, когда ты последовал за своей страстью в самые глубины человеческого бытия, прекрасно понимая, что возврата не будет. Куча народу согласилась бы полететь на Луну в ракете, не рассчитанной на обратный перелет. Эта глупость сидит в генах – то ли ошибка в молекуле, то ли атавизм тех времен, когда рыцарь, вернувшись с Тридцатилетней войны, мог удивиться, что его никто не узнает. Потому он благоговейно вспоминал год, проведенный в Торрехоне за обучением молодых летчиков, хотя тогда казалось, что он тоскует по дому и жаждет уехать. Но по мере того как этот год уходил в прошлое, он становился единой, чистой, прекрасной нотой, звучащей во взрослой жизни Кокрена; его жена, тоже выросшая на ферме, любила ходить пешком, и они вдвоем обходили старые кварталы Мадрида, а также Барселоны и Севильи – когда ему давали отпуск на несколько дней. Однажды они поехали на неделю в Малагу и жили в приморском пансионе, целыми днями любуясь, как плавает дочь, а ночами беседуя о будущем; они решили вложить свои немалые сбережения в отцовское рыболовное судно, которому срочно нужны были новые двигатели. Тогда у Кокрена после демобилизации будет доля в бизнесе. Долг был давно выплачен, но деньги праздно лежали в банке в Сан-Диего.
Амадор разбудил Кокрена и предложил кофе из термоса. Радио исторгало музыку ночных жалоб, разбитых сердец и бесплодных усилий, и Кокрену на мгновение показалось, что он вернулся в миссию к Диллеру и толстяк среди ночи проверяет у него пульс, бормоча молитвы и подпевая первой пронзительной рассветной птичьей трели.
– Нам далеко идти в темноте, но я знаю дорогу. Змей нет, им сейчас холодно, и луна в три четверти.
Они вышли из машины, Кокрена сотряс озноб, и пар из стакана кофе устремился вверх в лунном свете. Кокрен улавливал странный звериный запах масла, которым Амадор намазал винтовку. Стена дальних гор отбрасывала огромную тень, а за ней иглы сосен цепляли мерцающий свет луны. Он провел пальцами по изморози на капоте, подул на руки и ощупал револьвер под теплым жилетом козьего меха, собственностью Амадорова племянника. Он обошел машину кругом и тронул Амадора за плечо:
– Слушай, друг. Если мы влипнем, спасайся сам. Мне имеет смысл погибнуть в этом деле. Тебе – нет.
– Не боись. – Амадор вдохнул и выдохнул, наблюдая, как дыхание белеет и становится видимым. – Вчера мне приснилось, что я умру стариком, ну знаешь, в кресле-качалке на веранде, у себя на ранчо. Я верю своим снам. И умению. Только это меня всю жизнь и спасает.
Он засмеялся.
Они долго шли в полном молчании по вьющейся пастушьей тропе. Один раз остановились на крутом уступе полюбоваться ручейком, серебристо сверкавшим далеко внизу. Их напугал чернохвостый олень, внезапно проломившийся через кусты, но койоты лаяли все дальше и дальше.
Они пришли на место сильно заранее и встали у ручья покурить. На востоке начало светать – небо на горизонте над расщелиной каньона словно запачкалось серым. Запели птицы, и Амадор подошел к тополю, растущему в десяти ярдах от тропы.
– Садись сюда, под дерево. Я спрячусь на склоне. Акула решит, что ты призрак. Разведи руки в стороны, ладонями наружу, пусть будет видно, что ты не вооружен. И положись на меня.
– Ясное дело. На кого еще?
Они пожали друг другу руки, и Кокрен стал смотреть, как Амадор легко карабкается вверх по холму – винтовка на ремне раскачивалась за спиной. Он помахал, когда Амадор остановился и повернулся к нему лицом, затем сел под дерево и стал смотреть на лужайку у ручья. Он сидел так долго и неподвижно, что птицы подобрались ближе; пришли олениха с олененком и стали пить из ручья. Кокрен сидел, перебирая в памяти свои несчастья, и к тому времени, как мысли у него кончились, рассвет пригрел землю и пар уже не шел изо рта. Мимо пролетела ворона, подозрительно покосилась на него и удивленно каркнула. Появился первый гриф, ловя крыльями солнечные лучи высоко над прохладными тенями каньона. Кокрен смотрел на грифа, когда в отдалении заслышался стук копыт. Потом охотничьи собаки Тиби – английские пойнтеры, сука и кобель, – пробежали мимо и внезапно повернулись на запах Кокрена. Кобель приблизился, рыча, а сука осталась на тропе, поскуливая от любопытства и возбуждения. Кокрен успокоил кобеля, и тот уселся, стуча хвостом по земле. Кокрен погладил пса, указал рукой направление, и собаки, повинуясь жесту, умчались в поисках куропаток.
Псих ехал впереди, но за ним уже показался Акула, когда идущая впереди лошадь вдруг заржала и шарахнулась, учуяв сидящего под деревом. Два всадника увидели Кокрена, смотревшего сквозь них невидящими глазами. Псих прицелился, а Акула поднял руку, запрещая стрелять, но тут Амадор выстрелом разнес Психу голову, выбив его из седла. Еще два выстрела – и тело распростерлось на траве. Акула сдержал лошадь, которая взвилась на дыбы, а другая лошадь, оставшаяся без всадника, ускакала. Акула спешился, даже не оглянувшись на труп. Он привязал лошадь к кусту и глубоко вздохнул. Акула подошел к Кокрену, и внезапно у него меж ног, невидимо для Амадора, возник пистолет, являя Кокрену черную глубину ствола.
– Может быть, нам обоим пора умереть, – прошептал Тиби.
– Может быть, – холодно кивнул Кокрен.
Тиби был красноглаз, измучен, от него пахло выпитым накануне виски. Тиби пожал плечами и поглядел туда, где кроны деревьев ловили первые лучи солнца, проникшие в каньон. Он отбросил пистолет, и тот упал на травяную кочку.
– Я прошу тебя как благородного человека и бывшего друга попросить прощения за то, что ты увел у меня жену.
– Я прошу прощения за то, что увел у тебя жену.
Оба встали, и Амадор слез по склону, покачав головой при виде пистолета на траве. Они пошли той же тропой, которой ранее пришли Амадор и Кокрен. В машине жадно выпили теплого пива, и Амадор с Тиби побеседовали о горах.
К полудню они прибыли в монастырь, и настоятельницу потрясли внезапное появление сеньора Мендеса и два потных бандита, сопровождающие такого благородного человека. Она извинилась перед Тиби за состояние его жены и сказала, что доктор с нею. Тиби положил руку ей на плечо и улыбнулся.
– Вы, кажется, наслушались сплетен. Она – жена моего друга, вот этого человека. Пожалуйста, позаботьтесь о нем.
Она отвела их в комнату Мирейи, и Кокрен присел на краешек кровати, потом наклонился и поцеловал изувеченные, лихорадочные губы. Доктор подошел к двери, где стояли Амадор и Тиби, разглядывая собственные ботинки.
– Боюсь, для нее ничего нельзя сделать. Она слишком слаба и не вынесет перевозки.
Тиби скривился и прошипел:
– Вылечи ее, сволочь, не то я тебе сердце выдеру и в рот засуну.
Амадор увел Тиби и пораженного доктора. Мать-настоятельница помешкала и пошла за ними по коридору, вздыхая и бормоча молитвы.
Кокрен сидел там весь день и всю ночь – пил кофе, держал Мирейю за руки, гладил ей лоб, мерил шагами комнату, когда приходил доктор. На рассвете она пришла в сознание, и они молча обнялись. Она немного поспала, и он задремал на стуле, пока не проснулся от послеполуденной жары. Потом его пришлось держать силой, пока доктор делал ей трахеотомию, и она оставалась на пороге смерти еще одну ночь и один день. Кокрен лежал на полу всю ночь, отказываясь думать, слушая ее хриплые вдохи в аппарате искусственного дыхания, который Амадор привез из города. Паузы между вдохами по временам мучительно затягивались, а потом становились короткими и отрывистыми. Когда силы у него кончились, он выбежал во двор и закричал. Зажегся свет, и пациенты ответили на вопли впервые услышанного голоса. Со своего временного поста на кухне примчались Амадор, Тиби и доктор. Он дрался с ними, пока Амадор не взял его на удушение. Тиби помог его держать, а доктор сделал укол, чтобы он мог поспать.
Он проснулся несколько часов спустя, на тюфяке, в незнакомом месте, встал и посмотрел на жаркое солнце через зарешеченное окно. Он нашел кухню и налил себе кофе, а Тиби, Амадор и доктор сидели за столом. Доктор боязливо отводил глаза.
Позже, вечером третьего дня, Мирейя опять пришла в сознание. Он с жаром заговорил, почти несвязным потоком слов. Она прошептала, что хочет выйти в сад. Он побежал за доктором, который пожал плечами в знак бессилия и перебинтовал Мирейе горло. Кокрен вынес ее в сад, откуда пациентов как раз загоняли в помещение, на обед. Мимо прошли дети-аутисты, не видя, выпевая каждый свою отдельную скорбную песнь, словно хриплые бескрылые птицы, чьим страданиям не найти ответа на земле. Он крепко держал Мирейю в объятиях, вспоминая, какой легкой была мертвая птица, найденная им в кустарнике в лесах Индианы. Он опять заговорил, торопливо, пытаясь энергией своих слов поддержать жизнь в Мирейе; мозг его словно раскололся, и он рылся, разгребал, копал, пытаясь добыть какой-нибудь секрет, который вернет ей здоровье. Он надел ей на шею ожерелье матери Мауро, вспоминая с ужасом, что оно, по словам хозяйки, дает только отмщение. Он изобрел целую вселенную слов, но это были всего лишь слова. Он изобрел их общего ребенка, который будет гулять с ними по Севилье, и Мирейя улыбнулась и кивнула. Сумерки перешли в почти полную темноту, и Амадор наблюдал бесстрастно, укрывшись за колонной. Он не дал доктору к ним подойти. Вышла несомая ветром съежившаяся половинка луны, и вихрь сорвал лепестки с цветущего миндаля. Кокрен все шептал, а потом, когда совсем стемнело, она запела так хорошо знакомую ему песню, тихим грудным голосом, лишь чуть-чуть громче звона летней цикады. Это была смертная песня, и она ушла из жизни, глядя на Кокрена, сидящего рядом, и душа ее тихо вышла наружу, клубясь, как отлетающее облако. Пошел дождь, и заворковала птица в кроне дерева над головой, словно душа индейца-майя пыталась пробить себе дорогу назад на землю.
Эпилог
Один копал под деревом, а двое смотрели. Он копал неустанно, как робот, рубя топором древесные корни, выковыривая мотыгой камни и вгрызаясь лопатой в твердую землю. Погружаясь в земные глубины в послеполуденной жаре, он замечал штриховку и мраморность почвы. Человек по имени Амадор сидел на скамье, сняв сомбреро, и пел вполголоса. Человек по имени Акула, Тиби, сеньор Бальдасаро Мендес сидел на скамье, закрыв лицо руками, а тот все копал с жуткой силой, методично, неумолимо. Мать-настоятельница и заскучавший священник смотрели с галереи. Несколько пациентов бродили взад-вперед, заинтересованные происходящим. На козлах лежал сосновый гроб. На крышке увядал под солнцем большой букет диких цветов. Когда яма была готова, человек остановился, отер пот, подтянулся за край и вылез. Он встал на колени у кучи земли, и двое сидевших на скамье подались вперед и преклонили колени рядом с ним. Подошли священник с монахиней, а сумасшедшие толпились у них за спиной. Священник скоро кончил молиться, и двое, что стояли перед скамьей, опустили гроб в яму. Копавший спрыгнул вниз, преклонил колени и поцеловал цветы. Он вылез из ямы, взял лопату и бросил вниз немного земли – этот стук он не забудет и на смертном одре.
Человек, который отказался от имени
Глава I
Нордстром пристрастился танцевать в одиночку. В своем душевном здоровье он не видел ни малейшего изъяна, а ежевечерние танцы считал заменой скучной гимнастики. Последнее время он корил себя за то, что живет в покорном согласии со всеми своими заурядными представлениями о жизни. Танцы были чем-то новым, вносили в жизнь почти метафизическую остроту. В сорок три года он сохранил пусть не блестящую, но хорошую физическую форму, хотя ощущал некоторое размягчение, расплывчатость телесных контуров. Вымыв посуду после позднего обеда и притушив в комнате свет, он загружал стереопроигрыватель на час, а с недавнего времени нередко и на два; подбор музыки был эклектичный и зависел от настроения: в один и тот же вечер могли сойтись Мерл Хаггард, "Жемчужина" Джоплин, "Бич бойз", "Весна священная" Стравинского, Отис Реддинг и "Грейтфул дэд". Задача была – двигаться, выгнать пот, почувствовать, что тело стало раскованным и послушным.
Нордстром был не очень хорошим танцором но, когда танцуешь один, кому какое дело?
С детских лет в Висконсине он отлично плавал, был приличным рыболовом и охотником на птицу, приличным баскетболистом и футбольным полузащитником, прилично играл в гольф и в теннис. Теперь в его сны наведывалось только плавание, все остальное отпало. Может быть, плавание – это танец в воде, думал он. Плыть под листьями кувшинок, видеть, как колышутся их стройные зеленые стебли, когда проплываешь рядом, плыть под бревнами мимо стаек ушастых окуней, плыть по тростниковым руслам мимо водяных змей и черепашек, плавать в маленьких озерах, в больших озерах, в озере Мичиган, в прудиках на ферме, в речушках, речках и гигантских реках, где тебя лениво влечет течение, плавать одному ночью, когда тебе девятнадцать и ты так одинок, что будто задыхаешься каждую минуту бодрствования, – dпокинув дом по причинам скорее гормональным, нежели рациональным, причинам, связанным с абстрактным видением будущего и своего неясного места в нем: нелепость ничуть не менее дикая оттого, что она так распространена.
Первое соприкосновение с танцем в его жизни произошло случайно. Второкурсником, стипендиатом в Висконсинском университете он заметил, что не может добраться от аудитории до мужского спортзала за отпущенные на это десять минут. А в 1956 году четыре семестра физкультуры были необходимым требованием. Перед тем как записаться на занятия, он обратился к тренеру по легкой атлетике, который запомнил его с осеннего семестра, когда Нордстром выиграл в своей группе и полмили, и толкание ядра, благодаря чему ненадолго выделился из неразличимой массы второкурсников. Тренер предложил ему бегать между лекциями, но это было вряд ли осуществимо, поскольку снег с дорожек в кампусе не убирали. Мускулистая женщина средних лет, сидевшая рядом с тренером за столиком с регистрационным журналом, посоветовала ему записаться на современные танцы – занятия эти проводились в женском спортзале, недалеко от аудиторного корпуса. Нордстром записался и пошел прочь, рисуя в воображении, как он мастерски танцует вальс, фокстрот, самбу и румбу. Специализируясь по экономике и тридцать часов в неделю работая в библиотеке статистики, он был лишен общения со сверстницами и думал, что благодаря вынужденным танцам откроются некие романтические перспективы.
Его ожидало потрясение, близкое к параличу: в классе учили действительно современному танцу а-ля Марта Грэм. Он оказался единственным мужчиной среди тридцати молодых женщин в трико, и в ушах у него звенело от смущения, а во рту стояла сушь. С детства он был приучен доводить начатое до конца – это и нежелание признать свою глупость удержали его в классе. Но паралич не проходил, и, если не считать предварительной легкой разминки, он совсем не мог двигаться. Он боялся, что девушки, типичный продукт Среднего Запада, в большинстве коренастые и с плохими фигурами, считают его "педиком" – это было самое ходовое слово в общежитии. Через несколько недель у него достало ума переместиться в заднем ряду так, чтобы стоять позади самой симпатичной девушки в классе. Ее звали Лора, и Нордстром часто видел ее в библиотеке с другом, худым и высоким, баскетбольной знаменитостью. Грация Лоры повергала его в транс вожделения, отчего все, происходящее в классе, казалось сном. Она поддевала исключительно тугие трусики, чтобы замаскировать неизбежную прихотливость поз – в особенности выпуклость напрягшихся высоких ягодиц, когда она становилась на колени и стелилась над землей, как самая прекрасная собака, в каком-нибудь метре от его носа. Он всего раз заговорил с ней – сказал ей после занятий, что не надо кусать кулак. Она только посмотрела на него рассеянно и ушла.
Второй семестр перетек в теплую весну, и занятия стали еще мучительнее: девушки сняли рейтузы. На взгляд Нордстрома, нога Лоры были несравненно прекраснее тех, что он видел в журналах на рекламах купальников. Он бесился от мысли, что у баскетболиста с ней могло быть "все", как говорили в то время. Она никогда не оборачивалась, чтобы встретить взгляд, прожигавший ее с тыла. А Нордстром жалким образом прогуливал занятия, что означало еще один семестр физподготовки. В жаркий майский день финального экзамена – а это был пятиминутный сольный танец собственного сочинения – Нордстром крепко приложился к бутылке шнапса, которую ему подарил в пасхальные каникулы отец для успокоения нервов. Всю ночь он готовился к экзамену по экономике с помощью бело-зеленой капсулы декседрина с продленным действием. Экзамен он сдал удачно, по его ощущению, и теперь оставался только танец, после чего можно будет оттащить чемодан на автобусную станцию и уехать из Мэдисона к себе, на север Висконсина, в Райнлендер, на все лето. Подходя к спортзалу, он чувствовал себя, как мокрые увядающие кисти сирени, что росла у дорожки вдоль реки. Сирень напоминала ему о запахе в зале, и шнапс позванивал в мозгу, казалось, таком же потном, как тело. Он удивлялся, почему в воображении может танцевать, а тело остается деревянным, почти окоченелым от стыда за непреодолимое отсутствие грации.
