Текст книги "Легенды осени (сборник)"
Автор книги: Джим Гаррисон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
* * *
Он две недели сидел на крыльце, глядя, как босые ноги прохожих взметают тучи бурой августовской пыли. У него отросла борода, а в конце месяца Диллер, вооружившись молотком и зубилом, снял с его руки гипс – вид у руки был бледный и вялый. Ребра еще болели в сырую погоду. Он держался вежливо и очень отчужденно. Капитан федеральной полиции приехал, выдал ему карточку туриста и уехал, не зная, что еще можно сделать с его заторможенным, отчужденным молчанием. Наконец он написал письмо дочери, что обычно делал раз в неделю. Потом как-то раз заявил, что у диллеровского "пауэрвагона" распредвал не в порядке и он может его починить, что и сделал при помощи Мауро. Диллер вежливо сохранял дистанцию и включил его в перечень людей, за которых молился перед ужином. Они беседовали о посторонних вещах – о мексиканской истории и о Косумеле[31], где оба бывали. Диллера это не беспокоило, он предпочитал настоящее любым историям чужих мучений, с которыми и так был слишком хорошо знаком. В конце концов, человек старается быть полезным в хозяйстве, посещает службы в часовне, сложенной из грубых бетонных блоков, а главное, он образованный собеседник, с которым можно поговорить на любую тему – коль скоро она не затрагивает его лично.
В начале сентября Кокрен начал не жалея сил работать в огороде. Он выгребал из стойл навоз и разъезжал по долине верхом на широкой спине першерона – тот под седлом был гораздо удобней едва объезженных скакунов, на которых ездил Мауро. Когда этого першерона прислали несколько лет назад в бессмысленный подарок из Диллерова родного города, Мауро решил объездить его как верховую лошадь, поскольку у них в хозяйстве не было ни сбруи, ни полей для вспашки. Но когда он сел на коня, тот лишь медленно ходил, повинуясь его командам, а теперь носил грузную тушу Диллера на вызовы – в горы, в места, куда грузовик не прошел бы. Кокрен нравился Мауро еще и потому, что ловко помог забить бычка, двух овец и козленка к пиршеству по случаю приезда капитана федеральной полиции в сопровождении друга Кокрена.
Это был пилот компании "Аэромексико", и он облегченно засмеялся, увидев Кокрена. Кокрен был вежлив, но увидел в друге возможную помеху своим планам, которые только начали складываться у него в голове, пока он бегал и прыгал по горам. Его пробежки всех очень веселили, ведь сентябрьская жара еще не спала, хоть умирающий от рака старик, напившись контрабандного мескаля[32], и сказал Кокрену, что от бега он может превратиться в горного льва. Жить гораздо лучше, если ты – ничья не жертва. Старик рассказал, что в юности был сторонником Мадеро[33], потом переметнулся к Сапате. Стрелять врагов было справедливым и правильным удовольствием.
Кокрен и его друг из "Аэромексико" сидели в столовой и пили кофе в напряженном молчании. Заглянул Антонио – посмотреть, что делает такой важный гость. Гость собирался дождаться, пока его другу надоест играть в молчанку.
– Похоже, ты в последнее время совсем забросил теннис. – Он улыбнулся, но непонимающий взгляд Кокрена сбил его с толку. Он сменил курс – Она умерла?
– Не знаю. Может быть. Я хочу узнать.
– Наверняка поплатишься жизнью. Доктор сказал, ты чуть не умер. Я, наверное, догадываюсь, что ты собираешься сделать. Но лучше бы ты вернулся в Тусон.
– Попозже.
Пилот вздохнул и растерянно оглядел комнату. Он сам был в некоторой степени романтиком и обреченно смирился с чувством, поразившим друга. Он подозревал, что Тиби не по-доброму обошелся с Мирейей и что месть неизбежна.
– Ладно. Сам разберешься. Но позволь дать тебе совет. Ты сейчас похож на пеона, на пеона-хиппи. Оставайся в таком виде, и не будешь бросаться в глаза. Я привез денег, возьми, может, они как-то облегчат тебе путь.
Антонио, явившийся с добавкой кофе, прервал их, и они замолчали. Когда Антонио ушел, пилот снова заговорил, сказав, что его старший брат – высокопоставленный правительственный чиновник в Мехико и ему можно доверять. Через брата он и нашел Кокрена. Лучше не оставаться в миссии, так как Тиби может передумать и тогда легко найдет его здесь. Пилот присовокупил к конверту с деньгами несколько условных знаков и записал имя и номер телефона своего брата. Потом задрал штанину, наполовину стянул сапог и открыл "беретту" 22-го калибра в полукобуре. Он отдал ее Кокрену.
– Это если кто-то еще раз подойдет к тебе так же близко, как тогда. Если выживешь, тебе надо будет поправить лицо.
Он встал, и они обнялись. Кокрен проводил друга до джипа, но у него перехватило горло, и слова не шли.
В тот вечер он собрал два конверта, по пятьсот долларов в песо, для Диллера и Мауро, и себе оставил тысячу, засунув большую часть банкнот под кобуру на голени. Диллер был страшно благодарен и приготовил саквояж поношенной пеонской одежды, Библию на испанском языке и флакончик болеутоляющих таблеток. Он извинился за жалкую одежду, которая на самом деле осталась от умерших. Они пошутили на эту тему, и Диллер сказал, что Кокрена будет не хватать и они будут за него молиться. Он не допытывался, каковы планы Кокрена. Громовым голосом он заказал изысканный ужин в честь выздоровления и отъезда своего пациента и в честь собственного неутолимого аппетита.
До ужина Кокрен и Мауро сидели на веранде и смотрели, как вечерние тени скользят по горам. Кокрену едва удалось уговорить Мауро принять деньги, огромную для него сумму. Мауро подарил ему свой нож с перламутровой рукояткой, сказав, что он приносит удачу, остер как бритва и замечательно отрежет яйца тем, кто избил Кокрена и бросил его как мертвого. Кокрен попросил Мауро, если кто-то явится и начнет его разыскивать, позвонить по телефону некоему джентльмену в Мехико и оставить сообщение. Мауро хотел пойти с Кокреном, и Кокрену не сразу удалось убедить его, что это невозможно.
За ужином Кокрен решил сесть рядом с Мауро, его матерью и дочерью и вдруг расчувствовался из-за своей новой жизни, по сравнению с которой старая, словно отдалившаяся на световые годы, казалась, если не считать дочери, плоской и черствой, как плохо написанная журнальная статья. Он был настолько осторожен, что, когда писал дочери, не указал обратного адреса. Сейчас он сидел за ломящимся от еды столом, в компании дюжины людей, болтающих по-испански и время от времени подпевающих радио, которое Диллер разрешил включить. Кокрен и Мауро под столом разлили в стаканы мескаль, для Кокрена первое спиртное за два месяца. Диллер приказал спеть всем по очереди, и когда мать Мауро исполнила гипнотизирующее индейское песнопение на неизвестном никому из собравшихся языке, воцарилось зловещее молчание. Но потом Антонио спел комические куплеты, а больной раком старик прочувствованно исполнил песню-приветствие весне – весне, до которой было еще полгода и до которой, как точно знали все присутствующие, он не доживет. Старик чуть не потерял сознание от перенапряжения, но Мауро тайком влил в него стакан мескаля, и старик чудесным образом ожил. Мауро отказался петь и вместо этого продекламировал где-то выученную им вариацию "Звездно-полосатого знамени"[34]; получилось очень смешно. Когда пришел черед Кокрена, он встал и запел гвадалахарскую народную песню, которую так прекрасно исполняла Мирейя; но на середине песни сломался, зарыдал и выбежал из комнаты.
* * *
Кокрену повезло, что он, в неповторимом состоянии приносимого мескалем опьянения, не знал судьбы своей возлюбленной, к поискам которой приступит на рассвете. У людей определенного типа, родившихся к югу от границы[35], бывают такие порывы мести, что даже самому закаленному сицилийцу стало бы нехорошо.
Тиби Бальдасаро Мендес родился в Кулиакане в чудовищно бедной семье. Его мать была наполовину индианка из племени мескалеро-апаче, не славящегося ни смирением, ни кротостью. К четырнадцати годам он обладал габаритами взрослого мужчины, быстрым умом, невероятной наглостью и подвизался сутенером в Масатлане. С сутенерства он постепенно переключился на контрабанду наркотиков, захватив большую часть этого рынка в Кулиакане. Сейчас он участвовал в наркобизнесе лишь косвенно, в роли координатора, но на этих деньгах выросли его владения – недвижимость в Мехико, гостиницы на курортах Венесуэлы, Рио, Мериды, огромный портфель инвестиций, в том числе иностранных. Один сын Тиби был доктор, другой – адвокат. Первые два брака Тиби заключил в своем кругу и расторг, поднявшись выше по социальной лестнице. Мирейя была для него предметом невероятной гордости, он добивался этой женщины несколько лет, и к тому же она дала ему доступ в мексиканское высшее общество, куда его доселе и на порог не пускали. Светски безупречная Мирейя в единый миг отмыла его огромное состояние – такое случается во всем мире, и нередко.
Предательство Кокрена, которого он уже считал своим другом, было страшным ударом. Он даже простил первые преступные встречи, которые любовники наивно считали тайными. Тиби знал, что у эмоциональных женщин бывают свои причуды, а Кокрен был чрезвычайно привлекателен. Тиби сделал завуалированное предостережение другу Кокрена, пилоту "Аэромексико", а еще была белая роза на ящике шампанского, деньги и билет в Париж. Каких еще предупреждений надо было этому дураку? Записи ее телефонных разговоров были возмутительны, он сгорал от стыда. Он пришел в отчаяние, услышав, как Мирейя рассказывает нью-йоркской сестре про новую и последнюю, величайшую во всей ее жизни любовь, и что он зовет ее убежать с ней в Севилью, и что, может быть, она так и сделает. Тогда Тиби сломался, бросил все свои оперативные силы на выслеживание любовников и застал их врасплох в охотничьем домике. Он шел на это с великой неохотой, поскольку в своем кругу получит славу рогоносца и весть об этом пройдет от Кулиакана до Мехико и в другую сторону до Тусона. Эта мысль подпитывала его ярость и возродила в нем глубокое отвращение сутенера к бабам. Он никому не проговорится, что внезапно ощутил себя стариком, и никто не узнает, что потерять жену для него значит потерять все. Он проучит ее так, что слухи об этом пойдут наравне со слухами о его рогатости, затмевая их. Он в последний раз занялся с ней любовью накануне ее отъезда, а потом ушел к себе в спальню и разрыдался. Он вдруг позавидовал простым contrabandistas, которые валяются с девками, пьют и беспечно сбивают правительственные самолеты, прилетающие выслеживать посевы марихуаны и мака. Проще всего было бы пригласить печально известного, хоть и умного и держащегося с достоинством наемного убийцу El Cociloco, но преступнице, наставившей рога мужу, надо мстить своими руками. Он пил не переставая, чтобы зажечь в себе ярость, потому что на самом деле безумно устал; больше всего ему хотелось поехать в Париж, скажем, в гостиницу "Плаза Агене", и там есть, пить, и все забыть. Но это означало бы конец его гордости, и у него не осталось бы ничего, кроме денег.
Когда лимузин отъехал от ужасной сцены в охотничьем домике, Тиби пытался истребить в себе ужас и возможное раскаяние, так что четыре часа спустя, на полпути в Дюранго, был уже почти невменяем. Чуть позже он велся шоферу остановиться, при слабом утреннем свете осмотрел усыпленную Мирейю и осыпал пощечинами окровавленное лицо. Частично напоказ – ведь люди, сидевшие в машине, расскажут о его мести – он бесновался, юродствуя: "О любовь моя, с которой я хотел рожать сыновей, о ты, проклятая неверная шлюха, неблагодарная мерзкая сука, трахаться захотела, так тебя будут трахать по пятидесяти раз на дню, пока не сдохнешь".
Так и случилось, ибо Тиби был мастером мести: три дня Мирейя, накачанная амфетаминами, сидела на высоком табурете в пустой белой комнате, где на полу извивалось штук шесть гремучих змей, Когда она уже вот-вот готова была соскользнуть на пол, ей начали вводить все большие дозы героина, и так продолжалось две недели, после чего парикмахер навел ей красоту, и ее отправили в самый дешевый бордель Дюранго, куда ходили самые бедные ковбои, шахтеры и всякий сброд. Губы и надорванное ухо, зашитые ветеринаром, начали подживать, но от вида таких увечий на безупречно правильном лице разрывалось сердце. Несмотря на это, она была самой популярной девкой в борделе, в основном потому, что все знали ее историю, а мужчины очень чувствительны к женской неверности – реальной или вымышленной, и бледное хрупкое тело Мирейи на грязных простынях разжигало в них дотоле невиданную похоть. Однако где-то через месяц бандерша ошиблась: по своей жадности она урезала дозу героина до такой степени, что Мирейя пришла в себя и вонзила в шею мужчины нож, вытащенный у него из кармана в тот момент, когда он ее наказывал. Мужчина был старший гуртовщик на большом ранчо, и история получила огласку. Тиби смягчился и поместил Мирейю в приют для неизлечимых душевнобольных женщин и девушек, которым управлял женский монашеский орден. Тиби пожертвовал приюту щедрую сумму и будет повторять пожертвование каждый год, пока Мирейя там. Сам же Тиби вернулся на небольшое принадлежавшее ему ранчо возле Тепеуанеса, к северу от Дюранго. В душе у него был траур, и он лишил невинности не одну крестьянскую девушку во время маниакальных припадков, чередовавшихся с периодами столь глубокого отчаяния, что он готов был отправиться в бордель, а позже – в монастырь и попробовать вернуть счастье, которое когда-то, так недолго, принадлежало ему.
* * *
Мауро проснулся до рассвета, оделся и пробежал трусцой милю вниз по горе, в миссию. Он хотел отвезти своего таинственного друга и благодетеля, ибо никто, кроме федеральной полиции, не знал его настоящего имени, в Эрмосильо, к самолету или автобусу – он не знал точно. Когда он добрался до комнаты Кокрена, через стенку от овечьего хлева, Кокрен уже оделся, собрал вещи и сидел на кровати словно в трансе. Мауро сел на стул и в задумчивости сложил руки; он понимал всю сложность стоявшей перед Кокреном задачи, ему хотелось отправиться с Кокреном и защищать его, потому что новый друг, кажется, слишком мечтатель и ему не по силам жестокая правда убийства. Тут начала отворяться дверь, и Кокрен вмиг вскочил, выставив дареный нож, но это всего лишь мать Мауро принесла им кофе и сладкие булочки. Кокрен извинился за такой прием, объяснив, что не узнал ее шагов, и Мауро обрадовался – человек, запоминающий звук шагов, вовсе не такой уж мечтатель.
Старый "пауэрвагон" тащился в Эрмосильо полдня. Когда они доехали до главной дороги, Кокрен был в шоке от первых за два месяца автомобилей и отпрянул, когда мимо пронеслась новая машина с номером штата Индиана. В грузовике было слишком шумно для разговоров, и Кокрен бесцельно подумал, что не хотелось бы ему оказаться в немилости у Мауро, который, подобно эскимосской лайке, сначала кусал, а потом уже лаял. Мауро был одновременно вял и смертоносен. Кокрену хватило ума догадаться, что такая простота и решительность недоступны ни одному истинно цивилизованному человеку. Во всяком случае, такие люди не встречались в известном ему мире, и он сильно сомневался, есть ли они вообще. Как-то в воскресенье, доехав на першероне до маленького домика из кирпича-сырца, где жил Мауро, Кокрен начал немного лучше понимать этого человека: на комоде был устроен небольшой алтарь в честь покойной жены Мауро, и под крикливо раскрашенной свадебной фотографией, лежащей на шкуре пумы рядом с серебряным крестом меж выбеленными черепами пумы и койота, стояли в вазе свежие цветы, каждый день благоговейно приносимые дочерью Мауро, хоть та почти не помнила мать. Подножием вазы служила праздная Библия на испанском, подарок Диллера. Мауро не умел читать.
Сидящему в машине Кокрену хватило ума осознать, что его состояние как нельзя более подходит для достижения задуманного: мыслей почти не было, была только цель; мыслей было так мало, что они не помешают ему двигаться к цели, несомненно состоявшей в том, чтобы убить Тиби и вернуть Мирейю, если она жива. Он был до того свободен от мыслей, что мир странным образом начал опять его радовать, поскольку ничто у него в душе не мешало ему наслаждаться красотой долины или, если на то пошло, энергичным уродством современного мира, в который они въезжали.
Когда они добрались до пригородов Эрмосильо, Кокрен сказал, что хочет где-нибудь поесть, а потом сесть на автобус, но не в черте города, чтобы не рисковать лишний раз, что его узнают. Это еще укрепило шаткую веру Мауро в способности друга.
Проехав Эрмосильо насквозь, они наткнулись на придорожную харчевню с забитой машинами стоянкой, служившей по совместительству остановкой для автобусов южного направления. В поле за стоянкой они помогли техасцу, который вел на поводу необъезженного седлового жеребца. Кокрен понял, что техасец – первоклассный лошадник, но он сильно кашлял, кажется, был ослаблен болезнью, и лошадь сбила его с ног. Мауро помог техасцу встать, а Кокрен тем временем успокоил коня и завел обратно в фургон. Техасец, ругаясь по-испански, добрел до своего грузовика и привалился к нему.
– Этот сукин сын меня чуть не прикончил, но скажу я вам, парни, мне нездоровится, а то я в ему, сукину сыну, показал, хоть он и кучу денег стоит, потому как его уже продали и купили, а то б я ему, бля, пустил пулю между глаз, но я должен его доставить в хорошем состоянии, так что я его опою, пусть подумают, что хороший спокойный жеребец им достался, а я свалю нахер из этой страны, у меня от нее мурашки, бля, как только границу перееду, бля.
Потом техасец пожал руку Кокрену и Мауро, и они поговорили о трудностях перевозки племенных жеребцов. Кокрен каким-то образом понял по поведению Мауро, что этот человек не замышляет ничего плохого. Техасец растерялся, когда Кокрен заговорил на правильном английском.
– Э, друг, я думал, ты campesino[36], бля, ну знаешь, пеон. У тебя тоже мурашки от этих мест? Пойдем поедим, я угощаю. Выпьем по парочке.
Они вошли в харчевню. Мауро выпил пива и сказал, что ему пора, а то до дому далеко ехать. Техасец уговаривал его посидеть, но нельзя было оставлять миссию на ночь без машины "скорой помощи". Кокрен вышел, чтобы попрощаться без посторонних глаз – в шумной харчевне ему было не по себе, – и Мауро заметно смутился. Он протянул Кокрену небольшой сверток.
– Моя мать просит, чтобы вы надели вот это. Она говорит, оно поможет вам расправиться с врагами. Я знаю, вы образованный человек, но эту штуку можно носить под рубашкой, вреда от нее не будет.
Кокрен развернул пакет. Это было ожерелье из койотовых зубов. Он не был суеверен ни на йоту, но оценил доброту.
– Скажи ей, что я с радостью надену его. Оно обязательно поможет.
Он вернулся в харчевню, где техасец пил стопку за стопкой и запивал пивом. Принесли еду, но техасец лишь слегка поковырял ее. Он продолжал болтать о том, как выбрал племенного жеребца в Аризоне для доставки в Торреон. Ему причиталось десять процентов за организацию сделки между двумя богатыми коннозаводчиками и за доставку лошади.
– Сказать тебе всю правду, меня это дело уже совсем задрало. У меня раньше была своя отличная линия племенных кобыл на маленьком ранчо, у Ван Хорна, но жена меня бросила, и я все спустил на выпивку и баб. Заезжай в гости обязательно, у меня всегда два оленя в холодильнике, и приятные девочки заходят. Экая борода у тебя, ты не нарик часом?
– Не-а. Я в бегах, от налогов прячусь. – Кокрену понравилась собственная выдумка.
– Мать их. Не плати ни цента. Я работаю только за нал, они и не знают, что я живу на свете. А явятся к тебе домой, пристрели их нахер. – Он сделал паузу и большой глоток. – Сдашься – пойдешь в тюрьму, а там тебя психи петушить будут. Не давайся живьем. Ты куда едешь вообще-то?
– В сторону Дюранго, наверно...
– Бля, что ж ты сразу не сказал. Мне тоже туда надо. Поедешь со мной за бесплатно. Нечего тебе ездить во всяких автобусах, где ссут прямо на сиденья.
Техасец заказал еще выпить, и Кокрену пришло в голову, что его ненавязчиво сватают на роль водителя; он ничего не имел против. Техасцу, кажется, было лет пятьдесят с небольшим, но по виду трудно было судить, потому что жизнь его явно потрепала. Он держался нагло и одет был щеголем – пояс с металлическими бляхами и ботинки змеиной кожи от Тони Лама. Техасец подмигнул и отвернул лацкан джинсовой куртки, показав холодный блеск вороненого 44-го калибра.
– Пусть только кто-нибудь попробует добраться до этой лошади, я ему вмиг яйца отстрелю. Я попадаю в хер бегущему оленю за сто ярдов, а может, и дальше.
Кокрен ел с аппетитом, но выпил только две кружки пива, не желая, чтобы его опять накрыло волной мрачных сантиментов, как было после выпивки с Мауро. От двери донесся громовый голос, и Кокрен поднял глаза – сердце бешено заколотилось, он задрожал, похолодел и покрылся потом.
Это был верзила из охотничьего домика, элегантно одетый, в сопровождении двух оборванных телохранителей. Вошедший обвел взглядом зал, скользнул глазами по Кокрену и не заметил его.
– Ты чего, привидение увидел, бля, или чего? – Техасец посмотрел на Кокрена, потом проводил взглядом верзилу, который направился в мужской туалет, в то время как его телохранители сели за столик и начали заигрывать с официанткой. – Во бычара.
– Вы идите, пожалуйста, заводите машину. Я вас догоню через минуту.
Кокрен говорил таким холодным, ровным голосом, что техасец трезво кивнул, встал и бросил на стол бумажку в сто песо.
– Я тебя жду, сынок. Будь осторожен.
Кокрен быстро направился к туалету, не подымая глаз и слегка пошатываясь, словно пьяный пеон. У двери мужского туалета он ощупал рукоятку ножа Мауро и выдохнул. Верзила стоял у зеркала, причесываясь, и не удостоил Кокрена даже взглядом, поскольку тот, как все бедняки, был невидимкой. Кокрен стал неаккуратно плескать воду себе в лицо и попал на верзилу, который тут же в ярости повернулся к нему и занес руку, чтобы стукнуть дурака-пеона. Кокрен наклонился, словно для того, чтобы принять удар, и двинул ножом снизу вверх, держа рукоятку обеими руками, взрезая со всей силы, от мошонки до грудины, а там повернул нож и рассек верзиле шею до самого позвоночника. Верзила пошатнулся – Кокрен пинком распахнул дверцу кабинки, втолкнул его туда, и тело врезалось в унитаз. Кокрен глянул на себя в зеркало, проверяя, нет ли крови, ухмыльнулся и неспешно вышел.
Техасец подогнал грузовик с лошадиным прицепом к передней двери харчевни и улыбнулся, когда Кокрен вышел, беспечно размахивая ковровой сумкой Диллера.
– Люблю победителей, – сказал техасец, когда Кокрен залез в грузовик.
– Этому и не светило.
Кокрен откинулся поудобнее и начал рыться в магнитофонных кассетах, а техасец тем временем выехал на шоссе. Техасец хотел засветло добраться до Кулиакана, но в Сьюдад-Обрегоне лучший в мире бордель, и, может, его хватит еще на одну палку.
В середине дня Кокрен сел за руль, а техасец прикорнул после обеда – на три часа. Кокрен остановился в Лос-Мочис заправиться, и техасец проснулся, яростно кашляя и задыхаясь. Он содрал крышку с аптечки и вытряхнул штук шесть таблеток, которые принял, запив пивом из холодильного ящика. Техасец долго сидел, обхватив голову руками, и Кокрен, выводивший машину обратно на шоссе, даже забеспокоился. Как ни странно, он не боялся возможной погони, зная, что местная полиция спишет убийство на разборки наркомафии и никогда не заподозрит грузовик с техасским номером, тянущий за собой прицеп с племенным жеребцом. Техасец откинулся на сиденье, стараясь дышать глубоко, и улыбнулся.
– Ох, ты не остановился в Сьюдад-Обрегоне, а я-то думал заехать за кусочком бабца. Никогда не знаешь, который раз – твой последний, а мне, кажется, недолго осталось. – Он помолчал, вслушиваясь в магнитофонную запись Вилли Нельсона. – Я слыхал его живьем в Сан-Антонио, у него, конечно, вид как у хиппи-алкаша, но поет он хорошо.
– Как вы себя чувствуете?
– Знаешь, сынок, если я тебе начну рассказывать, что со мной не так, ты со скуки подохнешь. Мне в госпитале для ветеранов, я ведь настоящий ветеран, сказали, они не понимают, как это я вообще до сих пор не загнулся, а я сказал, я уже много лег слишком болен, чтоб помереть. Я просто исчезну, вот и все. Они хотели получить мое тело, а я сказал, хрен вам, меня похоронят в Ван-Хорне рядом с матерью.
На ночь они остановились в гостинице на побережье, у окраины Масатлана. Гостиница была средне-дорогая, и техасец одолжил Кокрену кое-какую одежду, сказав, что так далеко на юг ему совершенно ни к чему этот костюм сборщика фасоли. В номере техасец выпил большой стакан текилы и сказал, что пора по бабам, а когда он пойдет к богатому конезаводчику за своими деньгами, то потребует, чтоб ему прибавили еще пятьсот баксов, на, как он объяснил, "баб, бухло, татуировки и эти сраные таблетки".
После ужина техасец позвал Кокрена с собой в бордель, но Кокрен не пошел, сказав, что лучше выгуляет коня и задаст ему корму и воды.
– Походу, у тебя был большой день, а кинешь палку – на душе полегчает.
– Нет. Я сегодня убил человека, которого ненавидел, и не хочу мешать одно удовольствие с другим. Лягу в постель и буду вспоминать, как это было приятно.
Техасец кивнул и закурил сигару. Он был далеко не дурак.
– Наверняка ты это не просто так сделал. Я сам много лет назад отстрелил ногу мужику, который трахался с моей женой. Отсидел год, но каждый раз тепло на душе, как вспомню про его пустой ботинок.
Техасец договорился с официантом, и тот вызвал такси. Кокрен вернулся в номер, посмотрел в зеркало и едва узнал себя. Он смыл под краном запекшуюся кровь с ножа Мауро, потом потрогал странное ожерелье. Он стал насвистывать ту народную песню, и одна трель застряла фоном у него в мозгу. Он знал, что только начал, и ему было плевать, если он умрет в процессе. Как ни странно, он был из тех пилотов, кому огромное расстояние от земли не заслоняло смертельную опасность; у него было слишком живое воображение. Он пошел выгулять коня, мрачно думая, что техасец балансирует на самой кромке жизни и смерти, знает об этом и давит на газ.
Он проснулся, как только рассвело, и встревожился, увидев, что техасца до сих пор нет. Техасец нашелся в грузовике – лицо серое, перед рубахи запекся коркой крови и рвоты. Кокрен осмотрел его в поисках ран, но не нашел ни одной, потом пощупал пульс – пульс был неровный. Кокрен какое-то время поводил жеребца, не зная, что делать. Когда он вернулся в грузовик, техасец поглядел на него полузакрытыми глазами и слабым голосом попросил пива. Кокрен вытащил пиво из тепловатой водички холодильного ящика и стал смотреть, как техасец глотает таблетки.
– Друг, да тебе к доктору надо.
Техасец кивнул и уснул. Кокрен выехал на шоссе номер сорок, ведущее в Дюранго и Торреон, потом остановился выпить кофе и подумать. Здравый смысл подсказывал, что надо бросить больного и заняться своим делом. Но ему не хватало совести так поступить; и вообще, что такое один лишний день. Он пошел обратно в грузовик – на этот раз техасец сидел с открытыми глазами.
– Я знаю, что ты думаешь. "Вдруг этот старый пердун помрет у меня на руках? Что мне тогда с ним делать и с этой гребаной лошадью?" Ты не бойся, только помоги мне доставить лошадь, а уж я тебя отблагодарю. Я вчера ночью сказал той девке, ты уж постарайся, может, это моя последняя палка, и уж она постаралась.
Он бормотал, а Кокрен смущенно глядел в окно, старательно ведя машину извилистой горной дорогой в Дюранго, техасец же погрузился в глубокий сон.
После обеда в Дюранго техасец слегка приободрился, и они двинулись по дороге, ведущей в Торреон. Кондиционер отказал, и в машине было чудовищно жарко. Техасец словно в полусне болтал о разведении лошадей, а Кокрен думал о Дюранго. Он подумал, что стоит съехать с проторенной туристами дороги, как Мексика становится гораздо менее понятной, почти феодальной страной, куда трудно въехать незамеченным. Ему отчаянно нужна была какая-нибудь легенда, но личина торговца лошадьми не подходила. Может, придется использовать связи друга в правительстве, в Мехико, хоть ему и не хотелось этого делать. Надо вести себя настолько осмотрительно, чтобы добраться до Мирейи и не дать себя убить по дороге. На полпути в Торресы техасец вдруг напугал Кокрена, вцепившись ему в руку.
– Это тот бычара тебе лицо попортил? Может, и не только лицо? – Техасец раскраснелся и сжимал кулаки. – Можешь не говорить. Я тебе вот что скажу, мне уже скоро на свалку, но тут красиво, а я никогда не хотел помереть в какой-нибудь уродской дыре. Мне снилось, что я умру в Биг-Тимбер, в Монтане. Только привали меня камнем, чтоб стервятники, суки, не достали.
Чуть позже они приехали на роскошную гасиенду с двойными воротами, охраной, колючей проволокой, словно в концлагере, английским парком, бассейном, глиняным кортом, скаковым кругом для скачек с препятствиями, шикарным домом и конюшнями. Они пили херес и ждали, пока явится barone. Техасец принял поднесенную ему сигарную коробку с деньгами и закрыл крышку, не пересчитав купюры.
– Надеюсь, мне удастся добраться до дома, не расставшись с этими деньгами, – сказал он на неожиданно церемонном испанском.
Barone засмеялся и сказал на оксфордском английском:
– Я очень сочувствую вашему беспокойству. – Он протянул техасцу свою визитную карточку. – Если кто-то захочет вас задержать, назовите мое имя. Они обосрутся и убегут, как зайцы.
Их проводили в домик для гостей, рядом с конюшнями, и подали ужин с бутылкой шотландского виски. Ночью техасец разговаривал со своей матерью, ходил по комнате, попеременно смеясь, рыдая и глотая спиртное. Он умер почти ровно в три часа утра, и Кокрен сложил его в позу сидя, чтобы, закоченев, труп мог вместиться на сиденье пикапа. Чуть рассвело, Кокрен погрузил техасца в грузовик и натянул ему "стетсон" пониже на глаза. Он помахал охранникам, выезжая через две пары ворот, проехал несколько миль по дороге и похоронил техасца, привалив камнями, как тот просил. Похороны привлекли мимолетное внимание трех коров. Кокрен поехал прямо в Мехико, изредка останавливаясь, чтобы вздремнуть. Проезжая опять через Дюранго, он насвистывал песенку Мирейи, это придавало ему сил. Теперь его едва ли можно было остановить: он двинулся по своему пути, У него украли душу, и он собирался ее вернуть. Он добрался до Мехико за сутки и бросил пикап с прицепом на стоянке в аэропорту. В прицепе он переоделся в лучший костюм техасца, сунул под мышку сигарную коробку, вышел и поймал такси до "Камино-Реаль".
* * *
Монастырь, где содержалась в заключении Мирейя, находился милях в семи от Дюранго, в дворянской усадьбе восемнадцатого века, слегка обветшавшей, но приятной глазу, издали напоминавшей о Нормандии. После детоксикации, призванной излечить Мирейю от пристрастия к наркотикам, которыми ее насильно пичкали в течение месяца, ее выпустили из комнаты, позволив бродить во дворике вместе с другими пациентами, которых сочли достаточно смирными, чтобы удостоить этой минимальной свободы. За Мирейей надзирала уродливая злобная монахиня с заметными усами. Такой выгодной пленницей нельзя было рисковать. Мать-настоятельница испытывала к Мирейе особенное отвращение: как могла женщина из такой благородной семьи, образованная, стать наркоманкой, безумной проституткой в самом низкопробном борделе и позволить сутенеру изуродовать ей лицо? Письмо, привезенное шофером сеньора Мендеса, содержало пронзительную мольбу о спасении души бедной женщины. Но у матери-настоятельницы было доброе, хоть и корыстное, сердце, и через месяц она позволила Мирейе выписать кое-какие книги из Мехико, тщательно просмотрев письмо. Молодые девушки-шизофренички, почти девочки, получали достаточно внимания и заботы от других обитателей приюта, но были еще три маленькие девочки-аутички, которыми совсем никто не занимался, и они существовали в немой темноте, поскольку ни на кого не реагировали. Мирейя решила взять на себя заботу о них и заказала несколько книг по этой теме. Она целые дни просиживала с тремя детьми в солнечном дворике, помогала их кормить и одевать, пела им колыбельные и прилагала свой незаурядный ум, чтобы получить от детей хоть какой-нибудь отклик. Она нервно потирала шрам на губах, который превратился в нитевидный рубец уплотненной ткани. Она была настолько травмирована происшедшим, что вспоминала по преимуществу свои детские годы, когда проводила лето на Косумеле. Они с сестрой целый день плавали, рвали цветы, собирали ракушки, а когда не было гостей, отправлялись с отцом в Мексиканский залив на его спортивной рыбацкой лодке. Отец умер много лет назад, иначе он обязательно явился бы ей на помощь. Один матрос переспал с ее сестрой, когда той было всего тринадцать, и его по приказу отца утопили в удобный момент – во время долгого плавания в поисках рыб-парусников. Мирейя не осмеливалась надеяться, что за ней явится ее возлюбленный, хоть и отказывалась верить, что он мертв. Когда-нибудь она отсюда выйдет и выяснит, какое великое зло постигло его из-за нее, и, может, если его не отпугнут ее шрамы, их любовь начнется снова, хотя бы на Луне. Часто она настолько погружалась в мечты, что совершенно теряла связь с реальностью, и, снова придя в себя, дивилась, что жива, складывала вместе ладони и оглядывала комнату или дворик с растерянным любопытством. Когда страх становился невыносим, она начинала обдумывать возможности побега, но возможностей не было никаких, и тогда она находила укромное место и плакала, пока не набиралась духу вернуться к своим подопечным, которые смотрели на нее словно не видя и не слыша, как слепые и глухие щенки.
