Текст книги "Райский остров"

Автор книги: Джилл Барнет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Джилл Барнет
Райский остров

Вместо предисловия

Где-то в Тихом океане

Октябрь 1896 года

Бутылка была такой же старой, как и само время. Она качалась на волнах, словно обломки старого корабля, несмотря на серебряную резную пробку, блестевшую в лучах яркого солнца. Чайки часто пикировали на плывущую бутылку, которая сверху напоминала им жирную серебристую селедку – достойный приз за мужество. Множество других морских птиц камнем падали вниз, чтобы затем столь же стремительно подняться, столкнувшись с твердым металлом вместо нежной добычи.

К сожалению, на древней бутылке не было драгоценных камней, только несколько царапин да отметки клювов. Камни так просто не заслужить, они даются, как крылья ангелу. Кроваво-красный рубин добавил бы бутылке своеобразия, а бриллиант – пышности. Высшей наградой – медалью за отвагу – был жемчуг, которым увенчивались самые героические деяния. Да-да, именно жемчуг был бы наилучшим украшением жилища джинна.

Да, джинна... Например, Мухдулы Али, джинна пурпурного цвета из Персии, известного также как Мадди. С незапамятных времен люди спорили, существуют ли джинны, при этом они верили в чудеса и ангелов. «Сколько же ангелов может поместиться на острие пера?» – ломали себе голову эти ученые. (Впрочем, давно известно, что там есть место только для фей, ибо ангелы слишком велики.) Те схоласты были учеными-прагматиками, а не фантазерами, у них не оставалось времени для мечты. Самым большим и горячим желанием Мадди было встретить какого-нибудь наивного простака, который мог бы поверить в неизведанное (то, чего никогда еще не видели) и который не стал бы спорить, а весь отдался бы воображению.

Мадди, в свою очередь, истово верил в то, что такие чудаки где-то на земле есть. Эта надежда жила в нем две тысячи лет с небольшим. Ему необходимо было найти счастливую в своем неведении душу, которая была бы способна отказаться от предубеждений и безоговорочно пойти за мечтой.

Понятно, что Мадди приходилось нелегко. Он по-настоящему нуждался в удаче. Его мучило то, что бутылка была девственно чистой, без единого украшения. Мадди никогда не везло. Да и история его началась-то неудачно.

Первым господином его был не кто иной, как Парис, троянский принц. У Париса никогда... не было ни гроша. Дальше все было в том же духе. Он начал с того, что похитил Елену Прекрасную, ни на секунду не задумавшись о том, что она – жена другого человека. Разразившаяся вслед за этим война длилась десять лет. Затем принц доконал отцовское государство, ибо решил, что большой деревянный конь – подарок дружественных греков.

У джиннов уж так заведено: они не могут превосходить в чем-то своих хозяев. Каков господин, таков и джинн. И вот уже две тысячи лет верой и правдой Мадди служил самым, быть может, большим неудачникам, самым невезучим из сынов человеческих. Один был поглощен собой, даже отказался от услуг Мадди, ибо не выносил волшебного дыма. Другой страстно хотел оставить свой след в истории. Бедная женщина из Чикаго, миссис О'Лири, хотела только завести корову. Остальные были еше невыносимее и невезучее.

Мадди вздохнул и откинулся на мягкие шелковые подушки, которые окружали его со всех сторон, почти заполняя изнутри пространство его бедной, неукрашенной бутылки. Он заложил руки за голову и позволил ленивым волнам укачать себя. Но как раз перед тем, как закрыть глаза, он подумал: много ли времени пройдет, прежде чем кто-нибудь найдет его? Пройдут месяцы? Или годы? Беспомощно пожав плечами, Мадди заснул, не подозревая, что его разбудят через каких-нибудь несколько недель.

Глава 1

Сан-Франциско

Октябрь 1896 года

Маргарет Хантингтон Смит выглядела так, будто у нее есть все. Она была уверена в себе, и ее высокий рост, казалось, подчеркивал, что она имеет на это право. Она была высокой блондинкой, очень красивой и богатой. Она была адвокатом, и в данный момент – очень счастливым адвокатом. Лицо Маргарет лучилось довольной улыбкой. Так, видимо, выглядит кошка, наевшаяся сливок. Спустившись по ступенькам лестницы здания суда, Маргарет села в сверкающий черным лаком экипаж и бросила свой портфель из телячьей кожи на сиденье. Устроившись на бархатных подушках, она лукаво подмигнула седовласому и весьма почтенному джентльмену, расположившемуся напротив нее. Гарлан Смит засмеялся, увидев выражение лица дочери.

– Маргарет, девочка моя, благословляю твою способность скрывать свои чувства в зале суда. Иначе ты не смогла бы выиграть ни одного процесса.

Она стащила перчатки и самодовольно усмехнулась:

– Положим, этот я выиграла.

– О да! И с каким триумфом!

– Ценю комплимент из уст не просто отца, но судьи. – Она звонко и беззаботно рассмеялась. – Удачно все прошло, правда?

– Прекрасно помню, как ты завязывала ленты в косы. – Он покачал головой. – Теперь на моих глазах ты оплела противника так, что ему уж было не выбраться.

– Это ты, папа, научил меня всему, что я знаю.

– Да, полагаю, да.

Как ему было не гордиться дочерью!

Ради одного такого взгляда отца Маргарет готова была забыть бесконечные месяцы труда, они не прошли даром.

Отец и дочь сидели молча, пока карета ехала по крутым холмам Сан-Франциско. Слышно было, как копыта лошадей цокают по мостовым и экипаж переезжает через рельсы конки. Мальчишки-газетчики громко кричали, продавая вечерние выпуски газет. Порыв холодного октябрьского ветра с Тихого океана ударил в окна элегантного экипажа. Далеко внизу, там, где собирался туман, громко били колокола, на перекрестке прозвенела конка. Маргарет почувствовала взгляд отца и повернулась.

– Как жаль, что твоя мать не видит тебя сейчас, – сказал он. Глаза его, лучившиеся гордостью, затуманились от далеких воспоминаний.

Маргарет потянулась и взяла его за руку.

– Я знаю, папа, мне бы тоже хотелось, чтобы мама была сейчас с нами.

Отец отвернулся на какое-то мгновение. Маргарет поняла: он опять переживает то, что приходится переживать так или иначе всем потерявшим кого-либо из близких, пытается предположить, «а что, если бы...».

Она отпустила его руку и вскоре заметила, что выражение его глаз смягчилось и он вынимает из кармана сюртука какой-то конверт.

– Что это?

Его лицо было непроницаемо.

– Открой и посмотри.

Маргарет сломала печать и заглянула внутрь. Затем достала целую пачку билетов, перевернула верхний, прочитала то, что там было написано, и взглянула на отца.

– Это билет первого класса на океанский лайнер.

Он кивнул.

– Направляющегося?.. – Она размышляла вслух, перебирая билеты и разглядывая описание маршрута. – Южные моря?

– Да, плюс ваучеры на переезды между островами. – Он улыбнулся. – Французская Полинезия, Таити, острова Кука и другие. Немного райских удовольствий для дочери, которая слишком много работает.

– О, папа, – она поцеловала отца в щеку и еще раз посмотрела на билеты, – благодарю тебя.

– Ты довольна?

Легкая улыбка тронула ее губы.

– Разумеется.

– Хорошо. – Он начал рассказывать ей о том, что ждет ее в путешествии. Оказывается, современная цивилизация еще не успела разрушить до конца все райские уголки на южных островах.

Маргарет слушала отца и смотрела в окно на залив. Пелена тумана надвигалась на город с моря и скрывала за собой плотные ряды ярко раскрашенных, тесно прижавшихся друг к другу домов. Как только карета проезжала мимо, они, казалось, сливались, как цвета в радуге.

Отец мечтал о таком путешествии всю жизнь. Это была его мечта, его, а не ее. Впрочем, последние несколько лет она работала не покладая рук, для мечты просто не оставалось времени. Она смотрела на конверт и думала, что обязательно поедет. Поедет, потому что отец всегда этого хотел. Маргарет внезапно нахмурилась и снова просмотрела билеты.

– Папа! Что такое? Здесь только один билет. А где твой?

Он прочистил горло, затем сказал:

– Я сейчас поехать не могу.

– Я что, еду одна? Но ведь...

Он поднял руку привычным жестом. Маргарет даже показалось, что в ней зажат судейский молоток.

– В суде полно дел. Мы должны начать слушания по делу Малларда.

– Так быстро?

Он кивнул:

– Да, послезавтра.

Маргарет закрыла конверт.

– Тогда я подожду, пока ты не сможешь поехать.

– Об этом не может быть и речи. К тому времени ты окунешься в другое дело и не захочешь отрываться от него.

– Но...

– Даже не пытайся спорить, Маргарет. Тебе не выиграть это дело. Я тебя всему научил, научил вести спор, но сейчас заявляю со всей ответственностью, что ты не получишь новое дело, пока не отдохнешь.

– Ты давишь на меня своим авторитетом.

– Да, и совершенно намеренно.

– Насилие над личностью, – проворчала Маргарет.

– Я – твой отец, и последние пять лет я наблюдал, как ты работаешь. У тебя совсем не остается времени наличную жизнь.

– Я счастлива, когда работаю.

– Да, я знаю, ты стремишься сделать мир справедливым и честным.

– Мир, несомненно, станет более пригодным для житья, если в нем прибавится справедливости для всех.

– Согласен, но такие вещи не делаются в одиночку.

– Я могу попытаться.

– Но при этом ты исключаешь все остальное. Маргарет, что ты сделала лично для себя за эти годы?

– Я выигрывала свои процессы.

Он пристально посмотрел на нее.

– Жизнь проходит мимо тебя.

– Это звучит так, как будто я стою одной ногой в могиле.

Он засмеялся:

– Тебе тридцать два, ты не становишься моложе.

– Премного благодарна.

– Поезжай, – он помолчал, – ради меня.

Маргарет мучили сомнения: она не хотела ехать в это путешествие. Она бы предпочла остаться и поработать. Закон давал ей ощущение надежности, безопасности и душевного уюта. Она так хорошо все знала и была уверена в себе. Но, подняв глаза на отца, девушка поняла, что не сможет ничего ему доказать. Она поедет, так как отец этого хочет. Мать Маргарет умерла, когда ей едва исполнилось семь лет. И они остались только вдвоем. Конечно, у ее матери были братья, партнеры отца в их адвокатской фирме. Ее дяди всегда были рядом с ней во время праздников и будней – когда она была ребенком и когда, повзрослев, начала изучать закон. Но на самом деле ее настоящей семьей был отец. И он прав. Она поедет в этот круиз ради него, ибо он единственный и самым важный человек в ее жизни.

Итак, ровно через неделю после этого разговора она поднималась по трапу океанского лайнера, уже вполне смирившись со своей судьбой. Пока она шла, многие смотрели ей вслед. Она уже привыкла к мужским взглядам и научилась мириться с ними. Маргарет прекрасно знала, что сильная половина человечества находила ее весьма привлекательной, но для нее это было сущим наказанием. Больше всего в жизни ей хотелось, чтобы ее воспринимали всерьез. Ее отец и дяди всегда относились к ней с уважением. Но все остальные!

Для них она была просто красивой женщиной, с которой можно пококетничать, и только. Никто не признавал, что у Маргарет Смит может быть душа. У такой хорошенькой женщины ее быть не может! Маргарет должна была сама добиваться уважения, ведь никто и не предполагал, что, кроме красоты, у нее есть что еще предложить миру.

Не может же она быть умной, ведь она так хороша! Она не может быть глубокой – у нее такие роскошные светлые волосы! Какой из нее мыслитель, когда у нее столько денег! У нее не может быть ни ума, ни сердца, ведь она не похожа на других. В этой жизни ей не приходится сталкиваться с оскорблениями и обидами.

Маргарет часто вспоминала, как ее приятельница однажды сказала ей с саркастической улыбкой: «Откуда тебе-то знать, что такое быть униженной! Ты же родилась и выросла с серебряной ложкой во рту».

И так думала не одна ее приятельница. «Эта Маргарет Хантингтон Смит, у нее-то есть все! Чего ей не хватает?» Никто и никогда не догадывался, что, хотя у нее есть любящий отец и заботливые дяди и она окружена красотой и богатством, она часто чувствует себя одинокой и незащищенной.

Она пыталась спрятать свое одиночество и не делилась ни с кем. Она скрывала беспричинные слезы от отца, так как не могла бы объяснить ему причину своего желания поплакать, ведь она и сама не всегда себя понимала, и ей не с кем было поделиться своими женскими сомнениями.

Она жила среди мужчин и хотела подражать им во всем, пыталась быть уверенной в себе и сильной, независимой и целеустремленной. Пока она росла, она всегда думала, что во всех отношениях должна быть безупречной в глазах окружающих, и особенно в глазах собственного отца. Может быть, поэтому она так много работала, пытаясь добиться, чтобы воцарилась справедливость. Самой Маргарет ее всегда не хватало.

Колония «Ворота прокаженного»

Остров Дольфин

Два месяца спустя

Хэнк Уайатт ни во что не верил, потому что никогда ничего не имел. Почти ничего. Когда-то у него была мать. Когда ему исполнилось пять, она отвела его в приют.

– Улыбайся, Генри Джеймс, и будь хорошим мальчиком, – сказала она. – Кто-нибудь обязательно возьмет тебя.

Затем она повернулась и пошла к двери, как будто его никогда и не было.

Но он существовал! Тридцать пять лет своей дальнейшей жизни он заботился о том, чтобы об этом не забывали.

И добился своего. Ни одна живая душа в «Воротах прокаженного» ни на секунду не забывала, что есть такой Генри Джеймс Уайатт.

Он был американцем, выходцем из питсбургских трущоб. Он вечно всем причинял беспокойство, но был из тех, кто выживал во всех экстремальных ситуациях. Он быстро всему учился, иначе бы он просто погиб. Жизнь никогда не выкидывала ему тузов, только двойки.

Но зато тузы всегда были у него в рукаве, и он всегда знал, когда их пускать в ход, когда лгать, когда обманывать, когда улепетывать во весь дух.

Уроки доставались ему очень тяжело, и он рано понял, что жизнь по десяти заповедям не для него. Никакой другой щеки. Никакой чуши вроде «поступай с другими так...». Он старался опередить других.

В «Ворота прокаженного» он попал случайно, по ложному обвинению. Это была ошибка. И Хэнк боролся изо всех сил с теми, кто посадил его на цепь. Первую же неделю он провел в карцере – деревянном гробу три на шесть футов, под палящим тропическим солнцем. Воду ему давали раз в день. Никакой пищи. Еда не для таких, как Хэнк. Таких узников, как он, надо ломать.

Все эти четыре года они пытались добиться своего. И до сих пор им не удалось подчинить его волю.

Он стоял под солнцем уже ровно два дня, его руки и ноги были привязаны к двум столбам, вкопанным в землю. Волосы на голове слиплись от пота в невероятный колтун, и серебряные пряди седины теперь были лучше видны. У Хэнка были иссиня-черные волосы, но сейчас цвет их потускнел, как у износившейся плетки-семихвостки.

Уголки глаз были в преждевременных морщинах, этих естественных шрамах прожитых лет, – каждый трудный год из его сорока оставил свою отметину.

У Хэнка Уайатта были полные решимости, твердые глаза. Они были серого цвета, цвета угля и металла. Эти глаза, как стальная стена, только отражали падающий свет, никак не показывая работу мысли, но Хэнк думал, и думал напряженно, ибо ему надо было выжить, выстоять.

Кожа его темно-коричневого цвета была прокалена жгучим солнцем настолько, что новички не выдержали бы на такой жаре и часа. У него был безжалостно квадратный, упрямый подбородок, покрытый неровной щетиной. Хэнк пытался бриться заточенным куском металла, который он подобрал в каком-то углу. Он был высок ростом, очень крепок, но строен. Его могучие, как у атлета, руки с годами стали еще крепче от постоянной работы кувалдой в карьере. Длинные ноги также были очень мускулистыми. Тяжесть цепей или закаляет людей, или ломает их. Как раз сейчас его ноги и руки так затекли и онемели, как никогда. Он их почти не чувствовал. Однако ум его был ясен.

С отчаянием обреченного Хэнк следил за окружающим из-под полуприкрытых век, не ослабляя внимания ни на минуту. Дыхание было прерывистым, неровным: Хэнк хотел обмануть сторожей и показать, что он близок к своему последнему часу. Рой гудящих насекомых кружился над местом, где томился Хэнк. Вдруг до его ушей донеслись крики какого-то истязаемого узника. Хэнк поклялся про себя, что из его горла не вырвется ни одного стона. Он стоял и слушал постоянное звяканье цепей и ножных кандалов, монотонные удары бесчисленных молотов в карьере. Одно это могло свести любого с ума. Откуда-то издалека доносился и другой шум – дразнящий зов моря да изредка резкие крики кружащихся чаек.

Все эти звуки шли как будто из другого мира, тревожили и не давали впасть в забытье. Его и раньше наказывали у столба. Но на этот раз он перешел все границы, и его будут держать здесь до самого конца. Он, Хэнк, прекрасно это понимал и был готов на все. Он приглядывался и прислушивался, ничто не ускользало от его внимания. Черт возьми, если бы это было нужно, чтобы выжить, Хэнк услышал бы, как он потеет.

Еще два дня они сомневались, жив он или умер. Наконец, когда обрезали веревку, Хэнк упал, и его оттащили в центр площадки и бросили там. С его губ не сорвалось ни одного звука. Он лежал абсолютно недвижим. Его долго поливали водой, ведрами пресной воды. Ни один узник, который был привязан к столбу, не мог удержаться, чтобы хотя бы не облизнуть губы после такой тяжелой жажды. Только мертвые не отзывались. И Хэнк.

– Он умер.

Воцарилось молчание, которое можно сравнить только с безмолвием, которое предшествует вынесению приговора.

– Дай ему как следует, чтобы удостовериться.

Хэнк услышал шаги. Чьи-то ноги в сапогах остановились около его головы, и он приготовился к удару.

– Не туда, – раздалась команда. – Сюда!

Ублюдок ударил его ногой в промежность.

Хэнк очнулся от дребезжания вагонетки. Наконец она остановилась. Тупая боль между ног помогла ему сообразить, что он еще не умер, и вспомнить последние мгновения перед тем, как он потерял сознание. Видимо, он не застонал и не согнулся пополам, а потерял сознание, и это его спасло. Он лежал на полу вагонетки в окружении мертвых товарищей. Он осторожно вздохнул и чуть не отключился снова то ли от боли, то ли от запаха смерти. Он знал, как все будет происходить. Узников провожали в последний путь священник и один стражник. Трупы вывозили за огороженную территорию в джунглях и бросали в общую яму. Хэнк прислушался. Неужели повезло? Никто не разговаривал. Вдруг сиденье под кем-то затрещало, и этот кто-то тяжело спрыгнул на песок. Пищали какие-то птицы. Горячий воздух был полон гудением насекомых. Задние дверцы вагонетки открылись. Наконец священник стал читать по-латыни свои молитвы. Медленно-медленно вагон разгружался. Пора бежать. Но он даже не мог себе представить, как поднимется на ноги. Черт возьми, он встанет, даже если это будет его последним движением в жизни. Кто-то схватил его за лодыжки и подтянул к себе. Священник запел и дотронулся до его лба рукой. Хэнк неожиданно открыл глаза, и его кулак метнулся вверх. Он сбил стражника и вскочил. Осмотрелся. Вокруг никого не было, кроме ошарашенного попа. Хэнк сделал к нему шаг. Молитвенник выпал из дрожащих рук священника.

– Молитесь за меня, святой отец. – Хэнк поднял книгу и подал ее священнику. – Мне понадобится и ваше участие, и Господа.

Его преподобие моргнул, затем с удивлением стал разглядывать ожившего узника. Хэнк ухмыльнулся. Священник потянулся за молитвенником и в этот момент получил удар по голове.

Глава 2

Порт Элен, северная часть острова Дольфин

Два дня спустя

Хэнк пробирался сквозь толпу людей, колышущуюся на оживленной улице, которая отделяла город от порта. Широкополую черную шляпу, взятую у священника, он надвинул на самые глаза, которые своим блеском могли выдать его, а руки засунул в карманы сутаны.

Слева стояли похожие на ряд странных цветных зубьев ярко раскрашенные дома с большими террасами. Далее следовало серое мрачное здание таможни. Ряд кокосовых пальм тянулся до самой западной оконечности гавани. Вдоль улицы стояли лотки продавцов фруктов, ломившиеся от папайи, бананов, манго, плодов хлебного дерева и других даров тропиков. В толпе было множество местных жительниц, деловито покупавших корзинами фрукты у уличных разносчиков, которые торговали всем, начиная с еды и мачете и кончая пестрыми тканями и бамбуком. Проталкиваясь сквозь толпу, Хэнк умудрился украсть три банана и губную гармошку. Стоящие в ряд ящики на деревянных поддонах, бочонки, бочки, тюки с коноплей напоминали узников во время переклички. Сразу за ними были штабеля готового к отправке леса, а также три вагона камня из карьера, где работали заключенные. Хэнк некоторое время задумчиво смотрел на них: перед его мысленным взором пронеслись последние четыре года его жизни. Затем он глубоко вдохнул свежий воздух и пошел дальше.

Здесь же на улице маленький оркестрик играл простые местные мелодии, музыканты азартно били в высокие гулкие барабаны, отбивая ритм.

Мальчишки и девчонки с огромными плетеными корзинами за спиной продавали сладкий сахарный тростник и ракушки. К причалу подходило маленькое суденышко, рыбаки которого весело сообщали о том, какой у них богатый улов тунца. В толпе показались монахини в высоких головных уборах и священники – их широкополые черные шляпы были заметны издалека. Эти последние благословляли улов рыбы, всяческую снедь, коз, ослов, даже кошек и собак, маленьких детей. Рядом с таможней прогуливались местные плантаторы, одетые в белоснежные костюмы, и богатые негоцианты в темном твиде или серой фланели. Хэнку чудилось, что карманы их слишком отягощены солидными кошельками, для которых, как и для розовых манго, подошло время жатвы.

Вокруг него кипела жизнь. Это была свобода. Во время этих долгих, невыносимо жарких дней и жизнь, и свобода представлялись ему абсолютно недоступными, какими-то нереальными далекими воспоминаниями. Пока Хэнк чистил и ел банан, он наблюдал за окружающими, наслаждаясь свободой. Когда он был заточен в камеру или в карцер во время наказаний, он всегда вспоминал простую жизнь, состоящую из мелочей. Быть может, частично, но он боролся и выжил именно потому, что хотел вернуться к этой жизни. В то же время, пока он стоял и смотрел, ему пришло в голову, что никогда еще у него не было своей собственной жизни, вернее, места в этой жизни. Он никогда и никуда не вписывался. В лучшем случае он занимал чье-то чужое место. Вот как сейчас. На нем была черная одежда, черная сутана, точно такая же, как у всех священнослужителей на этом острове, но сам он не служил Господу, он и здесь, в этом тропическом захолустье, был никем. Он выбрался из тюрьмы, но не смог выбраться из своей кожи. Он был всюду сторонним наблюдателем. И даже мог назвать причины. В одиночестве была своя прелесть. Оно было надежно и безопасно. Он всегда мог делать то, что хотел, и так, как хотел. Он исполнял только свои прихоти и капризы. Выжить в одиночку было гораздо легче. Он рано понял, что если бы даже ему вздумалось жить по правилам, то многие все равно бы думали, что он этого делать не станет.

В тюрьме он успел забыть, как одинок. Сейчас, оглядываясь вокруг, он вдруг осознал, что опять оказался аутсайдером и вынужден будет довольствоваться долей изгнанника.

Хэнк бросил кожуру банана, легко примирившись с судьбой и в любом случае предпочитая свободу.

Смешавшись с толпой, он мог легко осмотреть причалы в порту. Там стояло пять судов. Собак не было. Он только дважды слышал лай ищеек. Первый раз – почти сразу после побега, а затем – после того, как шел уже полдня. Тогда он перебирался через каменный горбатый мостик, соединявший северную и южную оконечности острова. Первый раз, когда он заслышал шедших по его следу собак, он измазался речной грязью с ног до головы, чтобы перебить свой запах. В следующий раз он использовал перец, который ему удалось стянуть в деревне. Он знал свое слабое место. Он никогда не был способен быстро бегать. Но, когда он перешел пролив под мостом, он понял, что обгоняет преследователей минимум на два часа.

В порту, по всей видимости, два судна стояли под парами: деревянный новенький клипер под названием «Амели» и приземистый небольшой пароход. Он был маленький, всего в одну десятую длины настоящего океанского лайнера. Это судно служило одновременно и почтовым, и грузовым, и пассажирским, курсируя между мелкими островами в южных морях. Его названия не было видно из-за горы ящиков и деревянных клеток с козами. Любой человек, который провел бы четыре года в такой вонючей французской дыре, как «Ворота прокаженных», ни минуты бы не сомневался, какое судно выбрать. Хэнк доел банан и пошел к пароходу. Он медленно шел по направлению к трапу, зорко наблюдая за матросом, который отвечал за погрузку.

Во-первых, можно было пробраться на судно тайком. Он осмотрел причал и лебедки, которые поднимали на борт ящики, и взвесил свои шансы.

Да, это будет непросто. Он потер подбородок рукой. Щетина уже грозила превратиться в бороду. Обдумав в очередной раз ситуацию, он вдруг вспомнил слова одного из своих бывших товарищей, похвалившего его живой ум. Да и правда, он всегда отличался сообразительностью. Авось и сейчас как-нибудь вывернется. Хэнк надеялся, что изобретет какую-нибудь отговорку и, когда очутится на борту, просто спрячется где-нибудь. Он потратил некоторое время, присматриваясь к тому, что говорит и как себя ведет вахтенный матрос.

Толпа неожиданно надвинулась на него. Совсем рядом что-то происходило. Хэнк застыл на месте, почти ожидая, что сейчас ему в спину ткнется ствол французского ружья.

– Дайте мне пройти, пожалуйста! Это мой корабль! – раздался нежный женский голос, судя по всему, принадлежащий американке. Он обернулся: толпа колыхалась, все толкались, неожиданно раздался резкий вскрик, и ему в руки как манна с небес упала высокая блондинка.

«О-о-о! День удач!»

Она схватилась за его сутану, чтобы сохранить равновесие. Хэнк удержал ее, обхватив обеими руками за талию. Она была высокого роста, ее нос оказался где-то на уровне его подбородка, так что перья ее коричневой шляпки тыкали его прямо в лицо. И тут его ноздри почувствовали запах женщины. Он наслаждался им какое-то мгновение, не смея поверить себе. Прошли буквально годы с тех пор, как Хэнк сталкивался с чем-то похожим. Она выпустила из рук край его одежды и взглянула на него. Божественное лицо! Оно не может принадлежать земной женщине. У Хэнка перехватило дыхание.

Хэнк посмотрел на причал и на все еще не погруженные ящики, на легкий дымок из трубы и сказал:

– У вас еще есть время.

– Правда? – казалось, она немного пришла в себя. Улыбнувшись, она, видимо, решила объяснить свой запыхавшийся вид: – Я не часто отправляюсь в подобные путешествия.

«Приди к папочке, дорогая. Я возьму тебя с собой в такое путешествие...»

Тут она посмотрела на его руки: он все еще держал ее за талию. Она снова посмотрела ему прямо в глаза с обезоруживающей прямотой. Он тут же отпустил ее, дотронулся до полей своей шляпы, благословляя ее, и она снова улыбнулась. Молоты в его голове застучали сильнее.

Она хотела уйти, а Хэнк по старой привычке намеревался шлепнуть ее и уже было занес руку, как вдруг она, щелкнув пальцами от досады, поспешно повернулась к нему и, схватив за поднятую руку, с силой пожала ее и сказала:

– Ох, чуть не забыла. Благодарю вас, отец мой.

Хэнк, едва успев подавить стон, с недоумением воззрился на свою правую руку, затем – на высокую фигуру, поднимавшуюся по трапу. Посередине она остановилась, помахала и продолжила свой путь.

– Мир да пребудет с вами! – крикнул ей вслед Хэнк и, задержавшись взглядом на ее крутых аппетитных бедрах, выругался про себя: «Какой, к черту, тут мир!» Даже после того, как девушка исчезла из виду, он стоял и думал, что под этой юбкой скрыты, должно быть, самые прелестные и длинные ножки в мире! Он тряхнул головой, отбрасывая несвоевременные мысли, и присвистнул. Вскоре кто-то в толпе толкнул его локтем, и Хэнк окончательно пришел в себя. Он стал осматриваться.

Никаких собак, никаких охранников, никаких полицейских. Только толпа.

Он усмехнулся и решительно пошел к вахтенному с самым невинным видом, который только мог на себя напустить. В руке он держал маленький кожаный кошелек, который вытащил из ее сумочки. Хэнк приблизился к матросу и сказал:

– Молодая женщина, которая только что поднялась на борт, выронила вот это.

Вахтенный, не слушая, закивал головой, быстро взглянув на кошелек.

– Да-да, ваше преподобие. – Затем махнул рукой: – Вы можете подняться и поискать ее.

Хэнк пошел по трапу, упиваясь охватившим его ощущением и насвистывая «Аве Мария» на весьма фривольный мотив. На палубе он отдал кошелек стюарду, подождал, пока тот не исчезнет в проходе, а затем небрежно пошел вдоль борта к корме. Поднявшись по трапу, Хэнк очутился на верхней палубе около спасательных шлюпок. Осторожно оглядываясь, отстегнул парусину одной из них. Команда была занята приготовлениями к отходу. С быстротой молнии он забрался под парусину и застегнул ее за собой.

Внутри шлюпки Хэнк обнаружил спасательные жилеты и клеенчатые костюмы, завернутые в дополнительный кусок парусины. Жестяной ящик с припасами, фонарь и бочонок с водой были укрыты в носу шлюпки. Он поспешно открыл банку с тушенкой и быстро проглотил содержимое, затем доел все украденные бананы и галеты и запил это водой. Да, надо признаться, что накануне у него был ужин получше, хоть и состоял из хлеба и сыра, которые он стащил в деревенской лавке. А все почему? Должно быть, запивать украденным пивом его организму не в пример полезнее, чем водой.

Он взял несколько жилетов, надул их и устроил себе отличную подушку, затем достал несколько одеял, парусину и устроил ложе. В это время он почувствовал, что пароход отчаливает. Вскоре судно уже медленно-медленно качалось на волнах, удаляясь от острова.

Хэнк глубоко вздохнул. Похоже, это был его первый по-настоящему глубокий вдох с тех пор, как он убежал. Еще один глоток свободы, и он снова представил себе побег и мучительную изоляцию последних четырех лет. Боже, Боже! Он провел рукой по лицу и откинулся на свое импровизированное ложе. Хэнк лежал и просто глубоко дышал. Дышал полной грудью соленым морским воздухом. Он не был похож на спертый воздух камеры. Хэнк закрыл глаза, и только через какое-то время каждый мускул его тела расслабился. Его время снова принадлежало ему одному. И ночи тоже. Больше он не будет ходить в бары, ну разве в те, где подают холодное-прехолодное пиво с толстущими бифштексами. Никаких цепей. Больше он не будет махать кайлом в карьере. Больше не будет душной камеры, где нормальный сон невозможен. Так много лет он делал вид, что спал! Теперь он может спать, когда хочет. Первый раз за все эти годы он почувствовал, что жизнь предоставила ему туза.