Текст книги "Невинные убийцы"

Автор книги: Джейн ван Лавик-Гудолл

Соавторы: Гуго ван Лавик-Гудолл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Нам с Гуго удалось довольно близко познакомиться с семейкой большеухих лисиц. В норе было трое взрослых – две самки и один самец – и пятеро детенышей. Все члены этой семьи сначала показались нам «на одно лицо», но вскоре я научилась различать их по распределению темных пятен на мордочке, и тут выяснилось, что лисята – потомство обеих самок. Насосавшись молока у одной, они всем скопом бросались сосать другую. Подрастая, малыши стали все дальше и дальше отходить от норы, сопровождая взрослых на охоту за насекомыми. Однажды мы застали всю семью – и старших и младших, когда они играли со взрослым самцом газели Томсона. Лисицы молнией бросались к газели, начинали носиться то кругами у самых ее копыт, то где-то в стороне, то виляя хвостами, то распушив их, – они напоминали нам стайку юрких рыбешек. Газель, казалось, самозабвенно наслаждалась игрой – крутилась, трясла острыми рожками, выделывала пируэты на месте, оборачиваясь то к одному, то к другому зверьку в этой лисьей карусели. Несколько раз она делала вид, что гонится за каким-нибудь лисенком, а тот удирал от нее во все лопатки, но тут же поворачивалась и снова принималась носиться кругами. Нам не раз приходилось видеть, как лисицы играли с другими газелями, но такого увлеченного товарища по играм им встречать уже не приходилось.

Газели Томсона, тысячами бродящие по Серенгети, – одни из самых любимых нами животных. Ростом они чуть более полуметра, но как же хороши собой – золотисто-бурые сверху, с белым брюшком и с яркой черной полосой по бокам! Когда газели пасутся, их короткие хвостики непрерывно подергиваются из стороны в сторону; молодые животные то и дело перестают щипать траву и принимаются играть, носясь вокруг стада с невообразимой скоростью, а молодые самцы устраивают турниры, «фехтуя» изящно изогнутыми рожками. Нам порой кажется, что газели Томсона стремятся вовлечь в игру даже машину: несутся вдоль дороги, не отставая, а потом вдруг развивают бешеную скорость и, обогнав машину, громадным прыжком перелетают через дорогу прямо у водителя под носом.

Когда вы видите, как взрослый самец мчится за ветреной самочкой, вам кажется что они летят, не касаясь земли; газели меняют направление так быстро, что глаза не успевают следить за ними – все еще глядишь туда, где они только что были. Кажется, даже самому быстроногому хищнику нипочем не угнаться за ними. И все же газели – излюбленная добыча гиеновых собак и гепардов на открытых равнинах, а львов и леопардов – в кустарнике или среди деревьев, где хищникам удается незаметно подкрасться и схватить намеченную жертву. А когда приходит пора размножения, жертв становится особенно много – в основном за счет беременных самок во время отела и новорожденных малышей.

Детеныш газели Томсона в первые дни своей жизни старается остаться незамеченным: при приближении возможного врага он припадает к земле, а мать уносится прочь и возвращается, когда опасность проходит. Шкурка у малыша гораздо темнее, чем у взрослых, и камуфляж у него – лучше не придумаешь: не раз нам случалось поспешно объезжать крохотного газеленка, чуть не наехав на него, – настолько он сливается с землей. И все же тысячи этих прелестных маленьких существ, напоминающих миниатюрных Бэмби, обречены на гибель, едва они появляются на свет. Главные их истребители – леопарды, гиеновые собаки, гепарды, гиены и шакалы, но и лев не откажется от лакомого кусочка, если ему подвернется такой малыш; нападают на них и павианы, крупные хищные птицы, сервалы и каракалы – небольшие, ростом с шакала, восточноафриканские кошки.

Мать готова постоять за своего детеныша и настойчиво отгоняет этих мелких хищников. Мы видели, как одна газель гналась за павианом, схватившим ее малыша, добрых двести метров, пока он не вспрыгнул на дерево, где ей уже было до него не добраться. Другая газель снова и снова бросалась на огромного воинственного орла, как только он снижался над ее затаившимся детенышем, так что хищник наконец признал свое поражение и улетел. В другой раз мы видели, как газель прогоняла длинноногого секретаря – она гналась за низко летящей птицей, а когда та спускалась на землю, бросалась в бой, и птице приходилось поспешно взлетать. Достается и более мелким хищным птицам: газели почти всегда отгоняют их от своих детенышей – должно быть, один вид загнутого клюва и когтей вызывает у них реакцию защиты.

Как ни странно, но самки газели Томсона, по всей видимости, постепенно теряют рога в процессе эволюции. Вот почему так часто попадаются самки с перекрещенными рожками или рожками, торчащими в разные стороны, самки, у которых остался всего один рог, а то и вовсе безрогие. Нам, правда, ни разу не пришлось наблюдать, чтобы самка газели нанесла хищнику хоть какое-то повреждение своими рожками, но все же шакалы и хищные птицы относятся к этим острым маленьким вилам с подобающим уважением, поэтому непонятно, какую пользу приносит виду постепенная утрата рогов.

Другой мой любимец среди диких животных – гну. Длинномордый, увенчанный парой загнутых вверх рогов, со светлой «бородой», растущей от подбородка по всей груди, с блестящей черной гривой, он выглядит удивительно потешно, да и кривляется подчас как настоящий клоун. Я могу без конца смотреть на «тренировочные» стычки, вспыхивающие между быками перед началом короткого гона. Подчас достаточно проехать мимо двух мирно пасущихся животных – и драка спровоцирована. При вашем приближении быки внезапно одним прыжком поворачиваются друг к другу, начинают трясти головой, а то еще и роют землю передними копытами. Один из противников, иногда оба, опускаются «на колени» и вымазывают рога грязью. Потом, поднявшись, совершенно миролюбиво глядят друг на друга. И вдруг по какому-то, только им ведомому сигналу срываются с места, несутся навстречу друг другу и, упав «на колени», сталкиваются рогами так, что раздается громкий треск. На этом стычка обычно заканчивается, но иногда происходит более затяжной бой, причем сильнейший продвигается вперед «на коленях», а слабый таким же образом пятится назад, пока у него хватает сил. Наконец, не выдержав, он вскакивает на ноги и спасается бегством.

Порой от избытка сил гну вдруг ни с того ни с сего начинает носиться галопом, взбрыкивая и тряся головой, то и дело взвиваясь в воздух, словно его подбросили пружиной. Иногда за ним бросается другой бык, и дело кончается дружеской потасовкой. Но самое уморительное – смотреть, как один из них выделывает пируэты вокруг своего «соперника», прыгает как можно выше да еще и переворачивается в воздухе, неуклюже и удивительно забавно – точь-в-точь клоун, «представляющий» балет.

Во время гона быки схватываются не на шутку, и каждый норовит свернуть сопернику шею и свалить с ног. Но нам ни разу не приходилось видеть, чтобы эти битвы кончались чем-нибудь более серьезным, чем небольшие царапины на голове или на шее.

В жизни гну порой разыгрываются и трагедии: в период отела – в Серенгети он падает обычно на декабрь-февраль – в больших стадах теряется множество телят. Один-единственный хищник, погнавшийся за теленком или за взрослой антилопой, может распугать все стадо. Да и слишком быстро едущие машины с туристами или низко летящий самолет тоже обращают животных в паническое бегство. А когда все успокоится, вы непременно наткнетесь на несколько телят, блуждающих в поисках своих матерей. Некоторые счастливчики вскоре находят их, но везет далеко не всем, особенно в громадных скоплениях гну, ежегодно мигрирующих по равнинам Серенгети. Проходят минуты, а затем и часы, и потерявшиеся телята со все более отчаянным мычанием суются то к одной, то к другой антилопе, пытаясь дотянуться мордочкой до вымени. Но почти не было случая, чтобы самка приняла чужого теленка, даже если она потеряла своего собственного и вымя у нее чуть не лопается от молока. На следующий день осиротевший малыш мычит уже еле слышно, а на третий-четвертый день ложится на землю, чтобы больше не встать, – если ему вообще удастся так долго избегать зубов хищников.

Телята, неприкаянно бродящие вокруг стада, – довольно обычное зрелище; такие сироты часто пытаются взять себе в матери любой движущийся предмет. Мы видели, например, как теленок настойчиво пытался увязаться за четырьмя гиенами. Каждый раз, как он подбирался метров на десять, гиены направлялись ему навстречу, но какой-то инстинкт заставлял теленка отбегать в сторону. Гиены были явно не голодны – как только малыш бросался бежать, они теряли к нему всякий интерес. Но вот он снова вернулся и пошел прямо на гиен. Ситуация была очень тревожной, и мы, не выдержав, решили подъехать поближе. Теленок вдруг заметил нашу машину и с громким мычанием бросился к нам. Стоило нам двинуться, как он побежал за нами. Такие сцены часто приходится наблюдать, и я давно уже вижу в своих мечтах – если бы это было возможно! – вместительный приют для потерявшихся малышей; ведь просто сердце переворачивается, когда приходится уезжать и бросать их на произвол судьбы, почти всегда – на верную смерть.

Но в тот раз мы с Гуго, не имея еще ни малейшего представления о том, что гну почти никогда не усыновляют чужого детеныша, решили сделать попытку заманить теленка в стадо. Поблизости виднелось целых три стада: одно – примерно в пятистах метрах к югу, два других – немного дальше, на север и на восток. Какое же из них выбрать? Остановив свой выбор на ближайшем, мы направили машину к нему. Теленок побежал за нами, вскоре нас отделяли от стада каких-нибудь полсотни метров. Увидев других гну, теленок с громким мычанием бросился к ним. Все стадо подняло головы, словно наблюдая, и вдруг одна антилопа галопом помчалась к нам, громко зовя теленка. Малыш кинулся к ней, они коротко обнюхали друг друга, антилопа повернула обратно и вместе с теленком, который не отставал от нее ни на шаг, затерялась в глубине двигавшегося стада. Неужели нам так неслыханно повезло и мы возвратили потерянного детеныша родной матери? Или это был один из редчайших случаев «усыновления»? Этого нам никогда не узнать, но антилопа вела себя как самая настоящая мать, так что мы уезжали от стада очень довольные собой.

В другой раз произошел случай, который кончился далеко не так счастливо. Мы ехали вдоль реки Серонера и вдруг сразу же за крутой излучиной наткнулись на только что ожеребившуюся зебру. Увидев нас, она вскочила и убежала, а на земле, пытаясь встать на ноги, бился новорожденный. Гуго резко дал задний ход, и мы отъехали метров на сто. Тем временем жеребенок ухитрился встать на непослушные ножки и высвободился из «рубашки», в которой родился. Но зебра, приставшая к небольшому табуну метрах в шестидесяти от этого места, и не думала возвращаться. Мы отъехали еще дальше, так что жеребенка едва-едва можно было разглядеть в бинокль, но его мать, постояв минут десять, отвернулась от малыша и пошла прочь. Ни тогда, ни теперь мы не могли объяснить такого поведения. Вероятно, то был у нее первый жеребенок, и мы спугнули ее, прежде чем она успела его облизать, а многие ученые считают, что вкус околоплодных вод – один из важнейших моментов, закрепляющих привязанность матери к потомству.

В надежде, что мать вернется, мы уехали, но, вернувшись через четыре часа, застали жеребенка по-прежнему в одиночестве. Он прибился к поваленному дереву и то и дело пытался сосать небольшой вырост внизу ствола. Мимо проходили зебры, но жеребенок не обращал на них внимания и жался к своей древесной «маме». Когда стемнело, мы оставили его – он все еще пытался сосать, – но, признаться, ни я, ни Гуго не спали в эту ночь. Утром мы увидели львиный пир – два льва доедали жеребенка. Нам оставалось только надеяться, что его настигла быстрая и безболезненная смерть.

В нормальных условиях детеныши зебры появляются в «семейной обстановке» – в группе тесно связанных между собой животных. В отличие от газелей или гну жеребец активно защищает свой табунок от таких хищников, как гиены и гиеновые собаки. Более того, если хищники преследуют группу зебр, особенно ночью, она обычно сливается с другими группами, так что образуется объединенный табун голов в двести, и жеребцы, находясь в арьергарде, свирепо бросаются на врага, пуская в ход и зубы и копыта. А это значит, что намеченная жертва – как правило, кобылка или жеребенок – остается в живых.

И в другом отношении зебры проявляют хорошо развитую взаимопомощь, благодаря чему все члены группы могут спокойно спать ночью, хотя бы по нескольку часов. Ганс Клингель и его жена, изучавшие зебр в течение семи лет, обнаружили, что члены одной или нескольких групп укладываются спать поближе друг к другу. Пока большинство спит, отдельные особи стоят на страже и при появлении хищника тут же предупреждают своих сородичей. Одну такую группу мы наблюдали как-то лунной ночью, и нам врезалась в память явная настороженность часового и безмятежный сон остальных. В который раз нас поразил потрясающий камуфляж зебр при лунном свете. На открытом пастбище в ясный день зебры видны издалека, но на рассвете, в сумерках или при яркой луне зебра становится почти невидимкой в отличие от гну, чьи мощные темные тела хорошо заметны и при плохом освещении.

Быть может, оттого что зебры привыкли спокойно спать по ночам, спящую зебру иногда можно встретить и средь бела дня. Спят они настолько крепко, что раза два мы приняли их за мертвых – весь табун с громким топотом ускакал, а они лежали не шелохнувшись. Только когда машина почти наехала на них – оставалось не больше двух метров, – лошадки вскочили, ошалело оглянулись и со всех ног пустились догонять товарищей. Днем, когда спят отдельные особи, а не все сразу, мы никогда не видели часовых, и, возможно, чтобы пробудить зебру от крепкого сна, нужен особый сигнал, который подает именно такой страж.

Последние два года наше внимание все больше и больше стали привлекать хищники. Мы заинтересовались их приемами охоты после того, как я обнаружила, что шимпанзе – по крайней мере в Гомбе-Стрим – вполне успешно охотились на довольно крупных млекопитающих, таких, как молодые лесные антилопы бушбоки и обезьяны. Нас интересовали также падальщики – гиена и шакал, так как многие ученые полагают, что доисторический человек, прежде чем стать охотником, питался падалью и остатками чужой добычи. Шимпанзе из Гомбе-Стрим ни за что не прикоснутся к мясу животного, если оно не добыто одним из членов их собственной группы; и если уж эти обезьяны выходят на охоту, то чаще всего она бывает удачной. И вот теперь, когда перед нами разворачивалась панорама взаимоотношений хищника, жертвы и падальщиков, мы с Гуго уже яснее могли представить себе, как доисторический человек, чье поведение должно было хотя бы в некоторых чертах быть сходным с поведением шимпанзе, поддерживал свое существование.

Мне хотелось бы кратко остановиться на проблемах, которые появляются у гиен и шакалов в связи с их образом жизни. Доступная им пища – это трупы животных, погибших естественной смертью, остатки добычи других хищников и всякого рода отбросы, сконцентрированные вокруг человеческих поселений. Первая проблема для падальщика – найти пищу, для чего ему служат зрение, слух и обоняние; вторая проблема – если законный хозяин добычи еще не кончил свою трапезу – урвать кусочек и унести ноги подобру-поздорову; третья – поспеть на место как можно быстрее, пока не набежали и не налетели остальные падальщики – конкуренты. И я должна заметить, что падалью интересуются не только гиены и шакалы. Львы, леопарды, гепарды и гиеновые собаки, не считая множества более мелких хищников, охотно питаются мертвечиной, а подчас не прочь присвоить добычу более слабых собратьев.

Гиена во многих отношениях прекрасно приспособлена к роли падальщика. Зубы и челюсти у нее невероятно мощные, и когда от убитого животного почти ничего не остается – а так бывает чаще всего, – гиена перемалывает зубами и переваривает самые крупные кости и самую жесткую шкуру. Вдобавок у нее настолько тонкий слух, что она легко ловит на большом расстоянии звуки, которые издают другие хищники, препираясь из-за добычи. Бежать она может со скоростью до пятидесяти километров в час, а выносливость у нее невероятная. Терпения ей тоже не занимать: гиены могут по восемь часов кряду, если не дольше, слоняться вокруг добычи льва, хотя прекрасно знают, что хищные кошки оставляют от жертвы сущие крохи.

У шакала тоже прекрасный слух, но его главное преимущество – подвижность; он ухитряется молниеносно кинуться и выхватить кусок прямо из-под носа у льва или другого крупного хищника почти без риска оказаться у него в зубах. Однако ни гиена, ни шакал не являются исключительно падальщиками и пожирателями отбросов, разве что в некоторых районах поблизости от человеческих жилищ, где все другие дикие животные истреблены и рацион гиены состоит почти целиком из отбросов. В кратере Нгоронгоро и на равнинах Серенгети гиена – умелый и самостоятельный охотник, а шакал гораздо больше времени посвящает охоте за насекомыми и грызунами, чем розыску падали или объедков.

Подлинными падальщиками можно считать лишь крылатых – грифов, марабу, некоторых орлов. Они не только способны без особых усилий преодолевать по воздуху большие расстояния, но и устраивают в небе настоящие наблюдательные посты, с которых могут обозревать своими всевидящими глазами широкие пространства равнин. Стоит им приметить мертвое животное или хищника, пожирающего добычу, и они с помощью мощных крыльев намного опережают любого четвероногого соперника. Собственно говоря, многие наземные хищники отыскивают себе пропитание, внимательно следя за поведением грифов в небе.

Теперь попытаемся представить себе в роли падальщика первобытного человека. Возможно, он неплохо бегал, хотя с уверенностью утверждать это мы не беремся – ведь он сравнительно недавно «встал на ноги». Несомненно был он и очень вынослив, но слух его, значительно более острый, чем у современного человека (по крайней мере у «цивилизованного»), вряд ли мог сравниться со слухом шакалов или гиен. Конечно, первобытный человек мог следить за движениями грифов в небе и бежать к указанному ими месту наперегонки с остальными падальщиками. Если он заставал у добычи только грифов или парочку гиен или гепардов – а то и одинокого льва, – возможно, ему и удавалось прогнать их и завладеть добычей. Но в те давние времена, когда человек стал есть мясо, он вряд ли владел какими-нибудь иными орудиями, кроме камней, вроде тех, которыми бросаются современные шимпанзе. Весьма маловероятно, чтобы небольшая кучка людей (считается, что древние люди охотились небольшими группами) сумела отогнать от добычи прайд львов или большую стаю гиен. А коль скоро человеку приходилось дожидаться, когда хищник расправится со своей добычей, то он, конечно, мог разбивать кости и есть костный мозг. Но вот удавалось ли ему, подобно гиене, переваривать кости и шкуру? Едва ли.

И наконец, попытаемся рассмотреть человека в свете его происхождения от приматов. Шимпанзе, как я уже говорила, едят мясо, и в некоторые сезоны в значительных количествах, но мы никогда не видели их в роли падальщиков и прихлебателей. Во многих местах павианы тоже едят мясо, иногда они даже пытаются стащить кусок-другой у шимпанзе. Но если они и пожирают падаль или куски с чужого стола, то, видимо, в редчайших случаях. Мы наблюдали бесконечное число звериных трапез в непосредственной близости от разных стай павианов, и обезьяны никогда не присоединялись к хищникам и их нахлебникам. Более того, приматы в подавляющем большинстве – дневные животные, они боятся темноты. А ведь именно ночью совершаются основные охотничьи подвиги, ночью гиены и шакалы получают большую часть своей ворованной добычи; первобытный же человек в это время, без сомнения, спал.

Я не пытаюсь утверждать, что первобытный человек никогда не прикасался к чужой добыче. Как теперь, так, видимо, и во все времена человек был склонен к компромиссам. Чтобы удовлетворить растущий аппетит к мясу, этот сын каменного века, несомненно, мог подбирать остатки, если они того стоили и риск был не слишком велик. Но мы все же думаем, что человек приобрел вкус к мясу, скорее всего самостоятельно охотясь на разных мелких тварей. В период размножения телята и ягнята становятся легкой добычей, если охотнику удается перехитрить мать. Попадались нам и взрослые животные, больные или увечные, с которыми без особого труда могла справиться группа первобытных людей.

Вот почему мы сосредоточили свое внимание на поведении хищников. Однако очень скоро мы с головой ушли в наблюдение за самими животными, за их индивидуальными характерами, нас то и дело поражали несомненные проявления их интеллекта. Мы открыли, что нередко отдельных индивидуумов можно различать не только по окраске, но и по особым черточкам поведения. Животным, за которыми мы наблюдали, мы всегда давали имена, как только начинали с уверенностью отличать их друг от друга. Некоторые ученые утверждают, что правильнее присваивать каждому животному свой порядковый номер, но, поскольку нас в первую очередь интересовали индивидуальные различия, мы решили, что имена – куда более подходящий для нашей цели и ничуть не менее научный способ обозначения.

Когда Гуго только еще замышлял длительное изучение хищников, я и не думала, что серьезно включусь в его работу: у меня и так еле хватало времени на наблюдение и описание поведения шимпанзе, да еще на воспитание нашего сынишки, Гуго-младшего (более известного под именем Лакомки[1]1
  Джейн Гудолл называет сына Grub («В тени человека») или Grubilia («Невинные убийцы»). В русском языке к этому прозвищу ближе всего слово «лакомка». – Прим. перев.


[Закрыть]). Но мне думается, что Гуго, зная меня достаточно хорошо, с самого начала не сомневался, что я стану его помощницей. Так уж сложилась наша совместная жизнь – что бы ни пришлось, мы все делаем вместе – и книжки пишем, и пеленки меняем.

Меня нетрудно было убедить, что гиены уступают в привлекательности только шимпанзе: они полны природного шутовства, каждая из них – совершенно определенная личность и живут они чрезвычайно сложными и отлично упорядоченными сообществами. Но мне было трудно представить, как же я сумею заниматься гиенами, если меня по рукам и ногам связывает младенец. Что ж, мне и вправду было нелегко, пока Лакомка не подрос, но, к счастью, гиены особенно активны по ночам, так что в ослепительном лунном сиянии африканских ночей я провела за наблюдениями долгие часы, а Лакомка тем временем мирно посапывал на кровати в закрытом кузове нашего фольксвагена.

Я совершенно ясно помню день перед началом нашей работы, когда мы прибыли в кратер Нгоронгоро, в Танзании. Мы выехали из нашего дома на окраине Найроби за день до этого и на ночь раскинули лагерь на просторах Серенгети. Утром нам оставалось преодолеть последний участок пути – пятьсот километров. На первой скорости мы взбирались по крутым откосам Нгоронгоро, и нас все сильнее начинал пробирать холод; потом мы въехали в облака, покрывавшие склоны горы. Добравшись до гребня кратера, мы остановились напоить нашего девятимесячного сынишку. Стоило нам выключить мотор, как мы стали частью призрачного мира. Белые, медленно клубящиеся облака обволакивали машину, и нам были еле видны несколько размытых деревьев да мокрая высокая трава по краям дороги. Мы знали, что и справа и слева от нас круто обрываются вниз поросшие густым лесом склоны: с одной стороны – к холмистым просторам равнин Серенгети, с другой – к глубокой чаше кратера. Все великолепие нетронутой природы, раскинувшейся внизу, было совершенно скрыто туманом, и будь мы просто проезжими туристами, нам так и не пришлось бы никогда в жизни увидеть это потрясающее зрелище. И точно так же, если бы дорога нашей жизни повернула в другую сторону, мы никогда не узнали бы о таких ярких личностях, как Миссис Браун, престарелая гиена-родоначальница,или Ясон – обыкновенный шакал, или Чингиз-хан – предводитель стаи гиеновых собак. А ведь они были там, внизу, ниже облаков, они жили своей жизнью, отдыхали и играли, охотились и убивали, создавали семьи и рождали себе подобных.

Мы спускались на дно кратера, и немного погодя плотные облака остались позади, а зеленые равнины стали просвечивать далеко внизу сквозь истончавшуюся дымку. С такой высоты все двести пятьдесят квадратных километров дна кратера казались совершенно безжизненными. Но вот уж где нельзя было верить своим глазам! Первыми на фоне равнины четко обрисовались темные пятна – стада гну – и отдельные точки – одинокие носороги; затем стали различимы табуны зебр и наконец – окрашенные под цвет песка стада газелей Томсона и Гранта. Внизу, под нами, обрамленное бледно-розовым кружевом фламинго проступило маленькое содовое озеро, и мы прекрасно знали, что за озером в небольшом лесу Лераи прячутся слоны, буйволы, павианы и мартышки. В более высокой траве пологих холмов на дальнем краю кратера пасутся, должно быть, остальные стада слонов и буйволов, а также громадные стада канн, самых крупных африканских антилоп. Мы с Гуго собирались изучать хищников, и там, внизу, мы знали, нас ждут многочисленные хищники. В самом кратере постоянно обитали несколько прайдов львов, и среди них встречались самцы, украшенные великолепными черными гривами – красой и славой львов Серенгети. Пятнистых гиен в кратере такое же множество, как и в других районах Африки, – еще несколько лет назад служителям парка приходилось отстреливать по пятьдесят гиен в год, а то и больше, чтобы их не развелось слишком много. Теперь люди больше не трогают гиен, и, возможно, вследствие разрастания их популяций гиеновые собаки и гепарды, которые раньше встречались в основном лишь в кратере, переселились в другие места.

В кратере живут все три вида африканских шакалов – обыкновенный, чепрачный и более редкий полосатый. Большеухая лисица – она меньше европейской – водится на равнине во множестве, а удивительно красивый сервал – кошка ростом с шакала – попадается на высоких поросших травой обрывах вдоль рек и среди холмов. Леопард обитает на лесистых склонах, но порой спускается на дно кратера; в лесах и на равнинах водятся многие мелкие хищники – степной кот, циветта, грациозная генетта с длинным полосатым хвостом и несколько видов мунго.

Мы не торопясь ехали к деревянной хижине на отдаленном краю кратера, где должен быть наш лагерь. Везде буйно росла трава, и гну попадались буквально тысячами. Когда мы проезжали мимо одного, второго, третьего стада, наш сын приходил все в больший восторг и едва не вываливался из окна – так ему хотелось быть поближе к животным. Время от времени какой-нибудь шакал ставил уши торчком и разглядывал нашу машину, но при ее приближении подпрыгивал и отбегал в сторону. Один раз толстая уродливая гиена выкарабкалась из грязной лужи у самой дороги и затрусила прочь, оглядываясь на нас через плечо по свойственной всем гиенам привычке.

Хижина стала нашим домом, как только мы переступили ее порог. Она пряталась в тени гигантского фигового дерева, в ней всегда было прохладно, ее обволакивал неяркий зеленоватый свет, постоянное щебетание и чириканье птиц и неумолкаемое журчание небольшого мутного ручейка. Ручеек этот, несколько претенциозно называемый рекой Мунге, начинался высоко за гребнем кратера, прокладывал себе путь по холмистым склонам позади хижины и, посмеиваясь, разбивался на струйки в корнях фиговых деревьев, растущих вдоль русла, пока наконец не впадал в озеро на дне кратера. Из хижины в обрамлении низко нависших ветвей открывался вид на бесконечные равнины, озеро и лес Лераи, позади которого вздымалась стена кратера, отсекая весь внешний мир. Сама хижина – примитивная однокомнатная деревянная постройка, в которой есть только самое необходимое: столы, шкафы, буфет и большая кровать. Пол вымощен камнем и покрыт тростниковыми циновками, окна маленькие, потолок низкий. Когда-то хижину построили для студента, изучавшего гну в кратере, а теперь отделение охраны животных в Нгоронгоро сдает ее ученым, которые хотели бы здесь работать.

В нескольких метрах от хижины стоит крохотная бамбуковая кухонька, но двое наших африканских слуг предпочитали готовить еду на костре под открытым небом.

Во время нашего пребывания в кратере хижина главным образом служила безопасной детской для Лакомки, хотя мы с Гуго тоже спали там по ночам. Но кроме того, мы поставили несколько палаток – для еды, для работы и т. д. Весь день Лакомка играл в хижине, и кто-нибудь из нас обязательно был поблизости, а если мы сидели в «столовой», откуда открывался вид на равнину, он ползал неподалеку от нас.

«Не повезете же вы с собой ребенка в такую глухомань», – говорили нам многие друзья, когда родился Лакомка. «Теперь-то вам придется немного остепениться, а?» – со смехом замечали другие. Но мы с Гуго еще до появления ребенка решили: если нам это удастся – не менять из-за его рождения своего образа жизни. Гуго – натуралист, его специальность – фотографирование диких животных, ему необходимо выезжать в длительные экспедиции; оба мы считаем, что муж и жена, насколько это возможно, должны всегда быть вместе. К тому времени, когда мы переехали в кратер, Лакомка уже провел пять из девяти месяцев своей жизни в джунглях, и, право же, трудно было найти малыша здоровее и жизнерадостнее.

Разумеется, мы соблюдали осторожность. У нас был с собой радиотелефон, и мы в любую минуту могли связаться с Найроби. Так что, если б Лакомка – как, впрочем, любой из нас – заболел или нуждался в срочной помощи, мы могли либо вызвать врача, либо заказать самолет, который доставил бы нас в больницу. Мы никогда не оставляли Лакомку без присмотра, а когда он спокойно спал в надежной хижине, специальные установки, проведенные в обеденную и рабочую палатки, доносили до нас все звуки, давая нам знать, как только он проснется. Для пущей безопасности мы отгородили хижину проволочной сеткой, так что если бы ему и удалось ускользнуть на несколько минут из-под нашего надзора, то уж далеко он не ушел бы.

Во время нашей экспедиции ветви фигового дерева два месяца подряд были усыпаны красными плодами, и банда павианов раз в день непременно являлась полакомиться ими. Вот уж когда нам приходилось держать Лакомку в хижине и не спускать с него глаз – крупные самцы ведут себя очень нагло, рассаживаются на земле вокруг хижины, подбирают падалицу и относятся к нашему присутствию буквально наплевательски. Как-то раз повар Моро, гигант из племени лао, чуть не попал в беду: два павиана затеяли драку на нижних сучьях дерева, а потом один из них возьми да и свались, как мешок с песком, чуть ли не на голову Моро. Он пролетел в нескольких сантиметрах, иначе африканец поплатился бы жизнью: даже если бы удар и не убил его на месте, то павиан, испугавшись столкновения с человеком, скорее всего напал бы на него. Клыки у павиана страшные, и укусы его так же опасны, как и укусы леопарда. Были, конечно, и другие неприятности – не столь опасные, сколь неаппетитные и зловонные, – которые подстерегали человека, неосторожно проходящего под деревом, где пировали павианы.