Текст книги "Мэнсфилд-парк"

Автор книги: Джейн Остин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 13

Достопочтенный Джон Йейтс, сей новоиспеченный друг, не мог ничем особенно похвалиться, кроме привычки вести светскую жизнь и сорить деньгами и тем, что был он младшим сыном некоего лорда с приличным независимым состоянием; и сэр Томас, вероятно, счел бы его появление в Мэнсфилде вовсе нежелательным. Мистер Бертрам свел с ним знакомство в Уэймуте, где они вместе провели десять ей в одной компании, и дружба их, если то можно назвать дружбою, была закреплена и упрочена приглашением мистера Йейтса в Мэнсфилд, когда ему будет удобно заглянуть туда по пути, и его обещанием приехать; и он и вправду приехал, еще раньше, чем его ожидали, ввиду того, что большое общество, собравшееся, чтобы повеселиться в доме его друга, ради встречи с которым он покинул Уэймут, вынуждено было разъехаться. Он прилетел на крыльях разочарования, с головою, полной мыслей о выступлении на сцене, так как то общество собиралось ставить спектакль; и пьесу, в которой была роль и у него, уже через два дня должны были представлять, когда внезапная кончина одной из ближайших родственниц того семейства нарушила их планы и рассеяла исполнителей. Быть так близко к счастью, так близко к славе, так близко к большой хвалебной статье о домашнем спектакле в Эклсфорде, поместье достопочтенного лорда Рэвеншо в Корнуолле, которая, конечно же, увековечит имена всех участников, по крайней мере, на год! Быть так близко, и все потерять, – рана была так болезненна, что ни о чем другом мистер Иейтс говорить не мог. Эклсфорд и его театр, всевозможные приготовленья, наряды, репетиции, шутки – то был неизменный предмет его речей, а похвальба этим недавним прошлым – единственное утешенье.

По счастью для него, любовь к театру столь всеобща, а стремление выступать на сцене у молодых людей столь сильно, что его разговоры явно упали в добрую почву. Начиная с распределения ролей и до самого эпилога, все пленяло, и лишь немногие не желали бы принять в этом участие или не решились бы попробовать себя в какой-нибудь роли. Пьеса называлась «Обеты любви»6, и мистер Йейтс должен был быть графом Кэсселом.

– Роль пустяковая и совсем не в моем вкусе, на такую в другой раз я нипочем бы не согласился. Но я порешил ничего не усложнять. Лорд Рэвеншо и герцог завладели двумя единственно стоящими ролями еще до того, как я приехал в Эклсфорд. И хотя лорд Рэвеншо предложил отказаться от своей роли в мою пользу, но, сами понимаете, согласиться я не мог. Мне было жаль, что он так переоценил свои возможности, он совсем не подходил для Барона! Маленького роста, слабый голос, и уже через десять минут становится хриплым! Это причинило бы пьесе заметный ущерб, но я-то порешил ничего не усложнять. Сэр Генри полагал, что герцог не подходит для Фредерика, но лишь потому, что сам хотел исполнять эту роль, тогда как из них двоих герцог был куда более на месте. Я был поражен, что сэр Генри такой тупица. По счастью, сила пьесы не в нем. Наша Агата неподражаема, и, на взгляд многих, герцог был тоже очень хорош. И в целом спектакль был бы замечательный.

«Вот ей-Богу незадача» и «Да, вас, конечно, можно пожалеть», – доброжелательно и сочувственно отозвались слушатели.

– Не стоит жаловаться, но, право же, эта родственница не могла выбрать более неподходящего времени, чтобы отправиться на тот свет. И как тут не пожелать, чтобы эту новость придержали всего на три денька, которые нам требовались. Каких-нибудь три дня, и была-то она всего лишь бабушка, и случилось все за двести миль оттуда, так что большой беды не было бы, и я знаю, это предлагали, но лорд Рэвеншо, который, по моему мненью, соблюдает приличия строже всех в Англии, и слушать об этом не хотел.

– Вместо комедии совсем иное действо, – сказал мистер Бертрам. – С «Обетами любви» было покончено, и лорд и леди Рэвеншо отправились одни исполнять пьесу «Моя бабушка». Что ж, его-то наверно утешит наследство; и, между нами говоря, он, быть может, стал опасаться, как бы роль Барона не повредила его доброму имени и его легким, и не жалел, что уезжает; а чтоб утешить вас, Йейтс, я думаю, нам надобно разыграть небольшую пьеску в Мэнсфилде и попросить вас быть нашим распорядителем.

Хотя мысль эта родилась только сию минуту, она не оказалась сиюминутною прихотью, так как склонность к игре уже пробудилась и всего сильнее завладела именно тем, кто был сейчас хозяином дома и кто, имея столько досуга, что почти любое новшество было для него благом, обладал к тому же той мерой живости и вкуса к комическому, какая и надобна, чтобы примениться к этому новшеству – игре на сцене. Мысль эта возвращалась опять и опять.

– О! Вот бы нам устроить что-нибудь вроде Эклсфордского театра.

Желание его эхом отозвалось в душах обеих сестер; и Генри Крофорд, который, хоть и жил в вихре наслаждений, этого удовольствия еще не отведал, горячо поддержал такое намеренье.

– Право же, у меня сейчас хватит глупости согласиться на любую роль, – сказал он, – начиная с Шейлока и Ричарда III до героя какого-нибудь фарса, который распевает песенки, вырядившись в алый мундир и треуголку. У меня такое чувство, будто я могу быть кем угодно, могу произносить громкие речи и неистовствовать, или вздыхать, или выделывать антраша в любой трагедии или комедии, написанной на нашем родном языке. Давайте что-нибудь делать. Пусть это будет всего половина пьесы… один акт… одна сцена; что нам может помешать? По вашим лицам мне ясно, что вы не против, – сказал он, глядя в сторону сестер Бертрам, – а театр… что такое, в сущности, театр? Мы только развлечемся. Нам подойдет в этом доме любая комната.

– Необходим занавес, – сказал Том Бертрам, – несколько ярдов зеленого сукна для занавеса, и, пожалуй, достаточно.

– О, вполне достаточно! – воскликнул мистер Йейтс, – еще только сделать на скорую руку одну-две кулисы, в глубине – дверь и три-четыре легких декорации; более ничего не надобно. Раз мы все затеваем единственно для собственного развлеченья, нам ничего более не потребуется.

– По-моему, нам следует удовольствоваться еще меньшим, – сказала Мария. – У нас и времени недостанет, и возникнут новые осложнения. Нам следует согласиться с мненьем мистера Крофорда и устроить представленье, а не спектакль. В наших лучших пьесах найдется немало сцен, где можно обойтись без декораций.

– Нет, – сказал Эдмунд, который стал прислушиваться к разговору с тревогою. – Давайте ничего не будем делать наполовину. Если уж играть, пусть это будет театр как театр, с партером, ложей, галеркой, и давайте возьмем пьесу целиком, от начала и до конца; так что, если то будет немецкая пьеса, неважно какая, пусть в ней будут остроумные шутки, меняющийся дивертисмент, и пантомима, и матросский танец, и между актами песня. Если мы не превзойдем Эклсфорд, не стоит и приниматься.

– Послушай, Эдмунд, не порть нам удовольствие, – сказала Джулия. – Ты как никто любишь театр и, чтоб посмотреть спектакль, готов отправиться хоть на край света.

– Верно, чтобы увидеть настоящую игру, хорошую, настоящую профессиональную игру; но я вряд ли перейду из этой комнаты в соседнюю, чтобы посмотреть на неловкие попытки тех, кто не был обучен актерскому искусству, – на компанию дам и господ, образованность и хорошее воспитание которых будут только помехою для лицедейства.

После недолгого молчания разговор, однако, был продолжен, спор разгорелся еще жарче, и стремленье каждого, подогретое спором и уверенностью, что он не одинок в своем стремлении, еще возросло; и хотя ни на чем еще не сошлись, кроме того, что Том Бертрам предпочел бы комедию, а его сестры и Генри Крофорд – трагедию, и что найти пьесу, которая угодит им всем, проще простого, в решимости играть не то, так другое, утвердились все, и Эдмунду стало очень не по себе. Он задумал предотвратить это, если возможно, хотя его мать, которая тоже слышала разговор, происходивший за столом, не выказала ни малейшего неодобренья.

В тот же вечер ему выпал случай попытать свои силы. Мария, Джулия, Генри Крофорд и Йейтс были в бильярдной. Том воротился оттуда в гостиную, где Эдмунд в задумчивости стоял у горящего камина, леди Бертрам расположилась чуть поодаль на диване, а Фанни подле нее приводила в порядок ее рукоделье, и, едва войдя, заговорил:

– Такого отвратительного бильярда, как у нас, по-моему, не встретишь нигде на свете. Я больше не в силах его терпеть, и пожалуй, уже ничто не соблазнит меня к нему воротиться. Но зато мне пришла в голову недурная мысль. Бильярдная как раз подходит для театра, у ней именно та форма и длина, какие надобны, и в дальнем конце можно растворить двери, стоит только переставить книжный шкаф в папенькиной комнате; если мы решимся, лучшего и желать нельзя. А папенькина комната будет отличная артистическая. Она будто нарочно для того и соединена с бильярдной.

– Не всерьез же ты собрался играть на сцене, Том? – негромко спросил Эдмунд, когда брат подошел к камину.

– Не всерьез? Еще как всерьез, можешь мне поверить. А что тебя в этом удивляет?

– По-моему, это никуда не годится. Если говорить вообще, домашние представления – затея отнюдь не бесспорная, а уж в наших обстоятельствах предпринимать что-нибудь в таком роде вовсе неблагоразумно, и даже более того. Это показало бы вопиющий недостаток сочувствия к отцу, которого с нами сейчас нет и который до известной степени находится в постоянной опасности; и, по-моему, это было бы опрометчиво, имея в виду Марию, ведь ее положение сейчас требует такта, я бы сказал, принимая во внимание все обстоятельства, величайшего такта.

– Ты смотришь на это так серьезно, будто мы собираемся играть трижды в неделю, покуда не вернется отец, и приглашать в зрители всю округу. Но мы ничего подобного не затеваем. Мы только и хотим сами немного развлечься, просто для разнообразия, и попробовать свои силы в чем-то новом. Мы не ищем ни публики, ни публичности. Я думаю, можно не сомневаться, что мы выберем совершенно безупречную пьесу, и я не вижу особого вреда или опасности ни для кого из нас в том, что мы станем обмениваться изысканными фразами, написанными каким-нибудь почтенным автором, а не болтать на своем привычном языке. Я не чувствую ни опасений, ни угрызений совести. А что до отсутствия отца, это уж никак не может служить препятствием, скорее даже поводом, поскольку для маменьки ожидание его, конечно, пора весьма тревожная, и, если мы поможем ей скоротать время и поддержим бодрость духа в предстоящие недели, я сочту, что мы распорядились своим временем наилучшим образом, и, уверен, с этим согласится и он. Для маменьки это очень тревожная пора.

При этих словах оба посмотрели на мать. Леди Бертрам откинулась на спинку в углу дивана – воплощенное здоровье, благополучие, покой и уравновешенность, ее как раз одолела сладкая дрема, а Фанни исправляла разные огрехи в ее рукоделье.

Эдмунд улыбнулся и покачал головою.

– О Господи! ну что тут скажешь, – воскликнул Том и, от души рассмеявшись, уселся в кресло. – Право слово, ваша тревога, дорогая маменька… я попал пальцем в небо.

– Что такое? – спросила ее светлость недовольным спросонья голосом. – Я не спала.

– Ох, дорогая маменька, конечно же нет… никто этого и не заподозрил… Так вот, Эдмунд, – возвратился он к предмету их разговора, снова приосанившись и взяв прежний тон, едва леди Бертрам опять стала клевать носом, – я буду стоять на своем… в нашей затее нет решительно ничего дурного.

– Не могу с тобой согласиться… Я убежден, что отец ни в коем случае не одобрил бы ее.

– А я убежден в противном. Отец, как никто другой, любит, чтоб молодежь находила применение своим талантам, и всячески ее в том поощряет; а все, что имеет касательство к игре, ораторскому искусству, декламации, я думаю, ему всегда по вкусу. Когда мы были мальчиками, он, без сомненья, поощрял это в нас. Сколько раз в этой самой комнате, мы ему на радость скорбели над мертвым телом Юлия Цезаря и повторяли «быть или не быть!». И еще помню, однажды во время рождественских вакаций каждый вечер я непременно декламировал «мое имя Норвал».

– Это совсем другое дело. Ты должен сам видеть разницу. Отец хотел, чтоб мы, школьники, хорошо говорили, но он никогда б не захотел, чтоб его взрослые дочери играли в спектакле. Во всем, что касается приличий, он весьма строг.

– Я все это знаю, – с неудовольствием сказал Том. – Я не хуже тебя знаю отца и позабочусь, чтоб его дочери ничем его не огорчили. Занимайся своими делами, Эдмунд, а я позабочусь об остальных членах семьи.

– Если ты определенно решился на спектакль, я надеюсь, все будет очень скромно и без шума, – отвечал упорствующий Эдмунд, – и я полагаю, о театре не может быть и речи, Это означало бы непозволительное обращенье с отцовским домом в его отсутствие, чего никак нельзя оправдать.

– За все, что касается до этих дел, отвечать буду я, – решительно заявил Том. – Дом нашего отца останется в целости-сохранности. Я не меньше тебя озабочен тем, чтобы не нанести дому никакого ущерба. А что до перемен, какие я только что предложил – подвинуть книжный шкаф, отпереть дверь или даже на неделю воспользоваться бильярдной и это время не играть там на бильярде, – с таким же успехом можно предположить, будто отец станет возражать, что после его отъезда мы проводим больше времени в этой комнате, а не в малой гостиной, как при нем, или что фортепиано сестер передвигают из одного конца комнаты в другой. Совершенная чепуха!

– Ежели нет ничего плохого в самом новшестве, плохо уже то, что оно будет стоить денег.

– Да, денег это будет стоить огромных! Возможно, даже целых двадцать фунтов. Что-нибудь вроде театра нам непременно надобно будет устроить, но мы сделаем это простейшим образом: суконный занавес и кое-какие плотничьи работы… вот и все. А поскольку плотничьи работы все будут сделаны дома Кристофером Джексоном, о лишних тратах смешно и говорить. Раз этим займется Джексон, сэра Томаса расходы не могут беспокоить. Не воображай, будто в этом доме ты единственный способен видеть и здраво рассуждать. Если тебе самому играть не по вкусу, не играй, но не жди, что все другие станут тебя слушаться.

– Нет, чтоб мне играть, об этом не может быть и речи, – отвечал Эдмунд.

После его слов Том вышел из комнаты, а Эдмунд сидел и задумчиво, с досадою помешивал уголья в камине.

Фанни, которая слышала все от начала до конца и испытывала совершенно те же чувства, что и Эдмунд, желая сколько-нибудь его утешить, отважилась нарушить молчанье:

– Быть может, им не удастся найти подходящую пьесу, у твоего брата и у сестер вкусы, кажется, совсем разные.

– Нет у меня на это надежды, Фанни. Если они не откажутся от своей затеи, они что-нибудь да найдут. Я поговорю с сестрами и постараюсь разубедить хотя бы их, ничего другого я сделать не могу.

– Мне кажется, на твоей стороне будет тетушка Норрис.

– Скорей всего. Но и Том и сестры так мало к ней прислушиваются, что это не поможет. И если сам я не смогу их убедить, к ее помощи я прибегать не стану, пускай тогда все идет своим чередом. Нет ничего хуже семейных раздоров, надобно идти на все, лишь бы избежать ссоры.

Случай поговорить с сестрами представился на другое утро, но они были столь же нетерпимы к его совету, столь же неподатливы на его уговоры и столь же непреклонны, когда дело касалось до их удовольствия, как Том. У маменьки затея не вызвала никаких возражений, и они нимало не боялись папенькиного неодобренья. Какой может принести вред то, что делается в таком множестве почтенных семей таким множеством самых уважаемых дам. И одна лишь сумасбродная щепетильность способна увидеть что-то заслуживающее осуждения в их затее, ведь участвовать будут только братья, сестры да ближайшие друзья, и, кроме них одних, о ней никто и знать не будет. Джулия, правда, склонна была согласиться, что положение Марии и вправду, пожалуй, требует особой осторожности и такта… но на нее-то это никак не распространяется, она-то свободна; а Мария, по-видимому, полагала, что помолвка лишь возносит ее надо всякими ограничениями и оставляет еще менее оснований, чем Джулии, советоваться с маменькой ли, с папенькой… Эдмунду не на что было особенно надеяться, однако ж он все говорил о том же, когда появился Генри Крофорд, только что из пастората, и воскликнул:

– В нашем театре нет недостатка в исполнителях, мисс Бертрам. Нет недостатка в исполнителях второстепенных ролей… Моя сестра шлет всем нежный привет и надеется, что ее примут в труппу, и рада будет изобразить какую-нибудь старую дуэнью или послушную наперсницу, роль которой вам самим, быть может, окажется не по вкусу.

Мария бросила на Эдмунда взгляд, который означал: «Ну, что ты теперь скажешь? Можем мы быть неправы, если Мэри Крофорд чувствует как мы?» И Эдмунд замолчал, поневоле признавая, что великое обаянье игры на сцене может соблазнить и незаурядный ум; с чистосердечием любви он поневоле увидел в ее привете и надежде прежде всего любезность и услужливость.

Затея продвигалась. Сопротивленье ни к чему не привело; а что до тетушки Норрис, Эдмунд ошибся, полагая, будто она хоть как-то его поддержит. Все ее возраженья оказались таковы, что старшие племянник и племянница, которые отлично умели с ней обходиться, разбили их в первые же пять минут; а поскольку все приготовления требовали совсем небольших расходов, а от нее и вовсе никаких, поскольку она предвидела для себя всяческие удобства, которые будут вызваны спешкой, суматохой и важностью происходящего, и тотчас же извлекла для себя пользу, вообразив, будто ей надобно покинуть свой дом, где она уже целый месяц жила на собственный счет, и поселиться у них, дабы в любое время быть в их распоряжении, в душе она была чрезвычайно довольна их выдумкой.

Глава 14

Похоже было, что Фанни ближе к правде, чем предполагал Эдмунд. Найти пьесу, которая была бы по вкусу всем, оказалось и впрямь нелегко; и уже плотник получил распоряженья и снял размеры, уже предложил, как устранить по меньшей мере два вида помех, и, доказав неизбежность расширения работ и расходов, уже принялся за дело, а поиски пьесы все продолжались. Шли и другие приготовленья. Из Нортгемптона доставили огромный рулон зеленого сукна, и тетушка Норрис раскроила его (да так искусно, что сберегла добрых три четверти ярда), и горничные уже шили из него занавес, а пьесу все еще не подыскали; и когда подобным манером прошли три дня, Эдмунд начал было надеяться, что ее так никогда и не найдут.

Тут ведь о стольком требовалось позаботиться, стольким участникам угодить, столько требовалось приятных ролей, да, сверх того, чтоб пьеса была одновременно и трагедия и комедия, что надежды прийти к согласию, казалось, и вправду так мало, как бывает во всем, что затевается с пылом юности.

Сторонниками трагедии были обе мисс Бертрам, Генри Крофорд и мистер Йейтс, комедии – Том Бертрам, правда, не в полном одиночестве, поскольку того же явно желала и Мэри Крофорд, однако из вежливости хранила молчание; но при его решительном нраве и воле союзники, казалось, и не надобны; и независимо от столь несовместимых требований всем хотелось пьесу, в которой ролей было бы немного, но все преотличные, и три главные – женские. Все лучшие пьесы были просмотрены попусту. Ни «Гамлет», «Макбет», ни «Отелло», ни «Дуглас», ни «Игрок» не содержали в себе ничего, что удовлетворило бы даже сторонников трагедии; а «Соперники», «Школа злословия», Колесо судьбы», «Законный наследник»7 и многие прочие вызвали еще более горячие возражения и были отклонены одна за другой. Стоило назвать пьесу, и кто-нибудь непременно находил в ней недостатки, и то с одной стороны, то с другой неизменно слышалось:

– О нет, это не годится. Лучше обойдемся без напыщенных трагедий.

– Слишком много действующих лиц.

– Во всей пьесе нет ни одной сносной женской роли.

– Дорогой мой Том, что угодно, только не это. У нас недостанет исполнителей.

– Ну кто ж захочет исполнять такую роль.

– От начала до конца одна буффонада. Это, может быть, и годится, да только для ролей простонародья.

– Если вам непременно требуется мое мненье, по-моему, у нас в Англии нет и не было пьесы более пресной.

– Я не хочу спорить, только порадуюсь, если от меня будет хоть какой-то прок, но, думаю, это уж вовсе неудачный выбор.

Фанни наблюдала и слушала, и втайне забавлялась, примечая эгоизм, который, более или менее замаскированный, казалось, управлял всеми, и гадала, чем же дело кончится. Для собственного удовольствия она могла бы пожелать, чтобы какая-нибудь пьеса все-таки была разыграна, поскольку ни единого спектакля никогда не видела, но все прочие более серьезные соображения были против того.

– Так у нас ничего не получится, – сказал наконец Том Бертрам. – Мы непростительно тратим время попусту. Надобно на чем-то остановиться. Неважно на чем, лишь бы хоть что-то выбрать. Уж чересчур мы разборчивы. Незачем пугаться, если действующих лиц будет несколько больше. Можно исполнять и по две роли. Хватит нам так уж заноситься. Если роль незначительна, тем больше чести чего-нибудь в ней достичь. С этой минуты я согласен на все. Я беру любую роль, какую бы мне ни предложили, лишь бы она была комическая. Пусть она будет комическая, Других условий я не ставлю.

И затем, кажется, уже в пятый раз, предложил «Законного наследника», сомневаясь единственно в том, кого предпочесть самому – Лорда Дьюберли или Доктора Панглоса, и очень серьезно, но безрезультатно пытался убедить остальных, что среди прочих персонажей есть прекрасные трагические роли.

Молчание, которое последовало за этой бесплодной попыткой, он же и нарушил, когда, взявши один из множества лежащих на столе томов с пьесами и полистав его, вдруг воскликнул:

– «Обеты любви»! А почему бы нам не взять «Обеты любви», которые ставили у Рэвеншо? Как это нам прежде не пришло в голову! Меня вдруг осенило, вот оно то, что надо. Что вы на это скажете?.. Здесь две ведущие трагические роли для Йейтса и Крофорда и говорящий стихами дворецкий для меня – если на него нет других желающих, – роль пустяковая, но из тех, которые мне не противны, и, как я уже говорил, я готов взять любую роль и стараться изо всех сил. А что до остальных ролей, они подойдут любому. Остаются лишь Граф Кэссел и Анхельт.

Предложенье было всеми одобрено. Все уже начали уставать от неопределенности, и первое, о чем подумал каждый, что из всех пьес, какие они перебрали, эта для всех самая подходящая. Особенно был доволен мистер Йейтс – он еще в Эклсфорде вздыхал по роли Барона, жаждал ее сыграть, завидовал каждой тираде лорда Рэвеншо, и ему только и оставалось повторять их все у себя в комнате. Неистовствовать в роли Барона Уилденхейма было пределом его театральных мечтаний, и, уже зная половину сцен наизусть, он с великой поспешностью предложил себя на эту роль. Надобно, однако ж, отдать ему справедливость, он не собирался ее присваивать, но, помня, что есть и еще прекрасная возможность произносить громкие речи в роли Фредерика, заявил, что равно готов и на нее. Генри Крофорд был согласен на любую из этих ролей. Какую бы ни выбрал мистер Йейтс, он никак не станет возражать против оставшейся. Тут последовал короткий обмен комплиментами. Мисс Бертрам, весьма заинтересованная в роли Агаты, взяла решение на себя, заметив мистеру Йейтсу, что здесь надобно подумать и о росте и о фигуре, а поскольку он выше, он особенно подходит для Барона. Все признали ее правоту, две эти роли распределили соответственно, и она получила уверенность, что Фредериком будет именно тот, кто ей желателен. Теперь три роли были уже взяты, оставался единственно мистер Рашуот, за которого Мария всегда отвечала, что он согласен быть кем угодно; и тут Джулия, которая, как и сестра, намеревалась стать Агатой, изъявила величайшую заботу об интересах мисс Крофорд.

– Мы забываем об отсутствующей, – сказала она. – В пьесе недостаточно женских ролей. Амелия и Агата могут подойти Марии и мне, а для вашей сестры, мистер Крофорд, ничего нет.

Мистер Крофорд выразил желание, чтоб никто об этом не тревожился; он совершенно уверен, что у сестры нет охоты играть, разве что понадобилась бы ее помощь, а в данном случае она бы и помыслить не могла, чтоб ее принимали во вниманье. Но ему тотчас возразил Том Бертрам, заявив, что роль Амелии во всех отношениях подходит мисс Крофорд, если только она согласится ее сыграть.

– Амелия прямо создана для нее, – сказал он. – Как Агата для любой из моих сестер. И они тут ничем не жертвуют, ведь роль в высшей степени комическая.

Последовало короткое молчание. На лицах обеих сестер выразилась тревога, ведь каждая чувствовала, что именно у ней есть особое право на Агату, и надеялась, что остальные будут настаивать, чтоб она ее сыграла. Меж тем Генри Крофорд, который взял пьесу и нарочито небрежно листал начало, скоро все уладил.

– Я вынужден умолять мисс Джулию Бертрам не соглашаться на роль Агаты, – сказал он, – не то мне не сохранить необходимой серьезности. Вы не должны, право, не должны (оборотился он к ней). Я не выдержу, если увижу на вашем лице бледную и скорбную маску. Мы столько с вами смеялись, что я неизбежно вспомню про то и Фредерик с его ранцем будет вынужден ретироваться.

Мило, учтиво было сказано, но что касается чувств Джулии, эта любезная манера ее не обманула. Она подметила взгляд Марии, который убедил ее, что она обиделась недаром; это уловка, хитрость, ею пренебрегли, предпочли Марию; торжествующая улыбка, которую Мария не сумела скрыть, выдала, как отлично она все поняла, и не успела еще Джулия взять себя в руки, чтобы заговорить, а уже против нее подал голос и родной брат:

– Да, да, Агатой должна быть Мария. Марии она лучше удастся. Хотя Джулия воображает, будто предпочитает трагедию, тут бы я на нее не положился. Нет в ней ничего такого, чего требует трагедия. И наружность не та. У ней и черты не трагические, и походка слишком быстрая, и разговор слишком быстрый, и серьезного вида она не сохранит. Лучше ей сыграть деревенскую старуху, Жену крестьянина, право слово, лучше, Джулия. Эта роль совсем неплохая, поверь. Старушка с немалою силой духа поддерживает высочайшее добросердечие мужа. Тебе играть Жену крестьянина.

– Жена крестьянина! – воскликнул Йейтс. – О чем вы говорите? Самая незначительная, ничтожная роль, такая будничная… Ни единой выигрышной реплики. Такую роль вашей сестре! Да это оскорбленье – предложить такое. В Эклсфорде эта роль предназначалась гувернантке. Мы все сошлись на том, что никому другому нельзя ее предложить. Прошу вас, уважаемый распорядитель, чуть больше справедливости. Если вы не можете по достоинству оценить таланты вашей труппы, вы не заслуживаете своей должности.

– Ну, что до этого, дорогой друг, так прежде, чем я и моя труппа начнем играть, нам предстоит немного поломать голову. Но я вовсе не желал умалять достоинства Джулии. Нам ни к чему две Агаты, и нам необходима Жена крестьянина. И вот же я сам подал сестре пример скромности, довольствуясь стариком дворецким. Когда роль пустяковая, тем больше чести, если Джулия сумеет что-нибудь из нее сделать. Если же она так решительно настроена против всего смешного, пусть говорит то, что произносит Крестьянин, а не Жена крестьянина, и по всей пьесе поменяет их ролями; он-то серьезен и, без сомненья, достаточно трогателен. А для пьесы никакой разницы; что же до самого Крестьянина, раз ему достанутся реплики его жены, я сам охотно сыграю эту роль.

– При всем вашем пристрастии к Жене крестьянина, ничего с этой ролью не сделаешь, чтоб она подошла вашей сестре, – возразил Генри Крофорд, – и не годится нам испытывать ее доброту и навязывать ей такую роль. Мы просто не позволим ей согласиться. Не пристало нам пользоваться ее любезностью. Ее таланты понадобятся для роли Амелии. Амелия такой персонаж, что сыграть ее трудней, чем даже Агату. На мой взгляд, эта роль самая трудная в пьесе. Чтоб выразить игривость и простодушие Амелии, не впадая в крайность, требуются большие способности, большая изощренность. Я видел, как хорошие актрисы терпели неудачу в этой роли. Простодушие и правда редко удаются даже профессиональным актрисам. Тут требуется тонкость чувств, которой они не обладают. Тут требуется благородное происхождение, одним словом, некая Джулия Бертрам. Надеюсь, вы согласитесь? – Он поворотился к Джулии с видом тревожно умоляющим, который ее несколько смягчил; но пока она колебалась, не зная, как ответить, опять вмешался ее брат и заявил, будто у мисс Крофорд больше оснований сыграть эту роль. – Нет, нет, Джулия не должна быть Амелией. Эта роль совсем не для нее. Ей она не понравится. И не получится у нее. Джулия слишком высокая и крепкая. Амелии пристало быть маленькой, легкой, с девичьей фигуркой и непоседливостью. Роль эта подходит мисс Крофорд, и только мисс Крофорд, уверяю вас, мисс Крофорд похожа на Амелию и, конечно же, сыграет ее замечательно.

Не слушая его, Генри Крофорд продолжал умолять Джулию:

– Вы должны оказать нам услугу, – говорил он. – Право, должны. Когда вы обдумаете эту роль, вы, безусловно, увидите, что она вам подходит. Пусть ваш выбор трагедия, но, без сомненья, окажется, что вас выбирает комедия. Вам предстоит навестить меня в темнице с корзинкою провизии: вы ведь не откажетесь навестить меня в темнице. Мне кажется, я даже вижу, как вы входите с корзинкою.

Его уговоры не оставили Джулию равнодушной. Она заколебалась; но не старается ли он всего лишь утешить и успокоить ее и заставить забыть о недавней обиде? Она не доверяла ему. Он пренебрег ею слишком явно. Его настояния, возможно, не более как вероломная игра. Джулия подозрительно глянула на сестру; все решит выраженье ее лица: не встревожена ли она, не раздосадована? Но на лице Марии покой и довольство, а Джулия хорошо знала, что в этой затее Мария может быть счастлива только за ее счет. И потому, мигом вознегодовав, она дрожащим голосом сказала Генри Крофорду:

– Похоже, вы не боитесь, что не сумеете сдержать смех, когда я войду с корзинкой провизии… а ведь можно было бы этого ждать… но я вам так опасна единственно в роли Агаты!

Она замолчала. У Генри Крофорда вид был довольно глупый, казалось, он не знает, что сказать. И опять принялся за свое Том Бертрам:

– Мисс Крофорд должна быть Амелией… Она будет превосходной Амелией.

– Не бойся, я не хочу эту роль, – сердито, торопливо воскликнула Джулия. – Мне не быть Агатой, а никого другого я нипочем играть не стану. А что до Амелии, она мне отвратительней всех ролей. Я ее просто ненавижу. Противная, ничтожная, назойливая, ненатуральная, нахальная девица. Я всегда возражала против комедии, а это комедия в ее худшем виде.