Текст книги "Закат Америки. Впереди Средневековье."

Автор книги: Джейн Джекобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Джейн Джекобс
Закат Америки
Впереди Средневековье

Предисловие переводчика

В начале 70-х годов по мастерским советских институтов, имевших статус научно-проектных, ходили затёртые распечатки первой книги Джейн Джекобс. Это был так называемый перевод для служебного пользования, исполненный анонимной референткой. Перевод был ужасен, однако и из этого корявого текста можно было уловить главное: автор осмелилась обвинить весь мировой градостроительный истеблишмент в непроходимой тупости. Это щекотало нервы, считываясь в первую очередь как открытый вызов начальству вообще.

Оригинал той давней книги попал мне в руки по случаю, и сразу выяснилось: во-первых, первое издание состоялось уже в 1962 году, во-вторых, название книги перевели неверно. Life and Death of Great American Cities– речь о жизни и умирании великого города Америки, а вовсе не её больших городов. О больших городах говорят: big cities.

Подчеркну: книга не об архитектуре, не о планировочных фантазиях урбанистов – она о социальной ткани городов, о том, как её рвёт в лохмотья ослеплённость профессионалов, категорически убеждённых в том, что они знают, что именно нужно людям. О том, что самоуверенность профессионала замечательным образом сливается с самоуверенностью чиновника, нашедшего в эксперте добровольного адвоката для собственной веры чиновника в то, что он-то знает, что нужно людям.

Встретиться с Джекобс мне не довелось: когда я оказался в Торонто в годы перестройки и встречался с тамошними профессионалами, я и не знал, что она давно оставила Нью-Йорк и перенесла свою неуёмную энергию в Канаду. Лишь в 1990-е годы я познакомился с ученицей Джекобс – нью-йоркской публицисткой Робертой Грац, которая за символический 1 доллар уступила мне копирайт, что позволило перевести и издать её книгу об активности американских неправительственных организаций по защите городских сообществ, совершенно у нас неизвестной [1]1
  Грац Роберта. Город в Америке: жители и власти. – М.: Русский университет, 1995.


[Закрыть].

Нью-йоркский университетский истеблишмент не допустил Джекобс к студентам. Тот факт, что её первая книга переиздавалась каждый год, а затем вышел в свет ещё ряд книг, включая «Экономику города», делал её вхождение в профессорский корпус невозможным [2]2
  У нас редко осознают, насколько нетерпимым к самостоятельной мысли может быть университетское сообщество США. Так, блистательному педагогу-урбанисту Денизе Скотт-Браун ни разу не продлили контракт ни в одном из ключевых университетов США, хотя в склочности характера её никто не обвинял.


[Закрыть]. Джекобс уехала в Канаду, где сыграла роль ключевого консультанта «мягкой» реконструкции старых районов Торонто эпохи расцвета этого великого города.

«Впереди Средневековье» – книга итоговая: Джейн Джекобс скончалась в апреле 2006 года в почтённом возрасте 92 лет. Это квинтэссенция здравого смысла, опирающегося на недурное эмпирическое знание и огромный деятельный опыт. От Джекобс не стоит ожидать долгого выяснения отношений с теоретиками времён постмодернизма: они ей просто не интересны. Она из другой эпохи, эта «гражданка старшего возраста» (как принято говорить в политкорректной Америке), в юности пережившая Великую депрессию. Ей достало отваги ставить под вопрос святая святых американской идеологии, и ею движет подлинная тревога за будущее цивилизации.

Небольшая книга Джекобс важна для нас уже потому, что камня на камне не оставляет от иллюзий о мудро и хорошо обустроенной американской жизни. В отличие от наших публицистов, которые до сих пор любят противопоставлять наши натуральные безобразия образу североамериканского рая, Джекобс знает, о чем говорит, и работает с фактами, только с фактами.

Уничтожение городских сообществ, распад этики профессиональных корпораций, тупость солидно выглядящих экспертных «машин», бурная деятельность фабрик по выдаче университетских дипломов – все это для нас не удалённая, не отчуждённая от нас реальность. Если не обратить на это внимания, это «чужое» будущее станет нашим завтра. И уже становится.

Весь пафос книги можно передать одной фразой: не дойти до того состояния, когда мы забываем даже о том, что нечто утратили. Не поддаться торжествующей амнезии!

Можно, разумеется, усомниться в оправданности надежд, которые в заключительной главке представлены автором, не желающим отречься от умеренного оптимизма. Можно, но не хочется.

И ещё – важен, представляется, стиль письма. Так уже больше не пишут. Речь не о манере, которую несложно имитировать, но об образе мышления родом из 30-х годов ушедшего века. Думается, что знакомство с этой антикварной ценностью небесполезно.

Основной текст переведён без сокращений. Единственная вольность, которую позволил себе переводчик: за счёт подробностей, интересных исключительно североамериканскому читателю, несколько ужаты развёрнутые авторские комментарии и перенесены из «хвоста» на страницы; добавлено несколько примечаний разъяснительного характера в отношении деталей, которые североамериканскому читателю кажутся самоочевидными.

Вячеслав Глазычев

Глава первая
Риски

Это книга мрачная. Но надежда есть.

Мрачен сам сюжет. Средневековье – это тупик культуры. В Северной Америке и в Европе, наслаждаясь множеством благ культуры, которую принято именовать западной, мы обычно думаем о Средневековье как о чем-то случившемся однажды и давно, когда рухнула Западная Римская империя. Однако в Северной Америке мы живём на кладбище утерянных культур аборигенов, со многими из которых покончили настолько тщательно, что утеряна и память о том, что было утеряно. И по всему миру Средневековье означало финал череды культур, тянувшейся из далёкого прошлого. Что случилось с культурой, носители которой создали изумительные фрески пещеры Ласко в Юго-Западной Франции семнадцать тысяч лет назад? Или с культурой, строившей впечатляющие кольца из свай и камней на западе Европы ещё до того, как туда пришли кельты с их технологией железного века и с их собственным сложным искусством?

Массовая амнезия, как она ни поразительна, далеко не самый загадочный феномен Средневековья. Нам всем понятен жёсткий принцип «используй или отбрось». Слабеющая или подавленная извне культура может длительное время соскальзывать в глубины упадка. Так это и случилось с большинством империй после относительно краткого расцвета. Но в крайних случаях ослабевшая или подавленная культура утрачивается совсем, и её следы совсем не обнаруживаются в образе жизни людей. Живя в энергичной культуре, люди, как правило, ценят её и сопротивляются любой угрозе в её адрес – так как же и почему люди могут так резко отбросить ранее жизнеспособную культуру, что от неё не остаётся и следов?

Этот вопрос имеет абсолютно практический смысл для нас, североамериканцев, а возможно, и для европейцев тоже. Средневековье многому может научить именно потому, что даёт примеры коллапса культуры, куда более живые и наглядные, чем её постепенный упадок. Задача этой книги в том, чтобы помочь предотвратить сползание нашей культуры в тупик, поняв то, как случается подобная трагедия, а следовательно, и то, как можно защититься от неё, сохранив и развив дальше живую, функционирующую культуру, ценности которой с таким трудом были завоёваны предками. Как я намереваюсь показать, такое понимание нам необходимо, так как существует немало признаков того, что мы прямиком устремились в новое Средневековье.

Кажется, что нет опасности утратить все, чего мы достигли, что делает нас жизнеспособным обществом. Разве такое может случиться с нами? У нас есть книги, великолепные сокровищницы знаний о нашей культуре; у нас есть картины, как неподвижные, так и движущиеся; и океаны информации, ежедневно переливающейся через Интернет, прессу, научные журналы, аккуратные каталоги музейных экспозиций, отчёты, составленные правительственными чиновниками по любому поводу – от судебных решений до правил строительства в сейсмоопасных зонах. У нас есть даже капсулы памяти.

Средневековье было явлением допечатной и доинтернетовской эпохи. Даже классический римский мир по сравнению с нашим временем документирован чрезвычайно скупо. Как можно утратить нашу культуру при всем её информационном богатстве? Как она может быть почти полностью забыта?

Письменность, печать и Интернет дают нам иллюзорное ощущение безопасной непрерывности культуры. Однако большая часть мириада деталей сложной, живой культуры передаётся не через письмо и не через пиктограммы. Напротив, культуры живут через устную речь и через наглядный пример. Именно поэтому наряду с поваренными книгами есть и уроки готовки, и демонстрации кухонного мастерства. Именно поэтому наряду с учебниками и задачниками сохраняется ученичество, есть стажировки, студенческие экскурсии и практика обучения в деле. В каждой культуре предпринимаются немалые усилия, чтобы обучить детей, а они, в свою очередь, могли пользоваться этим сами и без потерь передать дальше. Воспитатели и учителя, будь то родители или педагоги, пользуются книгами и видеофильмами (если они у них есть), но они ещё и говорят, а то и сами служат примером, если особенно успешны в своей роли учителей, родителей или воспитателей.

И в роли пользователей культуры, и в роли её создателей люди впитывают бесчисленные нюансы, воспринимаемые исключительно через опыт. Мужчины, женщины и дети в Голландии ведут себя иначе, чем мужчины, женщины и дети Англии, хотя и те и другие разделяют общую культуру Запада, а вместе они очень существенно отличаются от тех, кто живёт в Турции, Саудовской Аравии или в Сингапуре. Путешественники, очеркисты, художники и фотографы привлекают наше внимание к тонким различиям повседневной жизни, отражающимся в оттенках поведения, глубоко укоренённых в опыте различающихся историей культур. Но все их труды неизбежно поверхностны в сравнении с реальным опытом жизни в конкретной культуре, впитывания её через примеры и через устную речь.

Есть и другое: живая культура постоянно пребывает в состоянии изменения, не утрачивая при этом своей роли «рамки» и контекста самих перемен. Реконструкция культуры не тождественна её реставрации. В XV веке учёные и собиратели древностей взялись реконструировать утерянную классическую культуру Греции и Рима, опираясь на тексты и артефакты. Эта работа сохранила значение до наших дней, коль скоро европейцы заново узнали историю происхождения своих ветвей от общего ствола. Начиная с того же столетия европейцы погрузились в постренессансный кризис Просвещения. Новое знание столь решительно вторглось в феодальную конструкцию культуры, категорически не готовой к этому, что немало учёных были отлучены от церкви, а их открытия были отвергнуты тогдашними иерархами, которые сумели воспринять реконструированный классицизм и… использовали его, чтобы угнетать новое знание. Поразительные аргументы Коперника вынудили образованных людей осознать, что земля не является центром вселенной, на чем настаивала реконструированная классическая система знаний. И это, и другие открытия, особенно в сфере физики и химии, обратили творческое содержание культуры Просвещения против культуры Ренессанса, которая оказалась препятствием на пути развития Запада – препятствием, созданным из законсервированного знания того рода, какое мы ошибочно принимаем за надёжную защиту от будущего упадка или забвения.

Средневековье представляет собой страшное испытание, значительно более тяжкое, чем временная амнезия, которой нередко страдают люди, выжившие в землетрясениях, сражениях или при бомбардировках. Уцелевшие, пока они заняты розыском других уцелевших, борются с горем и с первичными нуждами, оставляют свои привычные занятия. Они забывают пережитый ужас или стараются забыть его. Однако потом они в основном живут так, как жили раньше, до того как их отвлекли от прежней жизни чрезвычайные обстоятельства.

Средневековье означает, что массовая амнезия выживших приобретает постоянный и фундаментальный характер. Прежний образ жизни исчезает в пропасти забытья, как если бы его вообще не было. Анри Пиренн, выдающийся бельгийский историк общества и экономики XX века, утверждал, что знаменитые Средние века, что последовали за крахом Западной Римской империи, достигли своей кульминации лишь шестью столетиями позже, около 1000 года. Вот как историки описывали положение французского крестьянства в тот год [3]3
  Жорж Дюби и Робер Мандру в книге «История французской цивилизации», впервые изданной в Париже в 1958 году.


[Закрыть]:

«Крестьяне полуголодные. Эффекты хронического недоедания сразу же видны на скелетах, обнаруженных при раскопках… Состояние зубов… указывает на то, что эти люди питались злаками и страдали от цинги. Большинство умирало в детстве, а меньшинство обычно не доживало до сорока…»

Время от времени недостаток пищи обострялся и на год или на два воцарялся большой голод; хронисты оставили записи о нарастании ужасающих эпизодов катастрофы. Подробно, словно зачарованные, они повествовали о людях, которые ели землю и торговали человеческой кожей… Металла в употреблении почти нет, железо берегут, чтобы делать оружие.

Было забыто многое из того, что использовали римляне: навык высаживать бобовые в севообороте, чтобы восстановить плодородие почвы; приёмы добычи руды и выплавки железа, пути доставки кирок шахтёрам, а кузнецам – молотов и наковален; метод сбора мёда из пустотелых керамических блоков, использованных при постройке садовых оград. На землях, где некогда даже рабы были хорошо одеты, теперь большинство людей ходило в грязных лохмотьях. Тремя веками после падения Рима бубонная чума, ранее не известная в Европе, проникла туда из Северной Африки, где присутствовала постоянно, и обернулась взрывом первой из множества эпидемий.

К четырём всадникам Апокалипсиса: Голоду, Войне, Болезни и Смерти уже присоединился пятый – Забывчивость.

Средневековье – это не просто вычёркивание прошлого. Это не пустая страница: чтобы заполнить образовавшийся вакуум, на неё многое добавляется. Но эти добавления не имеют ничего общего с прошлым, усиливают разрыв с ним. В Европе языки, развившиеся из общепонятной латыни, разошлись в стороны, и носители одного не могли понять другой. По мере того как утрачивалось старое, новые привычки, ритуалы и украшения утрачивали сходство между собой. На передний план выдвинулось – чаще всего агрессивно – этническое самоопределение, из которого формировались зародыши будущих национальных государств.

На смену гражданам пришли крепостные; почти все древние римские города были заброшены, остатки других, заселённые горстками уцелевших жителей, погружались в нищету и ничтожество. От прежних публичных удобств, будь то бани или театры, не осталось даже воспоминаний. Бои гладиаторов, впрочем, тоже были забыты. Изменилась и еда. Хлеб уступил место похлёбке и кашам, солёная рыба и дичь почти полностью заняли место мяса одомашненного скота. Изменились правила наследования и владения собственностью. Радикально изменилась структура домашнего хозяйства: на место римской семейной фермы пришла феодальная усадьба. Когда на место государства с его законами пришли террор и поборы местных вождей, радикально изменились методы ведения войн и поводы для них.

Когда школы стали редкостью, разом исчезли писатели вместе с читателями и общей грамотностью. Сменилась религия: христианство, бывшее ранее одним из множества периферийных культов, завоевало достаточно сторонников, чтобы стать доминирующей силой и государственной религией при Константине, императоре все ещё нетронутой Восточной Римской империи, а затем – тоже в роли государственной религии – воцариться на территориальных осколках исчезнувшей Западной. Изменились представления о том, что есть добродетель, и о том, в чем состоит смысл жизни. Сама сексуальность приобрела в глазах западных христиан чрезвычайную подозрительность.

В эпоху массовой амнезии была забыта большая часть классической культуры, а уцелевшее огрубело. Но это было не все. Западная Европа прошла через радикальную, всеохватную революцию в своей записанной истории. Это была политическая, экономическая, социальная и идеологическая революция, и она прошла почти незамеченной. К концу Западной Римской империи муниципальные власти были упразднены специальным декретом, а на их место пришёл централизованный военный деспотизм.

В малоизвестных версиях Средневековья обнаруживаются сходные феномены, приводящие культуры к гибели. Соединение множества отдельных потерь стирает из памяти прежний образ жизни. Он видоизменяется по мере того, как богатое прошлое преобразуется в жалкое настоящее и непонятное будущее. По приблизительным расчётам, в ходе завоевания Северной Америки европейскими переселенцами от завезённых болезней, военных действий и насильственного переселения с земель, от которых зависели сотни локальных культур, погибло порядка двадцати миллионов аборигенов.

Ответом на первые волны вторжения были попытки приспособить привычный образ жизни к странным новым обстоятельствам. Казалось, что некоторые группы, имевшие навык межплеменной торговли, наладили эффективные торговые связи с пришельцами. Но число завоевателей со временем росло, а выжившие аборигены были загнаны в изолированные резервации. Там адаптация старых культур к новому образу жизни была невозможна, и, черта за чертой, они исчезали. Одни элементы локальных культур отбрасывались сознательно – в подражание пришельцам; другие выменяли на алкоголь, ружья или муку; но большинство попросту исчезло от неупотребления и забывчивости.

Как и в Европе после крушения Рима, для уцелевших аборигенов в период забвения изменилось все: воспитание детей, верования и ритуалы; структура домохозяйства и общежития; еда; одежда; досуг; право и общепризнанные правила землепользования; представления о справедливости, о стыде и почёте. Изменились языки, а многие и совершенно исчезли вместе с ремёслами и умениями…

К концу XX века среди уцелевших появились те, кто осознал, как много было утеряно. Они начали вести себя очень сходно с тем, как вели себя учёные пионеры итальянского Ренессанса в XV веке, которые разыскивали остатки греческой и римской культуры. Люди из племён кри и чероки, навахо и хайда принялись собирать фрагменты информации, разыскивать старые записи и артефакты, разбросанные по музеям и частным коллекциям завоевателей. Осыпаемые насмешками со стороны недоумевающих потомков белых завоевателей, они стали требовать вернуть им одежды и украшения предков, их музыкальные инструменты и маски и даже их кости – в попытке восстановить облик культур и племён до того, как этот облик преобразился под воздействием массовой амнезии и непрошеной революции.

Когда пропасть беспамятства глубоко застарела, попытки заделать её становятся тщетными. Современная история айнов, аборигенов Японии, во многом сходна с историей североамериканских индейцев. За много веков до того, как состоялось завоевание Америки, айны были вынуждены уступить свои земли предкам современных японцев. Остатки айнов были переселены в резервации, по большей части на Хоккайдо, самом северном из японских островов, где они живут по сей день. Айны остаются таинственным народом и для других, и для себя самих. Внешние признаки выдают их европейское происхождение, но можно только гадать, из каких мест Европы они родом. У них нет преданий о прежних местах обитания, о том, каким путём они достигли Японии, и о том, по какой причине они туда отправились [4]4
  В развёрнутой сноске, ссылаясь на работу Стива Олсона «Картография истории человечества: открытие прошлого через наши гены», Джейн Джекобс внесла поправку: согласно современным представлениям, айны являются реликтом того состояния человечества, когда оно ещё не разделилось на расы. Общими для айнов и японцев предками считают теперь «джомонов», перебравшихся на Восток из Южной Африки. В крови японцев эти общие предки слились с «яой», переселившимися на острова из Китая или Кореи. (Прим. пер.)


[Закрыть].

Культуры, достигшие триумфа в неравном состязании между завоевателями и их жертвами, были подвергнуты детальному анализу в работах превосходного историка Джереда Даймонда. Свои выводы он в доходчивой форме изложил в книге «Пушки, бациллы и сталь». Даймонд пишет, что толчком к его исследованиям стал вопрос юноши в Новой Гвинее: почему европейцам и американцам удалось стать успешными и богатыми? Преимущества победителей, исследуемые Даймондом, и исторические схемы, которые он отслеживает, автоматически высвечивают и причины исчезновения культур.

Даймонд убедительно доказывает, что различия между победителями и жертвами среди культур не связаны с генетическим неравенством интеллекта или иными врожденными признаками народов, в чем упорствуют расисты. Он утверждает, что, за исключением различий в сопротивляемости некоторым болезням, судьбы культур не только не предопределены генетически, но даже и не зависят от генетического набора. Однако успешные завоеватели исторически обладали принципиальным преимуществом, которое автор именует биогеографией. Предки победителей имели преимущество на старте, были особенно продуктивными земледельцами и скотоводами, производящими разнообразную пищу в количествах, способных поддерживать многочисленное и плотное население.

Многочисленное и плотное население – иными словами, города – оказалось в состоянии содержать индивидов и институты, занятые другими видами деятельности, нежели добывание пропитания. Города смогли содержать специалистов по производству орудий и инструментов, гончарному делу, судостроению и меновой торговле. Они смогли сформировать законодательство и внедрить его в жизнь, создать жречество для отправления культа и его распространения, иметь специалистов по учёту и вооружённые отряды для защиты и нападения.

По Даймонду, исходное определение причин несходства мощности культур сводится к географическому везению. Согласно результирующему определению, основные причины – это размерность и плотность населения, которые и определяют различия в технологической и организационной специализации. Все эти факторы поддаются количественной оценке. Такого рода анализ настолько удачно объяснял результаты столкновений, бушевавших от Арктики до Океании, что Даймонд надеется на создание основы для подлинно научной истории человечества. Это должна быть серьёзная, строгая наука, опирающаяся на факты, не менее солидные и измеримые, чем те, что лежат в основании физики или химии, и столь же надёжные в прогнозировании будущих эффектов конфликтов. Ему казалось, что осталось связать лишь несколько свободных концов отдельных нитей.

Одним из разрывов нитей является вопрос, как культуры утрачивают память. Даймонду было нетрудно объяснить это следствием принципа «используй или отбрось». В качестве наглядного примера он взял тасманийцев, которые были почти полностью истреблены европейцами в XIX веке. Жители Тасмании оказались наиболее примитивным в техническом отношении народом из тех, что отмечены в современной истории. Они не умели добывать огонь, у них не было бумерангов или палок для метания копья, не было ни узкоспециализированных каменных орудий, ни каноэ, ни швейных игл, и они не умели ловить рыбу. Но ведь в их родительской культуре на австралийском материке все эти технологии были! По-видимому, у тасманийцев все это тоже было десять тысяч лет назад, когда они заселили остров, перейдя по исчезнувшему впоследствии природному мосту. Один за другим тасманийцы утрачивали элементы своей культуры, потеря которых могла бы оказаться временной, будь у них связь с материком. Но такой связи не было, и утраты оказывались тотальными.

Даймонд видел ещё один разрыв, который, по его собственному признанию, мог разорвать это теоретическое построение. Согласно его логике, Китай и Месопотамия, стартовавшие рано и длительное время имевшие преимущество перед европейскими культурами, должны были бы сохранять все своё преимущество. Этого не произошло. Ни та ни другая из этих земель не дошла до дна Средневековья, но обе соскользнули в долговременный упадок и сравнялись по уровню развития с Европой. Это, как и неотвратимый финал всех великих империй прошлого, доказывает, что самые сильные и успешные культуры могут обрушиться. Отличие этих случаев от катастроф побеждённых аборигенных культур заключается в том, что гибель или затяжное падение ранее непобедимых и энергичных культур было вызвано нажимом изнутри, а не извне. Речь идёт о внутренней порче, вызывающей фатальные ошибки выбора, которые не были опознаны в то время, когда эти ошибки совершали, или даже достаточно быстро, чтобы успеть их исправить. Из-за массовой амнезии время, в течение которого коррекция возможна, истекает быстро.

Месопотамия, так называемый плодородный полумесяц между Тигром и Евфратом, куда традиция помещала библейский Эдем, в историческое время имела центром сказочный Багдад. Почти девять тысяч лет, начиная примерно с середины IX тысячелетия до н. э., почти всякая крупная инновация, позднее воспринятая древней Европой, возникала или в самом «полумесяце», или в непосредственной от него близости: выращивание злаков; письмо; изготовление кирпича; каменная кладка и строительное искусство; колесо; ткачество; изготовление керамической посуды; ирригация. «Плодородный полумесяц» стал ядром самых ранних мировых империй: Шумера, Вавилона, Ассирии. Однако при всех, казалось бы, несокрушимых преимуществах дело в этом регионе пошло скверно. Теперь было бы абсурдом искать здесь мирового лидера производства продуктов питания. Сегодняшнее эфемерное богатство, основой которого являются лишь невозобновимые запасы нефти, едва прикрывает застарелую, фундаментальную бедность.

Как столь одарённый небесами регион мог утратить свои давние преимущества перед Европой? Около 115 года Месопотамия была завоёвана Римом и стала римской провинцией. Следующие восемнадцать веков «полумесяц» переходил от одного завоевателя к другому, пока не оказался в руках Британской империи и западных нефтяных корпораций. При этом эпоха конфликтов все ещё не окончена.

Даймонд утверждает, что преимущество Месопотамии было утрачено в силу экологического невежества. В древности значительная часть «плодородного полумесяца» и Восточного Средиземноморья была покрыта лесами. Но чтобы получить больше пахотной земли и больше строительного леса и чтобы удовлетворить постоянную нужду в дровах для производства извести, леса вырубали быстрее, чем те могли восстанавливаться [5]5
  Здесь, как и во всей главе, немало ошибок: производство извести не требует дров, да и суждение о множестве лесов в зоне Двуречья (в отличие от Восточного Средиземноморья) не имеет серьёзных оснований. Засоление почвы стало результатом не столько ирригации, сколько разрушения её системы вследствие войн, в римскую эпоху провинция процветала, необратимость ущерба наступила не ранее VII века н. э. и т. д. Однако мы отказались от соблазна отвергнуть или резко сократить вводную главу, поскольку она задаёт важный эмоциональный фон, на котором Джейн Джекобс развёртывает свой критический анализ современности. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Лишившись защиты леса, долины начали засаливаться, тогда как интенсивная ирригация привела к накоплению соли в верхних слоях почвы. Чрезмерный выпас коз, угнетающий новую растительность, завершил разрушения. Как утверждает Даймонд, ущерб стал необратимым где-то около 400 года до н. э. То, что избежало уничтожения в прошлом, было истреблено в недавнее время. Последние леса в нынешней Иордании были вырублены оттоманскими турками при строительстве железной дороги в преддверии Первой мировой войны. В Южном Ираке подавляющая часть великих тростниковых болот с их сложной экологической системой растений, млекопитающих, птиц, насекомых и человеческих существ («болотные арабы» населяли эти места пять тысяч лет) пала жертвой проекта осушения, предпринятого в 1990-е годы Саддамом Хусейном по политическим причинам, создав ещё одну пустыню, искрящуюся кристаллами соли [6]6
  «Таймс» сообщала, что в 1992 году знаменитые тростниковые заросли были выжжены, лагуны отравлены, а бежавшие люди расстреливались на месте. Это последовало за восстанием шиитов против Хусейна в конце первой войны в заливе.


[Закрыть].

Северная и Западная Европа сравнялись с Месопотамией, а затем и обогнали её не потому, что европейцы оказались мудрее. Европейцам повезло жить в более устойчивой среде с большим объёмом осадков, ускоряющим рост всего, что произрастает. И ещё потому, что они выращивали коров и овец, а не коз.

«Плодородный полумесяц» вместе с остальным Ближним Востоком восстановил своё первенство – уже не в производстве пищи, а в науках – в период триумфа исламских империй. Ислам был наиболее успешным явлением с политической, военной, религиозной и культурной точки зрения, удерживая первенство с VIII до XV века – на западе через Северную Африку и Испанию, на востоке – до Центральной Азии. Научные знания исламского мира настолько опередили тогда Европу, что большинство научных и литературных трудов классической эпохи, которые получили в руки учёные Ренессанса, были переведены на латынь с греческого и арабского языков. Это исламские учёные заново перевели их на латынь для учёных христианского мира Европы. В эту эпоху наша европейская культура получила от ислама удобные знаки, которые мы называем арабскими цифрами, без которых наши математики не могли бы достичь результатов в исчислении и доказательстве. Арабские цифры возникли в Индии и «плодородном полумесяце», и именно он был родиной самого оригинального и могучего дополнения к ним – нуля. Первое известное в Европе применение нуля встречено в испанском манускрипте, датированном 976 годом; считается, что это латинский перевод багдадского первоисточника.

Даймонд не углубился в обстоятельство повторного омертвления культуры в «плодородном полумесяце». Другой учёный – Карен Армстронг определила точку невозврата 1492 годом, когда Фердинанд и Изабелла, в своём стремлении очистить своё царство от мусульман, евреев, христианских еретиков и прочих неверных, изгнали мавров из Испании – последнего плацдарма ислама в Европе. С тех пор и до начала XIX века Месопотамия сознательно предпринимала усилия для того, чтобы отгородить себя от влияний внешнего мира.

Культурная ксенофобия часто является следствием того, что культура утратила жизненную силу. Кто-то удачно назвал добровольную самоизоляцию оборонным сознанием. Армстронг характеризует такое сознание как сдвиг от логоса, то есть разума, с его духом, обращённым в будущее, всегда жаждущим знать больше и расширить зону компетентности и контроля над средой, к мифу, означающему торжество консерватизма, обращённого в прошлое, ища в фундаментальных представлениях опору и источник мировосприятия.

Оборонное, или фундаменталистское, сознание не только отгораживается от динамики влияний, генерируемых вовне, но и – в качестве вторичного эффекта – перестаёт влиять на внешний мир. К счастью для нашей культуры, прежде чем Месопотамия окончательно закрылась, некоторые из её одарённых учёных с наиболее открытым сознанием бежали в Италию, где присоединились к Везалию и другим предвестникам Просвещения, ведущим собственные битвы с духовным и интеллектуальным фундаментализмом. Учёные – беглецы из Месопотамии содействовали превращению университета в Падуе в ведущий центр разума в то самое время, когда европейская культура нуждалась в освобождении от оглупляющего предрассудка, будто все ценные мысли уже высказаны, а новые идеи, вроде той, что земля на целые эпохи древнее, чем утверждает миф, не нужны и опасны.

Большинство из тех преимуществ, какими располагал «плодородный полумесяц», было и у Китая; к тому же там выпадало больше осадков. Средневековый Китай удерживал первенство дольше. Большое число и высокая плотность населения создали там предпосылки для технологического лидерства. Среди множества нововведений были выплавка железа, компас, порох, бумага, печать с помощью наборных литер, ветряная мельница, бумажные деньги, фарфор и несравненного качества шёлковое производство. В начале XV века Китай правил морями, посылая грузовые суда (так называемый Золотой флот) к африканскому берегу через Индийский океан задолго до того, как Колумб пересёк Атлантику. Золотой флот насчитывал сотни кораблей, каждый из которых достигал в длину ста двадцати метров. Совокупность корабельных экипажей этого флота составляла двадцать восемь тысяч моряков. За много веков до того, как Королевский флот Британии научился бороться с Цингой в долгих плаваниях с помощью лимонного сока, китайцы решили проблему, снабжая каждый корабль запасом сушёных бобов. Их проращивали по мере надобности – ростки были первоклассным источником витамина С.