Текст книги "Корпорация IMAGEN"

Автор книги: Джейн Александер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Позже – через неделю или две – она перечитала уже с пониманием подписанные бумаги. Настоящим договорились о нижеследующем… Она больше не должна работать с новейшими технологиями. Не должна иметь контакты с бывшими коллегами. Не должна ни с кем общаться по поводу Игры Воображения и IMAGEN. Без ущерба для любых других прав или средств правовой защиты, которые могут быть у любой из Сторон, работник признает и соглашается с тем, что: а) причинение ущерба не должно являться адекватным средством правовой защиты в случае нарушения любого из положений настоящего соглашения; б) компания IMAGEN и, соответственно, любая другая дочерняя компания IMAGEN имеют право на судебный запрет, конкретное исполнение и любое другое справедливое возмещение ущерба за любую угрозу нарушения или фактическое нарушение положений настоящего соглашения работником; в) для обеспечения исполнения настоящего соглашения не требуется никаких специальных доказательств ущерба.

У нее вычли бонусы за весь год и аннулировали ее зарплату за последний месяц. Теперь-то она понимает и знает, – хотя и не сказала об этом Льюису, – что заслуженно. Точно так же, как никто не стал бы жалеть наркомана, укравшего что-то у семьи, никто не должен жалеть и ее. Спросите ее сестру, спросите Мэг. Кэсси заслужила все это, и даже больше. Заслужила невозможность своевременной оплаты жилья, вынужденные кредиты по грабительским ставкам у первого попавшегося кредитора, кто вообще согласился дать ей взаймы, и в итоге потерю квартиры. Заслужила выселение на окраину города – в комнатушку в трехкомнатной квартире, некогда принадлежавшей муниципалитету, а теперь разделенной на четыре части и кишащей тараканами.

И ничто из этого даже близко не стояло рядом с тем, что она действительно потеряла.

Закончив рассказ, она подошла к раковине и наполнила стакан водой. И залпом осушила его.

– А у тебя, – она указала стаканом в сторону Льюиса, – все осталось по-прежнему. Поэтому… извини, но я не понимаю, зачем тебе подавать в суд.

Несколько секунд он сидел притихший. Видимо, сначала хотел что-то возразить, но передумал. Его лицо, его нижняя челюсть казались напряженными, но, когда он заговорил, голос звучал спокойно:

– Понимаю, ты права. Формально права. Но, Кэсси, мы же не живем формально. Я тоже кое-что потерял, возможно, что-то другое. Хорошо, вот послушай, что я думаю об этом. Дело не в деньгах. И не в компенсации. Речь идет о власти. Верно? Если бы у нас был на них компромат, например, подтвержденная информация, которую они предпочли бы держать в секрете от общественности, тогда у нас появился бы шанс торговаться.

– Торговаться… о чем?

– Вот ты чего хочешь? Они забрали твое будущее. Разве ты не хочешь его вернуть?

Она ничего не ответила. Только крепко сжала свой пустой стакан.

Не глядя на нее, Льюис вытер пятнышко на столе и продолжил тереть, даже когда оно исчезло.

– Им бы пришлось отстать от нас, – заметил он.

В ее груди вдруг возникло что-то слишком большое. Оно уперлось в ее грудную клетку, в горло. Вот и все. О чем это было, о чем он говорил.

– Нет, – сказала она быстро и громко, прежде чем в голове промелькнула мысль: «Промолчи!»

Льюис поднял голову, и в его глазах чернела тоска, то самое желание, что свернулось и у нее внутри.

– Отстали бы от нас настолько, насколько мы захотели бы. У них не было бы выхода.

Ей нельзя. Ей нельзя даже думать об этом. Она снова повторила: нет. Затем поставила стакан на сушилку для посуды и вышла из комнаты.

В ванной, открыв кран, Кэсси рассматривала себя в зеркало. Вспоминала, с каким выражением лица Джейк наблюдал их совместный уход после собрания, и беспокойство, от которого у него на лбу появились морщины. Некоторые люди саботируют сами себя. А некоторые тянут с собой вниз и других.

Она должна уйти. Удалить данные Льюиса. Блокировать любые контакты.

Ее отражение в зеркале затуманилось, от горячей воды поднимался пар. Вот ведь неуклюжий пес! Да что он вообще знает! В любую минуту он мог бы постучать в дверь ванной, спросить, все ли с ней в порядке, не сказал ли он чего лишнего. Но снаружи не доносилось ни звука. Она выключила краны, открыла задвижку. Ничего-то он не знает, но чувствует, когда нужно отступить.

Он все еще сидел на кухне, там, где она его оставила, и первое, что она услышала от него, было извинение.

Она остановилась у двери.

– Я не хочу об этом говорить.

– Да нет же. Я все понял. Извини. Обещаю заткнуться. – Он жестом показал, как застегивает рот на воображаемую молнию.

– Понимаешь, они могут потребовать от меня возмещения убытков всего лишь за то, что я говорила об этом.

– Ладно. Не буду…

– Могут привлечь меня к уголовной ответственности. Могут засудить. Могут…

– Кэсси. Тсс. Я понял. – Он рискнул чуть-чуть улыбнуться. Потом снова стал серьезным. – Ты что, собралась уходить?

– Наверное, да.

– Не надо. – Он наклонил ее отставленную тарелку с остывшей пастой. – Пропустишь завтрак.

* * *

Позже, в гостиной, они сидели на диване, и он обнимал ее за плечи. Старались не говорить об Игре Воображения, но все равно говорили.

– Знаешь, я действительно помню тот день, когда у меня стало получаться. День, когда реальность, созданная моим воображением, заиграла всеми красками. Сначала подумала, что, наверное, какое-то обновление. Но все было… не похоже на разницу в техническом аспекте, не похоже на обновление графики, это было другое. Ярче, но менее четко. Как у импрессионистов, что ли? Иногда путанно, как бывает во сне. Но, когда я говорю, что все стало более реальным, именно это и имею в виду: все чувства обострились и стали точнее, что ли. Я чувствовала более точно. Не знаю, говорит ли это о чем-нибудь тебе?

Конечно, думать снова и снова о том, что произошло, ее заставляло и кое-что другое. Там был Алан. Но вдаваться в подробности не хотелось. Да и Льюис, похоже, понял, что она имеет в виду. Она почувствовала, как он кивнул: щетина задела ее волосы.

– Наверное, у меня случился прорыв. Знаешь, люди иногда говорят: «У вас хорошее воображение», будто это просто еще одно качество, как, например, быть левшой или рыжим. Но не так пассивно и не в Игре. Ведь там все происходит осознанно, правильно? Я имею в виду, что решения принимаются осознанно и постоянно. Например, я собираюсь лететь: я делаю воздух сухим или влажным, выбираю, будет ветер или нет. Или я отправилась в путь солнечным днем, а теперь хочу, чтобы была ночь, причем ясная ночь, с луной и множеством звезд, но летняя, чтобы моей кожи касался теплый воздух, и все это одновременно. Все эти детали – варианты выбора. Для создания действительно качественной Игры Воображения требуются определенные усилия. Если все время практикуешься, похоже, в какой-то момент начинаешь действовать инстинктивно. Это ощущается, как… раз – и получилось, что хотелось. Именно такое со мной и случилось. И разница между «прежде» и «теперь» заключалась в эмоциональном аспекте, как и все остальное. Два часа каждый вечер – яркая часть моего дня, а остальное время я будто находилась в ожидании. Будто моя жизнь останавливалась. Ничто другое не имело значения, по сравнению с Игрой Воображения. Я даже перестала встречаться с друзьями, стараясь выделить для нее достаточно времени. Но тогда я еще справлялась. У тебя было также?

– Очень похоже. Все случилось, когда приемник перестал принимать сигналы разъединения. Именно тогда все вышло из-под контроля. И не сразу, а постепенно. Сначала я и не заметил, но потом вдруг до меня дошло, что сеанс длится два часа двадцать минут, а следующий – почти три часа… Время сеанса продолжало увеличиваться. Понятное дело, надо было сообщить, но я побоялся, что они сделают как прежде, поэтому никому и не сказал ни слова.

Она слегка отстранилась и улыбнулась ему:

– Извини, я опять много болтаю. Я не собирался говорить об этом.

– Да, я помню, ты обещал. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Давай о… – Тема для разговора не придумывалась.

– О музыке? – предложил он. – Вижу, ты фанатка Thin Lizzy.

– Гм-м, вроде того. – Оттянув футболку, она попробовала увидеть фотографию. – Одобряешь?

– Так уж вышло, что нет. Терпеть не могу Thin Lizzy. Снимешь ее?

Когда входишь в Игру, между миром реальным и миром, который создается твоим воображением, есть небольшой переход. Информация, поступающая от тела – от твоей плоти и кожи, глаз и ушей, носа и рта, – приглушается в мозгу, все больше и больше бледнеет, пока не исчезает совсем. Мгновение пустоты, в которое твои нейроны выпускают поток опиоидов, пытаясь противостоять пустоте. Мгновение, когда ты паришь, совершенствуешься, освобождаешься от самого себя, до того, как начнет действовать Игра Воображения, и ты перестроишь мир в такой, какой хочешь. Бесконечное мгновение, которое закончится спустя считаные секунды: как порог между бодрствованием и сном; как момент забвения, когда твое «я» растворяется, и больше нет ни тебя, ни его. Мгновение, за которым, вернувшись в реальный мир, можно гоняться вечно.

С Льюисом все было по-другому. Сам процесс, когда она спала с ним, больше напоминал первый раз в Игре Воображения, последовательность калибрования, которая соответствовала индивидуальному характеру твоей нейроактивности и сенсорному опыту. Серия инструкций для физических действий: поднимите правую руку, левую, потянитесь, присядьте, повернитесь, продолжайте двигаться, ниже, нет, ниже, да, сверху, сейчас… Серия инструкций для воображения: представьте, что испытываете жажду. Теперь вы пьете воду из высокого холодного стакана… Представьте, что вам экстремально холодно. Вы замерзаете. Теперь представьте ощущение, как теплые солнечные лучи касаются вашей кожи. Вспомните событие, когда вы чувствовали себя очень счастливым. Но что, если воспоминания заставляют меня грустить? Вспомните событие. Представьте событие. Представьте, что вы счастливы.

* * *

Потом, в ее снах, все смешалось воедино. Новая память тела, близкая к поверхностной, теплая и уверенная: мужчина рядом с ней, на ней, под ней и в ней. Более глубокое воспоминание: его глаза, ясные, голубые. В самом низу его спины есть место, такое гладкое белое углубление, где кожа настолько тонкая, что можно увидеть сквозь нее паутину разветвленных сосудов, хрупкий узор. В других местах, на открытых участках, у него золотистая кожа: бледно-золотая и в веснушках на шее, лице, ногах и руках. Все это в ясном и совершенном виде перед ней, в то время как он находится позади нее, обнимает ее, притягивает к себе так близко, что она наклоняется, растворяется в нем, во всех его возрастах – шестнадцать – девятнадцать – двадцать два… Нет никакой необходимости просыпаться. Никогда не просыпаться от этого мягкого, разрушающего сна, но она все равно просыпается и обнаруживает себя в одиночестве.

Нет, не в одиночестве. Льюис лежал рядом с ней. Она повернулась боком, и теперь они почти касались друг друга, от плеча до бедра. Прислушалась к свисту его дыхания, очень близкому к храпу. Раскованное животное. Она слышала, как пульсирует ее кровь, слышала собственный ритм. Представляла, что это и его сердцебиение, одно на двоих, разделенное их скользящей кожей.

Он не был тем, кого она потеряла, но он был здесь и утешал ее. Он воплотил в себе то, что она могла иметь здесь и сейчас.

Глава седьмая

Кэсси часто пыталась запечатлеть мгновение, когда настоящее становилось неизбежным. В последний момент она могла бы выбрать что-то другое, направив себя и Алана к обычному, идеальному будущему. Отец предложил им приехать в Австралию: «Приезжайте вдвоем и попытайте счастья». Идея воссоединения семьи, зов крови сильнее безбрежных океанов. Здесь она перебивалась то одной подработкой, то другой, а сестра ее отца напрягла кое-какие свои связи и пообещала ей в Мельбурне настоящую работу для выпускницы университета. Логика отъезда без Алана заключалась в том, что, устроившись на новом месте, она накопит денег на билет для него. За всю их взрослую жизнь они расстались впервые. Она звонила домой, убеждая себя, что он всегда был «нефильтрованным», необычным, и только его отсутствие рядом заставляло ее чувствовать, что их выбросило в разные миры, и они разговаривали на разных языках. Не нужно было говорить с Валери, выражать свою обеспокоенность и заказывать билет на первый же самолет домой.

Если и было какое-то мгновение, оно было необратимое… Когда автобус нес ее по улицам, где она выросла, и дальше, в соседний поселок, где жила Валери, Кэсси чувствовала себя сопричастной к их прошлому и возможному будущему.

В церковь она пришла одной из первых. Орган играл «О любовь, которая не отпустит меня». Она проскользнула на скамью в конце зала. Отсюда будет хорошо видно, когда появится Алан.

Она медленно вдыхала запах пыли и отсыревших книг с гимнами. Холод просачивался в нее, и она засунула замерзшие руки в рукава. Церковь быстро заполнялась, – Валери активно участвовала в жизни деревни: пела в местном хоре, входила в совет общины, – но первая скамья оставалась пустой, пока по проходу к ней не прошла пара лет шестидесяти. Кэсси узнала дядю Алана и его жену. Они заняли места на скамье для членов семьи. Она оглянулась на вход, ожидая, что за ними войдет Алан, и, когда появился молодой человек, дородный и светловолосый, на мгновение ей показалось, что это он… Но нет, это был кто-то незнакомый. Племянник, наверное. Потом дверь закрылась, и орган замолчал. Кэсси дождалась, когда все встанут, и тоже поднялась на ноги, постояла немного и, тихонько бормоча «простите» и «извините, пожалуйста», протиснулась мимо людей, стоящих вдоль церковной скамьи к выходу. У нее за спиной священник произносил нараспев: «… Прибежище твое Бог древний, и ты под мышцами вечными»[13]13
  Второзаконие, 33:26–27. Синодальный перевод.


[Закрыть]. Она вышла на крыльцо, и дверь за ней захлопнулась. Чтобы Алан пропустил похороны матери! Наверное, ему очень плохо, хуже, чем когда-либо. Значит, он мог находиться только в одном месте, и на этот раз Кэсси, не раздумывая, позвонила. Она знала, что ответят ей в регистратуре, еще до того, как задала свой вопрос. Да, Алан все еще у них; час посещений, да, все тот же, с двух до трех.

Когда она произносила его имя, собственный голос казался ей чужим. Дело, которое она откладывала уже несколько дней, внезапно стало срочным. Разговор еще не закончился, а она уже лихорадочно соображала, на какой автобус успевает, сколько времени займет дорога и доберется ли она вовремя.

Глава восьмая

Невысокие холмы, земля, расчерченная на поля: желто-охристые, кислотно-желтые, нежно-зеленые с маково-красными брызгами. Деревни с одинаковыми главными улицами – единственный паб, магазин и почта, домики с маленькими окошками. Кэсси смотрела в давно не мытое окно автобуса, не думая о том, куда едет. Вспоминала, как Алан впервые заговорил с ней, в очереди в школьной столовой.

Она просит жареную картошку, и ей кладут картошку на тарелку.

– Это потому, что ты вегетарианка?

Он стоит в очереди сразу за ней. Но вряд ли его вопрос адресован ей. Поэтому она ничего не отвечает и продвигает свой поднос к кассе.

– Так ты вегетарианка? Да?

Она оглядывается, пряча этот жест за взмахом волос, чтобы, увидев, что он разговаривает с кем-то другим, не смущаться, воображая, что когда-нибудь он заговорит и с ней. Но он не разговаривает ни с кем другим. Так и есть: он спрашивает ее.

Она пристально смотрит на него, пытаясь отыскать малейший признак, что он насмехается над ней. У него большие прозрачные глаза.

– Нет, – выдавливает она в ответ и отворачивается. По коже бегут мурашки.

– Ладно, – говорит он ей в спину. – Мне просто показалось, что ты выглядишь, как вегетарианка.

«Мне просто показалось, что ты выглядишь, как вегетарианка». И она возражает ему:

– Я не такая.

– Значит, ты просто… любишь жареную картошку.

Она почти смеется. Ну а что, если это так? Да, она любит жареную картошку. Любит, потому что ее можно переложить в картонный стаканчик, вынести на улицу и есть когда и как захочешь, и не надо сидеть отдельно от всех… А еще от картошки становится тепло; ну или можно представить, что от нее становится тепло.

Кэсси качнулась, когда водитель повернул налево. Бросила взгляд на планшет, проверяя, долго ли им еще ехать. Вспомнила свой первый визит в клинику. Тогда с ней для моральной поддержки поехала Мэг. Она сидела на пассажирском сиденье и всю дорогу без умолку болтала, будто они отправились на однодневную экскурсию. Весь обратный путь они обе молчали, только Кэсси пыталась время от времени поймать радиоволну. Поездка в автобусе занимала больше времени: окольный маршрут связывал дюжину деревень и городков.

Наконец планшет запищал. В центре пульсирующего кружка замигала стрелка: она прибыла в место назначения.

Весь путь по деревне занял всего три минуты пешком. Стандартный набор – паб, магазин и автобусная остановка, вот и все. Покинув населенный пункт, она сверяла свой маршрут с картой и время от времени отходила на обочину, пропуская машины. Дорога шла в гору. По обе стороны раскинулись сельскохозяйственные угодья: пшеничные поля, словно окрашенные в бледную полоску. Но ее взгляд прикован только к гребню холма, линии на фоне неба, которая, похоже, никак не хочет приближаться. У нее ушло двадцать минут, чтобы добраться до вершины. Впереди виден поворот. Теперь она узнала дорогу: здесь она проезжала на машине. Она почти добралась.

Во второй раз он заговорил с ней через несколько дней, как будто нарочно проскользнув в очередь за ней.

– Опять то же самое? – спрашивает он, когда ей на тарелку кладут жареную картошку.

– Ага, – соглашается она. Опять то же самое.

Буфетчица спрашивает, что положить ему.

– Жареную картошку, пожалуйста, – говорит он, и, что бы он там ни задумал, ей хочется улыбнуться.

– Это потому, что ты вегетарианец? – интересуется она.

– Вообще-то, да. Ну, не совсем, конечно. Пытаюсь проверить на практике, как это. Знаешь, оказывается, не так уж много и требуется, чтобы быть вегетарианцем. – Он смотрит на лазанью, карри из курицы, рыбные котлеты и строит притворно печальную гримаску.

– Салат?

– Гм-м. – Он хмурится. – Да, наверное.

Она расплачивается, берет стаканчик для напитков и перекладывает в него картошку. Чувствует, что он идет за ней. И вот уже стоит прямо рядом с ней.

– Ничего, если сяду с тобой?

На мгновение она теряется, не зная, что сказать.

– Я собираюсь на улицу, – отвечает она.

– Да, я знаю. Видел раньше.

Он делает, как она, – высыпает картошку в стаканчик, но все кусочки не помещаются и некоторые падают.

– Можно с тобой?

Они смотрят друг на друга.

– Конечно. Идем.

Позже она спрашивает его, часто ли он заговаривает с незнакомками в очереди в столовой.

– Бывает, – отвечает он, – иногда. Если хочу подружиться. – Его глаза, как всегда, широко распахнуты, только теперь они темно-синие. – Когда незнакомка нравится мне.

Вот и поворот на «Рафаэль-Хаус», неприметный и без указателя. Проезд к клинике, покрытый хрустящим гравием. Он заканчивается у подножия холма на небольшом лесистом участке, у здания, похожего на три внушительных прямоугольника. Когда Кэсси приехала сюда в первый раз, ей понравилась местность: она надеялась, что лес и холм помогут Алану почувствовать себя как дома. Однако клиника мало чем напоминала дом: приземистое угловатое здание, гладкое и тусклое, покрашенное в горчичный цвет, с уродливым стеклянным портиком над раздвижной дверью.

Она сверилась с планшетом. Несмотря на бесконечную поездку в автобусе и подъем в гору, она каким-то образом оказалась на месте на десять минут раньше. Наверняка они разрешили бы ей подождать внутри. Но вместо того чтобы войти в вестибюль, она развернулась и пошла по дорожке, заворачивающей за угол здания, во внутренний двор клиники.

Жаль, что она так легко отыскала его. Хотелось, чтобы это было почти невозможно. Эгоистично, конечно, но для него было бы лучше. С тех пор, как она видела его в последний раз, прошло больше года, и, похоже, ничего не изменилось.

Но теперь обстоятельствам придется измениться, во всяком случае, так считала она. Интересно, как Валери удавалось так долго покрывать расходы на лечение? «Рафаэль-Хаус» – частная клиника, входившая в медицинскую группу «Хризалис». И теперь, когда Валери не стало… Дом, наверное, продадут, и деньги уйдут на оплату клиники, чтобы Алан мог еще некоторое время оставаться там. Таким был лучший из худших сценариев.

Сейчас она находилась совсем рядом с ним, шла вдоль крыла больницы, в котором расположена и его палата, проходила, как она думала, прямо под его окном. У пожарного выхода, на небольшой мощеной площадке стояла скамейка, наполовину скрытая бамбуковой подставкой для цветов. Кэсси села, и нога задела цветочный горшок, полный сигаретных окурков. Понятное дело, оставленных не пациентами, а персоналом, ходившим сюда на перекур.

Ее визит был запоздалым. Сидеть и слушать или пытаться поговорить – вот и все, что она могла предложить. Именно так он и спасал ее, в некотором роде, разговором. Например, как в тот раз, когда он прямо спросил: «Правда, что твоя мама умерла?» Вот так в лоб, будто просто задал еще один вопрос. «Ты вегетарианка? Кэсси – это сокращение от Кассандры? У тебя нет друзей в школе? Правда, что твоя мама умерла?» Словно он не боялся спрашивать или не боялся Кэсси или ее умершей мамы.

– Слышал, люди говорили, но… люди много чего говорят, а я хочу знать наверняка.

– Да, конечно. Мне люди ничего не говорят. Они говорят обо мне, но не со мной.

Пока длится этот непростой разговор, он держит ее за руку – свободно, легко, не слишком крепко. Он просто есть. И он просто делает.

– Что случилось? – спрашивает он. – Она долго болела или… или ты не хочешь говорить об этом? Прости, если не хочешь говорить.

Она хочет, и она не хочет, и она хочет. Больше никто не спрашивает. Никто не спрашивает: «Каково тебе сейчас?» С тех пор, как Мэг уехала учиться в университет. Ни отец, ни учителя. Ни девчонки, которых она считала подругами, а теперь, когда ее жизнь превратилась в дерьмо, они все испуганно разбежались. Поэтому она и разучилась говорить. Забыла, как оставаться собой с кем-то другим. Как жить самостоятельно. Она все ждет, что, заметив темноту вокруг нее, внутри нее, он убежит – бросит все и убежит! – за миллион миль от нее. Но он не убегает, а что-то зажигает – спичку, свечу, аварийную сигнальную ракету. Приоткрывает ее мир и позволяет свету проникнуть внутрь.

Эта скамейка… именно сюда она пришла в тот последний приезд, прошлой весной, после того как его увезла психиатрическая бригада «скорой помощи». Именно здесь она переводила дух, прежде чем сесть за руль. Здесь, глядя на холм, на расплывающиеся березы и ивы, она моргала и терла глаза, зная, что в это время, по другую сторону стены, Алан боролся с принудительным сном. Боролся и проигрывал. И на мгновение она допустила немыслимую мысль, что его теперешняя жизнь больше не была жизнью. Жаль, что, потеряв его, она не чувствовала скорби. Сунув руку в сумку, она хотела нащупать салфетку, и пальцы коснулись гладкого корпуса приемника. Рискованно уходить в Игру Воображения прямо здесь, на улице и одной, но у нее не осталось сил терпеть этот мир дальше. Сбежать, хотя бы ненадолго, туда, где не было жестокости; выбросив из головы Алана, эту бледную копию его…

…в реальный мир она вернулась через два часа. Приемник по-прежнему на месте, но больно ноют затекшие от долгого сидения кости, и сырость пробиралась сквозь джинсы. От контраста она чуть не задохнулась: он заставил ее согнуться пополам, она даже вскрикнула, когда позвоночник сжался и хрустнул от слишком резкого движения. Остатки Игры Воображения улетучились, оставив ее в мрачном реальном мире: опустошенную, обмякшую, держащую в онемевших руках свою головную боль. И осознание, что произошла перемена, что прежде ее Игра Воображения никогда не была такой. Что впервые ей удалось создать силой воображения нечто настолько техничное, настолько прекрасно осознанное, что даже когда, шатаясь от холода и затекших конечностей, она возвращалась к машине, внутри нее еще оставалось приятное послевкусие от пребывания там. И она считала часы: через сколько времени можно будет повторить попытку? Можно будет вернуться туда?

Планшет показывал 13:59. Кэсси встала и пошла к главному входу.

По регистратуре не скажешь, что она находилась в вестибюле клиники. Взгляд сразу притягивал логотип бабочки с распростертыми крыльями. Приятный желтый изгиб стойки администратора в не совсем белом пространстве. Как у яйца, желток сверху. Она назвала свое имя и имя пациента администратору за стеклом, и та вызвала для нее санитара – мужчину лет пятидесяти с гладкими седыми волосами, собранными в хвост. «Пол» – было написано на его бейдже.

Пол повел ее в направлении, противоположном тому, которое она предполагала: в левое крыло больницы. Они подошли к массивной двери с полосой сетчатого небьющегося стекла, разделявшей коридор за ней на сотни крошечных квадратов. Санитар прижал ладонь к панели системы безопасности, затем вытащил карточку из-под ворота рубашки и провел ею по панели. Дверь со слабым щелчком открылась. Проходя за ним на отделение, Кэсси почувствовала, как у нее вспотели руки. В прошлое посещение получение доступа в палату обеспечивала простая система внутренней связи.

Дверь за ними закрылась. И на мгновение они оказались нигде. Вернее, перед еще одной, точно такой же дверью, будто туда и обратно не пропускали даже воздух. Санитар проверил, что дверь за их спинами защелкнулась, затем снова проделал уже знакомую ей процедуру – приложил ладонь к панели и провел карточкой.

– Он здесь заперт? – спросила она, и санитар, обернувшись, впервые посмотрел на нее.

– Вы никогда раньше не видели его?

– Видела, но довольно давно. И в тот раз он был не здесь, а там… – Она показала направо.

– Ну да, сколько здесь работаю, столько он находится на закрытом отделении.

– Раньше он мог выходить из палаты. Даже на улицу.

– Здесь есть двор для прогулок, – заметил Пол. – Но Алан будет в своей палате. Предпочитает оставаться там. Некоторые из них так делают. – Он проверил, заперта ли вторая дверь, и пошел по коридору.

– Вы знаете, что сегодня была поминальная служба по его матери?

– Я слышал, что она умерла. Сожалею. Она была милой дамой.

– Значит, Алан чувствует себя так плохо, что не смог поехать?

Пол покачал головой. По его лицу читалось: «Ничего опасного», но вслух он сказал:

– Девушка, об этом надо спрашивать врачей.

От пота подмышки стали влажными. Капельки пота выступили даже над верхней губой. Стены окрашены в такой же веселенький желтый цвет, как и в регистратуре при входе. Стеклянные двери открывались в обе стороны. Через ряд больших окон она видела светлую комнату, похожую на кафе, где в креслах и на диванах сидели пациенты; и еще одно помещение с небольшой сценой – возможно, комнату отдыха. Дальше двери из прозрачных превратились в сплошные, с указанием на каждой номера и имени, написанных от руки на картонной карточке.

Когда они проходили мимо палаты номер 5, дверь распахнулась, и из нее вышел мужчина.

– Все в порядке, Джимми? – поинтересовался санитар.

Если Кэсси было жарко, то Джимми наверняка уже расплавился: на нем несколько джемперов, и поверх них он еще закутался, как в шаль, в одеяло. Кивнув Полу, Джимми хмуро уставился на Кэсси, и на его лице появилось неодобрительное выражение. Она отвела взгляд, опасаясь, что пациент примет его за вызов или приглашение. И, пока они шли по коридору, она чувствовала, как его пристальный взгляд сверлил ее спину.

У палаты номер 12 санитар остановился и, постучав, распахнул дверь.

– Алан, к вам посетитель.

«Не уходи, – мысленно просила Кэсси, – пожалуйста, не уходи». Но Пол отступил в сторону, и она осталась одна.

Нет, не одна.

Он сидел спиной к небольшому высокому окну, держа на коленях книгу. Заложив пальцем страницу, готовый перевернуть ее. Услышав голос Пола, поднял голову, затем снова опустил взгляд.

Она стояла в дверях, убеждая себя, что это он. Это был Алан. Если бы она увидела его на улице, то, скорее всего, не узнала бы. Его отросшие волосы потемнели до тускло-коричневого цвета с проседью. В прошлое ее посещение он немного прибавил в весе – лекарства, мало движения, – но теперь клетчатая рубашка большого размера была ему совсем в обтяжку. Он сидел на стуле, на подлокотнике которого висела трость для ходьбы. Она взглянула на его ноги, обутые в расшнурованные парусиновые кроссовки, левая ступня все еще вывернута внутрь. Вспоминает тот международный звонок посреди ночи и сбивчивый рассказ Валери, что с Аланом случилась беда. Как в квартире, которую он делил с Кэсси до ее отъезда в Австралию, он балансировал на подоконнике первого этажа, раскинув руки и наклоняясь все дальше и дальше. Думал, что полетит. Представляя, что ускользнет в воздух, как вода.

Сейчас, стоя у двери в его палату, Кэсси заморгала и на мгновение мысленно увидела, как он прыгает, но не из окна на улицу внизу, а навстречу своей цели. По понедельникам вечером, после школы, она иногда наблюдала, как он бегает взад-вперед перед сеткой, бросая себя навстречу мячу, вытягиваясь во весь рост, словно доверяя воздуху, что тот удержит его. Вечером по вторникам ее пальцы исследовали круглые ссадины и синяки, свежие розовые царапины и синеватые тени на его белом теле, на бедрах, локтях и коленях.

Она захлопнула память, желая сохранить нетронутой то совершенное воспоминание из далекого прошлого.

– Алан.

Он медленно поднял голову. В бороде, струящейся на грудь, едва можно различить слабый отблеск красного. Борода закрыла его рот, скрыла всю нижнюю половину лица. Небольшие открытые участки кожи выглядят одутловатыми и бледными, как у трупа. Когда в последний раз его касалось солнце? Уличный воздух? Если бы она увидела его глаза, то, возможно, узнала бы его, но они скрыты очками с толстыми линзами и тяжелой оправой, которые плотно сидят на щеках цвета зефира. Яркий верхний свет отражался, вспыхивая, от оконного стекла, скрывая его за еще одной завесой.

Она не могла просто зависнуть у двери. Она сделала несколько шагов в палату. Аккуратную и простую, точную копию той, в которой он находился раньше. Односпальная кровать, темно-синее одеяло. Шкаф-купе, прикроватная тумбочка из ДСП. Стул, который занимал Алан, был единственным. Она не хотела садиться на его кровать. И она продолжила стоять, но смотреть на него сверху вниз, будто угрожая, тоже неправильно. Поэтому она присела на корточки, но получилось, будто она разговаривала с ребенком. В конце концов, она сдалась и села на самый край матраса.

Он не сказал ни слова. Просто смотрел, заложив пальцем страницу, готовый перевернуть ее.