Текст книги "По волчьему следу"

Автор книги: Джеймс Оливер Кервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА II
ПЕРВЫЙ ВЫХОД В СВЕТ

А этот мир представлял собою нечто удивительное: полное молчание и пустота, если не считать диких животных тварей. Ближайшее людское поселение находилось за сотню миль оттуда, у Гудзонова залива, а первый город с его цивилизацией – в трехстах милях к югу. Года два тому назад некий Тюзу, индейский охотник и следопыт, считал эти места своим владением. Они достались ему по лесным законам от целых поколений его предков; но Тюзу был их последним представителем, так как умер от черной оспы, а его жена и дети последовали его примеру. С тех пор в этих лесах не ступала ни одна человеческая нога. Рыси расплодились. На лосей и оленей некому было охотиться. Бобры беспрепятственно строили свои плотины. Следы от медведей были так же свежи и часты, как и следы от оленей, тянувшихся к югу. И там, где раньше отравленные приманки и капканы, расставленные Тюзу, заставляли сотнями гибнуть волков, там эти браконьеры пустыни уже не испытывали больше ни малейших угроз.

За этим удивительным первым днем с его ярким солнцем для Бари последовала и его первая ночь со звездами и луной. Это была великолепная ночь. Полная красноватая луна плыла над лесами, распространяя над землей свой новый для Бари свет, более мягкий и более красивый. Волчья порода заговорила в Бари, и он почувствовал какое-то беспокойство. В этот день он поспал на теплом солнышке, но никак не мог сомкнуть глаз при лунном свете. Он беспокойно вертелся около Серой волчицы, растянувшейся на животе и поднявшей свою красивую голову, чтобы не упустить ни малейшего ночного звука и не прозевать, когда ее лизнет Казан, возвратившись с охоты.

Бродя около своей берлоги, Бари несколько раз слышал над своей головой мягкий шум крыльев и раза два или три видел, как над ним в воздухе проносилась бесшумно какая-то серая тень. Это были громадные северные совы, уже собравшиеся на него напасть, и если бы он был кроликом, а не щенком полуволчьей породы, то эта его первая ночь со звездами и луной была бы и последней; он не остерегался даже и так, как кролик, и сама Серая волчица не очень заботилась о нем, так как отлично знала, что в этих лесах для Бари не могло быть большей опасности, чем человек. В его жилах текла волчья кровь. Он сам представлял собою охотника на всех диких животных, и ни одно живое существо, ни пернатое, ни четвероногое, не могло бы его схватить. Бари инстинктивно почувствовал в себе это. Он вовсе не испугался сов. Его не встревожили их кровожадные крики, раздававшиеся в вершинах сосен. Но один раз им все-таки овладел страх, и он заковылял обратно к матери. Это было, когда одно из этих крылатых созданий, разрезав воздух, сразу бросилось на белоснежного кролика, и, услышав его раздиравший душу предсмертный крик, Бари вдруг почувствовал, как забилось его сердце, точно маленький молоточек. В этом крике он почуял близость постоянной лесной трагедии – смерти. Второй раз он почуял ее в эту же ночь, когда, крепко прижавшись к матери, вдруг услышал дикие крики волков, стаей гнавшихся за молодым самцом-оленем. И значение всего этого и дикий трепет от всего им почувствованного стали ясны для него в ту же ночь, на рассвете, когда вернулся с охоты Казан и принес в зубах большого, еще трепетавшего и боровшегося за жизнь кролика.

Этот несчастный кролик был первой главой воспитания Бари. Казалось, будто Серая волчица и Казан нарочно обставили дело так, чтобы он мог сразу же научиться искусству убивать. Когда Казан выпустил кролика из челюстей, то Бари очень нерешительно подошел к нему. Спина у кролика была уже переломлена, круглые глаза помутились, он еле чувствовал свои страдания. Но для Бари он был еще живым существом, и щенок с удовольствием вонзил ему свои молодые зубы в пушистое горло. Благодаря меху зубы не вошли в самое мясо, но ребячий задор вдруг наполнил всего Бари: ему стало казаться, что именно он загрыз этого кролика. Он прочувствовал предсмертные судороги кролика. Он мог слышать последние вздохи, вылетавшие из еще теплого тела, и ворчал и играл с этим телом до тех пор, пока не опрокинулся наконец назад с полным шерсти ртом. Когда он вернулся к нему назад, то кролик был уже мертв, но он все еще продолжал кусать его и ворчать, пока наконец Серая волчица не вонзила в кролика своих острых клыков и не разорвала его на части. После этого последовало пиршество.

Из этого Бари понял, что есть – значило убивать, а это в свою очередь в ближайшие же дни и ночи стало порождать в нем желание сырого мяса. В этом отношении он оказался настоящим волком. От Казана же он наследовал другие, более совершенные наклонности и особенности. Он весь был совершенно черный, с белой звездой на груди. На правом ухе у него было белое пятнышко. Уже к шести неделям у него был длинный пушистый хвост, который висел все-таки, как у волка, книзу. Строение ушей у него было таково же, как и у Серой волчицы: они были острые, короткие, стоячие и в вечном напряжении. Его плечи обещали быть впоследствии такими же могучими, как и у Казана, и когда он выпрямлялся, то походил на ездовую собаку, отличаясь от нее только тем, что ко всякой точке или ко всякому предмету, которые он наблюдал, он всегда становился бочком. Это опять составляло в нем нечто волчье, потому что собаки всегда смотрят перед собою прямо.

В одну из светлых ночей, когда Бари исполнилось уже два месяца и когда все июньское небо было усеяно звездами, а луна взошла так высоко, что ее не касались даже верхушки вековых сосен, он сел на задние лапы и завыл. Это было его первой попыткой, но он не ошибся в самой ноте. Это был настоящий волчий вой. Но не прошло и пяти минут, как, увидев Казана, он застыдился его, ему стало стыдно за эту первую попытку, и он, совершенно по-собачьи, виновато завилял перед ним хвостом. В этом опять сказалась в нем собака. И если бы был жив Тюзу, этот индеец-следопыт, и увидел его именно в ту минуту, когда он вилял хвостом, то он безошибочно назвал бы его собакой. Это вилянье хвостом обнаруживало в Бари его душу, если только можно допустить, что у собаки есть душа, – и эта душа была в нем чисто собачьей. И по другому признаку не ошибся бы Тюзу. К двум месяцам волчата перестают вовсе играть. Они представляют собою неотделимую часть пустыни и с этого времени принимаются уже за самостоятельную охоту на живых существ, более слабых и более беспомощных, чем они сами. Бари же все еще продолжал играть. В своих экскурсиях из берлоги он не заходил далее ручья, который находился всего только в ста ярдах от того места, где жила его мать. Он помогал ей раздирать на части уже мертвых или лишившихся сознания кроликов, и если только он мог думать, то он предполагал, что был в высшей степени силен и храбр. Но не раньше девятой недели он действительно почувствовал в себе силу, когда ему пришлось однажды сцепиться у опушки леса с молодой совой и выдержать с нею ужасную борьбу.

То, что белой сове вздумалось свить себе гнездо именно на сломанном бурею стволе дерева недалеко от кучи валежника, также определило всю дальнейшую судьбу Бари, как слепота когда-то произвела перемену во всей жизни Серой волчицы и дубинка человека – в жизни Казана. Ручей протекал тотчас же за этим сломанным деревом, опаленным молнией, а самое дерево стояло в тихом, мрачном месте в лесной опушке, окруженное высокими соснами, и в таком мраке, что там было темно даже днем. Много раз Бари забегал в это таинственное место в лесу и всякий раз входил в него с любопытством и со все возраставшим желанием. В этот день его великого испытания любопытство одержало над ним верх.

Мало-помалу он проник в самую глубину этого места, ярко блистая глазами, и насторожил уши, чтобы не пропустить ни малейшего звука, который мог бы последовать. Сердце его забилось сильнее. Мрак окружил его со всех сторон. Он забыл о берлоге и о Казане и о Серой волчице. Здесь перед ним открывалось поприще для приключений. Он слышал какие-то странные звуки, очень тихие и мягкие, точно кто-то ходил в чулках или слегка размахивал крыльями, и они наполняли его каким-то трепетным ожиданием. У него под ногами не было уже ни травы, ни цветов, ни мха, а расстилался мягкий ковер из опавшей с сосен хвои. Ему было приятно ступать по ней, и походка его здесь была такою бархатной, что он не слышал даже своих же собственных движений.

Он пробежал уже целых триста ярдов от своего валежника, когда очутился вдруг в зарослях молодого можжевельника как раз около сломанного дерева. И здесь-то именно и притаилось, как раз поперек его пути, страшное чудовище.

Молодая сова была ростом не более одной трети самого Бари. Но она так страшно смотрела! Бари показалось, что она вся состояла из одних только глаз и головы. Ее тела он даже и не заметил. Казан еще ни разу не приносил к ним в берлогу такой твари, и целые полминуты Бари оставался очень спокойным и во все глаза и с безграничным любопытством стал оглядывать сову со всех сторон. Она не шевельнула ни единым перышком. Бари подошел к ней еще ближе, правда, очень осторожно, и на этот раз сова еще шире открыла глаза и ощетинила на голове перья так, точно на них подул сильный ветер. Она принадлежала к наиболее воинственной породе – дикой, смелой и хищной, и даже Казан сразу понял бы, что должно было означать это поднятие на голове перьев. На пространстве отделявших их двух футов сова и щенок стали оглядывать друг друга. Если бы могла увидеть их в эту минуту Серая волчица, то она непременно сказала бы так:

«Забирай-ка, Бари, поскорее свои ноги в охапку и удирай!»

А старая сова сказала бы своему детенышу:

«Дура! Развертывай скорее свои крылья и улетай!»

Но ни та, ни другая не сделали этого – и сражение началось.

Молодая сова вступила в него первая, и тотчас же с диким визгом Бари отскочил назад и повалился в кучу хвои, так как сова вцепилась ему клювом в самый нос, точно раскаленными докрасна клещами. Этот визг от боли и от удивления был у Бари первым и последним за все время борьбы с совой. В нем пробудился волк; им овладело желание во что бы то ни стало убить и ненавидеть. Вцепившись в Бари, сова как-то любопытно зашипела, и когда Бари стал вырываться от нее и, оскалив зубы, стал высвобождать свой нос из-под ее удивительной хватки, то он только злобно ворчал, но не визжал. Целую минуту он не пользовался своими челюстями. А затем совершенно случайно он заткнул сову под корягу, и его нос освободился. Теперь он мог убежать свободно, но вместо этого, как стрела, бросился на совенка. Он повалил его на спину и вонзил ему свои острые, как иголки, зубы прямо в живот. Ему показалось при этом, что он прокусывал подушку: так густы были перья на молодой сове. Все глубже и глубже вонзал он в нее свои клыки; и когда стал наконец прокусывать ей тело она защелкала в воздухе своим клювом, стараясь схватить его хоть за что-нибудь, и кончила тем, что все-таки ухватила его за ухо. Бари почувствовал невыносимую боль и сделал еще большее усилие, чтобы поскорее покончить со своим забронировавшимся в перья врагом. В своей борьбе они, как шары, катались между кустов можжевельника, росших по скату котловины, через которую пробегал ручей. Затем оба они покатились с обрыва прямо к воде, и во время падения Бари выпустил из зубов свою жертву. Но сова крепко вцепилась в своего врага, и когда они очутились уже на дне оврага, она все еще держала Бари за ухо.

Из носа щенка струилась кровь, он испытывал такое чувство, точно у него отдирали ухо от головы совсем, и в эту неблагоприятную для него минуту в совенке пробудился его новый инстинкт: употребить в качестве вспомогательного оружия свои крылья. Сова никогда вообще не вступает в борьбу, не использовав предварительно своих крыльев, и с радостным шипением совенок принялся поражать ими своего врага с такой силой, что это даже оглушило Бари. Он должен был зажмурить крепко глаза и продолжать борьбу уже вслепую. В первый раз за все время, пока она происходила, он вдруг почувствовал желание бежать. Он попытался было отбиться от совы передними лапами, но она, не отличавшаяся вообще быстротой соображения, но упорная в раз принятом решении, все еще висела на его ухе, как неотвязчивая судьба. В самый критический момент, когда Бари уже убедился, что будет побежден, ему неожиданно помог счастливый случай. Ему удалось схватить совенка за ногу. Он вскрикнул от боли, разжал свой клюв, и ухо наконец освободилось. С торжествующим ворчаньем Бари еще крепче стиснул в зубах ногу совенка.

В возбуждении от борьбы он даже и не заметил, что тут же, под ними, с шумом катил свои воды ручей; оба они свалились с высокого берега прямо в него, и холодная, поднявшаяся от дождей ванна сразу же охладила последнее ворчанье и последнее шипение двух маленьких борцов.

ГЛАВА III
СТРАШНАЯ НОЧЬ

После первого погружения в воду ручей для совы оказался такой же стихией, как и воздух. Она стала плавать по его поверхности с такою же легкостью, как и чайка, поворачивая во все стороны свою большую голову, точно и сама удивлялась тому, что могла делать это так быстро и без малейших усилий.

Для Бари же дело обстояло совсем иначе. Он пошел ко дну, почти как камень. Вода с шумом наполнила его уши, в глазах помутилось, захватило дыхание, стало страшно. Его стало быстро засасывать течение. Чуть не на полторы сажени он находился под водой. А затем его вынесло вдруг на поверхность, и он отчаянно заработал лапами. Но это оказало ему мало пользы. Это только дало ему возможность лишний раз увидеть свет и набрать в себя воздуха, а далее он попал в самый водоворот, образовавшийся между двух упавших в воду стволов деревьев и походивший на стремнину под мельничным колесом. Его понесло там с такой быстротой, что даже самый зоркий глаз на пространстве целых двенадцати футов не смог бы уловить его движения. Его донесло наконец до мелкого места, по которому вода стремилась, как по лотку, напоминая своей быстротой водопад Ниагару в миниатюре, и целых пятьдесят или шестьдесят ярдов он прокатился вдоль него, точно косматый шар. Отсюда его выбросило в глубокую холодную лужу, а затем, почти полумертвый, он выкарабкался наконец на песчаный берег.

Долго пролежал он на солнце без движения. Ухо не давало ему покоя, а когда он наконец поднялся на ноги, то и его раненый и горевший, точно в огне, нос тоже дал себя почувствовать. В ногах и во всем теле у него стояла ломота, и когда он побрел вдоль песчаного берега, то казался таким жалким, как ни один щенок в мире. Он сделал несколько раз полный оборот вокруг самого себя, но напрасно старался заметить хоть малейший признак, хоть что-нибудь, что могло бы послужить для него путеводной нитью к родной берлоге под валежником. Все кругом показалось ему чуждым и незнакомым. Он не знал, что водою его выбросило как раз на противоположный берег ручья и что для того, чтобы попасть опять к себе домой, он должен был снова переплыть его в обратном направлении. Он заскулил и стал звать к себе мать. Но Серая волчица не могла услышать его голоса, так как берлога под валежником находилась от ручья уже не менее, как в двухстах пятидесяти ярдах. Но волчья порода сказалась в Бари и на этот раз: он не лаял, а только потихоньку скулил.

Поднявшись на высокий берег, он направился вдоль ручья. Он шел в совершенно противоположную сторону от берлоги и, следовательно, с каждым шагом становился все дальше и дальше от дома. Пройдя немного, он останавливался и начинал прислушиваться. Лес становился все гуще, мрачнее и таинственнее. Его молчание невольно наводило страх. К концу получаса он уже с удовольствием встретился бы даже и с молодой совой. На этот раз он не вступил бы с нею в борьбу, а если бы это было возможно, даже осведомился бы у нее, как ближе пройти домой.

Пройдя с три четверти мили от своего валежника, он очутился в том месте, где ручей разделялся на два рукава. Для него оставался только один выбор – идти далее по ближайшему из них, то есть на юго-восток. Здесь поток бежал уже не так стремительно. В нем уже не было ни скользких камней, ни отдельных выступов, о которые разбивалась бы с пеной вода. Он тек тихо и был глубок. Сам того не понимая, Бари углублялся все дальше и глубже в лес и попал в те самые места, где когда-то индеец Тюзу расставлял свои ловушки. С тех самых пор, как умер этот Тюзу, все они оставались нетронутыми, за исключением только тех, которые предназначались для ловли волков, так как Серая волчица и Казан по эту сторону ручья никогда не охотились и, следовательно, не выкрадывали из них приманок, а волки не попадались в предназначенные для них ловушки потому, что вообще предпочитали для своей охоты более открытые места. Как вдруг Бари увидел себя на берегу глубокой темной лужи, поверхность которой была так тиха, точно лужа была наполнена не водой, а маслом, и сердце готово было выпрыгнуть из него, когда какое-то большое, гладкое и блестящее существо вдруг выскочило у него прямо из-под носа и со страшным шумом бултыхнуло в воду. Это была выдра-самец, Некик, как называют их индейцы. Он не заметил приближения Бари, и в следующий затем момент из темной глубины вдруг выплыла его супруга Напанекикс тремя маленькими выдрятами, оставляя за собой на маслянистой поверхности лужи четыре следа. То, что последовало затем, заставило Бари на несколько минут позабыть о том, что он заблудился. Некик скрылся под водой и затем появился из нее вновь как раз под самой своей ничего не подозревавшей супругой, приподняв ее на себе с такой силой, что она целиком вылезла из воды. Затем он тотчас же нырнул обратно, и она вновь шлепнулась в воду. Бари показалось это очень забавной игрой. В это время двое маленьких выдрят набросились на третьего, который стал отчаянно от них отбиваться. Бари позабыл обо всех своих горестях и болях; кровь снова заиграла в нем, он увлекся и стал громко лаять. В один момент все выдры скрылись, и не прошло и двух минут, как тяжелая поверхность лужи снова превратилась в масло, и тем дело и закончилось. Прождав немного, Бари вновь выбрался в кусты и побрел своей дорогой.

Было уже три часа пополудни, и солнце должно было находиться на своей высшей точке, но в лесу становилось все темнее и темнее, и какое-то беспокойное чувство и страх заставили Бари ускорить свой бег. Он по-прежнему часто останавливался, чтобы вслушаться в воздух, и в один из таких промежутков до него долетел звук, на который он ответил радостным поскуливанием. Это был отдаленный вой – вой волка, находившегося где-то прямо перед ним. Бари ровно ничего не знал о волках и думал, что это выл Казан; он побежал через темный лес прямо на этот вой и бежал до тех пор, пока ветер доносил до него этот звук. Затем он остановился и долгое время прислушивался. Но вой больше не повторился. Вместо него по лесу прокатился с запада на восток глухой гром. По вершинам деревьев замелькала быстрая молния. Тоскливый ропот ветра промчался, как предвестник бури, гром стал раздаваться все ближе и ближе, и молнии, как казалось, стали повсюду разыскивать именно Бари, притаившегося под густыми ветвями ели. Это была его вторая буря. Когда была первая, то он ее ужасно испугался и далеко забился под свой валежник. Единственно, что он мог сделать теперь, это – отыскать углубление под старыми корнями, залезть в него и жалобно визжать. Это был чисто детский плач – плач по матери, по дому, по теплу, по родному гнезду и уюту, и пока он так плакал, буря неистовствовала над лесом.

Бари никогда еще не слышал столько шума в природе и не видел таких ярких молний и такого проливного дождя, какие бывают в июне. Ему казалось, что весь свет охватывался пламенем и что земля сотрясалась и раскалывалась на части от грома. Он перестал плакать и съежился в комочек под своим корнем, который только лишь отчасти укрывал его от потоков дождя, скатывавшегося по стволу с самой вершины дерева. Теперь стало уже так темно, что если бы не молнии, которые делали яркие прорывы в темноте, то он не смог бы увидеть стволы деревьев даже в двадцати шагах от себя. Футах в сорока от него находился громадный, старый пень, который, всякий раз, как молнии рассекали небо, казался привидением, делавшим вызов огненным рукам, которые могли его поразить; и все-таки одна из них под конец поразила его! Голубоватый язык рокового пламени пробежал сверху вниз по старому пню, и как только коснулся земли, то произошел ужасный взрыв над вершинами всех деревьев сразу. Массивный пень задрожал и затем, точно его срубили одним ударом гигантского топора, повалился на бок. Он так близко упал около Бари, что земля и щепки посыпались на него дождем, и, дико вскрикнув от ужаса, испуганный щенок еще глубже забился под корень.

Разрушив старый кедр, гром и молния, казалось, насытили этим всю свою злобу. Точно на колесах десятков тысяч тяжелых телег, гром покатил далее над вершинами лесов на северо-запад и унес с собою и молнии. Дождь все еще лил как из ведра. Еще с целый час после того, как Бари в последний раз увидел молнию, он шел не переставая. Норка, в которую он забрался, была сплошь полна воды. Он промок до костей. Зубы у него стучали, и он покорно стал ожидать, что будет дальше.

Ждать пришлось довольно долго. Когда дождь прекратился и небо прояснилось, то была уже ночь. Когда Бари высунул наконец голову и поглядел наверх, то увидел над вершинами деревьев звезды. Но он не решился покидать своей норы. Потянулись длинные часы. В полном изнеможении, чуть не утопая в воде, голодный и с болью в ногах, он не мог пошевельнуться. Под конец он забылся тревожным сном, в котором то и дело тоскливо, как потерявшийся ребенок, звал свою мать. А когда он все-таки вылез из своей норы, то было уже утро и ярко светило солнце.

В первую минуту Бари едва мог стоять. Ноги подкашивались под ним; все кости ломили и точно разъединились; там, где у него из уха сочилась кровь и запеклась, оно было точно деревянное, а когда он попробовал было сморщить нос, то закричал от боли. Он выглядел даже хуже, чем чувствовал себя. Вся шерсть на нем превратилась в какие-то спутавшиеся, неприятные клочья, он весь сплошь был в грязи, и, только еще вчера толстенький и блестящий, он представлял собою сегодня самое жалкое и несчастное создание в мире. К тому же он был голоден. До сих пор он не знал, что такое настоящий голод.

Когда он отправился далее, все в том же направлении, какого держался и вчера, то находился в самом удрученном состоянии. Он уже больше не поднимал головы и ушей, не настораживал их и был далек от всякого любопытства. Он не только испытывал физический голод; психический голод по матери побеждал в нем все. Он хотел своей матери так, как не хотел ее раньше никогда. Ему хотелось прижаться к ней своим маленьким иззябшим телом как можно ближе, почувствовать на себе теплую ласку ее языка и услышать над собой ее материнское поскуливание. Ему хотелось также и к Казану, и к своему валежнику, и к тому большому голубому пятну на небе, которое висело над ними среди леса. Он тосковал по ним, как только может тосковать малое дитя, и все время шел вдоль берега ручья.

Через несколько времени лес начал становиться реже, и это немного обрадовало его. К тому же и от солнечного тепла стало меньше болеть его тело. А голод давал себя чувствовать все больше и больше. До сих пор Бари в пропитании целиком зависел от Казана и от Серой волчицы. Они по-своему нянчились с ним в высокой степени. Этому была причиной слепота Серой волчицы, так как с самого дня его рождения она перестала выходить с Казаном на охоту, и было вполне естественно, что Бари занимал все ее внимание и постоянно был при ней, хотя его несколько раз и подмывало бросить ее и убежать вслед за Казаном. И вот теперь суровая природа предъявила Бари за это счет. Путем тяжкой борьбы она старалась внушить ему, что для него настал час, когда о своем пропитании он должен был позаботиться сам. Медленно, но настойчиво она старалась вдолбить ему это, и он стал вспоминать о том, как несколько дней тому назад ему удалось найти в камнях у ручья, невдалеке от кучи валежника, трех или четырех слизняков и съесть. Пришла ему на ум также и двустворчатая раковина, которую он нашел там же и в которой оказалось нечто мягкое, сладенькое и вкусное. И им овладело новое возбуждение. Кончилось тем, что и он стал охотником.

По мере того как редел лес, ручей становился все мельче. Он бежал теперь по песчаным отмелям и по мелким камням, и Бари стал совать свой нос под каждый камушек. Долго он оставался без успеха. Те немногие слизняки, которых ему удалось обнаружить, оказались такими быстрыми и вертлявыми, что ему не удалось их схватить, а двустворчатые раковины закрылись так плотно, что их не могли бы раскусить даже и сильные челюсти Казана. Было уже около полудня, когда он поймал первого в своей жизни рака величиной с мизинец. Он с жадностью его сожрал. Вкус этой пищи побудил его к новой ловле. В течение полудня он поймал еще двух раков. К вечеру он уже выгнал из-под кочки кролика, и, будь он на месяц старше, он успел бы его и схватить. Все-таки он был еще очень голоден, потому что три рака на протяжении целого дня не могли удовлетворить его настойчиво возраставшего голода.

С наступлением ночи к нему опять возвратились его страхи и безграничная тоска одиночества. Еще до сумерек ему удалось найти для себя убежище под большим камнем, где лежал теплый мягкий песок, который мог бы послужить для него постелью. После своего поединка с молодой совой он прошел уже очень порядочное расстояние, и камень, под которым он нашел для себя на эту ночь приют, находился от его родной берлоги под валежником, по крайней мере, в милях восьми или девяти. Он возвышался в открытом месте в долине ручья, по обеим сторонам которой стенами стояли сосновые и кедровые леса; и когда взошла луна и высыпали на небе звезды, Бари мог видеть, как ярко сверкала в ручье вода; было ясно, как днем. Прямо перед Бари, вплоть до самой воды, тянулся широким ковром белый песок. По этому песку полчаса спустя прошел громадный черный медведь. Пока Бари еще не натыкался на семью выдр, игравшую в луже, точно покрытой маслом, все его представления о лесе не шли дальше Серой волчицы, Казана и таких созданий, как совы, кролики и небольшие пернатые существа. Выдры не испугали его, потому что он измерял всех животных по величине, а Некик был ростом вдвое меньше Казана. Но медведь оказался гигантом, в сравнении с которым Казан был пигмеем. Это действительно была фигура. Если природа употребила именно этот метод, чтобы познакомить Бари с тем, что кроме собак, волков, сов и раков, в лесах обитают еще и другие, более важные существа, то в данном случае она, пожалуй, перехватила через край. Ибо медведь весил целых пятнадцать пудов, тогда как в самом Бари едва насчиталось бы три фунта. Он был толст, и шерсть на нем лоснилась от беспрерывного питания рыбой в течение целого месяца. При лунном освещении он блистал своей черной шерстью, точно был одет в бархат, и шел, забавно переваливаясь с боку на бок и низко опустив голову. Но хуже всего было то, что, идя к ручью, он остановился на песчаной отмели именно как раз в том самом месте, где всего в каких-нибудь десяти футах от него дрожал под своим камнем, точно в лихорадке, Бари.

Было ясно, что медведь почуял в воздухе его запах. Бари слышал даже, как он принюхивался; он слышал его дыхание; он уловил в его красноватых глазах внезапно блеснувший свет, когда медведь подозрительно обернулся на торчавший камень. И если бы Бари знал тогда, что именно он, Бари, это маленькое, незначительное создание, было настоящей причиной того, что чудовище его боялось и нервничало именно потому, что почуяло его, то он разбрехался бы от радости. Ибо медведь, несмотря на свою величину, всегда трусил, когда сталкивался с волком. А от Бари сильно пахло волком. С каждым мгновением этот запах становился для медведя все чувствительнее, и вдруг, как на грех, точно для того, чтобы нарочно увеличить в медведе его нервозность, в эту самую минуту откуда-то издалека, из леса, послышался вдруг протяжный, жалобный волчий вой. С недовольным хрюканьем медведь отправился восвояси. По его мнению, не стоило связываться с волками. Они не остановились бы и не вступили бы с ним в честный бой. Они набросились бы на него целой стаей, гнали бы его перед собою целые часы и старались бы перекусить ему пятки. Если бы он попытался отразить их нападение, то при такой бешеной скачке они все равно оказались бы увертливее его. Какая же была польза оставаться там, где волки могли нарушить такую прекрасную ночь? И с решительным видом он заковылял прочь. Бари услышал, как он тяжело зашлепал лапами по воде, переходя через ручей, и глубоко вздохнул. Это был вздох облегчения.

Но этим не заключились для него тревоги в эту ночь. Он избрал для своего ночлега именно то самое место, куда все звери сходились на водопой и где они переходили вброд через ручей, чтобы попасть в противоположные леса. И едва только ушел медведь, как Бари услышал тяжелое хрустение песка под копытами и удар ими о камни: это явился лось с громадными ветвистыми рогами и стал прогуливаться по открытому пространству при луне. Бари широко раскрыл глаза. Если в медведе было пятнадцать пудов весу, то в этом гиганте, у которого были такие длинные ноги, что казалось, будто он ходил на ходулях, должно было быть вдвое. За ним шла его лосиха. А за нею – их теленок. Он весь состоял из одних только ног. Этого было уже слишком много для Бари, и он все глубже и дальше старался запрятаться в свою нору, пока наконец не улегся в ней, как сардинка в своей жестянке. И так он пролежал в ней до самого утра.