Текст книги "У последней границы"

Автор книги: Джеймс Оливер Кервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава XV

Еще полчаса ходьбы по тундре – и они подошли к месту, прозванному Аланом расщелиной Привидений. Это было глубокое каменистое ущелье, начинавшееся у подножия гор. Место в общем было весьма мрачное. В глубине лежала непроницаемая мгла. Туда они спустились по скалистой тропинке, отшлифованной копытами оленей и лосей. На дне расщелины, на глубине сотни футов, Алан опустился на колени у маленького ручейка, который он нащупал между камнями. Повсюду слышался чарующий тихий шепот ручейков; их шум и журчание заглушалось мхом скалистых стен, из трещин которых беспрерывно струилась вода.

При свете спички Алан увидел лицо «Горячки». Глаза маленького человека пристально вглядывались в тьму расщелины, уходившей вдаль, в горы.

– Алан, вы поднимались когда-нибудь до конца по этому ущелью?

– Это излюбленная дорога рысей и огромных бурых медведей, которые убивают наших молодых оленей, – ответил Алан. – Я охочусь один, Смит. Знаете, это место имеет скверную репутацию – здесь якобы поселились духи. Расщелина Привидений – вот как я назвал ее. Ни один эскимос не пойдет сюда. Здесь разбросаны кости погибших людей…

– И вы ни разу не производили разведок? – продолжал расспрашивать «Горячка».

– Никогда.

Алан услышал недовольное ворчание:

– Эх вы, помешались на своих оленях! В этом ущелье есть золото. Дважды я находил его в тех местах, где были кости мертвецов. Они приносят мне, очевидно, счастье.

– Но ведь это кости эскимосов; они приходили сюда вовсе не за золотом.

– Я знаю. Когда она услышала рассказы об этом месте, то заставила меня привести ее сюда. Нервы? Я вам говорю, что на ее долю их не досталось.

«Горячка» на несколько секунд замолк, а потом прибавил:

– Когда мы пришли к этой скале, покрытой мхом, с которой капает вода, к тому месту, где лежит огромный пожелтевший череп, она не завизжала и не отшатнулась – только слегка вздохнула и уставилась прямо на него. Ее пальцы впились в мои руки так, что мне больно стало. Это было отвратительное зрелище: желтый, как гнилой апельсин, череп, намокший от воды, стекавшей с сырого мха. Я хотел разнести череп на куски. И я бы это сделал, если бы она не помешала, ухватившись за мое ружье. Со странной улыбкой на губах она сказала: «Не делайте этого, Смит. Он напоминает мне человека, которого я знаю. Мне не хочется, чтобы вы убили его». Забавная речь, не правда ли? Напоминает ей человека, которого она знает! Но кто же, черт возьми, может походить на изъеденный червями череп?

Алан не пытался ответить ему, он только пожал плечами. Они выбрались из мрачной расщелины и снова очутились на сумеречной равнине. По ту сторону ущелья тундра перестала уже быть такой ровной. Впереди виднелся небольшой холм. Ближе к горам холмы громоздились один на другой, исчезая в туманной дали. С возвышения они увидели обширное пространство, окаймленное широким полукругом холмов и уступов Эндикоттских гор. В тундре, за ближайшим пригорком, лежало ранчо Алана. Как только они достигли пригорка, «Горячка» вытащил свой огромный револьвер и дважды выстрелил в воздух.

– Приказано, – немного смущенно сказал он. – Приказание, Алан.

Едва он произнес эти слова, как из сумрака, нависшего над равниной подобно колеблющемуся кружеву, донесся громкий крик. За ним последовал другой, потом третий – пока все это не слилось в один сплошной рев. Алан понял: Тоток, Амок Тулик, Тапкок, Татпан и все остальные надрывают свои глотки, приветствуя его. Вскоре последовал целый ряд взрывов.

– Ракеты, – проворчал Смит. – Мало того, так она еще повсюду понавешала китайские фонарики. Посмотрели бы вы на ее лицо, Алан, когда она узнала, что здесь четвертого июля ночью светло!

Бледная полоса с шипением поднялась в воздух, на мгновение, казалось, остановилась, чтобы посмотреть вниз на серую землю, затем разорвалась на бесчисленное количество маленьких клубов дыма. Смит снова выстрелил. Волнение охватило Алана. Он схватил свою винтовку и выпустил все заряды. Треск ружейных и револьверных выстрелов заглушил крики. Вторая ракета была ему ответом. Две колонны огня поднялись с земли от огромных костров, стремившихся ввысь. Алан услышал пронзительные детские голоса, смешавшиеся с ревом мужских глоток. Все население поселка собралось здесь. Они пришли приветствовать его с безлесных плоскогорий, с высоких горных цепей, где паслись стада, из отдаленных тундр. Никогда еще эти люди не обнаруживали столько усердия. За всем этим стояла Мэри Стэндиш! Алан сознавал, что все его усилия не дать этому факту овладеть своими помыслами тщетны.

Он не слышал слов «Горячки»о том, как он, Тулик, и сорок ребятишек работали целую неделю, собирая сухой мох и сучья для больших костров. Теперь их горело уже три. Резкий грохот барабанов разносился по тундре. Алан ускорил шаги.

Еще маленький бугорок – и перед ним предстали строения и бегавшие во все стороны мужчины и дети, подбрасывавшие мох в костры, и барабанщики, полукругом сидевшие на корточках лицом в ту сторону, откуда он должен был появиться, и пятьдесят китайских фонариков, покачивавшихся под напором легкого ночного ветерка.

Он знал, чего они ждут от него. Ведь это были дети. Даже Тоток и Амок Тулик, главные надсмотрщики над стадами, были дети. Ноадлюк и Киок тоже дети. Все они – эти сильные благородные люди, готовые умереть за него в любой битве, – все же были дети. Алан отдал Смиту свою винтовку и бросился вперед, твердо решив не искать глазами Мэри Стэндиш в первые минуты своего возвращения домой.

Он испустил клич тундры. Мужчины, женщины и дети бросились ему навстречу. Барабанный бой прекратился, барабанщики тоже вскочили на ноги. Толпа нахлынула. Раздался пронзительный хор голосов, смеха, детского визга – хаос восторга. Алан пожимал руки – крепкие, большие, темные руки мужчин, маленькие, более мягкие руки женщин, он поднимал в воздух детей, дружески хлопал по плечу стариков и говорил, говорил, говорил. Хотя вокруг него было с полсотни людей, он каждого безошибочно называл по имени. Все они были его народом. Прежнее чувство гордости проснулось в Алане. Они любили его, и теперь они окружили его подобно членам одной большой семьи. Он дважды, трижды пожимал руки одним и тем же, брал тех же детей из рук матерей. Алан выкрикивал приветствия и шутки с увлечением, которое несколько минут назад не выливалось бы так бурно, – из-за сознания присутствия Мэри Стэндиш. Внезапно он увидел ее в дверях своего дома под китайскими фонариками. Рядом с ней стоял Соквэнна – сгорбленный старик, похожий на колдуна. В одно мгновение Соквэнна исчез в доме, и оттуда раздался бой барабана. Как только толпа собралась, бой барабана замолк. Барабанщики опять полукругом уселись на корточки; снова стал взвиваться в небо фейерверк. Собрались танцоры. Ракеты шипели в воздухе; взрывались римские свечи. Из открытой двери дома послышались звуки граммофона. Они предназначались исключительно для Алана; он один мог понять их. Граммофон играл «Джонни возвращается домой».

Мэри Стэндиш стояла одна и не шевелилась. Она улыбалась Алану. Это не была та Мэри Стэндиш, которую он знал на пароходе. Страх, бледность лица, напряжение, подавленность, – одним словом, все, что составляло, казалось, часть ее, все это исчезло. Жизнь ярко горела в девушке; но не в голосе и не в движениях проявлялась она. Перемена выражалась в блеске глаз, ярком румянце щек, во всей ее стройной фигуре. Она ждала Алана. В его голове промелькнула мысль, что за те недели, что прошли со времени их разлуки, она забыла прошлую жизнь и тот призрак, который заставил ее броситься в море.

– Великолепно, – сказала она, когда Алан подошел к ней. Ее голос слегка дрожал. – Я не предполагала даже, как страстно жаждали они вашего возвращения. Это должно быть большое счастье – заслужить такую любовь.

– Спасибо вам за то, что сделали вы, – ответил Алан. – Смит мне все рассказал. У вас было много хлопот, не правда ли? Ведь вас вдохновляла только надежда «обратить» такого язычника, как я? – Он указал на полдюжины флагов, развешанных над его домом. – Они очень красивы.

– Никаких хлопот. Я надеюсь во всяком случае, что вам это не претит. Было так весело все устраивать.

Алан старался, как бы случайно, смотреть в сторону. Ему казалось, что он может ответить только одно, и его долг сказать ей, спокойно и без возбуждения, все, что накопилось у него на душе. Он заговорил:

– Да, мне это претит. Мне это так неприятно, что я не отдал бы случившегося за все золото этих гор. Я жалею о том, что произошло в роще, но и этого я бы не вернул теперь. Я рад видеть вас живой и рад видеть вас здесь. Но чего-то мне не хватает. Вы знаете чего. Вы должны рассказать мне о себе. Теперь – это ваша обязанность.

Мэри Стэндиш коснулась его руки.

– Обождите до завтра. Пожалуйста, обождите.

– А завтра?

– Завтра можете спрашивать, о чем хотите, и прогнать меня, если я окажусь недостойной. Но сегодня не надо. Все это так хорошо… Вы… ваши люди… их радость…

Алану пришлось наклониться, чтобы услышать ее слова среди шума и треска ракет и хлопушек. Мэри Стэндиш указала на строение, находившееся за его домом.

– Я живу вместе с Киок и Ноадлюк. Они меня приютили. – Потом она быстро прибавила: – Я не думаю, однако, чтобы вы любили этих людей больше моего, Алан Холт!

Ноадлюк подходила к ним. Мэри Стэндиш отошла в сторону. Лицо Алана не выразило разочарования, и он не пытался удержать ее.

– Ваши люди ожидают вас, – сказала Мэри Стэндиш. – Позже, если вы меня пригласите, я буду танцевать с вами под музыку барабанов.

Алан следил за ней, когда она пошла с Ноадлюк, и она, оглянувшись, улыбнулась ему; в ее лице было что-то такое, что заставило быстрее забиться его сердце. На пароходе она чего-то боялась; но завтрашний день не страшил ее. Мысль об этом дне, о тех вопросах, которые он может задать, не пугала ее.

И радость, которую Алан упорно гнал от себя, восторжествовала, нахлынув в его душу внезапным потоком. Ее глаза, казалось, обещали, что счастье, о котором он мечтал в течение многих недель мук и страданий, придет. Возможно, что за время своей поездки по тундре этой ночью она поняла, что означали для него эти недели. О них он, конечно, никогда не сможет рассказать ей. А то, что она сообщит ему завтра, ничего в конце концов не изменит. Мэри Стэндиш жива, и он не может опять расстаться с ней.

Алан подошел к барабанщикам и танцорам. К собственному своему изумлению, он оказался способным на поступок, которого он раньше никогда не совершил бы. Он был по натуре человек сдержанный, наблюдательный и отзывчивый, но всегда более или менее замкнутый. У себя дома во время танцев он обычно стоял в стороне, улыбаясь и поощряя других, но сам он никогда не принимал участия в танцах. Теперь сдержанность покинула его; он был охвачен новым чувством свободы и желанием выразить в движениях свои переживания.

«Горячка» Смит тоже танцевал. Он вместе с остальными мужчинами» выбрасывал ноги и тоже ревел, в то время как танцы женщин сводились только к ритмичным телодвижениям. Целый хор голосов стал приглашать Алана. Его всегда приглашали. На этот раз он согласился и занял место между Смитом и Амок Туликом. Музыканты, охваченные восторгом, чуть не пробили свои барабаны. Только тогда, когда, еле переводя дыхание, Алан вышел из толпы танцующих, он увидел в кругу зрителей Мэри Стэндиш и Киок. Киок была искренне изумлена. Глаза Мэри Стэндиш светились; заметив, что он смотрит на нее, она захлопала в ладоши. Алан, пытаясь смеяться, помахал ей рукой, но чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы подойти к ней. И как раз в это время в воздух поднялся шар, огромный шар, шести футов в диаметре; несмотря на все свои огни, он казался бледным сиянием в небе. Прошел еще час рукопожатий, дружеских похлопываний по плечу, расспросов о здоровье и домашних делах, и наконец Алан ушел в свою хижину.

Он оглядел свою единственную большую комнату, в которой он провел столько дней, и никогда еще она не казалась ему такой уютной. При первом взгляде казалось, что в ней ничто не изменилось. Тот же письменный стол, другой стол посреди комнаты, те же картины на стенах, блестящие ружья в углу, трубки, дорожки на полу – все было на своем месте. Потом он постепенно начал замечать новые предметы. На окнах висели мягкие занавески; стол был покрыт новой скатертью; а на самодельном диване в углу лежало покрывало. На письменном столе стояли два портрета в бронзовых рамах – Вашингтон и Линкольн. На рамах были изображены звездные американские флаги. Они напоминали Алану вечер на «Номе», когда Мэри Стэндиш приняла за вызов его утверждение, что он не американец, а уроженец Аляски. Было очевидно, что это дело ее рук – и портреты и флажки. В комнате были цветы, тоже, очевидно, принесенные ею. Ей приходилось, вероятно, каждый день рвать свежие цветы и ухаживать за ними в ожидании его приезда. Она думала о нем в Танана, где покупала занавески и скатерти. Алан прошел в свою спальню и там тоже обнаружил новую занавеску на окне, новое одеяло на кровати и пару красивых кожаных утренних туфель, каких он никогда раньше не видел. Он взял их в руки и расхохотался, когда убедился, насколько она ошиблась в размере его ноги.

Он уселся на стул в большой комнате и закурил трубку. Граммофон Киок, стоявший там в начале вечера, исчез. Снаружи стал замирать шум празднества. В наступившей понемногу тишине его потянуло к окну, из которого был виден домик, где жили Киок, Ноадлюк и их приемный отец, старый, сгорбленный Соквэнна. Мэри Стэндиш сказала, что она там живет.

Долго смотрел Алан в ту сторону, пока последние звуки ночи не смолкли, уступив место абсолютной тишине. Стук в дверь заставил его обернуться. В ответ на приглашение войти на пороге показался «Горячка» Смит. Он кивнул головой, лукаво обвел глазами комнату и уселся.

– Славная была ночка, Алан. Все обрадовались вашему возвращению.

– Кажется, так. Я счастлив, что снова нахожусь дома.

– Мэри Стэндиш здорово постаралась. Она как следует взялась за эту комнату.

– Я так и думал, – ответил Алан. – Но, конечно, Киок и Ноадлюк ей помогали.

– Не особенно много. Она делала все сама. Шила занавески, поставила на стол президентов с флагами, собирала цветы. Очень мило и заботливо, не правда ли?

– И немного непривычно, – прибавил Алан.

– А она красивая! – не преминул вставить Смит. – Определенно!

Глаза «Горячки» приняли загадочное выражение. Он беспокойно ерзал на стуле и ждал, что последует дальше. Алан сел напротив него.

– Что у вас на уме, «Горячка»?

– Ад, чаще всего, – ответил Смит с внезапным отчаянием в голосе. – Мою душу гнетет скверная история. Я ее долго скрывал, не желая портить вам удовольствия этой ночи. Я знаю, что мужчина обязан держать про себя, если ему что-нибудь известно про женщину. Но мне кажется, сейчас положение другое. Мне неприятно говорить об этом. Я предпочел бы, чтобы меня укусила змея. Но вы бы сами пристрелили меня, Алан, если бы узнали, что я скрыл от вас.

– Что скрыл?

– Правду, Алан. Я должен вам сказать все, что знаю об этой молодой женщине, которая называет себя Мэри Стэндиш.

Глава XVI

Напряжение, которое было написано на лице Смита, огромные усилия, которые он делал над собою, чтобы выразить словами то, что скопилось у него на душе, все это отнюдь не взволновало Алана, и он спокойно ждал обещанных разоблачений. Вместо подозрений, он скорее испытывал чувство удовлетворения, так как предвидел, о чем будет идти речь. Все, что он недавно пережил, сделало его менее требовательным к человеческой нравственности, в то время как прежде непреклонность его принципов граничила с бесчувственностью. Он думал, что реальная суровая необходимость толкнула Мэри Стэндиш на Север, но все же готов был теперь опровергнуть все, что говорило не в ее пользу.

Алан хотел знать правду, но в то же время боялся того момента, когда девушка ему сама откроет ее. Тот факт, что «Горячка» Смит каким-то путем обнаружил эту правду и собирается ею поделиться с ним, могло значительно помочь выяснить положение.

– Начинайте, – сказал он наконец. – Что вы знаете о Мэри Стэндиш?

Смит облокотился на стол. В его глазах можно было прочесть страдание.

– Это бесчестно. Я знаю. Человек, который оговаривает женщину, как это делаю я, заслуживает пулю в лоб. Если бы речь шла о чем-нибудь другом… то я, пожалуй, держал бы про себя. Но вы должны знать. И вы не можете сейчас понять, как это бесчестно с моей стороны. Вы не ехали вместе с ней в карете во время урагана, опрокинувшего на нас Тихий океан, и вы не проделали с ней всего пути от Читины сюда, как это сделал я. Если бы вы это испытали, Алан, то чувствовали бы желание убить того человека, который скажет что-нибудь против нее.

– Я не спрашиваю вас о ваших личных делах, – заметил Алан. – Они касаются только вас.

– В том-то и беда, – возразил Смит. – Это касается не меня, а вас. Если бы я угадал правду прежде, чем вы добрались до вашего ранчо, то все было бы совсем по-иному. Я как-нибудь избавился бы от нее. Но кто она такая, я обнаружил только сегодня вечером, когда относил музыкальную машину Киок к ней в дом. С тех пор я все не переставал думать, что мне делать. Если бы она убежала из Штатов, преследуемая полицией, как карманщица, фальшивомонетчица, шулер в юбке или еще что-нибудь в этом роде, то мы могли бы простить ей. Даже если бы она убила кого-нибудь… – Он сделал безнадежный жест. – Но она не то, она хуже! – Смит немного ближе придвинулся к Алану и с отчаянием закончил: – Она – орудие Джона Грэйхама и послана сюда, чтобы подло шпионить за вами. Мне очень жаль, но я имею подлинные доказательства.

Он протянул руку через стол, медленно разжал ее, а потом убрал: на столе осталась лежать скомканная бумажка.

– Я нашел ее на полу, когда отнес назад граммофон, – объяснил он. – Она была сильно скомкана. Не знаю, почему я развернул ее, – чистая случайность.

«Горячка» внимательно следил за тем, как понемногу сжимались челюсти Алана, и ждал, пока тот прочтет несколько слов, написанных на клочке бумаги.

Через минуту Алан швырнул бумажку, вскочил и подошел к окну. В доме, принявшем Мэри Стэндиш в качестве гостьи, уже больше не виднелось света. Смит тоже встал со своего места. Он увидел вдруг, как еле заметно заходили плечи Алана. Последний нарушил наконец молчание.

– Яркая иллюстрация, не правда ли? Теперь так просто объясняется многое. Я вам очень благодарен, Смит. И вы чуть было ничего не сказали мне.

– Чуть было, – согласился тот.

– Я вас не корю за это. Она принадлежит к тем людям, которые вселяют уверенность, что все сказанное против них – ложь. И я готов верить, что эта бумажка лжет… До завтра. Когда вы уйдете, передайте Тотоку и Амок Тулику, что я буду завтракать в семь часов. Скажите им, чтобы они пришли ко мне со своими отчетами к восьми. Потом я отправлюсь осматривать стада.

«Горячка» кивнул головой; Алан хорошо держал себя, как раз так, как он ожидал. Ему стало немного стыдно слабости и неуверенности, в которых он признался. Конечно, они ничего не могут сделать с женщиной; такое дело нельзя решить оружием. Но можно будет еще об этом подумать потом, если только они правильно поняли содержание записки, лежавшей на столе. Взгляд Алана выражал те же мысли.

Смит открыл дверь.

– Я прикажу Тотоку и Амок Тулику быть здесь к восьми. Покойной ночи, Алан.

– Покойной ночи.

Прежде чем подняться, чтобы закрыть дверь, Алан смотрел вслед Смиту и ждал, пока тот скроется.

Теперь, оставшись один, он уже больше не старался сдерживать волнение, которое вызвало в нем неожиданное открытие. Едва затихли шаги Смита, он снова схватил бумажку. Очевидно, это была нижняя часть письма, написанного на листе бумаги обычного делового формата. Клочок был небрежно оторван, так что остались только подпись и с полдюжины строчек, набросанных твердым мужским почерком.

То, что осталось от письма, за обладание которым Алан дал бы многое, гласило:

«…Если, собирая сведения, вы будете вести себя осторожно, держа в тайне ваше настоящее имя, то мы в течение одного года захватим в свои руки всю индустрию страны».

Под этими словами красовалась твердая, характерная для Джона Грэйхама подпись.

Десятки раз видел Алан эту подпись. Ненависть к этому человеку и жажда мести, которые сплелись со всеми его планами на будущее, – эти чувства были причинами того, что подпись Грэйхама неизгладимо запечатлелась в его памяти. Теперь, когда Алан держал в руках письмо, написанное его врагом, врагом его отца, теперь все то, что он постарался скрыть от зорких глаз «Горячки» Смита, вспыхнуло внезапной яростью на его лице. Он отшвырнул бумажку, как будто это было что-то грязное, и так заломил руки, что в тишине комнаты послышался хруст суставов. Он медленно подошел к окну, из которого несколько минут тому назад смотрел на дом, где жила Мэри Стэндиш.

Итак, Джон Грэйхам исполнил свое обещание, смертельное обещание, данное им в час торжества отца Алана. Тогда Холт-старший мог избавить человечество от гада, если бы в последний момент не помешало ему отвращение, свидетелем которого был его сын в эти ужасные минуты. А Мэри Стэндиш была орудием, которое Грэйхам выбрал для достижения своей цели!

Алан не мог сомневаться в абсолютной правильности мыслей, бушевавших в его голове, и не мог успокоить волнения в сердце и в крови. Он не пытался отрицать, что Джон Грэйхам написал это письмо и адресовал его Мэри Стэндиш. Она по неосторожности сохранила его. Наконец, она решила уничтожить его, но «Горячка» Смит случайно нашел маленький, но весьма убедительный клочок от него. В сумбуре своих мыслей Алан объединил все случившееся: ее усилия заинтересовать его с самого начала, решительность, с которой она стремилась к своей цели, смелость, с которой она пришла в его страну, и явное старание втереться в доверие, – с подписью Джона Грэйхама, смотревшей на него со стола. Все это казалось окончательной, неопровержимой, очевидной истиной.

«Индустрия», упоминавшаяся в письме, могла означать только скотоводство – его и Карла Ломена. Они положили начало этому разведению оленей и боролись за его развитие; а Грэйхам со своими друзьями, мясными королями, старались его уничтожить. И умная Мэри Стэндиш явилась принять участие в этой разрушительной игре!

Но зачем она бросилась в море?

Казалось, что в душе Алана заговорил какой-то новый голос, который настойчиво выделялся из хаоса мыслей, поднимаясь против всей аргументации и требуя последовательности и смысла, вместо безумных подозрений, овладевших им. Если миссия Мэри Стэндиш заключалась в том, чтобы разорить его, если она – агент Джона Грэйхама и послана с этой целью, то какие же основания были у нее для такой трагической попытки – создать во всем мире впечатление, что она покончила с собой, утонув в море? Конечно, такой поступок нельзя связать с интригой, которую она вела против него. Воздвигая здание ее защиты, Алан не старался отрицать ее связи с Джоном Грэйхамом. Он знал, что это невозможно. Эта записка, ее поведение и многое из сказанного ею самой – все это были звенья, неизбежно связывавшие девушку с его врагом. Но те же самые события, когда Алан начинал их теперь перебирать одно за другим в своей памяти, проливали новый свет на их связь между собой.

Разве не может этого быть, что Мэри Стэндиш работает не на руку Джону Грэйхаму, а наоборот, против него? Может быть, между ними произошел конфликт, который послужил причиной ее бегства на «Номе»? Не из-за того ли, что она встретила там Росланда, самого преданного слугу Джона Грэйхама, она выработала отчаянный план спасения, бросившись в море?

Наряду с борьбой двух противоречивых течений в своем мозгу, Алан чувствовал какую-то гнетущую тяжесть, вызванную одним сознанием, в справедливости которого нельзя было сомневаться. Если даже предположить, что Мэри Стэндиш ненавидит теперь Джона Грэйхама, то все же она в свое время, и не особенно давно, была его орудием; письмо, которое он ей написал, служило тому бесспорным доказательством. Что вызвало предполагаемый Аланом разрыв, что побудило ее бежать из Сиэтла, а позднее вызвало стремление похоронить прошлое при помощи мнимой смерти, – этого он, возможно, никогда не узнает. В данную минуту у него не было большого желания взглянуть в лицо всей правде. Достаточно ему знать о ее прошлом и о всех прочих событиях только то, что она кого-то боялась и в отчаянии, преследуемая самым умным агентом Грэйхама, пришла в его каюту. Не добившись от него помощи, Мэри Стэндиш взялась за дело. И в тот же самый час произошло чуть не увенчавшееся успехом покушение на жизнь Росланда. Конечно, факты показали, что она не принимала прямого участия в преступлении; но он никак не мог отделаться от навязчивой мысли, что оно было совершено почти одновременно с прыжком девушки в море.

Алан отошел от окна, затем открыл дверь из дому. Холодный ветер громко бренчал раскачивавшимися бумажными фонариками. Флаги, развешанные Мэри Стэндиш, тихо хлопали в холодном воздухе. В этих звуках было что-то успокоительное для его напряженных нервов, нечто такое, что напоминало ему день, проведенный в Скагвэе, когда Мэри Стэндиш шла рядом с ним и нежно держала его под руку, а ее глаза и лицо были полны вдохновения, навеянного горами.

Не все ли равно, кто она или что она. В ней таилось что-то неизъяснимо-восхитительное, какое-то очарование. Она показала себя не только умной. В ней была бездна смелости – смелости, которую Алан вынужден был бы уважать даже в таком человеке, как Джон Грэйхам. А в стройной хрупкой девушке это качество казалось ему добродетелью, чем-то чрезвычайно ценным, вне зависимости от тех целей, на которые эта смелость направлена. С самого начала это было всего удивительнее в ней – ясная, быстрая, непоколебимая решимость, одолевавшая все преграды, перед которыми оказались бы в тупике его собственная воля и рассудок. Это было единственное в своем роде мужество – мужество женщины, которое не знает слишком высоких преград или слишком широких пропастей, хотя бы смерть сторожила с противоположной стороны. Несомненно там, где имелось все это, должны существовать более глубокие и тонкие побуждения для приведения в исполнение человеческих планов, чем разрушение, материальные выгоды или просто долг.

Алан снова взглянул на флаги, развевавшиеся над его домом. Настойчивая мысль о непричастности девушки и страстное желание уверовать в это не покидали Алана, и он чуть было не начал говорить вслух. Мэри Стэндиш отнюдь не то, чем выставляло ее открытие Смита. Произошла какая-то ошибка, невероятная бессмыслица. Завтра выяснится необоснованность и несправедливость их подозрений. Он пытался убедить себя в этом.

Снова зайдя в дом, Алан лег спать, продолжая повторять себе, что великая ложь создалась из ничего и что он должен благодарить судьбу, сохранившую Мэри Стэндиш в живых.