Текст книги "Библейские истории для взрослых"
Автор книги: Джеймс Морроу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Бернсайды опоздали на час – их рикша, Зиппи, накануне сломал ногу, так что пришлось использовать Бабблса, неуклюжего садовника, – еще час не слышать дурацких высказываний Ральфа о спортивной жизни Бостона, хорошо-то как! Когда Бернсайды наконец появились, первое, что произнес Ральф, было:
– Разве есть такой закон, чтобы «Сокс» не могли иметь приличного питчера? Я хочу сказать, они действительно приняли такой закон?
И Уолтер приготовился к худшему. К счастью, Либби не жалела бурбона, и к трем часам Уолтер так анестезировался мятным джулепом, что мог свободно перенести даже ампутацию, а не только пустые разглагольствования Ральфа о «Сокс», «Кельтах», «Медведях» и «Патриотах».
После шестой порции наркотическое оцепенение перешло в самодовольный кураж, и он задумался о самом себе. Да, жена его, наверное, все-таки переспала с парой своих наставников из Образовательного центра для взрослых – вероятнее всего, с тем гориллой-инструктором по гончарному делу, хотя у преподавателя сценического мастерства, похоже, тоже зудит между ногами – но разве сам Уолтер время от времени не использовал свое стоматологическое кресло, как кровать в мотеле, разве не предавался шалостям с Кэти Маллиган каждую среду на горячих источниках в Уэст-Ньютоне? Но посмотрите на его прекрасный дом с дорогой мебелью, джакузи, кегельбаном, теннисным кортом и двадцатипятиметровым бассейном. На его процветающую практику. Его портфель ценных бумаг. «Порше». Серебряного рикшу. Грациозную дочку, плескавшуюся в стерильной бирюзовой воде (чертов Хеппи, всегда добавляет слишком много хлорки). Гляньте только на его крепкую красавицу Мардж, плывущую на спине, с животом, выступающим над водой, словно вулканический остров. Уолтер не сомневался, что ребенок от него. Ну, процентов на восемьдесят пять.
Он достиг чего-то в этой жизни, видит Бог.
Когда стемнело и Хеппи занялся фейерверком, разговор зашел о нильской лихорадке.
– На прошлой неделе мы проверили Джимми, – вздохнул Уолтер, выдыхая целое торнадо отчаяния, смешанного с виски. – Положительная реакция.
– Боже правый, и вы разрешаете ему оставаться в доме? лума».
Картонная ракета с шипением взмыла в небо и рассыпалась на дюжину звездочек; радужные огоньки поплыли по бассейну, словно светящиеся рыбки.
– Вы должны были предупредить нас. Он может заразить Бабблса.
– Этот вирус трудно подцепить просто так, – ответил Уолтер.
Еще одна ракета просвистела над головой, превратилась в сверкающую сине-красную мандалу.
– Только через слюну или кровь.
– Все равно не могу поверить, что вы его еще держите в доме, притом что Мардж беременна и все такое.
Десять огненных шаров оторвались от романской свечи и взмыли в ночное небо, словно огненные птицы.
– Кстати, я уже договорился с Грантом встретиться в понедельник.
– Знаешь, Уолтер, если бы Джимми был моим, я бы не унижал его чувство собственного достоинства. Никогда бы не повез его во вшивую больницу.
А вот и коронный номер – портрет Эйба Линкольна из светящихся искр.
– А что бы сделал ты?
– Отлично знаешь что.
Уолтер скривился. Достоинство. Ральф был прав, черт возьми. Джимми служил семье преданно и на совесть. Они обязаны устроить ему почетный уход.
Президент откусил большой кусок «биг-мака», наслаждаясь впитавшимся в булочку соусом, солоноватые соки обволакивали язык и стекали вниз по гортани. Если бы пленительный миф не обязывал его находиться в другом веке – железнодорожник, сельский адвокат, президент, – то скорее всего он обосновался бы здесь, в 2010 году. «Биг-мак» – качественный продукт. Да и все меню – крупная картофельная соломка, взбитые с ванилином сливки, диет-кола и кусочки курицы в тесте – показалось Эйбу значительным усовершенствованием кухни девятнадцатого века. И такая успокаивающая обстановка, всюду чистота и блеск, эти столики, словно вырезанные из матового льда.
Живописную витрину украшал огромный клоун по имени Рональд. Снаружи, через дорогу, элегантная вывеска – древнеанглийские буквы по побеленному дереву – возвещала: «Загородный клуб Честнат-Хилл». За ним, на травяных лужайках, ровных и зеленых, как бильярдный стол, разворачивалось любопытное зрелище: мужчины и женщины били изо всех сил клюшками по мячикам, улетавшим ввысь. Запасные клюшки лежали в цилиндрических сумках, а сумки висели на плечах крупных сильных мужчин, по всей вероятности, рабов.
– Простите, мадам, – обратился Эйб к круглолицей даме в соседней кабинке. – Чем занимаются вон те люди? Это какой-то религиозный ритуал?
– Вы довольно убедительно загримировались под Линкольна. – Дама, державшая в руке самопишущее перо, склонившись над газетой, заполняла клеточки буквами алфавита. – Вы серьезно? Они играют в гольф.
– Значит, игра.
– Угу. – Женщина перешла ко второму «биг-маку». – Игра в гольф.
– Это как крокет?
– Нет, гольф.
Волнистое, как зеленое море, поле для гольфа напомнило Эйбу холмистые просторы Виргинии. Виргиния, оплот генерала Ли. Тихий стон вырвался у шестнадцатого президента. Отбросив Хукера и Седжвика за Раппаханнок, Ли занял идеальную позицию, чтобы перенести войну на территорию Севера, мог оттуда идти прямо на Вашингтон или, что вероятнее, сформировать отдельные соединения под командованием Лонгстрита, Хилла и Юэлла для вторжения в Пенсильванию. Опустошив приграничные города, он наверняка смог бы перерезать коммуникации, по которым поступало подкрепление Виксбургу, одновременно собирая армию Северной Виргинии для броска на столицу.
Думать об этом невыносимо мучительно.
Тяжело вздохнув, Эйб достал из жилетки Договор Сьюарда и попросил у соседки авторучку.
В понедельник был праздник. Сразу же после завтрака Уолтер переоделся в костюм для игры в гольф, собрал клюшки и сказал Джимми, что проведет весь день в гольф-клубе. Он-таки доиграл до последней лунки, отчасти чтобы потренироваться, отчасти чтобы отсрочить неизбежное.
Его лучший бросок – удар на 350 ярдов железной клюшкой – положил мяч прямо на восемнадцатую площадку и забросил его на зеленое поле. Если пат удастся, он закончит день так, как задумал.
Весь в поту от безжалостного июльского солнца, Джимми вытащил паттер. Такой славный парень, подтянутый, с огромными умными глазами, с обильной проседью, пробивающейся сквозь жесткие черные кудряшки, словно после казни на электрическом стуле, его черные бицепсы и белая рубашка-поло – словно клетки на шахматной доске. Как мы будем скучать, как мы будем страдать.
– Нет, Джимми, это нам не понадобится. Просто передай сюда сумку. Спасибо.
Когда Уолтер достал из сумки с клюшками армейскую винтовку 22-го калибра, на лице Джимми появилось недоумение.
– Могу я спросить, сэр, зачем это вам понадобилось оружие? – удивился раб.
– Можешь.
– Зачем?
– Собираюсь тебя застрелить.
– А?
– Застрелить тебя.
– Что?
– В четверг пришли результаты, Джимми. У тебя нильская лихорадка. Извини. Мне бы очень хотелось тебя оставить, но это слишком опасно, учитывая беременность Мардж и все такое.
– Нильская лихорадка?
– Извини.
Зубы Джимми плотно сжались, лицо покрылось густой сеткой морщинок.
– Во имя разума, продайте меня. Это ведь вариант.
– Будем реалистами. Никто не захочет купить раба с положительной реакцией на нильскую лихорадку. Зачем? Чтобы наблюдать, как тот будет медленно умирать?
– Ладно, тогда отпустите меня. – Пот градом лил с эбенового лица раба. – Я проведу остаток дней в бегах. Я…
– Отпустить? Я не могу подрывать экономику штата, Джим. Уверен, ты меня понимаешь.
– Я всегда хотел кое-что сказать вам, мистер Шерман.
– Я слушаю тебя.
– Я считаю вас самым большим кретином во всем Содружестве Массачусетса.
– Не надо так говорить, приятель. Просто сядь на траву, и я тебя…
– Нет.
– Давай не будем все усложнять. Садись, и я выстрелю тебе в голову – никакой боли, достойная смерть. Побежишь – получишь пулю в спину. Выбирай.
– Конечно же, побегу, дегенерат!
– Сядь!
– Нет.
– Сядь!
Резко развернувшись, Джимми рванул по направлению к зарослям. Приложив приклад к плечу, Уолтер навел на удаляющегося раба мощный оптический прицел, как биолог, фокусирующий микроскоп на каком-нибудь простейшем.
– Стой!
Когда Уолтер выстрелил, Джимми уже достиг западного края лужайки, и пуля прошила левую икру раба. С волчьим воем тот завалился вперед и, к удивлению Уолтера, почти сразу же схватил ржавую выброшенную клюшку, очевидно, в надежде использовать ее как костыль. Но далеко не ушел. Когда он выпрямился во весь рост, его высокий морщинистый лоб как раз попал в прицел, перекрестие которого и поставило на нем крест. Уолтеру осталось лишь спустить курок.
Вторая пуля вырвала значительную часть черепа – вязкий сгусток кожи, осколков кости и мозга вылетел из виска Джимми, словно ракета, запущенная с коричневой планеты. Он дважды прокрутился на месте и рухнул в траву, у розового куста, усеянного белыми цветами. Итак, в конечном итоге почетный уход.
Слезы закапали из глаз Уолтера, словно из медицинской пипетки. О, Джимми, Джимми… и худшее еще впереди, не так ли? Разумеется, он не расскажет правду Тане. «У Джимми начались сильные боли, – скажет он дочке. – Невыносимая мука. Врачи усыпили его. Теперь он в раю для рабов». И они устроят ему первоклассные проводы, о да, с цветами и минутой молчания. Быть может, пастор Макклеллан захочет прочесть проповедь над его могилой.
Шатаясь, Уолтер побрел к кустам. Чтобы организовать похороны, нужно тело. Несомненно, в морге смогут залатать голову,, слепить ему кроткую улыбку, сложить руки на груди в безмятежной позе…
Высокий бородатый мужчина в костюме Эйба Линкольна появился на восемнадцатом поле и шагнул навстречу Уолтеру. Чудак, вероятно. Может, чокнутый. Уолтер устремил взгляд на розы и побрел дальше.
– Я видел, что вы сделали, – промолвил незнакомец с заметным негодованием;.
– У него была нильская лихорадка, – объяснил Уолтер. Солнце безжалостно било в лицо, в ушах стучало, словно в барабан на римской галере. – Это был акт милосердия. Эй, Эйб, Четвертое июля было вчера. Зачем маскарад?
– Вчера – еще не слишком поздно, – промолвил таинственно незнакомец, доставая пачку пожелтевших бумаг из жилетки. – Никогда не слишком поздно, – повторил он, аккуратно разрывая документ пополам, щурясь от горячего, маслянистого света.
Для Уолтера Шермана, совсем одуревшего от жары, горюющего по утраченному рабу, утомленного императивами безжалостного милосердия, мир вдруг превратился в громадное болото, всепоглощающую трясину, туман стал заволакивать и незнакомца, и размеренное движение этого незнакомца в направлении «Макдоналдса». Близится странный вечер, чувствовал Уолтер, затем последуют еще более странные дни. Дни, когда все, казавшееся постоянным, придет в движение, будет сорвано с основания. И уже здесь и сейчас, стоя на гравийной бровке между ровной лужайкой и дерном, Уолтер видел приближение этого страшного будущего.
Он ощутил это еще явственнее, когда с закатывающимися глазами, выпрыгивающим из груди сердцем и плавящимися в море безумного желтого света мозгами, шатаясь, побрел к розовым кустам.
И окончательно понял с острой как нож определенностью, что все изменилось, когда, осматривая кусты, нашел не труп Джимми, а теплую человекообразную машину, лежавшую ничком, в луже блестящей маслянистой жидкости, струящейся из развороченного лба.
Признания Эбенезера Скруджа
Благотворительность – это ухмылка рабства.
Джон Кэлвин Батчелер
Намечалось еще одно проклятое метафизическое Рождество, понял я по призрачной фигуре, стоявшей в дверях моей спальни.
– Убирайся! – приказал я тени своего бывшего партнера.
– Дудки, Эбенезер, – ответил призрак Марли.
– Ты – лишь продукт моего капризного желудка, – напустился на него я. – Сон, замешенный на прогорклом сыре. Плод воображения, вызванный гнилым инжиром.
– Такой же сон, как и наша последняя встреча.
Призрак неуклюже побрел к моей кровати, волоча за собой нелепую цепь, с нацепленными на нее гроссбухами, кассовыми ящиками, ключами и навесными замками, которые звенели по полу, словно вестники приближающегося Нового года.
Страх разрастался во мне, как морозные узоры на оконном стекле. Я так и не свыкся с этими ходячими трупами.
– Разве я не исправился, Яков? – взмолился я. – Разве не поддерживаю все благие начинания в христианской общине?
Пупырышки, покрывавшие кожу, разрослись до размеров бородавок.
– Ты бы видел индейку, какую получит Крэтч к Новому году. Это же морж с крыльями! Ну почему ты опять здесь?
Марли молча вытянул руки и судорожно задергал ими, словно заводной маэстро, дирижирующий кукольным оркестром.
– Поговори со мной, Яков!
И хотя я запер подвал, резкий сквозняк пахнул мне в лицо леденящим холодом, словно чихнул сам дьявол. Попав в мощную струю воздуха, канделябры взлетели вверх, как былинки. Зеркало над комодом соскочило с гвоздя и, ударившись об пол, рассыпалось миллионом острых стеклянных кинжалов. Кровать закачало так, словно я попал в водоворот, балдахин лопнул и затрепетал на ветру, а сам я внезапно свалился с матраса и полетел через комнату прямо к двери.
– Отныне, – услышал я голос Марли, прежде чем вырубился от удара виском о косяк, – индейки тебя не спасут.
Я очнулся – как это ни странно – в вертикальном положении. Коленки дрожали, ноги не слушались, но я все же стоял на этих дрожащих подпорках. Передо мной простиралось моховое болото, омытое холодным желтым лунным светом, усеянное клочками тумана. В двадцати ярдах от меня туман сгустился в плотную массу, которая поползла по земле, перекатилась через каменную стену и плеснула о громаду особняка, словно прибой, ласкающий скалистый берег.
– Они ждут тебя, – возвестил Марли, материализовавшись на крыльце.
Накренившиеся купола, перекосившиеся ставни, разбитые окна, но душу леденит мрачная картина извращенных святок, которые устроили владельцы этого странного дома. На лужайке перед крыльцом – восемь скелетов северных оленей со скрученными проволокой костями тянули санки, набитые золой, углем и куклами из гниющих кукурузных початков. В окне гостиной я увидел сосну, иголки которой выглядели столь же безжизненными, как отрезанные кошачьи усы, а ветки были увешаны свечными огарками и заплесневелыми шариками воздушной кукурузы.
По колено в тумане я брел к крыльцу. Марли толкнул дверь и, схватив меня за ледяную руку, повел по освещенному чадящими огарками коридору в роскошную столовую, убранную в стиле барокко. Тяжелые блестящие огненно-красные шторы, будто расплавленная магма, извергающаяся из жерла вулкана. Пушистый изумрудный ковер, словно из торфяного мха, поражающий своим великолепием. В углу деревянные напольные часы, корпус которых был источен жучками, словно гнилое бревно, отбивали полночь, издавая натужные туберкулезные хрипы. Напротив, в похожем на пещеру камине, бушевал огонь, языки пламени истончались и сплетались в буквы алфавита, на короткий миг вспыхивало слово «Рождество».
За застеленным полотняной скатертью банкетным столом, заставленным едой – мясом, выпечкой, овощами, винами, десертами, – сидели шесть самых невероятных созданий, когда-либо мной виденных. Они казались живыми покойниками: мертвенно-бледные, с темными, как птицы на утесах, глазами, в одеждах, изодранных в клочья; их лица напоминали древние манускрипты, отданные во власть книжным червям. На шее у каждого гостя на ржавой цепи болталась небольшая мраморная могильная плита.
– Три года назад мы работали исключительно в изъявительном наклонении – Рождество Прошедшее, Рождество Настоящее, Рождество Будущее, – пояснил Марли. – Но действительность сложнее, ты согласен, Эбенезер?
– На твоем месте я бы внимательно отнесся к тому, что ты сейчас услышишь, – изрек «Призрак Рождества Сослагательного» – так гласила надпись на его плите, – подцепив на вилку румяную картофелину и поднося свой трофей ко рту. Одет он был щеголем, весь в бархатных лентах и тончайших кружевах, из кармана камзола выглядывал безукоризненно белый носовой платок, свернутый в трубку.
Призрак Рождества Настоящего Совершенного после глотка бордо промолвила:
– Мы прошли долгий и трудный путь, чтобы принести тебе это послание.
Стоимость ее шелкового платья вполне соответствовала оплате всех медицинских счетов Крэтча. Аристократка, разумеется, с совершенным лицом и совершенной осанкой, на что намекал ее титул.
Призрак Рождества Будущего Совершенного был также женского пола, столь же изысканным, но ни за что в жизни я не смог бы определить, что это за серебристый материал, в который были облачены ее разнообразные – в топографическом смысле, конечно – формы.
– Еще до окончания вечера, – промолвила она, величаво проводя рукой, затянутой в перчатку, над испускающими аромат грудами угощений, – в твоем мировоззрении произойдет революция.
Quel banquet! Тут не один фаршированный гусь, а целых два, больших, как альбатросы, с румяной хрустящей корочкой. Жареный молочный поросенок с моченым яблоком во рту. Заливное на блюде в форме ангела. Горка спагетти с сыром, уложенных наподобие мозговых полушарий какого-нибудь сверхъестественного кита.
– Посмотрите на его одежду, – потребовал Призрак Рождества Повелительного, вытягивая платок из кармана Призрака Рождества Сослагательного. При жизни Призрак Рождества Повелительного, очевидно, был военным, скорее всего офицером. К его шинели, словно золотые медузы, присосались эполеты. А набитое обильной жратвой брюшко стягивал кожаный ремень, с которого свисали ножны и шпаги. – Обратите внимание на прочность нитей, – молвил он, подавая мне свой платок. – Скажите, вы знаете, что это за материал?
– Хлопок? – рискнул я.
– Вот именно. Прекраснейший цветок дельты Миссисипи. А теперь назовите цену.
– Не имею понятия. У меня банк, а не текстильная фабрика.
– Сегодня после полудня ты мог бы купить тюк лучшего льна в бристольских доках за шесть фунтов, – сообщила Призрак Рождества Условного. Она и не пыталась скрывать свою профессию. Нарумяненные щеки, выкрашенные в огненно-красный цвет волосы, откровенное декольте, открывающее глубокую ложбину, похожую на борозду на пшеничном поле. – Будь ты понастойчивее, смог бы сторговаться за пять.
– Но позволь нам сказать тебе настоящую цену, – молвил Призрак Рождества Повелительного, поглаживая золотистую тушку ближайшего гуся.
Призрак Рождества Прошедшего Совершенного – и был он из совершенного прошедшего, ибо тело его было завернуто в тогу, а голову украшал лавровый венок – хлопнул в ладоши, после чего недавно ласкаемый гусь треснул и, подобно суке, производящей на свет до абсурда многочисленный помет, изверг из своего нутра десятка два темных гомункулов, каждый из которых был не больше перечницы. Одетые в одни рваные брюки человечки, выделяя капельки пота величиной с булавочную головку, засеменили к фарфоровой вазе, до краев наполненной кубиками сахара.
– Так вот, настоящая цена хлопка – это кровь и страдания миллионов рабов-негров, – промолвил Марли, беря спагеттину и передавая ее Рождеству Повелительному.
– Какой ужас! – ахнул я.
– Мы не хотели тебя пугать, – промурлыкала Рождество Прошедшее Совершенное, поправляя диадему.
В камине языки пламени образовали слова «Настоящая цена».
– Поднять тюки!
Безжалостно резким движением руки Рождество Повелительное опустил спагетти на плечи негров. Их тельца судорожно вздрогнули от удара, из легких вырвались звуки, похожие на свист парового гудка.
– Быстрее! Живо!
Подобно муравьям, внезапно оказавшимся в аду для насекомых, рабы взвалили кусочки сахара на спины и, шатаясь под кристаллическими ношами, тяжело побрели к чайнику.
– И это еще не полная цена хлопка, – заметил Марли.
Когда рабы сгружали свои ноши в чай, в комнату вошел изможденный ребенок с тусклыми глазами и спутавшимися волосами, сжимающий в руке моток хлопковой пряжи. Прозрачный, как стекло, тонкий, как стебелек. Сморщив личико, он протянул свободную ручонку и выхватил яблоко из пасти жареного поросенка.
– Видишь, кому приходится сучить и мотать пряжу, – продолжал Рождество Повелительное, хватаясь за рукоятку шпаги. – Сучить и мотать, сучить и мотать – пятнадцать часов в день, шесть дней в неделю, пятьдесят две недели в году!
Мальчик начал неистово наматывать пряжу на яблоко, словно то была бобина.
– К тринадцатому дню рождения он проведет три четверти своей жизни в стенах вонючей, как хлев, прядильной фабрики, – промолвила Рождество Будущее Совершенное, поправляя рукой в перчатке свой наряд металлического цвета.
– Мы надеялись подсобрать немного денег, чтобы купить его матери медальон на сороковой день рождения, – заметила Рождество Прошедшее Совершенное.
– Она не дожила, – сказал Марли.
Теперь пряжа резала мальчику руки. Крупные капли крови закапали из разодранных ладоней.
– Что вы хотите от меня? – спросил я, обливаясь слезами раскаяния. – Чтобы я послал мальчику тысячу фунтов? Хорошо. Назначил награду надсмотрщику, который пожалеет плеть? Договорились! Поверьте мне, Призраки, я само воплощение души Рождества. Я подарю каждому рабу по индейке.
– Филантропия – удивительный порыв души, – молвил Марли, отрезая кусок свинины.
– На сей раз, однако, мы хотели бы, чтобы ты усвоил другую истину. – Призрак Рождества Условного поднесла к накрашенным губкам серебряную флягу и залпом опорожнила ее.
Словно оказавшийся у печки снеговик, мальчик с пряжей растаял, а яблоко на какое-то мгновение повисло в воздухе. Затем сорвалось с места и, пролетев по комнате, воткнулось в пасть поросенка, словно мушкетная пуля в крепостной вал.
Марли проглотил сочный кусок свинины.
– Видишь ли, Эбенезер, благотворительность вызывает всегда один и тот же вопрос: как благодетель достиг такого положения, что может теперь проявлять щедрость?
Мой партнер поковырял в зубах одним из подвешенных ключей.
– Благодаря изобретательности и заслугам? Или благодаря унаследованной привилегии и безжалостной эксплуатации?
С хитрой лисьей ухмылкой он открыл кассу и достал памфлет, озаглавленный «Manifest der Kommunisten» Фридриха Энгельса и Карла Маркса, и передал его Рождеству Настоящему Совершенному.
– Первый экземпляр вышел из-под пресса прошлой ночью в Брюсселе.
– Завтра к обеду отпечатают десять тысяч, – заметила Рождество Будущее Совершенное.
– Будь у них достаточно капитала, они с удовольствием отпечатали бы еще тысяч десять, – развила тему Рождество Условное, полоща горло джином.
– Живо работать! – визгливо прикрикнул Рождество Повелительное, полосонув рабов бичом, от чего те сломя голову кинулись к сахарнице.
– Новая идея пришла в мир.
Рождество Настоящее Совершенное отняла веер от груди и, развернув его, принялась обмахивать верхнюю губу, на которой выступила испарина.
– Она величает себя не филантропией, а справедливостью.
Совершенная раскрыла обложку и ткнула накрашенным ногтем в начало первого предложения.
– «Призрак бродит по Европе, – прочла она, – призрак коммунизма».
Языки пламени сложились в слово «коммунизм».
Марли жевал свинину.
– Кстати, царство Божие никогда не наступит на земле просто оттого, что у рабовладельцев возникнут проблески милосердия или дети будут получать подачки от анонимных доброхотов. Зло лежит в основе общественных отношений, и его необходимо искоренить. Нельзя отмахиваться индейками от всех проблем.
– Конечно, – согласился я. – Естественно. Я понимаю. Дайте мне адрес герра Энгельса, и я вышлю ему достаточно денег, чтобы он купил себе собственный печатный станок.
Марли отомкнул другую кассу и достал экземпляр моего любимого рассказа – моей собственной правдивой биографии – «Рождественская повесть».
– Если бы мне было позволено изменить название, – промолвил Рождество Сослагательное, – я бы назвал его «Рождественское надувательство».
Он вытащил табакерку и, как артиллерист, заряжающий пушку, затолкал щепотку табака в левую ноздрю.
– Благодаря этому ловкачу Диккенсу миллионы людей считают жадность исключительно личным пороком нескольких отдельных живодеров, таких, как ты, а в действительности она присуща Системе.
Языки пламени образовали слово «Система». Марли отшатнулся от томика, словно спасаясь от неприятного запаха.
– Собственно говоря, эта вещица – куча дерьма.
Я побледнел, и лицо мое стало таким же бескровным, как у моего партнера.
– Такая вульгарность, Яков. Пожалуйста…
– Неужели ты и вправду веришь, что духовного урода можно заставить признать свои грехи? – риторически спросил Марли, наливая в свою чашку только что подслащенный чай. – Ты думаешь, что Нерон хоть однажды испытал угрызения совести? А Борджиа молили Небеса о прощении? И Наполеон раскаялся на смертном одре?
– Не знаю, как там Нерон. А знаю лишь, что три года назад ты и Призраки наполнили мое призрачное существование светом истины.
– Да, и если бы нам пришлось сделать это снова… – Рождество Сослагательное взял еще одну щепотку нюхательного табака. – Ах да, но нам действительно придется сделать это снова, ведь так?
– Эбенезер, ты должен разрушить миф об исправившемся хозяине, – сказал Марли. – Из всех бесчисленных заблуждений человечества ни одно не является таким серьезным препятствием на пути к утопии, как это. Три года назад ты исправился – теперь ты должен вновь стать таким же, каким был когда-то.
– Когда же вы наконец решите для себя, чего хотите на самом деле? – раздраженно бросил я.
– Ешь! – приказал Рождество Повелительное.
Как следствие моего возвращения к дурным привычкам, Марли и его компания из эктоплазмы обрели покой, как, впрочем, и я сам. В самом деле, сегодня ночью, лежа под шелковыми простынями и готовясь присоединиться к Призракам на лунной стороне могилы, я понимаю, что никогда не чувствовал себя лучше. Я снова стал прежним, самим собой, довольным и удовлетворенным.
Через три дня после прихода Призраков я забрал свои вклады из Приютского фонда, из Общества по защите сирот, из больницы Святого Кристофора для нищих и должников. К Крещению я снизил зарплату Крэтчу до уровня 1843 года, а его угольный паек – до одного куска в день. На следующей неделе я придумал хитроумный ход, благодаря которому жена моего племянника узнала о его любовных похождениях. Из всей этой жалкой компании преуспел лишь коротышка. Каким-то образом он победил свои немощи, сменив костыль на ружье. Его двадцатилетняя служба королеве и нации завершилась в Трансваале, в сорок четвертый день его рождения, когда зулусское копье пронзило левый глаз коротышки и пришпилило мозги к задней стенке черепа.
Марли, с его пророческим даром, предвидел плоды моего возврата к старому. Он знал, что я стану именно тем, в ком так нуждались реформисты, духовные вожди и социалисты. Символом. Объединяющим лозунгом. Скрудж – это Система. Благодаря мне и Призракам грядет новый мир, я в этом уверен.
Да благословит нас Бог. Каждого из нас.
