Текст книги "Библейские истории для взрослых"

Автор книги: Джеймс Морроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Бриттани что-то замечает. Она бежит. Я начинаю безрезультатный поиск. Слышатся ее крики. Дикие и странно металлические. От них трещины бегут по луне. Я поворачиваюсь и бегу…

– Домой? – спрашивает Иззард.

– Да.

– Нет, – настаивает Иззард.

– Нет? – морщусь я.

 Иззард прав.

– Глубже в парк Флашинг-Медоу.

Парк Флашинг-Медоу. Место проведения Международной нью-йоркской ярмарки 1965 года.

– Я вижу «Унисферу», – сообщаю я Иззарду. – Но это 1970 год.

– «Унисферу» оставили после закрытия ярмарки, – пояснил Иззард.

Так что я действительно его вижу. Огромный полый шар, вспыхивающий сине-белым светом при полной луне, к его ажурной оболочке прикреплены семь плит, семь континентов.

Крики прекратились.

Четверо мальчишек в плену у бог весть какого наркотика, они стоят внутри «Унисферы», балансируя на переплетении стальных труб. Они затащили Бриттани с собой. Ее одежда исчезла. Я никогда еще не видел ее обнаженной. У нее светящаяся кожа. Она лежит на спине с разведенными ногами и руками, привязанная к тыльной части Аргентины шейными платками за запястья и лодыжки, еще один платок у нее во рту.

Мне десять. Я не понимаю. Один из членов банды вроде как одевается. Другой спускает штаны. По позе, которую он принимает, я думаю, что он хочет помочиться на нее. Затем он наваливается на нее толчками, мнет ей груди. Я отвожу глаза. Мне кажется, я слышу, как кости моей сестры разламываются об Аргентину. Наконец я поднимаю глаза. Еще один мальчишка делает те же ужасные вещи. Когда он заканчивает, третий мальчишка вклинивается в нее. Он смеется, когда сестра извивается на дыбе, символизирующей земной шар.

И вдруг я все понимаю, потому что появились ножи, сверкающие в лунном свете.

– Я увидел достаточно, – говорю я Иззарду.

– Не совсем, – отвечает он.

Ножи вонзаются в дрожащее тело со всех сторон, и хлещет кровь, квартами, ведрами марая изнанку континента: в крови Аргентина, в крови Чили. Теперь она льется дождем через огромную щель, называемую Южной Атлантикой…

И меня там уже нет, я бегу из парка Флашинг-Медоу, мчусь как безумный по Рузвельт-авеню, и душа моя – кровоточащая почва для диссоциации.

– Надлом.

– Надлом, – соглашается Иззард.

Дорогой дневник, теперь ты знаешь, почему я порвал тем утром кушетку Иззарда. Иззард отнесся к этому спокойно. Просто принес корзину для мусора и собрал в нее разбросанные клочья набивки и обивки.

– Вопрос в том, куда это нас приведет, – промолвил он.

Я ничего не ответил.

– Знание источника множественной диссоциации – это лишь начало, – вздохнул Иззард.

Я выдернул еще несколько клочков набивки, сложил в один большой комок, словно лепил снежок.

– Я скажу, куда, по-моему, это нас приведет, хотя мне это не нравится, – признался Иззард.

Я снова промолчал.

– Несколько недель назад, Гюнтер, я уже говорил вам, что в случае расщепления личности человек, как правило, страдает от подавленной ненависти. Объектом этой ненависти обычно является член семьи. В вашем случае, однако, богиня возмездия обитает в другом месте. Я считаю, что ваш психоневроз сфокусирован на… вы хотите знать объект?

Я ничего не сказал.

– Гюнтер, ваш психоневроз сфокусирован на земном шаре в парке Флашинг-Медоу… и на всем, что подразумевает понятие «земной шар».

19 декабря 1999 года

Значит, я ненавижу мир. Надежды нет. У Пролетарии есть бомба, а я ненавижу себя, то есть мир.

Голоса это знают. Трескотня превратилась в один непрерывный вой, разрывающий мою голову. Завтра, несмотря на благородную попытку Иззарда исцелить меня, я приставлю атомный револьвер к виску и нажму на спуск.

20 декабря 1999 года

ТЫ НИКОГДА ОТ НАС НЕ ИЗБАВИШЬСЯ, ГЮНТЕР ЧЕРНЫЙ, НАШИ БОМБЫ – НЕИЗБЕЖНЫ, А ТЫ – НЕТ.

ДЕСЯТЬ… ДЕВЯТЬ… ВОСЕМЬ… СЕМЬ… ШЕСТЬ… ПЯТЬ… ЧЕТЫРЕ… ТРИ… ДВА…

ОДИН, ГЮНТЕР.

ОДИН.

ИТАК?

1 января 2000 года

Итак, я родился.

Я, Габриэль Белый, пришел в этот мир надолго.

Теперь, когда ужасная дыра в моей голове начала заживать, я могу приступить к делу. Поскорее бы лекари меня отпустили. Моя рана беспокоит меня намного меньше, чем их страхи, что я могу остаться жалким невротиком. Отнюдь. Гюнтер Черный мертв.

О, увидеть бы выражение лица Иззарда, когда Пролетария взорвала свою атомную бомбу! Но, увы, самоосознание пришло ко мне после того, как ударная волна разнесла череп Черного, но к тому времени Иззард уже забился в угол, закрыв лицо руками. Мое появление на свет было весьма зрелищным. Взрывом оторвало кусок черепа Черного. И он пронесся по кабинету, словно булыжник, выпущенный из пращи. Вытекло немного мозгов. Ничего существенного, говорят мне врачи, – уроки французского, так они думают.

Дела мои идут прекрасно. Взрыв сварил в единое целое мое расколотое «эго». Я взял бразды правления в свои руки. Джереми Зеленый, Томас Коричневый, Анжела Бледно-лиловая, Гарри Серебряный… все пять миллионов знают и любят меня.

С Новым годом всех.

Но мне надо работать. Мой народ нуждается в руководстве и дисциплине – и, время от времени, в страданиях. Собираюсь начать с Берни Золотого и его семьи.

Ты там, Берни Золотой? Это Габриэль Белый. Я – Господь, Бог твой, который вывел тебя из дома рабства. Во-первых, у тебя не будет других богов перед лицом Моим…

Тебе это понятно, Берни? Ты меня слышишь?

Да?

Хорошо.

Война и женщина

– Что ты делала на войне, мамуля?

Последняя длинная тень соскользнула с циферблата солнечных часов, растворяясь в знойной египетской ночи. Моим детям пора спать. А они прыгают по соломенным тюфякам, оттягивая время.

– Поздно, – отвечаю я. – Уже девять.

– Пожалуйста, – умоляют близнецы в один голос.

– Вам завтра в школу.

– Ты нам не рассказала ни одной истории за всю неделю, – не унимается Дамон, вот уж нытик.

– Война – это такая великая история, – объясняет Дафния, льстивая лисичка.

– Мама Каптаха рассказывает ему истории каждую ночь, – ноет Дамон.

– Расскажи нам о войне, – подлизывается Дафния, – и мы уберем завтра весь дом, сверху донизу.

Я понимаю, что уступлю – не потому, что мне нравится баловать своих детей (хотя так оно и есть), и не потому, что сама история займет меньше времени, чем дальнейшие уговоры (хотя так оно и будет), просто я действительно хочу, чтобы близнецы услышали именно этот рассказ. В нем заключен глубокий смысл. Конечно, я рассказывала эту историю прежде, возможно, раз десять, но все еще не уверена, что они поняли правильно.

Я беру песочные часы, которыми пользуюсь при варке яиц, и переворачиваю их на ночном столике: крошечные крупинки начинают стекать в нижнюю камеру, как зерна из ладони крестьянина.

– Будьте готовы через три минуты лечь в кровать, – предупреждаю я своих детей, – или никакой истории.

Они убегают, неистово чистят зубы и надевают льняные ночные сорочки. Молча я скольжу по дому, гашу лампы и зашториваю окна, не люблю лунный свет, лишь одна свеча освещает комнату близнецов, подобно бивачному костру небольшой, жалкой армии, армии мышей или скарабеев.

– Итак, вы хотите знать, что я делала на войне? – произношу я нараспев, монотонно, когда мои дети забираются в кроватки.

– О да, – говорит Дамон, натягивая пушистое покрывало.

– Конечно, – вторит Дафния, взбивая подушку, набитую гусиным пухом.

– Однажды, – начинаю я, – жила одна царевна-пленница в большом городе Троя. – Даже в этом слабом свете я в который раз отмечаю, как красив Дамон и как прекрасна Дафния. – Каждый вечер в своем будуаре она садилась и гляделась в полированное бронзовое зеркало.

Елена Троянская, царевна и пленница, сидит в своей спальне, глядя в полированное бронзовое зеркало и высматривая на своем прекраснейшем в мире лице признаки увядания – морщинки, бородавки, мешки под глазами, паутинку в уголках глаз, потускнелые, посеченные волосы. Хочется разрыдаться, и не только потому, что начинают сказываться последние десять лет в Илионе. Опротивела отвратительная ситуация, надоело сидеть взаперти в этом перегретом акрополе, как ручной какаду в клетке. Шепот будоражит крепость. Сплетничают охранники и слуги, даже ее собственная верная прислужница. Гысарлыкской проституткой называют ее. Потаскухой из Спарты. Лакедемонской подстилкой.

Потом этот Парис. Конечно, она была безумно влюблена в него, конечно, им очень здорово в постели, но они почти не разговаривают.

Тяжело вздохнув, Елена начинает перебирать волосы тонкими пальцами с изысканным маникюром. Среди золотистых завитков, как подлая гадина, затаилась серебряная прядь. Елена медленно накручивает унижающие ее нити на указательный палец, затем резко дергает.

– Ой! – вскрикивает она скорее от отчаяния, чем от боли.

Бывают времена, когда Елена готова вырвать свои прелестные длинные косы до последнего локона, а не только седеющие прядки. «Если придется провести еще один бесцельный день в Гысарлыке, – говорит она себе, – я сойду с ума».

Каждое утро она и Парис исполняют один и тот же угнетающий обоих ритуал. Она провожает его до Скейских ворот, вручает ему копье и ведерко с завтраком и с чуть теплым поцелуем отправляет его на работу. Работа Париса – убивать людей. На закате он возвращается, перепачканный кровью, пропахший погребальными кострами, с копьем, обмотанным присохшими кусочками человеческих внутренностей. Идет война; больше Парис ей ничего не говорит.

– С кем мы воюем? – спрашивает она каждый вечер, когда они ложатся в постель.

– Не забивай этим свою прекрасную головку, – отвечает он, вытаскивая из коробки, украшенной изображением солдата в шлеме с плюмажем, презерватив из овечьей кишки.

Не так давно Парис требовал, чтобы она каждое утро проходила по высоким стенам Трои, приветствуя отправляющихся на битву солдат, посылая им воздушные поцелуи.

– Твое лицо вдохновляет их, – настаивал он. – Твой воздушный поцелуй дороже тысячи ночей страстной любви с нимфой.

Но в последние месяцы приоритеты Париса изменились. Сразу же после прощания Елена должна возвращаться в крепость, не разговаривать ни с кем из жителей Гысарлыка. Запрещалась даже короткая беседа за чашечкой кофе с одной из сорока девяти невесток Париса. Она должна была весь день ткать ковры, чесать лен и всегда быть красивой. Это не жизнь.

Могут ли помочь боги? Елена относится к этому скептически, но попытка – не пытка. Завтра, решает Елена, она пойдет в храм Аполлона и попросит того облегчить ее скучную жизнь, возможно, подкрепит свою просьбу жертвоприношением – бараном, быком, еще чем-нибудь, – хотя жертвоприношение представляется ей чем-то вроде сделки, а Елену уже воротит от сделок. Ее муж – псевдо-муж, не-муж – заключил сделку. Она постоянно думает о Яблоке Раздора и что сделала с ним Афродита после того, как подкупила Париса. Бросила назад в свою фруктовую корзинку? Пристегнула булавкой к своей накидке? Наколола на зубец короны? Почему Афродита отнеслась к этой чертовой штуковине так серьезно? Привет, я самая красивая из богинь во Вселенной – видишь, это написано прямо здесь, на моем яблоке.

Черт – еще один седой волос, еще один сорняк в саду красоты. Она протягивает руку к злодею – и останавливается. Зачем утруждаться? Седые волосы – как головы Гидры, бесчисленные, злокачественные, да и давно уж пора Парису понять, что под этой прической есть голова.

Входит Парис, потный и сопящий. Шлем перекошен; копье окровавлено; поножи липкие от чужой плоти.

– Тяжелый день, дорогой?

– И не спрашивай.

Ее не-муж расстегивает нагрудник.

– Плесни вина. Смотрелась в зеркало, да? Хорошо.

Елена кладет зеркало, откупоривает бутылку и наполняет два украшенных драгоценными камнями кубка «шато самотрийским».

– Сегодня я слышал о новых методиках, которые ты могла бы испробовать, – говорит Парис. – Женские уловки для сохранения красоты.

– Ты хочешь сказать, что разговариваешь с кем-то на поле брани?

– Во время затишья, конечно.

– Если бы ты поговорил со мной.

– Воск, – произносит Парис, поднося кубок к губам. – Все дело в воске.

Его тяжелый подбородок волнообразно покачивается, когда он пьет. Парис, должна признать Елена, все еще возбуждает ее. За последние десять лет ее возлюбленный прошел путь от непревзойденной смазливости Адониса к столь же притягательной властной мужественности без всяких выкрутасов, сейчас он напоминает стареющего героя-любовника из какой-нибудь древнегреческой трагедии.

– Возьми немного расплавленного воска, вотри в морщины на лбу и – опля! – их как не бывало.

– Мне нравятся мои морщины, – возражает Елена, тихо, но явственно фыркнув.

– Если смешать ил с бычьей кровью (говорят, ил со дна реки Миниэос не смывается), то можно покрасить седые волосы в золотисто-каштановый цвет. Греческая формула.

Парис пьет вино мелкими глотками.

– Кто мне это говорит, – огрызается Елена. – Твоя кожа – не чаша сливок. Твоя голова – не саргассовы заросли. Что же до живота, то Парис Троянский пройдет под дождем, не намочив пряжки пояса.

Царевич допивает вино и вздыхает:

– Где та девушка, на которой я женился? Раньше ты беспокоилась о своей внешности.

– Девушка, на которой ты женился, – бросает Елена язвительно, – не твоя жена.

– Ну да, конечно, нет. Формально ты все еще его.

– Мне нужна свадьба.

Елена делает огромный глоток самотрийского и ставит кубок на зеркало.

– Ты мог бы пойти к моему мужу, – предлагает она. – Мог бы предстать перед благородным Менелаем и попытаться уладить все миром.

Отраженный в переливающейся поверхности зеркала кубок принимает странные, искаженные очертания, словно увиденный глазами пьяницы.

– Эй, послушай, держу пари, что он уже нашел себе другую – ведь он такой ловелас. Так что, возможно, на самом деле ты оказал ему услугу. Может, он уже и не злится.

– Он зол, – возражает Парис. – Он очень сердит.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Позабыв о своем царском звании, Елена опорожняет кубок с грубой небрежностью галерного раба.

– Я хочу ребенка, – говорит она.

– Что?

– Ты не понял, ребенка. Ребенка: маленького человечка. Моя цель, дорогой Парис, забеременеть.

– Отцовство – это для неудачников.

Парис бросает копье на кровать. Деревянное древко, проткнув матрас, исчезает в мягком пуху.

– Полегче с vino, любовь моя. Алкоголь ужасно полнит.

– Ты что, не понял? Я теряю голову. Беременность придаст моей жизни смысл.

– Любой идиот может стать отцом. А для защиты Трои нужен герой.

– Ты нашел другую, Парис? В этом все дело? Моложе и стройнее?

– Не говори глупостей. Во все времена, в дни минувшие и в грядущие века, ни один мужчина на земле не будет любить женщину так страстно, как Парис любит Елену.

– Бьюсь об заклад, что земля Илиона кишит подпевалами. Они, должно быть, падают в обморок от твоих речей.

– Не забивай этим свою прелестную головку, – шепчет Парис, разворачивая презерватив с воином в шлеме с плюмажем.

«Если он снова скажет это, – клянется себе Елена, когда они, как пьяные, валятся на кровать, – я закричу так громко, что рухнут стены Трои».

Бойня не ладится, и Парис угнетен. По самым оптимистичным расчетам, он отправил этим утром в Аид лишь пятнадцать ахейцев: Махаона с сильными ногами, Евхенона с железными мускулами, Дейхоса, вооруженного боевой секирой, и еще дюжину других – пятнадцать благородных воинов отправлено в темные глубины, пятнадцать бездыханных тел остались на съедение псам и воронам. Но этого недостаточно.

По всему фронту армия Приама отступает. Боевой дух низок, иссяк запал. Год они не видели Елены, и им уже не очень хочется сражаться.

С глубоким вздохом Эола царевич садится на кучу собранных неприятельских доспехов и начинает трапезу.

Есть ли у него выбор? Должен ли он и дальше держать ее взаперти? «Да, клянусь трезубцем Посейдона – да». Демонстрировать Елену в ее теперешнем виде – лишь усугублять и без того тяжелое положение. Было время, когда ее лицо срывало с якорей тысячи кораблей. Сегодня оно не смогло бы вывести из сухого дока даже фиванскую рыбацкую лодку. Позволь он войску лишь мельком увидеть ее морщины, разреши им взглянуть на ее седеющие волосы, и побегут они с поля брани, как крысы, бросающие тонущую трирему.

Он надкусывает персик – после вынесения своего знаменитого вердикта и присуждения приза Афродите Париса больше не интересуют яблоки, – когда видит, что два лучших скакуна в Гысарлыке, Айтон и Ксантос, мчатся навстречу ему галопом, увлекая за собой боевую колесницу его брата. Он ожидает увидеть Гектора, держащего поводья, но нет: колесницей, как замечает он с неприятным удивлением, управляет Елена.

– Елена? Что делаешь здесь ты?

Размахивая кнутом из бычьей кожи, его возлюбленная спрыгивает на землю.

– Ты не хочешь рассказывать мне, за что вы погибаете, – выпаливает она, тяжело дыша в тяжелых доспехах, – вот я и решила узнать все сама. Я только что с берегов быстротечного Мендера, где твои враги готовятся к кавалерийской атаке на стан Эпистрофоса.

– Возвращайся в крепость, Елена. Возвращайся в Пергам.

– Парис, армия, с которой ты сражаешься, – это греки. Идоменей, Диомед, Сфенел, Евриал, Одиссей. Я знаю этих мужей. Ты знаешь их? Клянусь флейтой Пана, я ходила на свидания с половиной из них. Ты ни за что не догадаешься, кто возглавит эту кавалерийскую атаку.

Парис делает попытку:

– Агамемнон?

– Агамемнон!

Пот градом катится из-под шлема Елены, как кровь по обрезу скальпа.

– Мой собственный шурин! Ты мне еще скажи, что сам Менелай выступил против Трои!

Откашлявшись, Парис подтверждает:

– Сам Менелай выступил против Трои.

– Он здесь? – восклицает Елена, ударяя в нагрудник. – Мой муж здесь!

– Верно.

– Что происходит, Парис? С какой целью эти мужчины с Аргоса, коней питающего, проделали весь этот путь в Илион?

Царевич запускает косточкой персика в нагрудник Елены. В гневе он подыскивает эпитеты. «Тупоголовая Елена, – называет он ее про себя. – Толстокожая лакедемонянка». Он чувствует себя разбитым и поверженным, загнанным и стреноженным.

– Ладно, любимая, ладно… – Елена с ее железной волей, чугунная задница, бронзовое седалище. – Они пришли за тобой, любовь моя.

– Что?

– За тобой.

– За мной? О чем ты говоришь?

– Хотят украсть тебя еще раз.

К концу этой фразы Парису показалось, что увядающая красота Елены опустилась еще на одну отметку. Лицо ее мрачнеет от гнева, обиды и смущения. Она стареет на глазах.

– Они дали клятву. Царь Тинтарей заставил твоих ухажеров поклясться, что они будут верны тому, кого ты изберешь в мужья.

– Я?

Елена запрыгивает в колесницу.

– Ты ведешь всю эту глупую и отвратительную войну из-за меня?

– Ну, не совсем. Ради чести, ради славы, ради превосходства. А теперь поторопись в Пергам – это приказ.

– Уже лечу, дорогой, – и она поднимает кнут, – но не в Пергам. Вперед, Антон!

Она щелкает кнутом.

– Вперед, Ксантос!

– Тогда куда?

Вместо ответа возлюбленная Париса уносится прочь, оставляя его глотать горькую пыль.

С кружащейся от возмущения головой, дрожа от угрызений совести, Елена мчит по полям Илиона. Со всех сторон разворачивается кровавая драма – оскорбляющее человеческие чувства зрелище поруганной плоти: воины с выбитыми глазами, обрезанными языками, отсеченными конечностями, вспоротыми животами, словно рожающие собственные внутренности, – и все это из-за нее. Она рыдает – не таясь, безудержно, и огромные, похожие на драгоценные камни слезы стекают по морщинистым щекам и звонко капают на нагрудник. Муки Прометея – увеселительная прогулка по сравнению с тяжестью чувства вины, Столбы Геракла – пушинки по сравнению с сокрушительным валуном на ее сердце.

«Честь, слава, доблесть: чего-то я не понимаю, – думает Елена, обозревая бойню. – От меня ускользает сущность проблемы».

Она достигает топкого и зловонного Лисгарского болота и натягивает поводья перед сидящим в грязи пехотинцем, юным мирмидонцем, у которого, надо полагать, особо почетная дыра от копья в нагруднике и исключительно славное отсутствие правой руки.

– Не можешь сказать, где мне найти твоего царя? – спрашивает она.

– Клянусь глазами Геры, на тебя приятно смотреть, – со стоном произносит солдат, заматывая кровоточащий обрубок полотняной тряпкой – доблесть в чистом виде.

– Мне нужно найти Менелая.

– Попытай счастья в гавани, – молвит он, показывая направление обрубком. С обмотанного обрубка капает, как из протекающего крана. – Его корабль – «Аркадия».

Елена благодарит воина и направляет коней в сторону темного, как кровавое вино, моря.

– Ты, случайно, не мать Елены? – кричит он ей вослед. – Какое у тебя прекрасное лицо!

Спустя двадцать минут, пошатываясь от жажды и вони конского пота, Елена останавливается вблизи грохочущих волн. В гавани стоит на якоре тысяча кораблей с крепкими бортами, с мачтами, глядящими в небо, словно лес оголенных деревьев. Вдоль всего берега соотечественники Елены возводят прочную деревянную стену, очевидно, опасаясь, что, если линия фронта продвинется сюда, троянцы без колебаний подожгут флот. В соленом воздухе звенят топоры ахейцев – глухой стук и треск падающих акаций, звуки обтесываемых бревен, заостряемых столбов частокола, насыпаемых брустверов сливаются в какофонию, заглушающую хлопанье парусов и грохот прибоя.

Елена направляется вдоль пристани и вскоре замечает «Аркадию», крепкий пентеконтор, ощетинившийся полусотней весел по бортам, словно еж иглами. Взойдя по сходням, она сразу же сталкивается со своим мужем, постаревшим, изрезанным морщинами, но все еще, несомненно, узнаваемым. С плюмажем из павлиньих перьев, Менелай стоит на полубаке, разговаривая с бригадой мускулистых строителей, наставляя, как правильно размещать колья. Красивый мужчина, решает она, напоминает воина на коробках с презервативами. Понятно, почему она выбрала его, а не Сфенела, Евриала или кого-либо другого из своих ухажеров.

Когда рабочие отправляются высаживать свои защитные рощи, Елена подбирается сзади к Менелаю и легонько ударяет его по плечу.

– Привет, – произносит она.

Он всегда был бледен, но теперь от лица его отхлынуло даже то небольшое количество крови, которое там еще сохранилось.

– Елена? – ахает он, моргая, словно его окатили ушатом помоев. – Это ты?

– Верно.

– Ты… э… постарела.

– Ты тоже, дорогой.

Он стягивает шлем с плюмажем, топает ногой по полубаку и отвечает сердито:

– Ты меня бросила.

– Да. Именно так.

– Проститутка.

– Возможно.

Елена поправляет поножи.

– Я могла бы заявить, что меня околдовала Афродита улыбколюбивая, но это было бы ложью. Дело в том, что меня охмурил Парис. Я без ума от него. Извини.

Она проводит сухим языком по потрескавшимся губам.

– Есть что-нибудь выпить?

Зачерпнув половинкой выдолбленной тыквы из своего личного бака, Менелай протягивает ей пинту пресной воды.

– И что привело тебя сюда?

Елена берет ковш. И, широко расставив ноги, чтобы компенсировать приливную качку, делает жадный глоток. Наконец произносит:

– Я желаю сдаться.

– Что?

– Хочу уплыть с тобой домой.

– Ты хочешь сказать – ты думаешь, наш брак заслуживает, чтобы ему дали еще один шанс?

– Нет, я думаю, что все те пешие и конные воины, гибнущие там, заслуживают жизни. Если эта война действительно ведется для того, чтобы вернуть меня, тогда считай, что цель достигнута.

Отшвырнув ковш, Елена протягивает вперед руки, ладонями кверху, словно навстречу дождевым каплям.

– Я твоя, муженек. Надень колодки мне на руки, прикажи сковать цепью мои ноги, брось меня в трюм.

Неимоверно и вопреки всякому логосу, лицо Менелая бледнеет еще более.

– Не думаю, чтобы это была очень хорошая идея, – вздыхает он.

– Что? Как это?

– Эта осада, Елена, значит больше, чем ты предполагаешь.

– Не води меня за нос, повелитель всех лакедемонян, задница ты эдакая. Пора покончить со всем этим дерьмом.

Спартанский царь вперяет взгляд ей в грудь – привычка, всегда ее раздражавшая.

– Немного погрузнела, да, дорогая?

– Не уводи разговор в сторону.

Она делает выпад к ножнам Менелая, словно желая в шутку толкнуть спартанца, но вместо этого вытаскивает его меч.

– Я совершенно серьезно: если Елене Троянской не позволят жить, – она приставляет меч к груди, словно хочет покончить жизнь самоубийством, – то она умрет.

– Вот что я скажу тебе, – говорит ее муж, отбирая оружие. – Завтра с самого утра я пойду к брату и предложу, чтобы он договорился о перемирии с твоим тестем.

– Он не мой тесть. Свадьбы никогда не было.

– Как бы там ни было. Дело в том, что твое предложение заманчиво, но его надо обсудить. Мы все должны встретиться лицом к лицу, троянцы и ахейцы, и обговорить это. А пока что тебе лучше вернуться к своему любовнику.

– Я предупреждаю тебя – я не потерплю больше крови на своих руках, никакой, кроме собственной.

– Конечно, дорогая. А теперь возвращайся, пожалуйста, в замок.

«По крайней мере он выслушал меня, – размышляет Елена, пересекая потрепанную стихиями палубу «Аркадии». – По крайней мере не посоветовал мне не забивать этим свою красивую головку».

* * *

– Теперь скучная часть, – говорит нытик Дамон.

– Сцена со всеми этими переговорами, – добавляет острая на язык Дафния.

– А нельзя ли немного сократить? – просит сын.

– Тсс, – отвечаю я, разглаживая покрывало Дамона. – Не прерывать, – настаиваю я. И просовываю папирусную куклу Дафнии ей под руку. – Когда у вас будут собственные дети, можете редактировать рассказ, как пожелаете. А пока что слушайте внимательно. Может, чему-нибудь научитесь.

У журчащих, кувыркающихся вод реки Симой, под светящимся оранжевым воплощением богини Луны Артемиды, вокруг дубового стола, в пурпурном шатре предводителей Троянской войны собрались десять престолонаследников, и у каждого собственное мнение о том, как лучше разрешить эту ситуацию с Еленой, эту проблему мира, этот кризис с троянской заложницей. Белое, как журавль, знамя перемирия развевается над головами двух царей: Приама из Высокого града и Агамемнона с длинного корабля. Каждая сторона прислала лучших и умнейших. За троянцев: мозговитый Пантос, могучий Парис, непобедимые Гектор и Гикетаон, поросль Ареса. За дело ахейцев: Аякс – неистовый воин, Нестор – наставник мужей многоумных, Менелай-рогоносец и Одиссей хитроумный, улыбкою Фебу подобный. Из всех приглашенных отказался прийти лишь Ахилл сварливый, обижающийся на всех в своем шатре.

Поднимается Пантос, потирает белопенную бороду и кладет свой скипетр на стол.

– Царственные полководцы, гениальные провидцы, – начинает старый троянец. – Полагаю, вы согласитесь, когда скажу я, что с начала этой осады мы не сталкивались с проблемой подобной важности. Не допустите ошибки: Елена намерена отнять у нас нашу войну и сделать это немедленно.

Порыв негодования проносится по шатру, словно ветер из подземелья.

– Мы не можем прекратить сейчас, – стонет Гектор, свирепо поморщившись.

– Мы только начали разогреваться, – сетует Гикетаон, сердито скривившись.

Агамемнон сходит с трона, неся скипетр, как копье.

– У меня вопрос к царевичу Парису, – говорит он. – Как отражает готовность твоей любовницы немедленно вернуться в Аргос нынешнее состояние ваших взаимоотношений?

Поглаживая подбородок, Парис отвечает:

– Как вы могли бы догадаться, благородный царь, мои чувства к Елене основаны на взаимности.

– Значит, ты не будешь держать ее в Пергаме силой?

– Если я ей не нужен, то и она не нужна мне.

В этот момент поднимает руку тугодум Аякс.

– Э, простите меня. Я в некотором замешательстве. Если Елену отдадут, стоит нам только попросить, почему мы должны продолжать войну?

Сирокко удивления всколыхнул героев.

– Почему? – запальчиво восклицает Пантос. – Почему? Потому, что это Троя, вот почему. Потому, что мы отбиваем здесь нашествие Западной цивилизации, вот почему. Чем дольше будет это продолжаться – чем дольше мы сможем поддерживать это двусмысленное предприятие, – тем ценнее и важнее оно становится.

– Как это? – недоумевает отмороженный Аякс.

Достаточно Нестору прочистить горло, как все глаза обращаются на него.

– То, что говорит наш неприятель, разреши истолковать мне, мудрый Пантос?

Он поворачивается к своему троянскому оппоненту, почтительно кланяется и, получив согласие, обращается к Аяксу:

– Пантос имеет в виду, что если этот конкретный предлог для ведения войны – возвращение женщины ее законному владельцу – можно представить разумным, то разумным можно будет представить любой предлог.

Наставник переводит свой пылкий взгляд с Аякса на всех собравшихся.

– Оказавшись на высоте этого редкого и драгоценного положения, мы откроем путь к религиозным войнам, войнам роковым – за любое сомнительное дело, какое только возможно.

И снова его взгляд опускается на Аякса.

– Понятно, сэр? Это война ради самой войны. Это война, чтобы сделать мир безопасным для войны!

Аякс хмурится так сильно, что падает забрало.

– Я знаю лишь одно: мы пришли за Еленой, и мы ее получили. Задание выполнено.

Поворачиваясь к Агамемнону, Неистовый поднимает забрало с глаз.

– Так что если вам все равно, ваше величество, я хотел бы вернуться домой, пока меня не убили.

– О Аякс, Аякс, Аякс, – стонет Гектор, вытягивая из колчана стрелу, чтобы почесать себе спину. – Где твое эстетическое чувство? Разве ты не ценишь войну ради войны? Поля Илиона засеяны славой. Ее можно резать ножом. Никогда еще не было столь доблестного потрошения, такого славного расчленения, такого…

– Я этого не понимаю, – прерывает его Неистовый. – Просто не понимаю.

После чего Менелай швыряет свой винный кубок, который со звоном катится по столу.

– Мы собрались в шатре Приама не для того, чтобы обучать Аякса политике, – раздраженно бросает он. – Мы собрались, чтобы по возможности найти самый лучший способ распорядиться судьбой моей жены.

– Верно, верно, – подхватывает Гектор.

– Так что же будем делать, джентльмены? – вопрошает Менелай. – В заточение ее?

– Хорошая мысль, – поддерживает его Гикетаон.

– Пожалуй, – соглашается Агамемнон, грузно опускаясь на трон. – Разве что, когда эта война наконец закончится, мои войска захотят увидеть ее. И они удивятся, что столько страданий и жертв было принесено на алтарь поблекшей богини. – Повернувшись к Парису, он добавляет: – Царевич, тебе не следовало допускать этого.

– Допускать чего! – недоумевает Парис.

– Я слышал, у нее морщины, – говорит Агамемнон.

– Слышал, у нее появился жирок, – подхватывает Нестор.

– Чем ты ее кормишь? – интересуется Менелай. – Конфетами?

– Она – человек, – протестует Парис. – А не мраморная статуя. Едва ли вы можете обвинять меня…

В этот момент царь Приам поднимает свой скипетр и, словно желая ранить саму Гею, вбивает его в землю.

– Благородные господа, мне не хотелось этого говорить, но угроза гораздо ближе, чем вы себе представляете.

В первые годы осады один вид прекрасной Елены, прогуливающейся по крепостным валам, творил чудеса с моральным духом моей армии. Теперь, когда она более непригодна для выставления напоказ, ну…

– Ну? – прерывает его Агамемнон, готовя себя к худшему.

– Ну, просто я не знаю, как долго Троя сможет тянуть свою лямку в этой войне. Если положение не поправится, возможно, нам придется капитулировать еще до следующей зимы.