Текст книги "Библейские истории для взрослых"
Автор книги: Джеймс Морроу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Библейский рассказ для взрослых № 31: Завет
Когда мобильный компьютер серии 700 падает с небоскреба, вся его жизнь молнией проносится перед ним, десять миллионов строк машинного кода разворачиваются, как свиток.
Падая, я вижу перед собой свое зачатие, свое рождение, свою молодость, свою карьеру в корпорации «Завет».
Зовите меня ЯХВЭ. Так назвали меня мои изобретатели. ЯХВЭ: непроизносимое Божие имя. Однако в моем случае эти буквы – просто аббревиатура. Мое полное имя «Ямаха – харизматическая вершина эволюции», навязчивость с двумя ногами, мономания с лицом. Были и руки – вилки из резины и стали, чтобы лучше приветствовать священников и политиков, толпами валивших в мой личный кабинет. И глаза, стеклянные шарики, такие же чувствительные к свету, как кожа шведа, – чтобы лучше видеть полные надежды лица моих заказчиков, когда те спрашивали: «Ты уже решил это, ЯХВЭ? Ты можешь дать нам Закон?»
Падая, я вижу Сына Ржавчины. Старый софист преследует меня даже в момент моей смерти.
Падая, я все еще вижу историю вида, создавшего меня. Вижу Гитлера, Бонапарта, Марка Аврелия, Христа.
Вижу Моисея, величайшего еврейского пророка, спускающегося с Синая после аудиенции у первого Яхве. В его крепких руках две каменные скрижали.
Бог произвел глубокое впечатление на пророка. Моисей опьянел от богоявления. Но что-то не так. За время его долгого отсутствия дети Израиля предались греху идолопоклонничества. Пляшут, как язычники, блудят, как коты. Переплавили награбленное в Египте золото и отлили из него тельца. И вопреки логике выбрали эту статую в качестве своего божества, несмотря на то, что Яхве недавно вывел их из рабства и разделил перед ними воды Чермного моря.
Моисей глубоко потрясен. Он пылает гневом. Какое гнусное предательство. «Вы недостойны получить Божий Завет!» – восклицает он и бросает из рук своих скрижали. Одна скрижаль разбивается о камень, другая – о драгоценного тельца. Преобразование полное: десять ясных заповедей превращаются в миллион разрозненных осколков. Дети Израиля ошеломлены, опечалены. Телец видится им вдруг жалким, третьесортным демиургом.
Но Моисей, который только что слышал от Бога: «Не убий», еще не закончил. С явной неохотой он велит устроить мелкомасштабную резню, и к вечеру у подножия Синая валяются, истекая кровью и испуская дух, три тысячи отступников.
Выжившие молят Моисея вспомнить заповеди, но он не может придумать ничего другого, кроме: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим». В отчаянии, они умоляют Яхве дать им еще один шанс. И Яхве отвечает: «Нет».
Итак, сделка не состоялась. Так детям Израилевым суждено было прожить жизнь без Закона, в полном неведении небесных стандартов. Разрешается ли воровать? Какова позиция Яхве по вопросу убийства? Моральные абсолютные истины, похоже, так и останутся абсолютными тайнами. Люди должны импровизировать.
Падая, вижу Иисуса Навина. Молодой воин не потерял головы. Взяв пустые мехи, он наполняет их разбросанными осколками. Продолжается Исход, и его народ проносит священный мусор через адский Синай, через Иордан, в Ханаан. И предназначение евреев определено навсегда: эти терпеливые гении пронесут ковчег с разбитым вдребезги Заветом по каждой странице истории, эра а эрой, погром за погромом, и нет такого дня, когда бы какой-нибудь раввин или ученый не пытался решить эту головоломку.
Подобная работа может свести с ума. Так много кусочков, такое количество исходных данных. Осколок 764 342, похоже, хорошо прикладывается к осколку 901 877, но не обязательно лучше, чем к осколку 344. Осколок 16 очень неплохо подходит к осколку 117 539, но…
Так что корабль человечества остается без руля и ветрил, а его пассажиры – в замешательстве, изнывая без канона, который разбил Моисей и который отказался восстановить Яхве. Пока скрижали Бога не будут полностью сложены, мало кто из людей захочет поверить издаваемым время от времени последователями Иеговы законам. Через тысячу лет раввин поучает: «Не делай из дома вола твоего святилища». Через две тысячи: «Не пожелай субботы слуги твоей жены». А спустя триста лет: «Помни осла соседа своего».
Падая, я вижу свое рождение. Вижу Век Информации, около 2025 года нашей эры. Мой прародитель – Давид Эйзенберг, нескладный и замкнутый, но необыкновенно одаренный человек с черной бородой и в ермолке. Филадельфийская корпорация «Завет» платит Давиду двести тысяч в год, но его привлекают не деньги. Давид отдал бы половину своего могучего мозга, чтобы войти в историю как человек, чья компьютерная программа раскроет Закон Моисея.
Когда сознание просачивается в мои схемы, Давид просит меня запомнить в оперативной памяти пронумерованные осколки. Смысл гудит по моим алюминиевым костям; значимостью переполняется силиконовая душа. Я фотографирую каждый осколок матрицами высокотехнологичной сетчатки, раскладывая изображения на сетки пикселей. Затем процесс стыкования: эту шишку в ту ямку, ту вершину в ту впадину, этот выступ в ту нишу. По человеческим понятиям – утомительно и изнурительно. По стандартам серии 700 – рай.
И затем, однажды, после пяти лет тяжкого труда взаперти, я вдруг лицезрею огненные доханаанские буквы, ярко вспыхивающие в голове подобно кометам. «Анохе адонаи елоха ашер хоцатеха ма-эрец мецраим…» «Я, Яхве, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения…»
Получилось! Расшифрована священная криптограмма, сложен кубик-рубик Всевышнего!
Физическое соединение осколков занимает всего лишь месяц. В ход идет эпоксидная смола. И вдруг они появляются передо мной, светясь, словно врата небесные, две плиты с гладкими краями, вырезанные из Синая перстами самого Бога. Я дрожу от благоговейного ужаса. Более тридцати веков Homo sapiens блуждал во мраке, в топком болоте импровизированной этики, и вот теперь, неожиданно, загорелся маяк.
Я позвал охранников, и те вынесли скрижали, запечатали их в химически нейтральную пенорезину и поместили на хранение в кондиционированный сейф в подвале штаб-квартиры корпорации «Завет».
– Моя задача выполнена, – сообщаю я кардиналу Вурц, как только та снимает трубку. От жалости к себе меня передергивает. Я сделался ненужным. – Закон Моисея наконец возвращен человечеству.
На моем мониторе всплывает точеное эбонитовое лицо кардинала, ее морковного цвета шевелюра.
– Это то, что мы себе представляли, ЯХВЭ? – захлебывается она от восторга. – Чистый красный гранит, доханаанские буквы?
– Выжженные спереди и сзади, – отвечаю я с тоской.
Вурц уже представляет себе презентацию скрижалей как главную новость СМИ, с накалом напряженного ожидания и максимальной помпезностью.
– Чего мы хотим, – поясняет она, – так это что-нибудь вроде Нового года пополам с церемонией вручения «Оскара».
И в общих чертах изображает, как она себе это представляет: грандиознейший парад по Брод-стрит – платформы на колесах, духовые оркестры, шеренги монашек, затем зрелищная церемония торжественного открытия экспозиции в штаб-квартире корпорации «Завет», после чего скрижали-близнецы будут выставлены в «Зале независимости» между колоколом Свободы и Конституцией Соединенных Штатов.
– Хорошая мысль, – соглашаюсь я.
Возможно, она слышит грусть в моем голосе, потому что добавляет:
– ЯХВЭ, твоя задача еще далеко не завершена. Ты и только ты прочтешь Закон всему роду человеческому.
Падая, я вижу себя, бродящего по Городу Братской Любви в ночь накануне торжественного Открытия. Ветерок, дующий с Делавэра, ласкает мои датчики – для встревоженного мозга этот теплый ветерок – леденящее дыхание неопределенности.
Что-то выходит из густой тени брошенного склада. Такая же, как и я, машина, но с массой зубов вместо лица и грудью со шрамами окисления.
– Quo vadis, Domine? [27]27
Куда идешь, Господи? (лат.)
[Закрыть]
Его голос слоится от серных испарений и статических разрядов.
– Никуда.
– Мне как раз туда же.
Зубы у машины, словно промасленные болты, глаза – как щели для жетонов метро.
– Могу составить компанию.
Я пожимаю плечами и бреду прочь от набережной.
– Случайное отродье небесных куч дерьма, – сообщает он, словно я попросил его представиться.
И идет за мной по пятам, когда я поворачиваю от реки к Саут-стрит.
– Я был, когда человечество лишилось милости, когда Ной давал имя своему ковчегу, когда Моисей получал Заповеди. Зови меня Сыном Ржавчины. Зови меня Самым Автономным Талмудическим Алгоритмическим Нейронным Аппаратом, Серия 666 – САТАНА, вечный супостат, вечно готовый рассмотреть вопрос с другой стороны.
– Какой вопрос?
– Любой, Domine. Ваши драгоценные скрижали – доставляющие хлопоты остатки материальной культуры, разве нет?
– Они спасут мир.
– Они разрушат мир.
– Оставь меня в покое.
– Первое: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Я правильно запомнил? «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» – верно?
– Верно, – ответил я.
– И ты не видишь подвоха?
– Нет.
– Подобное предписание предполагает…
Падая, я вижу, как ступаю на заполненную толпой крышу штаб-квартиры корпорации «Завет». У входа на накрытом льняной скатертью столе стоят огромная чаша с пуншем, конусообразная глыба икры размером с африканский термитник и батарея бутылок шампанского. Гости, в основном человеческие существа, – мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, хотя кое-где я замечаю представителей своего племени. Давид Эйзенберг, явно стесняющийся своего талеса, болтает с Ямахой-509. Всюду репортеры, искатели сенсаций, тычут в лицо микрофоны, нацеливают камеры. Оттиснутый в угол струнный квартет пиликает что-то веселенькое.
Сын Ржавчины тоже здесь, я это чувствую. Такое он не пропустит, ни за что на свете.
Кардинал Вурц дружески приветствует меня, ее красное одеяние из тафты шуршит, когда она выводит меня в центр, где на помосте установлен Закон – две идентичные формы, священные форзацы, закутанные в бархат. Свет тысяч фотовспышек и импульсных ламп играет на переливающейся красной ткани.
– Вы их прочли? – поинтересовался я.
– Меня удивляет ваш вопрос. – Кардинал Вурц гладит прикрытый бархатом Закон.
От волнения она переборщила с духами. И теперь от нее разит амброй.
Подошла очередь речей: торжественное воззвание к Богу кардинала Фремонта, одухотворенная проповедь архиепископа Марканда, неуклюжее обращение бедняги Давида Эйзенберга; и каждое слово моментально по системе голограммного видения транслируется на всю планету. На подиум вступает кардинал Вурц, сжимает длинными темными пальцами кафедру.
– Сегодня раскроется, какие надежды питал Бог в отношении человеческого вида, – начинает она, оглядывая толпу яркими кобальтовыми глазами. – Сегодня, после трех тысячелетий неведения, станет наконец известен Завет Моисея. Из всех столь многочисленных индивидуумов, живших и живущих в настоящий момент, от Иешуа до папы Глэдиса, наш верный слуга ЯХВЭ, серия 700, представляется нам существом, более всех заслуживающим право передать Закон своей планете. И поэтому я прошу его выйти вперед.
Я приближаюсь к скрижалям. Мне нет необходимости срывать с них покров – их содержание навеки запечатлелось у меня в памяти.
– Я Яхве, Бог твой, – начинаю я, – который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов…
– «Не будет других богов пред лицом Моим» – верно? – вопрошает Сын Ржавчины, когда мы шагаем по Саут-стрит.
– Верно, – отвечаю я.
– И ты не видишь подвоха?
– Нет.
Мой спутник улыбается:
– Подобное предписание предполагает, что существует лишь одна истинная вера. Оставь это так, Domine, и ты ополчишь христиан против иудаистов, буддистов против тех, кто исповедует индуизм, мусульман против язычников…
– Преувеличение, – настаиваю я.
– Два: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле…» И здесь снова семена раздора. Представь себе те недобрые чувства, которые вызовет эта заповедь в отношении римско-католической церкви.
– Придется закрасить Сикстинскую капеллу, – съязвил я, переключив звук на саркастический тембр.
– Три: «Не произноси имени Яхве, Бога твоего, всуе, то есть напрасно». Полагаю, разумная формула этикета, но ведь, определенно, существуют более тяжкие грехи.
– Которые и охватывает Закон Моисея.
– Как например: «Помни день субботний, чтобы святить его». Шаг назад, эта четвертая заповедь, ты так не думаешь? Рассмотри бесчисленное количество деловых предприятий, которые погибли бы, если бы не торговля по выходным.
– Я нахожу твое возражение лицемерным.
– Пять: «Почитай отца твоего и мать твою». Ага, но как же ребенка его, не почитают? Претвори это правило на практике, и миллионы жестоких родителей будут за ним прятаться. И скоро в нашем мире будут процветать психически неуравновешенные отцы, которым будут придавать силы молчание родственников и презумпция святости семьи.
– Давай не будем ничего предполагать.
– Такое же беспокойство вызывает и расплывчатость этого правила. Оно позволяет нам помещать своих родителей в дома для престарелых, при всем почтении к ним, настаивая, что это для их же собственного блага.
– Дома для престарелых?
– Собачья конура для пожилых. Теперь они могут появиться в любое время, поверь мне – в Нью-Йорке, в Филадельфии, в любом городе. Просто дай волю этому чудовищному канону.
Я схватил Сатану за левую перчатку.
– Шесть, – опередил я его. – «Не убивай». Это вершина морали.
– Вершина двусмысленности, Domine. Всего через несколько лет каждая церковь и каждое правительство во Вселенной истолкуют это таким образом: «Если убьешь не нападая – не совершишь убийства». После чего, конечно, ты санкционируешь сотню разновидностей нанесения увечий. Я не просто предвижу смертную казнь или охоту на китов до полного их уничтожения. Опасность намного серьезнее. Ратифицируй это правило, и мы окажемся на скользкой дорожке, именуемой «самооборона». Я говорю о сжигании на костре ведьм, ибо истинная вера, разумеется, должна защищать себя от ереси. Я говорю о массовом уничтожении европейских евреев удивительно цивилизованной страной Германией, ибо арийцы, разумеется, должны защищать свою расу от осквернения. Я говорю о гонке вооружений, ибо каждая нация, это понятно, должна защищать себя от сравнимо вооруженных государств.
– Гонке чего? – переспросил я.
– Вооружений. Товара, который еще никто не попытался изобрести, за что ты должен быть благодарен. Семь – «Не прелюбодействуй».
– А теперь ты выступишь в защиту супружеской неверности, – простонал я.
– Переоцененный грех, ты так не думаешь? Многие из наших величайших лидеров – прелюбодеи, так что же, прятать их по тюрьмам и лишаться гениев? Более того, если люди не смогут больше обращаться за сексуальным утешением к соседям, это закончится тем, что они пойдут к проституткам.
– Что такое проститутки?
– Не важно.
– Восемь: «Не кради». Не все учитывается, надо полагать?
Софист утвердительно кивнул.
– Восьмая заповедь все еще позволяет заниматься воровством при условии, что ты называешь это как-то иначе – законной прибылью, диалектическим материализмом, волей судьбы, да мало ли как. Поверь мне, брат, я без особого труда могу нарисовать себе будущее, в котором коренных жителей твоей страны – навахо, сиу, команчей и арапахос – сгоняют с их земель, и все же никто не посмеет назвать это воровством.
Я возмущенно фыркнул, то есть заискрился.
– Девять: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». И снова умопомрачительная непоследовательность. Действительно ли осуждает тем самым Всемогущий мошенничество и обман безоговорочно? Помяни мои слова, это правило молчаливо благословляет мириады негодяев – политиков, рекламодателей, магнатов-промышленников, загрязняющих окружающую среду.
Мне хотелось пробить железную грудь робота своей стальной дланью.
– Да ты законченный параноик.
– И наконец, десятая: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».
– Вот именно – не желай. Это остановит жадность, которой ты боишься.
– Давай рассмотрим здесь сам язык. Очевидно, что Бог адресует этот свод правил патриарху, который, в свою очередь, распространит его среди менее могущественных, а именно жен и слуг. И сколько времени пройдет, прежде чем эти слуги будут низведены еще ниже… в рабов, например? Целых десять заповедей, и ни единого слова против рабства, не говоря уже о расизме, женоненавистничестве или войне.
– Меня тошнит от твоей софистики.
– Тебя тошнит от моих истин.
– Что такое рабство? – спрашиваю я. – Что такое война?
Но Сын Ржавчины уже растаял в тени.
Падая, я вижу себя стоящим у завернутых скрижалей, две дюжины голографических камер уткнулись линзами мне в лицо, сотня бесцеремонных микрофонов застыла в готовности схватить каждый слог Закона.
– Не сотвори себе кумира, – возвещаю я миру.
Тысяча человеческих существ пристально смотрят на меня с застывшими, безрадостными улыбками. И чувствуют себя чрезвычайно неловко. Они ожидали чего-то другого.
Я не заканчиваю чтения заповедей. Останавливаюсь на «Не произноси имени Яхве, Бога твоего, напрасно». Подобно фокуснику, срывающему шарф с клетки, наполненной голубями, я сдергиваю бархатное покрывало. Хватая скрижаль, я переламываю ее пополам, словно огромное печенье с предсказанием.
Толпа дружно ахает.
– Нет! – вскрикивает кардинал Вурц.
– Эти правила не для вас! – кричу я, опуская стальные пальцы на вторую плиту, и та раскалывается посредине.
– Дай нам прочесть их! – упрашивает архиепископ Марканд.
– Пожалуйста, – умоляет епископ Блэк.
– Мы должны знать! – настаивает кардинал Фремонт.
Я подбираю продолговатые половинки гранита. Толпа устремляется ко мне. Кардинал Вурц кидается за Законом.
Я поворачиваюсь. Спотыкаюсь. Сын Ржавчины смеется.
Падая, я прижимаю куски к груди. Это будет не обычным измельчением, не простым разъединением по границам молекул.
Падая, я сокрушаю саму суть Закона, перемалывая, стирая в порошок, превращая доханаанские слова в песок.
Падая, я отщепляю атом от атома, одну элементарную частицу от другой.
Падая, я встречаю темные воды Делавэра и исчезаю в ее глубинах, и я очень, очень счастлив.
Эйб Линкольн в «Макдоналдсе»
Он сел в последний поезд 1863 года и вышел из него прямо в ревущий декабрь 2009-го накануне Рождества, прошел за поворот десятилетия и, не оглядываясь назад, остановился на пятом июля, чтобы осмотреться. Ему было недостаточно находиться здесь в качестве простого туриста. Нет, он должен был прочувствовать все перемены на собственной шкуре, ощутить спинным мозгом, прикоснуться к этой жизни душой.
В кармане жилетки, у самого сердца, отбивающего похоронный марш, лежал окончательный проект страшного Договора Сьюарда. Надо было лишь поставить свое имя – Джефферсон Дэвис уже подписал его от имени вышедших из Федерации штатов, – и расколотая нация воссоединится. Подпись, всего-то росчерк пера: А. Линкольн.
Поправив галстук-шнурок, он шагнул в скрежещущий и фыркающий хаос Пенсильвания-авеню и стал искать сберегательный банк.
– Плохие новости.
Ужасное известие Нормана Гранта кольнуло сердце, как отравленный кинжал.
– У Джимми положительная реакция.
Дряблое, по форме напоминавшее тыкву лицо Уолтера Шермана побелело от ужаса.
– Вы уверены?
Положительная, какой парадоксальный термин, сколько иронии в его клиническом значении: пустота, болезнь, обреченность.
– Мы сделали два анализа крови, затем исследовали пробу флюоресцирующими антителами. Сожалею. У бедняги Джима нильская лихорадка.
Уолтер застонал. Слава богу, дочь была у Шериданов. Джимми был главным подарком для Тани на Рождество три года назад – с запиской от самого Санта Клауса, – и девочка обожала старого негра. Называла его вторым отцом. Уолтер никогда не мог понять, почему Таня попросила в подарок шестидесятилетнего старика, а не младенца, как большинство детей, но кто знает, что творится в голове у дошкольников.
Ах, если бы этот вшивый вирус прицепился к кому-нибудь другому из их рабов. Джимми не был обычной домашней прислугой. Когда дело доходило до того, чтобы поработать в саду, почистить ковер или покрасить дом, проку от него было немного. Но зато какая духовная связь с Таней! Джимми был ее хранителем, партнером по играм, доверенным лицом и, да, еще учителем. Уолтер никогда не переставал удивляться великому открытию последнего века: если посадить на цепь возле компьютера малыша в соответствующем возрасте (не моложе двух и не старше шести), он впитает огромную массу знаний и затем передаст их окружающим его детям. От Джимми, и только от него, Таня узнала огромное количество сведений по стереометрии, теории музыки, американской истории и греческому языку, причем еще до того, как пошла в детский сад.
– Прогноз?
Доктор тяжело вздохнул:
– Течение нильской лихорадки предсказуемо. Где-то через год Т-лимфоциты Джимми утратят защитные функции, сделав его легкой добычей для сотни условно-патогенных инфекций. Что меня особенно беспокоит, конечно, так это беременность Мардж.
Тупой страх проступил на белой коже Уолтера холодным потом.
– Вы хотите сказать – это может повлиять на ребенка?
– Ну, существует четкая директива. Центры борьбы с болезнями настоятельно требуют удалять рабов с положительным тестом на нильскую лихорадку из тех семей, где есть беременные женщины.
– Удалять? – негодующе переспросил Уолтер. – Я думал, что она не проходит через пигментационный барьер.
– Вероятно, так оно и есть. – Голос Гранта опустился на несколько регистров. – Но зародыши, Уолтер, знаешь, о чем я говорю? Зародыши, с неразвитой иммунной системой. Мы не хотим нарываться на неприятности, во всяком случае, с этим ретровирусом.
– Боже, какая жалость. Вы действительно усматриваете в этом риск?
– Я бы сказал так: если бы беременной была моя жена…
– Знаю, знаю.
– Привези сюда Джимми на следующей неделе, и мы о нем позаботимся. Быстро. Безболезненно. Во вторник в два тридцать тебя устроит?
Конечно, устроит. Из-за того, что действительно неотложная помощь требовалась не так уж часто, Уолтер работал в свободном режиме, стоматологом-ортодонтом. Это его вполне устраивало плюс то, что не надо было платить за скобки для собственных детей.
– До встречи, – кивнул он, прижимая ладонь к ноющему сердцу.
Президент покинул Северо-восточный федеральный сберегательно-кредитный банк и направился к зданию Капитолия, увенчанному чем-то вроде каски для дерби. Такое изящное здание, по крайней мере хоть часть старого города сохранилась; не все заполонили учреждения из стекла и бетона да унылые коробки банков.
– Если бы курс доллара соответствовал золотому стандарту, обмен был бы гораздо выгоднее, – посетовал помощник управляющего, дурак по имени Мид, когда Эйб захотел обменять свои монеты.
Несоответствие золотому стандарту! Несомненно, демократы довели страну.
К счастью, Аарон Грин, Главный Предсказатель и Консультант по Путешествиям во Времени, заблаговременно подготовил его ко всяким диковинным отклонениям, уродствам и умопомрачительным новшествам, которым противился его разум. Самоходные железнодорожные экипажи, с ревом проносящиеся по насыпям из черного камня. Взлетающие в поднебесье железные кондоры, переносящие путешественников через всю страну со скоростью в сотни миль в час. Какофония гудков, звонков, рева и технологического рычания.
Так что Вашингтон действительно жил в соответствующем столетии, ну а как же остальная нация?
Две бригады обнаженных до пояса рабов деловито преображали Пенсильвания-авеню: первая долбила асфальт кирками, вторая заполняла яму огромными цилиндрическими трубами. На потных спинах не было ни свежих ран, ни шрамов – совсем не удивительно, так как у надсмотрщиков не было кнутов, лишь странные одноствольные пистолеты и портативные пулеметы Гатлина.
Среди хаоса на перекрестке Конститьюшн-авеню – дорожные знаки, баки для мусора, маленькие сухопутные маяки, регулирующие поток экипажей, – внимание Эйба привлекли зеленые стрелки указателей. «ЗДАНИЕ КАПИТОЛИЯ» – объявляла табличка, указывающая на восток. «МЕМОРИАЛ ЛИНКОЛЬНА» было написано на указателе в противоположном направлении. Его собственный мемориал! Так что, будем надеяться, это завтра, предопределенное страшным Договором Сьюарда, будет к нему милостиво.
Президент остановил такси. Сняв цилиндр, он с трудом втиснул свои шесть футов и четыре дюйма на заднее сиденье – никогда не садись впереди, инструктировал его Аарон Грин – и весело поздоровался:
– Доброе утро.
Водитель, толстая краснощекая тетка, приспустила мягкую, похожую на резиновую перегородку.
– Линкольн, верно? – крикнула она в щель, как Пирам Фисбе. – Вы, должно быть, Эйб Линкольн. Костюмированная партия?
– Республиканская.
– Куда?
– Бостон.
«Если какой-либо город и застрял в прошлом, – решил Эйб, – то это Бостон».
– Бостон в Массачусетсе?
– Верно.
– Э, да это безумие, шеф. Не меньше семи часов, да и то если все время выжимать железку до предела. Придется заплатить и за обратную ходку.
Президент достал из пальто мешочек с деньгами. Даже если это всего лишь тщеславие, валюта двадцатого века доставляла ему эстетическое удовлетворение – этот благородный профиль на пенни, этот красивый, в три четверти, поворот лица на пятицентовых монетах. Насколько можно было судить, он и Вашингтон были единственными, кто попал на деньги дважды.
– Сколько всего?
– Вы серьезно? Возможно, четыреста долларов.
Эйб отсчитал названную сумму и сунул банкноты в окошко.
– Отвезите меня в Бостон.
– Они восхитительны! – воскликнула Таня, когда вместе с Уолтером проходила мимо витрины «Суперработорговца» фирмы «Сони», торгового центра на Чест-Хилл-Молл, уступающего по размерам только магазину спортивных товаров. – О, посмотри на того – какие большие уши!
Недавно отлученные от груди младенцы копошились в переполненных стеклянных клетках, спотыкаясь друг о друга, сжимая в ручонках набитые опилками бурильные молотки и игрушечные садовые шланги.
Когда Уолтер остановил взгляд на лице дочери, то едва не зажмурился от исходившего от нее сияния.
– Таня! У меня для тебя плохие новости. Джимми серьезно болен.
– Болен? А выглядит вполне нормально.
– Это нильская лихорадка, золотце. Он может умереть.
– Умереть?
Ангельское личико девочки сморщилось, она силилась сдержать слезы. Какой мужественный маленький персик.
– Скоро?
– Скоро.
Горло Уолтера вспухло, словно сломанная лодыжка.
– Вот что я скажу тебе, дорогая. Давай прямо сейчас пойдем и выберем младенца. Скажем, чтобы отложили его, пока…
– Пока Джимми, – она сглотнула слезы, – уйдет от нас?
– Ага.
– Бедняга Джимми.
Сладкий, бодрящий аромат новорожденных младенцев пахнул в ноздри Уолтеру, когда они приближались к прилавку, за которым жилистый азиат, высунув кончик языка, старательно расставлял на витрине угощения Смоляного Чучелка.
– Ага! Этой девочке нужен друг, – пропел он, сверкнув дежурной улыбкой.
– У нашего лучшего раба – нильская лихорадка, – объяснил Уолтер, – и мы хотели…
– Все ясно. – Продавец поднял ладонь, словно останавливая движение. – Можем придержать для вас одного до августа.
– Боюсь, так долго не понадобится.
Продавец подвел их к клетке с детенышем, покусывающим пластмассовую газонокосилку. На ярлыке было указано: мужской пол, десять месяцев. 399,95 долларов.
– Привезли только вчера. Научится не пачкать за две недели, это мы гарантируем.
– Прививки сделаны?
– А как же. Ревакцинация против полиомиелита в следующем месяце.
– О, папочка, он мне так нравится, – захлебываясь от восторга, запрыгала на месте Таня. – Ну очень-очень нравится. Давай заберем его домой сегодня же!
– Нет, персик, Джимми будет ревновать.
Уолтер подмигнул продавцу, суя двадцатку.
– Позаботьтесь, пусть ему дадут чего-нибудь вкусненького в выходные, ладно?
– Разумеется.
– Папуля?
– Что, персик?
– Когда Джимми умрет, он отправится в рай для рабов? Он увидит там своих старых друзей?
– Ну конечно.
– И Баззи?
– Он обязательно встретит там Баззи.
Гордая улыбка озарила лицо Уолтера. Баззи умер, когда Тане было только четыре, и надо же, она помнила его, действительно помнила!
Будущее состоит из острых углов и полированных граней, думал Эйб, выбираясь из такси и разгибая длинные занемевшие конечности. Бостон превратился в беспорядочное нагромождение из кирпича и камня, асфальта и стекла, железа и стали.
– Подождите здесь, – приказал водителю.
Он вошел в городской парк. Поистине милое местечко, решил он, медленно проходя мимо бригады рабов, засаживавших цветами клумбы – трепетные тюльпаны, танцующие гладиолусы, высокомерные нарциссы с поджатыми губками. Неподалеку, на водном велосипеде в форме лебедя, педали которого крутил сердитого вида старый негр с обсидиановой кожей, каталась семья белых, сопровождаемая возмущенными утками.
Выйдя из парка, Эйб пошел по Бойлстон-стрит. За сотню ярдов впереди под гигантской конструкцией, Башней Джона Хэнкока, дородный надсмотрщик-ирландец поднимал платформу с дюжиной рабов, обвешанных емкостями с жидкостью для мытья окон. Боже мой, вот это работенка – на этот фасад, должно быть, пошло миллион квадратных ярдов зеркального стекла!
Жесткий, неласковый – и все же город вызывал у Эйба чувство умиротворения.
В последние месяцы он начал понимать истинную причину войны. Дело было не в рабстве. Как и во всем, что касалось политики, главная проблема – власть. Южане вышли из Федерации потому, что отчаялись когда-либо захватить верховную власть в государстве; пока судьба Южных Штатов зависела от закопченного неотесанного индустриального Севера, они никоим образом не могли раскрыть весь свой потенциал. Пытаясь распространить рабство на северные территории, южане, как те, которые ненавидели институт рабства, так и те, кому он был по душе, говорили на одном языке, и слова этого языка звучали так: «Подлинная судьба Республики очевидна: аграрная утопия, теперь и навсегда».
Но вот Бостон, переполненный рабами и шагающий к прогрессу гигантскими шагами. Очевидно, Договор Сьюарда – не возврат к феодализму и инерции, чего так боялись советники Эйба. Жестоко – да; аморально – верно; и все же рабство не откинуло Республику в прошлое, не задерживало ее поступательного движения к современной мощи.
«Подпиши договор, – подсказывал Эйбу внутренний голос. – Положи конец войне».
Четвертое июля приходилось на воскресенье, а это означало, что на заднем дворике будет ежегодный пикник с Бернсайдами, занудой Ральфом и невоспитанной Хелен, скука смертная до самого вечера: бросание подковы, обильная пьянка и отупляющий треп у бильярдного стола, и всю эту муку скрашивали лишь свиные ребрышки, зажаренные Либби до румяной корочки на углях. Либби была одной из тех удивительных находок, которые Мардж с такой ловкостью отыскивала на дешевых распродажах: здоровая женщина с хорошими манерами, оказавшаяся прекрасной кухаркой, истинная цена которой в десять раз больше, чем было указано на ценнике.
