Текст книги "Симпл предъявляет счет"

Автор книги: Джеймс Ленгстон Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Рассказы из журнала «Иностранная литература» № 12, 1958

Лэнгстон Хьюз Симпл предъявляет счет[1]

Гольф и гуф

С благоразумной неторопливостью

Право и здравый смысл

Похороны Джима Кроу

Неделя белой истории

Цвет кожи у них на уме

Лицо и раса

Скетч для телевидения

Двух сторон мало

При чем тут сочувствие

Косточки, бомбы, куриные горлышки

Помирать, так с музыкой

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

Лэнгстон Хьюз Симпл предъявляет счет^[1]

Simple Stakes a Claim by James Mercer Langston Hughes (1957)

Гольф и гуф

– Эх, приятель, и надоело же мне день-деньской трудиться, как негр, чтобы вечером проводить время, как белые, – сказал Симпл. – Вот было бы здорово, если бы ввели сокращенный рабочий день, а платили, как за полный. Иногда мне хочется сойти за белого. Но, сказать по правде, будь у меня достаточно светлая кожа и сумей я действительно сойти за белого, я бы опасался, что и сосед мой тоже цветной, да только выдает себя за белого. В наше время так много цветных со светлой кожей. Я знаю одного цветного, что живет напротив, так он прямо-таки совсем белый.

– Откуда же тогда вам известно, что он цветной?

– Потому что он баптист. И, кроме того, живет в Гарлеме и любит есть требуху… Но кожа у него белая, волосы светлые, глаза серые, и если б только он захотел, то мог бы выдать себя за белого, как это делают множество негров. В наше время, будь я белый, я опасался бы, что семья из соседней квартиры только выдает, себя за белую.

– Вы хотите сказать, что, будь вы белым, у вас были бы предрассудки и вы бы не захотели жить рядом с цветными?

– Конечно, у меня были бы предрассудки, – сказал Симпл. – А почему бы и нет? Меня бы так воспитали, и я бы не мог думать иначе.

– Не понимаю ваших доводов.

– Это оттого, что вы цветной.

– Оба мы цветные, потому-то я и считаю, что вы рассуждаете нелогично.

– Я говорю на основе собственного опыта.

– Но вы же никогда не были белым, – сказал я.

– Да, но иногда мне хочется сойти за белого. По крайней мере, я получил бы тогда хорошую работу. Устал я так надрываться.

– По-моему, у вас от этой усталости ум за разум заходит. Почему бы вам не взять отпуск и не съездить во Флориду, как, бывало, ездил Трумен, когда уставал от государственных дел?

– Трумен – единственный человек, который купается в очках, – сказал Симпл. – Но, перестав быть президентом, он больше не ездит во Флориду, и я этому рад. Вот только бы еще Эйзенхаузер перестал играть в гольф в Джорджии. И Флорида и Джорджия – не американские штаты, потому что там царит Джим Кроу^[2]. А Эйзенхаузер любит Джорджию. Пожалуй, из всех президентов, каких я знаю, он самый заядлый любитель гольфа и гуфа.

– Почему вы говорите о гуфе? – спросил я. – Разве президент совершает ошибку, если он, при таком бремени забот, как у него, для поправки здоровья немножко отдохнет на свежем воздухе?

– О, отдыхает он совсем не немножко. И всякий раз едет не куда-нибудь, а в Джорджию! Лучше бы он не ездил туда для гуфа.

– Вы хотите сказать – для гольфа.

– Я считаю, что ездить в Джорджию – значит совершать промах, вот почему я и говорю: для гуфа. Гуф – значит промах, – пояснил Симпл.

– Но Джорджия пока еще входит в состав Соединенных Штатов, – сказал я.

– Разве? – спросил Симпл. – А я думал, она входит в Диксилэнд^[3].

– Теперь вы сами совершаете промах. Вам не хуже, меня известно, что Джорджия находится в США.

– В Свободном мире? – спросил Симпл.

– Предполагается, что да, – сказал я.

– Ага, вы отступаете! Правильно – только предполагается. В Джорджии я даже не имею права зайти в уборную при вокзале, если на ней нет вывески: «Для цветных». А в уборных для цветных никаких удобств и в помине нет. По-моему, в Свободном мире удобства должны быть в каждой уборной. А вы знаете, что заявила Джорджия, когда Верховный суд разрешил всем детям цветных посещать школу наравне с детьми белых? Джорджия заявила, что закроет школы. Будь я президентом, я бы не стал играть в гольф в таком штате. Я бы нашел себе площадку для гольфа где-нибудь севернее, где мог бы при желании сыграть с Шугером Рэем Робинсоном. В Джорджии Шугера Рэя даже не пустили бы на площадку, где играет президент, – разве что вместо мальчика, который подает мячи. Но для этого он слишком ловок.

– Почему вас так беспокоит, где президент играет в гольф? – спросил я.

– Я не считаю, что играть в гольф за пределами Свободного мира полезно для здоровья, вот почему, – сказал Симпл. – Если бы я играл в гольф там, где не могут играть десять миллионов моих сограждан, я бы вконец расстроил себе нервы.

– Если вы имеете в виду негров, то нас насчитывается шестнадцать миллионов.

– Я не считаю детей и большинство женщин.

– Ну, если вам хочется таким способом уменьшить цифру, то вы можете сократить ее еще больше. Не так уж много негров играют в гольф.

– Правильно, но негры, которые играют в гольф, должны иметь право играть везде, где играет президент, – сказал Симпл. – Мы оба знаем, что в Джорджии негру лучше не соваться туда, где белые играют в гольф. Разве что для оказания каких-нибудь услуг. Поэтому, раз уж Эйзенхаузер – президент и белых и цветных, нечего ему играть в гольф в Джорджии, где плантаторы были бы рады, чтобы я вообще не голосовал, если только это от них зависит. На Севере для игры много свободного места.

– Да, но зимой там холодно, а в гольф играют на открытом воздухе.

– И кроме того – богачи. Все говорят, что республиканская партия– партия богачей. Говорят также, что это – партия Авраама Линкольна. Не так ли? Держу пари, что Линкольна никто никогда бы не застал за игрой в гольф в Джорджии.

– Линкольн, – сказал я, – не любил гольфа.

– А также и гуфа, – сказал Симпл.

С благоразумной неторопливостью

– Губернаторы некоторых штатов, как я вижу, все еще твердят, что скорее вообще упразднят всю школьную сеть, чем позволят негритянским детям учиться вместе с белыми.

– Я тоже наткнулся в газетах на подобный вздор, – сказал Симпл, ставя пивную кружку на стойку. – Важно не то, что говорят губернаторы, а то, что делают белые южане. Кое-кто из этих губернаторов испокон веку проклинает смешение рас, утверждая, будто сам господь бог отделил людей друг от друга. А едва наступит ночь, эти самые губернаторы только и делают, что занимаются смешением рас. Да что говорить, я сам ходил в школу с одним губернаторским сынком, у которого мать была негритянка. Губернаторы возражают против смешанных браков, но ни словом не упоминают о смешанном сожительстве, а это, в сущности, и есть то самое, о чем свидетельствует немалое число мулатов. Да и у вас кожа довольно светлого оттенка.

– Мы ведем разговор насчет образования, а не насчет сожительства, – сказал я. – Вам попросту хочется поддеть меня?

– О вашей мамаше я не сказал ни слова. Возможно, в вашей семье светлый оттенок завелся еще в далеком прошлом.

– Не будем углубляться. Совместное обучение – вот что должно интересовать сейчас нас. Поверьте, здравомыслящие американцы желают, чтобы все прошло гладко.

– Гладко все не пройдет, – сказал Симпл, – так как большинство американцев не способны мыслить здраво – слишком долго они мыслили шиворот-навыворот.

– Надо надеяться, что демократия всех нас научит мыслить здраво.

– Ну и надейтесь себе на здоровье!

– Так я и сделаю. Сфера демократии постоянно расширяется. Раз уж в воду брошен камешек – в данном случае решение Верховного суда относительно школ, – круги от него начинают расходиться все шире, очистительные воды заливают берега предрассудков и размывают мели нетерпимости.

– Здорово сказано!

– Разумеется, нужно какое-то время, чтобы все утряслось, но раз уж юридический барьер сломлен, то неминуемо придет час, когда все школы в нашей стране будут едиными, даже в штате Миссисипи.

– Такая утряска непременно превратится в кутерьму, особенно в Миссисипи, – сказал Симпл. – В первый же день заварится такая каша!.. Ох и смелым же должен быть цветной ребенок, который отважится пойти в это утро в школу для белых! Кое-кто войдет туда на цыпочках, а обратно вылетит пулей.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я.

– Я хочу сказать, что цветные детишки войдут в школу чинно и благородно и вести себя будут примерно, да только придется им вылететь оттуда, не успев даже вымолвить: «Извините меня!» Если вы никогда не жили на Юге, вы даже не представляете себе, до чего бесцеремонны некоторые из тамошних белых. У них нет и в помине тех тонких манер, о которых пишется в книге «Унесенные ветром», а на законы, которые им не по нраву, они и вовсе не обращают никакого внимания.

– Вы, дружище, слишком давно живете на Севере, в Гарлеме, и кое о чем судите по своим воспоминаниям, а ведь им от роду уже пятнадцать-двадцать лет. Но Юг, судя по тому, что пишут газеты, изменился и с каждым днем меняется все быстрее.

– Какую газету вы читаете? – спросил Симгтл.

– «Нью-Йорк тайме».

– Ну, я ее почти не читаю, – сказал Симпл. – Да если б и читал, не верил бы ни одному слову. А касательно того, что я живу в Гарлеме уже пятнадцать-двадцать лет, так прежде чем я вернусь к себе на Юг, мне придется прожить здесь еще лет пятнадцать-двадцать. Мои дети будут учиться в Гарлеме, где не требуется для этого решения Верховного суда и где мне не придется ежедневно ходить с ними в школу, пока дело будет постепенно налаживаться. А если бы я жил у себя на родине и имел ребенка, которому надо было идти в школу для белых, то и мне пришлось бы идти вместе с ним. А я не могу отпрашиваться с работы, чтобы ходить с ребенком в школу. Но живи я на Юге, пришлось бы! И ходил бы в школу вместе с ним.

– Значит, вы думаете, что на коренном Юге всем родителям-неграм придется сопровождать своих детей в школу?

– Так будет вернее. Да не мешало бы им на всякий случай запастись быстрыми ногами или же огнестрельным оружием.

– Вы, как обычно, смотрите на все очень мрачно, – сказал я, – и всегда ищете во всем теневые стороны.

– Да, и это будет до тех пор, пока наша благоразумная неторопливость^[4] не сравняется в скорости хотя бы с улиткой! Но белые плантаторы там, на Юге, нуждаются в образовании больше, чем мы. Только мне не хотелось бы упоминать, кто будет их учителями.

– А кто все-таки? – спросил я.

– Насер, Неру и Чжоу Энь-лай, – сказал Симпл.

– Да ведь эти азиаты даже не христиане!

– Разве? – спросил Симпл. – А вот южане в Миссисипи объявляют себя христианами, но, судя по их делам, этого никак не скажешь. Южане ведут себя так, будто сроду не слыхали о Христе. Таким христианам вовсе не пристало учить кого бы то ни было. Не удивительно, что белые дети на Юге, у которых такие учителя, совсем не умеют вести себя. Но придет время, когда египтяне, и индусы, и африканцы, а заодно и китайцы кое-чему научат мистера Чарли. Дайте только срок!

– А скоро ли это случится? – спросил я.

– Все идет с благоразумной неторопливостью, – сказал Симпл. – А пока пусть куклуксклановцы на Юге продолжают позориться на глазах у всего света. Ей-богу, уже занимается заря того дня, когда с них собьют эту спесь.

– Вы думаете, народы Азии и Африки объявят Америке войну?

– Надеюсь, что нет, – ответил Симпл, – мне не хочется, чтобы меня подстрелили.

– А что же тогда, по-вашему, произойдет?

– По-моему, эти народы просто доведут Даллеса, и Толмэджа, и дядюшку Сэма, и губернатора Миссисипи до такого бешенства, что они испустят дух, когда начнут ломать себе голову, что бы им такое ответить. Видите ли, американец, если он белый, не привык, чтобы цветные народы никак с ним не считались. И вот в один прекрасный день, когда цветной Египет, и темнокожая Индия, и черная Африка просто-напросто, по примеру Китая, вовсе перестанут замечать американцев и не проявят к ним ни малейшего уважения, белый человек так разъярится, что совсем потеряет возможность владеть собой, затрясется, как в лихорадке, изо рта у него пойдет пена, голова закружится, и он брякнется в обморок перед той самой школой, куда он не пускает негров. Тогда негры запросто войдут в школу, усядутся и начнут учиться.

– А у вас богатая фантазия, – сказал я.

– Для наших южан это будет-не фантазией, а кошмаром. Сейчас эти люди и впрямь живут в мире фантазий, воображая, что они намного приличнее, умнее и лучше, чем я. А я на это говорю: пусть себе воображают, ведь они забрались на высоченное здание, воздвигнутое на обмане. А когда они глянут вниз и почувствуют, что падают, вот тогда-то их фантазия и превратится в кошмар. Тогда-то они брякнутся оземь и цветные ребятишки, по дороге в школу, будут вежливо переступать через них. И тот день будет для них в самом деле кошмарным. Тут позовут меня на помощь, но я буду слишком занят изучением арифметики.

– Я вижу, вы не считаете, что за зло надо платить добром.

– Считаю, – сказал Симпл, – но платить надо с благоразумной неторопливостью. Я бы заставил южан проваляться несколько лет на холодной-прехолодной земле, пусть они приобретут выдержку. Чтобы помочь им подняться, я бы ни за что не пошел ни на какие крайние меры– ведь Эйзенхаузер выступил против крайних мер. Я бы сказал: «В таком деле нельзя торопиться. Пусть представители обеих рас, люди доброй воли, поищут решения, а вы пока поваляйтесь в грязи».

– При всей туманности вашей притчи из нее можно понять, что вы считаете южных расистов существами хилыми, а негров – людьми здоровыми и энергичными, способными разделать их под орех. И все это, по-вашему, произойдет в результате объединения каких-то внешних сил.

– Да, черных, желтых и коричневых сил, – сказал Симпл, – и не путем войны, а просто из-за потери уважения. Южный плантатор скорей согласится, чтобы его расстреляли, чем станет терпеть неуважение со стороны тех, кого он ставит ниже себя. Индусов, египтян и китайцев он ставит почти так же низко, как и негров. Так что если эти страны совместно проявят к мистеру Чарли неуважение, он так разозлится, что начнет чертыхаться на чем свет стоит. И когда он израсходует всю свою желчь и все запасы брани – вот тогда-то цветные, которым незачем беспокоиться о Суэцком канале, о Тайване или Пакистане, вот тогда-то мой народ свободно войдет в школу и с легким сердцем возьмется за ученье. Я тоже снова пойду учиться и начну с того, на чем остановились белые. Попробую немного заняться тем, как себя следует вести. Попробую извлечь что-нибудь хорошее из их же собственных книг.

– А что будет, когда южане очнутся от обморока, придут в себя от кошмара и всяких других напастей, которых вы им пожелали?

– Тогда Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения войдет, как обычно, с ходатайством в Верховный суд и опять выиграет дело, – отвечал Симпл. – А я буду просто посиживать в школен с благоразумной неторопливостью распевать «Не сдвинусь я с места», и попрошу южан, что стоят снаружи, дружно подтягивать мне. А потом я приглашу их в школу, чтобы и они тоже чему-нибудь подучились, ведь нынче они еще сущие невежды. Вот и все.

Право и здравый смысл

– А вы читали, сэр, в газетах, что во Флориде отменили Неделю братства, так как, согласно программе, цветной и белый священники должны были вместе читать проповедь, а хор предполагался смешанный? – спросил Симпл.

– Нет, – сказал я. – По каким же все-таки мотивам?

– Ее отменили «в интересах братства»! Уверяю вас, белые южане, особенно во Флориде, что-то замышляют: сначала не пустили негров-республиканцев на банкет, который устраивала их же партия, а затем отменили Неделю братства – ничего себе братство у них получается!

– Да уж эта последняя их выходка прямо какая-то нелепость!

– Сущая нелепость, – сказал Симпл. – Южане ведут себя порой на редкость вздорно. В наш демократический век так поступать нельзя. Если белому и цветному священнику даже не разрешают одновременно произносить проповеди, а белому и цветному хору вместе петь, то как же, скажите на милость, христиане смогут вообще объединиться? В газетах пишут, что родители – белые родители – даже посылали в школу с детьми записки: они-де не желают принимать участия в Неделе братства совместно с цветными. Такие родители внушали своим детям дурные мысли; не будь этого – дети, возможно, поступили бы правильно. Ведь сказано же в библии: «Если не будете, как дети…» – что, по словам моей тетки Люси, означает: «невинны, как дети», – «…то не войдете в царствие небесное». Просто не представляю себе, каким образом белые флоридцы вообще могут войти в царствие небесное?

– Я тоже, разве что они родятся вновь.

– Ну, если уж они родятся вновь, то пусть на этот раз появятся на свет божий стариками и постепенно становятся детьми. Может – по мере того как они будут становиться моложе – немного поумнеют, а то сейчас, старея, они становятся все глупее и глупее. Во всяком случае, каждому было бы приятно родиться семидесятилетним, лысым, со вставными зубами, а потом постепенно идти назад, к детству, и вместо того чтобы стареть, делаться все моложе и моложе. Может, к тому времени, когда белому южанину стукнет десять лет, он будет лучше и чище и даже станет добрым, как дитя. А когда он превратится в младенца, ему не придется мучиться и умирать. Он попросту уйдет обратно туда, откуда пришел, и даже не узнает об этом – ведь младенец в утробе матери еще ничего не знает о нашем мире. Так что смерть в этом возрасте не была бы страшна.

– Фантастическая идея, – сказал я.

– Но отличная, – возразил Симпл. – В самом деле, было б здорово, если бы каждый – хоть белый, хоть черный – рождался стариком и молодел, вместо того чтобы рождаться младенцем и всю жизнь стариться. Подумать только: если бы я с каждым днем становился все моложе, до чего бы роскошное будущее ожидало меня! С другой стороны, я мог бы оглянуться назад, на ту пору, когда мне было сорок и когда я не в меру выпивал, слишком много курил, частенько мучился от ревматизма и зубной боли, страдал от перепоя и ломоты в пояснице. И я мог бы сказать: все это уже проходит, проходит, а вот уже и совсем прошло. С каждым днем я становлюсь все моложе. В скором времени я, по малости лет, брошу пить, а если и закурю сигарету, то закашляюсь, и никогда больше не испытаю ни болей в пояснице, ни зубной боли, и так как я буду холост, то не узнаю никаких других напастей. Я предвижу, что стану мальчишкой, которому незачем волноваться из-за женщин, и даже разведусь с моей первой женой, не платя ей ни цента – что взять с мальчишки! Я даже смогу не возвращать вам пять долларов, которые должен сейчас, – ведь я дойду до возраста, когда не делаешь никаких долгов. О дружище, как замечательно было бы расти назад, а не вперед, не стареть, а делаться все моложе!

А до чего здорово обернулось бы все это для южан! Старые расисты могли бы начисто избавиться от своих предрассудков, потому что росли бы назад, навстречу тому времени, когда никто еще не разбирался в цвете кожи. Они бы так могли беспрепятственно дорасти до идеи братства, даже во Флориде. Подумать только, как жилось бы тогда в Майами! Белые и цветные загорали бы рядышком на одном и том же пляже, дети пели бы в одном хоре одной и той же церкви, полностью объединенной, и славный, юный, белый священник, всего пяти лет от роду, говорил бы: «Ах, все поистине чудесно!» И я, цветной четырехлетний малыш, отвечал бы ему: «Благодарю вас, отец!» А в Атланте какой-нибудь двухлетний Толмэдж держал бы такую речь: «Все мы братья, все без исключения – и белые и черные, – и не только в Неделю братства, но и в любую другую неделю». На это я ответил бы: «Аминь!» Вскоре и вся Америка снова стала бы молодой страной, какой она была до того, как позабыла, что означает братство. В самом деле, давайте расти назад!

– Итак, если мы встанем на этот путь, то сумеем, по-вашему, решить расовую проблему. А как насчет детской преступности?

– Ведь наш брат, пожилой человек, белый или черный, ведет себя лучше, чем нынешняя молодежь, не так ли? – сказал Симпл. – Ей-богу, это так! Вот вам примеров годы моего детства ребята обычно тузили друг друга кулаками, боролись, гонялись друг за другом, а иной раз кто-нибудь мог и швырнуть камнем в приятеля. В худшем случае – в самом худшем случае – мальчишка, если он был совсем уж испорченный, вытаскивал нож, но редко пускал его в ход. А теперь все эти подростки, да и дети то и дело стреляют, и притом так, чтобы обязательно убить. Чем, по-вашему, объяснить все это?

– Когда мы были маленькими, люди воевали при помощи винтовок. А теперь – при помощи атомных бомб. Войны стали ожесточеннее.

– Когда я был маленький, – сказал Симпл, – если меня заставали за курением сигаретки, то тут же начинали пороть. А нынче курение сигареты – сущий пустяк. Ребята курят папиросы с наркотиками и пускают дым прямо в физиономию мамаше. Чем, по-вашему, объяснить все это?

– Когда вы были маленький, – сказал я, – взрослые считали себя страшными кутилами, если, бывало, посидят в компании за кружкой пива и возвратятся домой в полночь. А нынче, если не пьешь скотч-виски, грог, джин или водку, то считается, что попусту теряешь время. И начинают пить теперь, пожалуй, только в полночь. Теперь все стали какие-то необузданные.

– Первую похабную картинку, – сказал Симпл, – я увидел, когда мне было двадцать пять лет. А теперь я читаю в газетах, что ими открыто торгуют возле школ.

– Когда вы были маленький, – сказал я, – то «Подлинные признания» припрятывали подальше, чтобы книга не попалась на глаза бабушке. Но так поступали до того, как наши бабушки начитались Микки Спиллейна, а комиксы сейчас вообще продают в каждом киоске.

– Когда я был мальчишкой, комиксы были в самом деле комичные, – сказал Симпл. – Помните «Матта и Джеффа», «Воспитание папаши» и «Подгулявших ребят»? А теперь комиксы ничуть не комичны. В них одна уголовщина да всякая чушь – чудовища, психи, шпионы и тому подобное. Не удивительно, что ребята больше не стремятся, скажем, получше одеться, а стараются стать преступниками. В кино, бывало, показывали, как швыряются пирогами, и про любовь, и про вампиров, и про чикагских гангстеров, которых в конце фильма обычно подстреливали. А теперь в кино стреляют не только гангстеры. Нынче в фильмах пистолет у каждого. Должно быть, мы живем в Век пистолета. Я-то думал, что для ношения оружия требуется разрешение. А в кино я ни разу не видал, чтобы кто-нибудь вытаскивал из кармана разрешение. Зато все вытаскивают пистолеты. Бах! И кого-то укокошили! В картине, которую я недавно видел, произошло шесть убийств. То же самое в телевидении и по радио. В постановке обычно бывает одно убийство в начале, два в середине и три в конце, иначе это вовсе и не боевик. Ну как тут упрекать детей? По-моему, ребята думают, что без стрельбы и жить не стоит.

– Конечно, все развлекательные зрелища полны насилия. Но, в конце концов, это ведь все лишь выдумки. Я думаю, даже дети понимают, что все это понарошку.

– Но это настолько захватывает, что детям хочется попробовать все по-настоящему, – сказал Симпл.

– Значит, вы считаете, что жизнь подражает искусству? Лично я думаю, что дело обстоит наоборот. Жизнь полна преступлений, и потому везде их так много – и в радиовещании, и в телевидении, и в кино Возможно, все это какой-то порочный круг.

– Но слава богу, – сказал Симпл, – что в этом кругу, по крайней мере, не одни только негры. Теперь все поголовно стреляют и убивают. И мы – негры – меньше всех. По радио никогда не услышишь, чтобы кого-нибудь убил негр, убивают лишь белые. И в телевидении самые крупные и самые шикарные преступления тоже совершают белые.

– Ни одна раса не имеет монополии на преступление. К чему же и здесь заводить разговор о цвете кожи?

– Потому что я цветной, – ответил Симпл. – Мои предки были цветные, и дети мои будут цветные. Почему бы. мне не говорить о цвете кожи?

– К такой социологической проблеме, как преступление, цвет кожи, пс^моему, не имеет никакого отношения.

– Был бы я слоном, я бы говорил о слонах, – сказал Симпл. – Будь я львом, говорил бы о львах. А раз я негр, то и говорю о неграх. Я не хочу сегрегации, даже когда речь идет о преступлениях. Никакой сегрегации – ни в жизни, ни в кино, ни в телевидении. Я хочу равноправия и требую его.

– Насилие и преступление – зло. Вы хотите иметь право творить зло?

– Я хочу иметь все права, какие только существуют, – воскликнул Симпл. – А тогда я выберу себе право поступать правильно. Каждый должен иметь право совершать зло, чтобы располагать правом творить добро, не так ли?

– Ваши доводы противоречат здравому смыслу, – сказал я.

– Ну, так возьмите себе здравый смысл, а мне оставьте права, – сказал Симпл. – А тем временем я намерен расти назад, чтобы непрерывно молодеть.

Похороны Джима Кроу

– Хотел бы я, чтобы можно было помереть как-нибудь так, чтобы не умирать, – сказал Симпл, – просто отделаться от того, что тебе досаждает, а все хорошее сохранить – и самому остаться в живых. Взять, к примеру, мою старую тетку Люси, ту, что страдала артритом, отчего иногда становилась совсем несносной, хоть и была добрейшая душа. Пусть бы вместо нее умер артрит – тогда все было бы в порядке! Или возьмем президента Рузвельта: если бы умер не он, а его хвори, то мир, может, выглядел бы сейчас по-другому.

– Иначе говоря, – заметил я, – по-вашему, было бы чудесно, если бы погибали болезни, а не хорошие люди, которые от них страдают. Ваше рассуждение ошибочно хотя бы уж потому, что не все люди хороши. Есть люди больные, а вдобавок еще и плохие.

– Вот я и хочу, чтобы умирало все плохое, что в них есть, – сказал Симпл. – Будь я судьей, я бы никого не приговаривал к смерти. Я бы просто выносил смертный приговор этому плохому.

– К сожалению, человечество еще не открыло надежного способа отделять зло от человека или человека от зла. Ведь смертная казнь существует для того, чтобы, предавая смерти человека, уничтожать и присущее ему зло. Это своего рода законное убийство. Но беда-то в том, что зло присуще не отдельному человеку, а обществу в целом. Им заражено множество людей. Сегодня казнят на электрическом стуле убийцу, а в тот же самый момент в другом месте совершает убийство кто-то другой. Казнить человека – еще не значит убить преступление. Умирает только человек. Следует добраться до глубинных корней зла, подобно тому как врач стремится добраться до основных причин болезни.

– Об этом я и толкую. Удалять надо больной корень, а не зеленое дерево все целиком.

– Это, положим, спорно, – сказал я. – Бывает, что болезнь перешла уже из корня на все зеленое дерево, как вы выразились. И вот листья больше не зеленеют, они поблекли и увяли, ветви засохли; в таком случае, по мнению некоторых, остается срубить все дерево целиком.

– Но я ведь завел речь о больных людях, а вовсе не о деревьях и не про убийство и зло. О тех, кто страдает от самых обыкновенных болей в пояснице, от мигрени и желудочных недугов, ведь по этой причине с нашим грешным миром расстается гораздо больше людей, чем от казни на электрическом стуле. Мне бы, например, вовсе не хотелось заполучить такую болезнь, от которой можно умереть.

– В таком случае, вы просто умрете от старости. Все люди от, чего-нибудь да умирают.

– А я не хочу умереть и от старости, – сказал Симпл.

– Рано или поздно старость подбирается к каждому. Людей, живущих вечно, не бывает. И вам тоже жить вечно не удастся.

– А я бы не прочь.

– Чего ради?

– Хочу дожить до такого дня, когда смогу, не обращаясь за помощью в Верховный суд, обедать в любом ресторане штата Виргиния. Хочу дожить до такого дня, когда вообще смогу обедать всюду, где мне вздумается.

– Этого, может быть, и не так уж долго осталось вам ждать, – сказал я.

– Подольше, чем какому-нибудь микробу потребуется, чтобы сожрать меня, – сказав Симпл. – Ах, если бы Джим Кроу был всего лишь живым человеком, тогда, может, и он захворал бы, схватил, скажем, воспаление легких, или скрутил бы его артрит, лопнул бы у него желчный пузырь, либо он надорвался бы, заполучил чахотку, рак, а то и порок сердца – и сдох бы. Я бы не прочь взглянуть, как будет подыхать Джим Кроу – в крайнем случае, хоть на электрическом стуле. Я бы взял даже на себя расходы по похоронам и послал цветы. А если бы его семья потребовала, я бы произнес на его похоронах поминальное слово. Непременно произнес бы! И сказал бы: «Джим Кроу, Джим Кроу, господь бог взял тебя от нас! Хвала всевышнему! Джим Кроу, ты никогда больше не станешь пить из водоразборной колонки для белых, когда у меня так пересохло в глотке и напиться негде. Никогда больше не поедешь ты, Джим Кроу, в автобусе от Вашингтона до Нью-Орлеана на переднем сиденье, в то время как я буду трястись где-то сзади, над самыми колесами. Никогда больше ты, Джим Кроу, лежащий здесь бездыханным трупом, не поднимешься и не обзовешь меня черномазым. Теперь ты в моей власти, и я буду читать тебе отходную. Ты ведь не знал, что негр будет читать отходную на твоих похоронах, не так ли, Джим Кроу? Ну вот, а я читаю! Я, Джесс Б. Семпл, был по образу и подобию божию сотворен из праха, в который господь вдохнул Дыхание Жизни как раз для того, чтобы читать отходную на твоих похоронах, Джим Кроу, и предать тебя земле, где ты будешь мирно гнить до тех пор, пока земной шар не перестанет крутиться вокруг солнца, и не остановится так чертовски внезапно, что ты, я и все остальные пулей пролетим сквозь мгновения страшного суда и брякнемся к подножию трона божьего!» И бог скажет: «Джим Кроу! Джим Кроу! Убирайся прочь! Проваливай отсюда! Поспеши занять свое место в преисподней!»

Очень сожалею, Джим Кроу, но именно так скажет бог. А потому я и сам могу сказать это первый.

И сейчас, когда крышка гроба заколочена, а за дверями уже стоит катафалк, и Толмэдж, Истлэнд и Бирнс утирают слезу, и все вагоны на Южной железной дороге одеты в траур, и флаг конфедерации наполовину приспущен, и «Дочери американской революции» одна за другой попадали в обморок, – мне доставляет огромное удовольствие завершить похоронную церемонию такими словами: «Джим Кроу, проваливай в преисподнюю!»

Неделя белой истории

– Близятся день рождения Линкольна и Неделя черной истории, – сказал Симпл, – а когда же, интересно, будет отмечаться Неделя белой истории?

– Неделя белой истории? – воскликнул я. – Никогда о такой не слыхал.

– Я тоже, – сказал Симпл, – но ведь должна же быть Неделя белой истории?! У белых ведь побольше, чем у нас, всякого такого, что стоит отметить.

– Например?

– Например, день, когда они купили первых негров с невольничьего корабля в Джеймстауне, и с тех пор только и делают в этой стране, что заставляют нас работать на себя задаром или почти задаром. Такой день они наверняка могли бы отметить во время Недели белой истории.