Текст книги "Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души"
Автор книги: Джеймс Холлис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Расстройства личности
Определенный спектр человеческих страданий выходит за рамки просто невротических – это так называемые «личностные нарушения». Невротическая личность отдает себе отчет в своих страданиях, нередко винит себя в неспособности освободиться от душевной сумятицы, но все же имеет возможность проработки страдания для выхода к большему смыслу. Личностное нарушение бывает у индивидуума, получившего действительно значительную травму. Такой человек не просто страдает из-за своей раны, он являет собой эту рану. Слившись с ней, он постоянно живет в ее суженном воображаемом кругозоре. Говоря что-то или делая, он словно бы глядит на жизнь через окошко этой раны, не осознавая совсем или осознавая в очень незначительной степени параллельные возможности.
Теневая проблема проявляется в личностных расстройствах через исключение альтернатив. Такому человеку уже не страшны альтернативы – вполне обычное переживание для невроза, поскольку для его внутреннего устройства характерно исключение этих альтернатив. Словно Прометей, навечно прикованный к кавказским скалам, антиобщественное личностное расстройство приковано к восприятию Другого, который здесь для того только, чтобы причинять боль. Это корневое восприятие становится преобладающим во всех взаимоотношениях, а доминирующим мотивом – комплекс власти. А там, по выражению Юнга, где верх берет власть, любовь отступает. Тогда уделом такого человека становится жизнь без любви. Он может иметь семью или занимать высокое общественное положение, но при этом жить в стерильной, самовоспроизводящейся среде, откуда любовь и взаимность изгнаны раз и навсегда. Жизнь в ее полноте преломляется через линзу власти – жизнь, урезанная до сизифовой повторяемости, причиняющая боль другим и при этом не допускающая размышления над этой болью, сдавливающая совесть, которая могла бы разделить страдания другого.
Человек с параноидальным расстройством личности одержим первобытными страхами, теми, что не дают покоя ребенку. Они переполняют его ресурсы, создавая восприимчивость, управляемую страхом. Очень скоро этот страх заглушает собой весь окружающий мир, пробирается в каждую щелку, и именно в нем нужно искать причину мании преследования или компенсаторного величия. Противоречащие факты перекручиваются таким образом, чтобы их можно было бы подогнать под корневую идею (совсем как в старой шутке про «исключение, лишь подтверждающее правило»). А поскольку все расстройства личности – это также и расстройства воображения, индивид не может себе представить, что существуют еще какие-то другие возможности, кроме откровенно угрожающих. Поэтому страхи прошлого расползаются по всем углам жизни, а старые кошмары воспроизводят сами себя. Таким образом, для такого человека Тень – уже не страх, это неизменное состояние Эго. Тень – это альтернативный мир сострадания и поддержки, себя и других, который кажется теперь слишком рискованным и пугающим.
Нарциссической личности больше всего на свете не хочется, чтобы открылась ее тайна, а именно: когда она смотрится в зеркало жизни, она не встречает там ответного взгляда. Отсюда и постоянная потребность использовать других людей для того, чтобы получить это положительное отражение, столь плачевно отсутствующее тогда, когда формировалось собственное чувство Я. Нарциссическая личность сверхкомпенсируется обостренным чувством собственной значимости, которое существует независимо от отношений, регулируемых нравственными мотивами. Она не способна сочувствовать другим, например своим детям, и вместо того использует их, чтобы укрепить свое неустойчивое чувство Я. Обрушивая на детей свое непомерное самолюбование, родитель-нарцисс коверкает им судьбы или заставляет бежать из родительского дома, чтобы сохранить свою жизнь. Супруг-нарцисс контролирует, унижает и во всем подавляет супруга – носителя архаической неоформившейся потребности в уважении. Теневой момент для нарцисса не только в манипуляции и плохом отношении к другим, но и в неспособности обратиться к своей внутренней неполноте и проработать ее более личностно ответственным способом, как это бывает в психотерапии. К прискорбию, внутренняя неполнота крадет у Эго силу, столь необходимую, чтобы взяться за решение этой задачи – и человек продолжает порабощать других, обслуживая фантом пустоты, обитающий в его сердцевине.
Сходным образом вокруг страха оставления формируется пограничное расстройство личности. Такие люди, неспособные удержать воедино конфликтующие стороны своей личности, выплескивают свой внутренний конфликт на группы, сеют вокруг себя раздор, а затем обвиняют других в своих дисфункциях. Они доводят друзей и близких до крайней черты, требуя от них слишком многого, а затем уходят с готовым доказательством, что другой плохо относился к ним. Боясь одиночества, они отталкивают людей, тем самым только снова и снова воссоздавая свое одиночество. Теневая задача здесь, конечно же, – принять одиночество таким образом, чтобы можно было выстроить более продуктивные отношения с Я, от которых происходит наш здоровый выбор. Как сформулировал сам Юнг, «пациент должен оставаться в одиночестве, если хочет узнать, что поддерживает его тогда, когда он сам уже не способен поддерживать себя»[47]47
Jung. Psychology and Alchemy // CW. 12. Par. 32.
[Закрыть]. Такая задача может испугать кого угодно и уж тем более кажется непосильной для пограничной личности. В ее душе продолжает бушевать ярость, направленная на бесконечно отвергающего Другого, порожденная ослаблением отношений со своим Я, единственным надежным выразителем постоянства, направления и поддержки.
Компульсивное расстройство личности порождается архаичной тревогой, которая проявляется в виде чрезмерной поглощенности работой и/или в перфекционизме, а еще в едва сдерживаемом гневе из-за замкнутости в этой программе. Нередко такая личность излишне требовательна, настаивает на том, чтобы все было только по ее, в противном случае оставшиеся невыясненные моменты причиняют ей еще большее беспокойство. Пассивно-агрессивная личность в глубине души чувствует себя бессильной и управляется замаскированными стратегиями, обслуживающими сигнал из сферы личных отношений, сообщающий, что Другой всегда сильнее. Соответственно, такой человек провоцирует разногласие за сценой, необязателен в делах, неверен в обязательствах и постоянно находит пути исподволь управлять событиями или людьми, если не в силах делать это в открытую. Эти расстройства роднит с зависимостями их общая теневая задача – напрямую пережить все то, что человек чувствует без защитной позиции для того, чтобы задача взросления и программа перемен могли быть приняты сознательно. К сожалению, деструктивная сила ранних переживаний мира и себя в нем, как правило, управляет эго-состоянием, и это еще больше усложняет путаницу вокруг архаической раны и ее примитивной защиты, мешая человеку разобраться с ними.
* * *
Все мы проявляем «психопатологию обыденной жизни» своими организованными рефлексивными реакциями на психологические раны. Эти реакции в буквальном смысле узаконены в нас. Как результат, столько других возможностей оказываются исключенными, а мы – отгороженными от полноты жизни. Всякий исключенный материал увеличивает нашу Тень. Другими словами, в том, чего мы избегаем, будет находиться подавляющая часть нашего теневого материала! И он не уйдет сам по себе – то, чего мы избегаем, неким образом проявится в нашей жизни, или же эту проблему понесут дальше наши дети, чтобы подстроиться под нее или окончательно решить ее. И все потому, что отвергаемое внутри, как заметил Юнг, имеет тенденцию, хотим мы того или нет, приходить к нам в виде судьбы во внешнем мире.
И в качестве последнего примера мне вспоминается работа с одной из моих первых клиенток в те времена, когда я еще обучался в Цюрихе. Берте было уже за тридцать, она с трудом оправилась от тяжелой, едва не ставшей фатальной булимии, оставаясь по-прежнему ревностной сторонницей самоограничения во всем. Несмотря на свои незаурядные способности, она все откладывала с поступлением в университет, жила очень умеренно, периодически придерживаясь всевозможных диет, практикуя очистки, и зарабатывала себе на жизнь уроками иностранного языка, что давало ей возможность более или менее не зависеть от окружающих. Мать Берты наложила на себя руки, вероятно, вследствие психологической травмы военного времени. Отец ее воевал в «Африканском корпусе», вернулся в Германию духовно надломленным и погиб в автокатастрофе. Таким образом, в детские годы она оказалась дважды покинутой. На воспитание Берту с неохотой приняла тетка и постоянно принижала ее. Ребенком Берта начала красть игрушки и конфеты, тем самым по-детски надеясь хоть этим поддержать себя эмоционально. В молодости у нее постепенно сформировалась булимия, которая едва не стоила ей жизни. Хотя в материальном плане Берта была вполне самостоятельной, она продолжала жить в эмоционально суженном видении себя и мира. Саму себя она воспринимала как человека малозначимого и, в сущности, бессильного, а внешний мир в целом как равнодушный и жестокий – отношение, происходящее от детского прочтения тех травм, которые были нанесены ей судьбой.
Ее взрослое поведение целиком было «логическим» проявлением ее индивидуального мифа, когда мир видится сквозь призму утраты и оставленности. И все же ее душа пыталась обратить на себя ее внимание и продолжала искать пути к исцелению. Однажды Берта увидела сон: она в своей комнате, и в эту комнату входит ведьма, крадет ее куклу и выбегает на улицу. Даже во сне Берта понимает, что кукла – это ее «внутренний ребенок». Она догоняет ведьму, предлагая за куклу любой выкуп, какой только та захочет, лишь бы вернуть себе это дитя. Ведьма смеется и убегает.
Когда же она снова догоняет ведьму, та требует он нее исполнить три задания как выкуп за ребенка. Задания эти таковы: заняться любовью с толстяком, выступить с лекцией в университете и еще раз съездить в Германию и пообедать там с приемной матерью. Эти задачи на символическом уровне представляют собой высший уровень теневой работы, который требуется проделать Берте, чтобы выкупить свою индивидуальную историю и вернуть себе более жизнеутверждающее настоящее.
Злодейка, персонификация архетипической раны, в данном случае – это, конечно же, ведьма. Ее драматическое ночное появление воплощает отношение Берты к ее телу – вместилищу всего природного, ближе всего находящегося к дому и к другим людям, если принять во внимание тот факт, что основные люди ее детства «покинули» или унизили ее. Таким образом, заняться любовью с толстяком – это означает подружиться со своим телом, риск согласиться на взрослые двусторонние отношения и проявить свою сексуальность (у нее не было по-взрослому близких интимных отношений). Чтобы прочитать лекцию в университете, потребовалось бы преодолеть защитную социофобию, представив свои таланты и свою индивидуальность на всеобщее обозрение. Вернуться в Германию, да еще и ради обеда, иначе говоря, источника живительных сил, со злой мачехой – это означало мобилизовать всю свою взрослость на задачу противостояния мачехе и на исцеление архаической раны. Как это ни печально, и во сне, и в сознательном размышлении о нем Берта приходит к выводу, что ведьма, архетипический образ украденного материнства, просит от нее слишком многого. Ей суждено быть вечно прикованной, казалось Берте, к своему застойному настоящему, своими же защитами от травматической, полной одиночества истории.
Все мы по ходу жизни попадаем в застойные места, которые не дают нам двигаться дальше. Некоторые из них очевидны настолько, что в канун Нового года мы обещаем себе оставить их в прошедшем году и начать новую жизнь, правда, не всегда с успешным результатом. Другие не столь заметны и раскрываются только в наших ежедневных рефлективных реакциях на повседневность. В этих застойных местах, если внимательно их исследовать, прослеживается некая невидимая нить, которая тянется обратно к какому-то архаическому страху, всепоглощающему для ребенка и по-прежнему наделенному остаточной энергией, чтобы пугать и даже полностью «выключить» взрослого. Проработать этот страх, каким бы он ни оказался, реальным или нереальным, – это теневая задача, которую психопатология повседневной жизни выводит на поверхность и ставит перед каждым из нас. Пример этой архаической дилеммы можно увидеть во всеобщей одержимости диетами, на которые приходится большая часть наших решений начать новую жизнь. На первый взгляд, кажется, что нужно лишь поменьше есть, но мы постоянно соскальзываем к старым паттернам поведения, и наши килограммы возвращаются. Откуда берется этот архаический страх, что еда – это тайный «подкуп»? Подобный парализующий страх, если попытаться осознать его, приводит к вопросу: «Если я этого не съем, то что же тогда подкрепит меня?» И, не желая оставаться без эмоциональной подпитки, мы будем переносить наши психологические потребности на материальные, и наши килограммы как были, так и останутся на прежнем месте.
Вот в чем парадокс исцеления наших многообразных патологий – освободиться от них можно, лишь постоянно оказывая внимание и уважение тому, о чем они говорят нам. Ведь в конечном итоге нам так не хочется верить в то, что жизнь наша управляется программами других людей, или страхом, или нашей защитной реакцией на то и другое. Мы хотим быть такими, как мы есть, и теми, кто мы действительно есть. В «психопатологии повседневной жизни» мы приглашены открыто противостоять значительной части индивидуального теневого материала. Даже если для этого потребуется снова посетить травмирующие места, более дифференцированные отношения с нашей психологической сложностью шаг за шагом будут открывать для нас более широкую жизнь. Когда мы не вглядываемся внутрь себя, что-то внутри нас тем не менее продолжает смотреть на нас, неприметно принимая за нас решения. Мы хотим уважать наш «патос» – наше страдание, но при этом не впадать в пассивность или патетику.
Глава 5
Скрытые программы
Тень в близких отношениях
Когда порой совсем я забываю,
Что значат близость, и любовь, и дружба,
В безумии рассудок я теряю,
Тоску безмерную беря к себе на службу.
Руми
Том и Салли ежедневно грызутся между собой, оскорбляют друг друга и семьи своих родителей и уже давно отчаялись получить то, к чему так стремились когда-то. И разве мало других семей, в которых проигрывается эта или подобная динамика? Все мы говорим, что высоко ценим личные отношения, но почему же столь многие из них оказываются разбитыми?
Кажется, куда ни пойди – Тень повсюду следует за нами. Семейная жизнь – словно минное поле: невозможно перейти его, не напоровшись на растяжку. Да и кто из нас вообще полностью свободен от смешанного мотива? Кто из нас вообще может быть в неманипулятивных отношениях с другим человеком? Кто из нас достаточно сознателен для того, чтобы сдерживать врожденный нарциссизм и его теневые программы, достаточно силен, чтобы признавать неприятные истины о себе, чтобы раз за разом не подавлять их, и настроен на то, чтобы проработать их ради необременительных отношений с другим человеком?
В каждом напуганном, жаждущем внимания ребенке мы видим нашу глубокую человеческую сердцевину – жадную, голодную, эмоционально нуждающуюся, настойчивую, неизбежно нарциссическую. С этим ребенком мы никогда не расстаемся на протяжении всей жизни. Единственный вопрос только в том, насколько значима его роль в ежедневном танце Я и другого человека? И удалось ли кому из нас избежать глубокой жажды заботы, насыщения и безопасности? Тони Хогланд в стихотворении «Что нарциссизм значит для меня» признает, что даже в наши взрослые годы «глубоко внутри несчастья / повседневной жизни / продолжает кровоточить любовь»[48]48
Hoagland. What Narcissism Means to Me // What Narcissism Means to Me. P. 17.
[Закрыть]. В самом деле, насколько мы вообще удаляемся от этого глубоко ранимого Я с его нарциссической программой? Как можно по-настоящему полагать, что оно исчезнет просто потому, что теперь наше подросшее тело играет большую роль на большей сцене? Поэт Делмор Шварц иллюстрирует этот парадокс, называя свое тело с его настойчивыми требованиями «грузным медведем», повсюду следующим за ним, теневым зверем, который настойчиво сует свой нос в отношения с любимым человеком: «Без этого медведя и шагу не ступить»[49]49
Schwartz Delmore. The Heavy Bear Who Goes with Me // Modern Poems: An Introduction to Modern Poetry. P. 320.
[Закрыть]. Этот неуклюжий медведь повсюду преследует его и нас вместе с ним, «во сне скуля, когда приснится мир из сахара».
Программирование имаго межличностных взаимоотношений
Взрослея, мы постепенно учимся сдерживать многие положения этой своекорыстной программы – соглашаемся на самоограничение ради взаимности, избегаем наказания, получаем обусловленные вознаграждения, приспосабливаемся. Как говорится, не подмажешь – не поедешь. С течением времени большинство из нас также приучаются выходить из своего ограниченного круга, чтобы соучаствовать в реальности другого человека, обретая способность к сочувствию, сопереживанию, состраданию – каким словом ни назови, этимология этого слова предполагает способность неподдельно разделять боль другого[50]50
Вспомним из предыдущей главы: «патос» по-гречески, «пассио» на латыни – страдание.
[Закрыть].
Рассудок и сознательное намерение могут предложить свой поведенческий кодекс, и все же они так легко ниспровергаются силой нерационального внутреннего мира. Воображение, однако, дает такую возможность – видеть дальше собственного носа, дальше пределов нашей личной или племенной истории и войти в мир другого. Мы проделываем это всякий раз, когда читаем роман, следим за ходом пьесы на сцене или рассматриваем живописное полотно. Мы позволяем нашей сенсибельности быть проницаемой, пластичной, внушаемой, переставая быть сторонними наблюдателями в мире другого человека, по крайней мере, на какое-то время. И тогда, в такие мгновения, мы поднимаемся над своим привычным опытом и становимся сопричастны миру большему, чем наш собственный, и открываем в себе способность разделять опыт другого человека. Примером тому может служить Национальный музей Холокоста в Вашингтоне. Каждый посетитель получает билет, на котором напечатано имя какого-то одного человека. Под конец экскурсии посетитель узнает, какая судьба постигла эту одну неповторимую индивидуальную душу. И то, что в противном случае могло быть «историческим экскурсом», перегруженным обезличенными цифрами и фактами, становится живым напоминанием о том, что в этих шести – девяти миллионах убитых каждый был личностью с неповторимой историей и жизнью, оборванной преступно и несправедливо.
Те, кто в своем опыте скованы рамками своей истории, воспитания, племенными табу, комплексами родительской семьи, живут в эмоционально ограниченных отношениях. Более того, они оказываются скованы обширным, травматическим ранением детского периода, часто наделены безнадежно избыточными имаго, в результате чего им недостает элементарной способности сопереживать другому. Именно поэтому они могут претворять в жизнь ужасающе-агрессивные программы без всякого раскаяния и без угрызений совести. Таковы «опустошенные души», как образно и метафорично назвал их в свое время Адольф Гуггенбюль-Крейг. Их величайший пафос при всем том, что их отношения неизменно конфликтны и травматичны, в том, что они остаются замкнуты в таком стерильном, одноцветном, повторяющемся внутреннем мире, который может воспроизводить разве что одну и ту же унылую тему и ее финал. Будет справедливым признать, что многие из наших трудностей во взаимоотношениях происходят от ограниченного, эмоционально несостоятельного воображения и что мы во многом прикованы к образам, заряженным давным-давно и не в наших краях.
Так как же программируется динамика отношений, энергетически заряженное имаго в каждом из нас и насколько поддается переменам? Откуда столько беспокойства и неблагополучия в наших отношениях?
Наши первые сигналы взаимоотношений открываются в первичных формирующих опытах. Действительно ли он здесь, этот Другой[51]51
В данном случае я пишу Другой с большой буквы, чтобы подчеркнуть неограниченную силу наших первичных, базовых взаимодействий с другими людьми. Наш интернализированный импринт родового Другого, обычно родителя или опекуна, порождается из пластичности младенческого опыта, а затем переносится на последующие взаимоотношения. Другие силы, включая социополитические, экономические и влияние окружающей среды, могут также внести свой вклад в программирование имаго Другого с его «посланиями».
[Закрыть]? Неопределенный, отсутствующий, наказующий? Или, может, Другой – заботливый, надежный, охотно идущий нам навстречу? Может быть, Другой сдержан, непредсказуем или же безудержно навязчив? Эти ранние пробы исключительно сильны в формировании будущих взаимоотношений, особенно в детские годы, когда мы податливей всего, наиболее склонны к субъективному прочтению мира, говорящего нам: это ты, а это мир, таков он есть, и так будет впредь!
Конечно же, мы получаем много разных сигналов, каждый из которых в силах видоизменить программирование этого имаго отношений. Однако нам придется признать, что самые ранние, самые мощные и наиболее устойчивые сигналы, как правило, происходят от этих первых опытов взаимодействия «родитель – ребенок». Они, следовательно, составляют те архаические послания, что продолжают едва слышно пульсировать под поверхностью наших теперешних взаимодействий с другими людьми. И чем больше интимности в этих отношениях, тем больше в них присутствует архаическая драма с ее директивами, осознается она или нет. И хотя мы вовсе не автоматы, не узники этой истории, все равно достаточно наивны, чтобы игнорировать ее навязчивое присутствие.
И, поскольку образы межличностных отношений порождаются этими архаическими программами, так же порождается и жизненный стиль, стратегии личности и тип поведения, склонного к повторяющимся паттернам. К примеру, двумя неизбежными категориями нашего общего травматического экзистенциального опыта являются: 1) ощущение того, что Другой нас подавляет, вторгается в наше личное пространство или причиняет вред и/или 2) ощущение оставленности Другим. У каждого из этих переживаний достаточно сил, чтобы подавлять, даже замещать собственные способности уязвимого ребенка к свободе выбора. Все мы имеем опыт переживания этих двух категорий, но с различной степенью интенсивности, притом они могут самыми разными путями быть опосредствованы или смягчены Другим. Даже при том, что ни один родитель не может быть постоянно рядом с ребенком, в целом ободрение, последовательность и доброе намерение со стороны родителя могут сделать многое для смягчения силы сигнала всеобъемлющего смятения или оставленности или, конечно, загнать страх ребенка еще глубже.
С учетом воспринятого опыта подавления Другим общее послание, которое получает ребенок, – это представление о своем бессилии перед лицом Другого. От этого подчиняющего послания исходят три стратегии. Первая – научиться паттернам уклонения, чтобы как можно реже подставлять себя под удар. Мы все наделены этими паттернами в наших житейских отношениях и дома, и на работе. Мы уклоняемся, откладываем в долгий ящик, забываем, пытаемся увильнуть, выдумываем всякие уловки, мы диссоциируем, подавляем и вытесняем. Пожалуй, чаще всего мы избегаем эмоционально заряженных моментов, конфликтов и своего неподдельного отличия от других. Все это потом отзовется в нас ноющей болью как сожаление, депрессия или непрожитая жизнь. Подобное уклонение ведет к потере личной целостности. И не представить себе, сколько сожаления или депрессии в отношениях происходит от этого отречения от нашей собственной неповторимой индивидуальности!
Во-вторых, чувствуя себя бессильными, мы прибегаем к комплексу власти в попытках обрести независимость от окружающей среды, стать сильнее Другого и, в свою очередь, контролировать его. Кто из нас время от времени не попадал под власть подобного комплекса силы? (В груди того, кто пишет эти строки, бьется сердце диктатора, и у каждого из нас внутри есть маленький диктатор.) Какая из семейных пар свободна от мотива власти в каждый отдельный момент? Власть – это не зло, скорей, это проявление энергии между двумя людьми. Вопрос тогда будет выглядеть следующим образом: что представляет собой скрытая программа в определенных отношениях? Согласно уже упоминавшемуся высказыванию Юнга, где верх берет власть, там нет любви, иначе говоря, если власть заменяет взаимную связь, тогда взаимоотношения становятся невольниками теневой программы.
В-третьих, мы учимся уступать, заискивать, ублажать Другого в надежде смягчить его, получить его необходимое одобрение и умерить его власть над нами. Снова же, рефлективно уступая воле других людей, без подлинной рефлективности мы движемся к потере цельности в отношениях с ними. Если я все время буду хорошим и уступчивым, то перестану быть личностью со своими ценностями, перестану быть самим собой (крайняя форма этого уступчивого поведения в наше время получила название «созависимость»). Тогда в случае возможной коллизии, куда деваться непроявленному гневу? Возможно, он примет соматическое выражение, как болезнь, возможно, превратится в депрессию или будет понемногу вытекать наружу в виде внезапных вспышек язвительности или резких возражений. Каждый из нас формирует все три эти стратегии в ходе своего раннего развития, и с течением времени они периодически проявляются во взрослых отношениях.
В соответствии с этим переживание оставленности часто интернализируется как имплицитное заявление о нашей значимости, ценности для Другого или о его отсутствии, что совершенно не зависит от того, делает ли подобное заявление отсутствующий Другой или нет. Тем самым мы снова формируем три базовых паттерна с тысячей различных вариаций. Во-первых, мы отождествляем себя с этим кажущимся отвержением и повторяем послание имаго, уклоняясь от своих талантов и желаний, сводя на нет свои усилия и прячась от тех насущных требований, которые жизнь выдвигает перед каждым из нас. Или же оказываемся на крючке у сверхкомпенсации и из кожи лезем вон, чтобы доказать миру, какие мы хорошие, какие достойные и значимые. Такие люди нередко достигают своих внешних целей, но не получают от них удовлетворения, поскольку переживание того, что внутри чего-то не хватает, – это вечно голодная пустота, требующая корма снова и снова, без малейшей передышки.
Во-вторых, мы снова склоняемся к комплексу власти и стремимся насильно вырвать благосклонность других, их уважение или одобрение любыми возможными способами, вплоть до того что стараемся сделаться незаменимыми для них. (Немало родителей вот так превратили своих детей в иждивенцев, делая для них слишком много. Веря, что помогают своим детям, они вместо этого посылают им сигнал: «Ты нуждаешься во мне и всегда будешь нуждаться, чтобы ладить со своей жизнью, хотя в действительности это я нуждаюсь в тебе».) Или же мы подпитываем нашу нарциссическую рану, контролируя других, постоянно ища в них признания нашей значимости. Мы подводим их к тому, чтобы они эмоционально подкармливали нас. Соглашаясь, они со временем начинают досадовать, что их используют подобным образом. Если же не соглашаются или оказываются не способны подкармливать наше чувство собственной значимости, мы злимся и жаждем наказать их за это. Когда родитель живет в ребенке или супруг зависим от супруга в самоуважении, тогда теневой момент – власть, а не любовь.
В-третьих, мы открываем для себя суррогатные источники – аддиктивные привычки, чтобы соединиться с Другим, будь то тепло другого тела, пища, табак или алкоголь, власть, идеология, вера, телевидение, Интернет, рутина, блестящие побрякушки и многое другое, способное незамедлительно смягчить гнев и тоску оставления. Разве мало кто из нас в материалистическом обществе проецирует свои эмоциональные потребности на вещи и при этом хронически неудовлетворен тем, чем уже обладает, или постепенно начинает понимать, что наш позыв владеть вещами приходит именно с той целью, чтобы завладеть нами? Эти три паттерна программирования отношений, способные на тысячи едва приметных вариантов, также продолжают работать в жизни каждого из нас, неважно, признаем мы их теневое присутствие в наших отношениях или нет.
Не стоит удивляться поэтому, что эти шесть стратегий, возникающих от двойных категорий всеобщего экзистенциального ранения, создают паттерны отношений. Считая себя свободными в каждый отдельно взятый момент, как часто мы обслуживаем эти архаические первичные сигналы, бываем ли мы когда-либо вообще свободны от них?[52]52
Более полное обсуждение этих шести стратегических паттернов житейского поведения можно найти в моей книге: Finding Meaning in the Second Half of Life: How to Finally, Really Grow Up. Р. 49–64.
[Закрыть] Словно призрачные тени, они присутствуют в нашей общественной и личной жизни, составляя непрерывное теневое измерение, в результате чего мы не те, кто мы есть здесь и сейчас, но те, кем были всегда: рефлективные, исторически заданные. Как можно ожидать, что наши отношения будут процветать в окружении подобных призраков? Да и есть ли вообще отношения, свободные от таких теневых программ?
Кроме того, в наших отношениях мы вступаем в противостояние с Тенью всякий раз, когда мы оказываемся в ловушке комплекса, что чаще всего бывает с нами в интимном окружении или когда мы сознательно или бессознательно подключаем другого к нашей личной программе. Соответственно, в присутствии Другого активируются первичные имаго Себя и Другого, программируемые изнутри от самых ранних моментов, несущие всегда сильный импринт матери и отца и других сигналов, полученных в те архаические годы формирования. Ни в какой другой обстановке эти динамики не задействуются с большей готовностью, чем в близких отношениях двух людей, которые, скорее всего, способны пробудить матрицу первоначального имаго родитель – ребенок.
Рассмотрим такой пример: супруги Том и Салли вполне благожелательны по отношению друг к другу, однако, когда Салли вторгается в жизнь Тома, предлагая ему разные дельные советы, он закрывается и отдаляется от нее. Если она продолжает настаивать, он сначала раздражается, потом начинает злиться. Когда он отстраняется от нее, она начинает беспокоиться, потом, в свою очередь, сердиться, и теперь уже она замыкается в себе. Какое-то время между ними царит отчуждение, пока кто-то из них осторожно не возвращается в опустевший центр поля и отношения не возобновляются с прежним взаимопониманием. Так в чем же тут дело?
Детство Тома прошло с беспокойным, бесцеремонным родителем. И, когда Салли начинает «наезжать» на него, пусть с самыми благими намерениями, его личная история активируется, и Салли теперь начинает восприниматься через бессознательный фильтр личной истории Тома не как друг, а как неприятель. Его отстранение и последующий гнев – это реакции на его тревогу. Это место уже не ново для него, он уже был здесь прежде, по крайней мере, так ему кажется. И ее внимание, более напоминающее безудержный натиск, может разве что напугать Тома. Салли же, выросшая в эмоционально отчужденной приемной семье, воспринимает его защитное отступление как акт враждебности. Когда она была здесь прежде? Она испытывает тревогу оставления и захлопывается в защитной раковине. И так оба будут упорствовать в этом танце личной истории, пока один из них не разобьет паттерн.
