Текст книги "Империя Солнца"

Автор книги: Джеймс Грэм Баллард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Когда они доехали до одиноко стоящего дома доктора Локвуда, Джим с облегчением понял, что ничего особенного тут сегодня не будет. Машин на подъездной дорожке стояло не больше дюжины, и шоферы деловито вытирали с крыльев пыль, явно не собираясь надолго здесь задерживаться. Из бассейна спустили воду, и садовник-китаец как раз доставал со дна трупик иволги. Дети, которые поменьше, сидели вместе со своими ама на террасе и смотрели, как карабкаются по смешным лесенкам в небо и делают вид, что растворяются в нем, акробаты из кантонской труппы. Они превращались в птиц, распахивали мятые бумажные крылья и притворно, в танце, кидались в самую гущу визжащих от восторга детей, потом прыгали друг другу на спину и превращались все вместе в огромного красного петуха.

Джим провел свой бальзовый самолет сквозь двери веранды. Мир взрослых над его головой зажил своей обычной жизнью, и он пошел дальше по кругу. Многие гости приехали без маскарадных костюмов, так, словно их повседневные роли и без того доставляли им слишком много хлопот, чтобы дать себе труд надеть маску. И Джим тут же вспомнил о давнишних вечеринках на Амхерст-авеню, которые имели обыкновение затягиваться до следующего вечера: матери в помятых вечерних платьях, не слишком уверенно держась на ногах, со смущенным видом бродят вдоль бассейна и делают вид, что ищут мужей.

Разговор угас сам собой, как только доктор Локвуд включил коротковолновый радиоприемник. Ну вот, наконец-то все и заняты – Джим радостно выскользнул через боковую дверь на заднюю террасу дома. Через лужайку протянулась цепочка из двадцати китаянок в черных брюках и блузках, плечом к плечу, каждая со своим крохотным стульчиком. Они стригли газон; ножи вспыхивали в траве, а китаянки безостановочно болтали за работой. Лужайка доктора Локвуда за их спинами превращалась в подобие зеленой чесучи.

– Привет, Джейми. Опять что-то задумал? – На веранде появился мистер Макстед, отец ближайшего друга Джима. Одинокая фигура в блестящем шелковом костюме; и точка зрения на мир – сквозь большой стакан виски с содовой. Он указал на китаянок кончиком сигары: – Если все китайцы, сколько их ни на есть, усядутся в рядок, их хватит ровнехонько от Северного полюса до Южного. Никогда об этом не думал, а, Джейми?

– И они тогда подстригут весь мир?

– Можно и так сказать. Я слышал, ты ушел из волчат [10]10
  Члены бойскаутской организации.


[Закрыть].

– Ну, в общем… – Джим поколебался, раздумывая, стоит ли объяснять мистеру Макстеду мотивы, по которым он ушел из отряда: бунтарский акт, предпринятый исключительно с целью проверить, чем дело кончится. К его немалому разочарованию, на родителей это, судя по всему, должного впечатления не произвело. Он подумал, а не сказать ли мистеру Макстеду, что он не только ушел из волчат и сделался атеистом; он подумывает еще и о том, чтобы стать коммунистом. Коммунисты обладали поразительной способностью выбивать из колеи кого и когда угодно, а такого рода талант Джим почитал первостатейным.

Впрочем, он знал, что мистера Макстеда и этим не проймешь. Мистером Макстедом, архитектором, который вдруг стал антрепренером, основателем и владельцем кинотеатра «Метрополь» и множества шанхайских ночных клубов, Джим искренне восхищался. Он даже пробовал подражать его отвязной манере, но вскоре обнаружил, что держаться вот так, расслабив все мышцы, – это тяжелая работа. Джим понятия не имел о том, что ему предстоит в будущем: в Шанхае нужно было жить одним днем, и жить интенсивно, – однако в мыслях он видел себя взрослого: похожего на мистера Макстеда. Мистер Макстед, всегда с одним и тем же, как казалось Джиму, стаканом виски-соды в руке, представлял собой законченный тип англичанина, который приспособился к жизни в Шанхае; отец Джима, сколь угодно серьезный и умный, никогда таким не станет. Джиму всегда нравилось ездить с мистером Макстедом на машине: они с Патриком устраивались вдвоем на переднем сиденье и отправлялись в непредсказуемый мир пустынных в светлое время суток ночных клубов и казино. Машину мистер Макстед вел сам – черта, которая Джиму казалась удивительной и даже слегка его коробила. Они с Патриком играли за пустым столом в рулетку на деньги мистера Макстеда, под снисходительно-улыбчивыми взглядами «девочек» из белоэмигранток: они за стойками штопали шелковые чулки, а мистер Макстед сидел в конторе с владельцем казино и перекладывал с места на место пачки банкнот.

Может, взять мистера Макстеда с собой в экспедицию на аэродром Хуньджяо – в качестве ответной любезности?

– Не пропусти кинохронику, Джейми. Я надеюсь, ты будешь держать меня в курсе последних новинок военного авиастроения…

Джим стоял и смотрел, как мистер Макстед неверной походкой идет по самому краю пустого бассейна, и думал: упадет или нет? Если мистер Макстед постоянно падает в бассейны, везде и всюду, тогда почему он падает только в те из них, где есть вода?

3
Заброшенный аэродром

Раздумывая над этой загадкой, Джим сошел по ступенькам с террасы. Он пробежал по лужайке за спинами у китаянок, и его самолет на бреющем пронесся прямо у них над головами. Не обращая на него внимания, они по-прежнему подсекали ножами траву, но всякий раз, как Джима заносило к ним слишком близко, он чувствовал легкую рябь страха. Можно себе представить, что будет, если он упадет – и прямо к ним под руки.

В дальнем юго-западном углу участка у доктора Локвуда стояла радиомачта. Кусок деревянного забора уступил здесь место проволочным растяжкам, и, пробравшись между ними, Джим оказался на краю заросшего сорняками поля. В самом центре, в зарослях дикого сахарного тростника, возвышался погребальный курган; из наспех насыпанной земли торчали гробы, как полки шифоньера.

Джим двинулся через поле. Проходя мимо кургана, он остановился, чтобы заглянуть в открытые, без крышек, гробы. Пожелтевшие скелеты были полуутоплены в подушках из мягкой намытой дождями глины, так, словно этих бедных крестьян ни с того ни с сего вдруг водрузили на роскошные шелковые перины. И Джима в который раз поразила разница между безликими телами недавно умерших – он каждый день лицезрел их в Шанхае – и этими согретыми теплым солнышком скелетами, каждый из которых был личность. Черепа – их пристальные, искоса, взгляды, их длинные оскаленные зубы, – вызывали в нем самый живой интерес. В каком-то смысле эти скелеты были куда более живыми, чем те крестьяне, которые обладали ими ничтожно краткий срок. Джим ощупал собственные скулы, челюсти, пытаясь представить, как его скелет лежит здесь на солнышке, посреди мирного заросшего поля, рядом с заброшенным аэродромом.

Оставив за спиной погребальный курган, населенный выводком желтеющих скелетов, Джим пошел через поле к шеренге чахлых тополей. Он взобрался по деревянному перелазу и очутился на высохшем рисовом поле. В тени, под изгородью, лежал высохший труп буйвола, а в остальном пейзаж был пуст, как будто все китайцы, сколько их ни было в бассейне Янцзы, сбежали в Шанхай. Подняв над головою самолет, Джим побежал по гладкому растрескавшемуся дну сухого рисового поля туда, где в сотне ярдов к западу, стояло на самом краешке плоской возвышенности обшитое листовым железом здание. Растрескавшаяся, заросшая крапивой и сахарным тростником бетонная дорога вела мимо полуразвалившейся сторожки, а затем терялась в бескрайнем море бурьяна.

Это и был аэродром Хуньджяо, волшебная страна Джима, где сам воздух дышал восторгом и густым ароматом грез. На краю поля стоял ангар из оцинкованного железа, но в целом от этого военного аэродрома, с которого в 1937 году взлетали китайские истребители, чтобы атаковать идущие на Шанхай колонны японской пехоты, почти ничего не осталось. Джим шагнул вперед: бурьян доходил ему до пояса. В нем, как в море возле Циндао, теплой была только поверхность, а ниже начиналось прохладное полутемное царство, пронизанное таинственными сквознячками. Свежий декабрьский ветер оглаживал траву, и вокруг Джима закручивались волны и водовороты, как будто пролетел невидимый самолет. Если прислушаться, то услышишь, как работают моторы.

Он запустил бальзовую модельку навстречу ветру и поймал, когда она сама вернулась в руку. В общем-то этот игрушечный планер уже успел ему надоесть. На том самом месте, где он сейчас играет, стояли затянутые в летные костюмы японские и китайские пилоты и поправляли большие, как стрекозиные глаза, очки, перед тем как отправиться на очередной боевой вылет. Джим сделал шаг вперед, бурьян стал еще выше и гуще, и он с трудом, как сквозь воду, побрел вперед. Тысячи травинок вслепую ощупывали его бархатные брюки, его шелковую рубашку, так, словно пытались вспомнить этого маленького летчика.

Южной границей летному полю служила неглубокая канава. Там, в густых зарослях крапивы, лежал фюзеляж одномоторного японского истребителя, сбитого, должно быть, при заходе на посадку. Крылья, пропеллер и хвостовую секцию с самолета сняли, но кабина осталась нетронутой, и дожди давно успели выбелить ржавый металл пилотского кресла и рычагов управления. Сквозь открытый решетчатый радиатор Джиму видны были цилиндры двигателя, который когда-то носил и самолет, и пилота по небу. Полированный металл стал шероховатым, как коричневая пемза, как корпуса подлодок, ржавеющих на приколе в бухточке под немецкими фортами в Циндао. Но, несмотря на всю эту ржавчину, японский истребитель по-прежнему был частью неба. Джим уже несколько месяцев пытался измыслить способ заставить отца перевезти его на Амхерст-авеню. По ночам он лежал бы около его кровати, подсвеченный немой кинохроникой снов.

Джим положил свою бальзовую модель на обтекатель, перелез через ветровое стекло и опустился на металлическое сиденье. Без парашюта, на котором, как на подушке, сидел пилот, Джим оказался на самом полу кабины, в пещере из ржавого металла. Он оглядел полукруглые циферблаты приборов с японскими идеограммами, дифферентометр и рычаг шасси. Под приборной панелью видны были казенные части пулеметов, вмонтированные под основание ветрового стекла и привод прерывателя, уходивший вперед и вниз, туда, где пропеллерная ось. В кабине сгустилась плотная до дрожи атмосфера – единственное похожее на ностальгию чувство, известное Джиму: первобытная память о пилоте, который сидел здесь, положив руки на штурвал и рычаги управления. Где теперь этот пилот? Джим попытался подвигать рычагами, как будто сей акт симпатической магии мог вызвать из небытия дух давным-давно ушедшего в мир иной авиатора. Из-под затуманенного стеклышка на одном из приборов выползла на приборную панель металлическая полоска с тесным рядком японских буквиц: не то уровни давления во всем многообразии, не то возможные варианты балансировки. Джим отколупнул едва державшиеся за приборный щиток проржавевшие зажимы, потом встал и сунул полоску в карман брюк. Он вылез из кабины и забрался на капот двигателя. Руки и ноги у него дрожали от противоречивой полноты чувств, которую неизменно вызывал в нем этот сбитый самолет. Давая выход возбуждению, он подхватил модель планера и запустил ее в воздух.

Подхваченный порывом ветра, самолетик резко набрал высоту и улетел за край аэродрома. Он лег на крыло, боком скользнул мимо крыши старого бетонного блокгауза и упал по ту сторону, в густую траву. Взбудораженный его внезапно проявившимися летными качествами, Джим соскочил с обтекателя и побежал к блокгаузу, раскинув руки в стороны и расстреливая на лету порхающих над бурьяном насекомых.

«Та-та-та-та-та… Ра-ра-ра-ра-ра-ра!…»

По ту сторону заросшей доверху канавы начиналось поле, на котором в 1937 году шли бои. Здесь китайские войска предприняли одну из многочисленных и равно безуспешных попыток остановить японское наступление на Шанхай. Зигзагами разбегались полузасыпанные траншеи, дамба вдоль заброшенного канала превратилась в цепочку погребальных курганов, с провалами между братскими могилами – там, где брали землю. Джим прекрасно помнил, как в тридцать седьмом, через несколько дней после окончания боев, он побывал здесь с родителями. Целые экскурсии европейцев и американцев приезжали сюда из Шанхая и парковали свои лимузины на усыпанных винтовочными гильзами обочинах проселочных дорог. Леди в шелковых платьях и их мужья в светло-серых костюмах бродили сквозь живописно разбросанный – незадолго до них здесь будто нарочно поработала проезжая команда подрывников – строительный мусор войны. Джиму поле битвы казалось похожим скорее на опасный оползень на краю оврага, куда сваливают мусор, – патронные ящики и гранаты на длинных ручках были разбросаны по всей дороге, сломанные винтовки навалены кучами, как хворост, лошадиные трупы впряжены в постромки разбитых пушек Лежавшие в траве пулеметные ленты напоминали старую кожу каких-то явно ядовитых змей, И куда ни бросишь взгляд, всюду были тела мертвых китайских солдат. Они лежали по обочинам дорог, они плавали в каналах и сбивались в заторы под опорами мостов. В траншеях между курганами сотни мертвых солдат сидели плечом к плечу, уткнувшись головами в развороченную землю, как будто уснули все разом, ушли в глухой и долгий сон войны.

Джим добрался до блокгауза, железобетонного форта, где сквозь узкие щели бойниц в густую и влажную тьму внутри пробивались тусклые отсветы дня. Он залез на крышу и пошел по краю, выглядывая в высокой траве свой самолетик. Планер упал метрах в двадцати от блокгауза, зацепившись за ржавые мотки колючей проволоки перед первой линией окопов. Бумага на крыльях, конечно, разодралась, но бальзовый каркас устоял.

Он уже совсем собрался спрыгнуть вниз, как вдруг заметил, что из траншеи за ним кто-то наблюдает. У обвалившейся земляной стенки сидел на корточках японский солдат при полном вооружении: винтовка, портупея и скатка прорезиненной плащ-палатки рядком лежали на земле перед ним, как будто для проверки. Лет ему было не больше восемнадцати, спокойный и луноликий, он смотрел на Джима, ничуть не удивившись тому, что перед ним вдруг появился маленький мальчик-европеец в синих бархатных брюках и в шелковой рубашке.

Джим перевел глаза чуть дальше вдоль траншеи. На торчавшей из земли деревянной балке, поставив винтовки между колен, сидели еще два японца. Траншея была полна вооруженными людьми. Чуть дальше, ярдах в пятидесяти, под бруствером земляного блиндажа сидел еще один взвод: солдаты курили и читали письма. А за ними были еще и еще солдаты, чьи головы едва виднелись сквозь крапиву и сахарный тростник. На бывшем поле боя расположилась на отдых целая пехотная рота, как будто души убитых на прошлой войне солдат восстали из мертвых, собрали, начистили и смазали разбросанные когда-то винтовки и заново встали на вещевое и продуктовое довольствие. Они курили, щурясь от непривычного солнечного света, и лица их были повернуты туда, где высились в деловой части Шанхая небоскребы, подсвечивая неоновыми вывесками пустые пересохшие рисовые поля.

Джим обернулся и посмотрел на истребитель, едва ли не в полной уверенности, что мертвый пилот стоит сейчас, по пояс высунувшись из кабины. Сквозь высокую траву между блокгаузом и самолетом шел японский сержант. Его сильное тело оставляло за собой в бурьяне желтовато-зеленую промоину. Он поднес к губам тлеющий окурок сигареты и втянул в легкие последнюю порцию дыма. Джим знал, что, хотя сержант не обращает на него внимания, он уже решил, что ему делать с мальчиком на крыше.

– Джейми!… Мы все тебя ждем… У нас для тебя сюрприз!

Его звал отец. Он стоял в самом центре аэродрома, но, судя по всему, прекрасно видел сотни японских солдат в заброшенных окопах. На нем были очки; повязку с глаза и пиратский камзол он, судя по всему, оставил у доктора Локвуда. Он, должно быть, бежал всю дорогу бегом и теперь едва переводил дыхание, но старался стоять спокойно и не делать лишних движений, чтобы как можно меньше тревожить японцев. Китайцы, которые в самый критический момент принимались кричать и размахивать руками, этого не понимали.

Однако, к удивлению Джима, сей маленький знак почтения со стороны отца, казалось, совершенно успокоил сержанта. Даже не взглянув на мальчика, он выбросил окурок и, спрыгнув в отделявшую аэродром от поля канаву, подобрал застрявший в колючей проволоке самолетик и зашвырнул его в крапиву.

– Джейми, сейчас начнется фейерверк… – отец осторожно двинулся вперед, по колено в траве, – нам с тобой давно пора идти.

Джим слез с крыши блокгауза.

– У меня самолет улетел – вон туда. Может, получится его достать?

Отец стоял и смотрел, как японский сержант идет вдоль бруствера. Джим видел, что речь дается ему с большим трудом. Лицо у него было такое же бледное и напряженное, как в тот день, когда профсоюзные активисты на хлопкоочистительной фабрике сказали ему, что они его убьют.

– Давай, оставим его солдатам. Кто нашел, тот и хозяин.

– Это как с воздушными змеями?

– Ага.

– Он вроде бы не очень рассердился.

– Такое впечатление, что они сидят здесь и чего-то ждут.

– Очередной войны?

– Нет, не думаю.

Они пошли через летное поле, рука об руку. Кругом было тихо, если, конечно, не считать безостановочной ряби на поверхности травы – как будто в ожидании невидимых доселе самолетов. Когда они дошли до ангара, отец вдруг крепко, до боли, стиснул Джима: как будто они должны были теперь расстаться навсегда. На Джима он вовсе не сердился и, казалось, был даже рад, что ему пришлось прогуляться на заброшенный аэродром.

Но Джим отчего-то чувствовал себя немного виноватым, и как-то вообще было не по себе. Он потерял модель, и отцу пришлось из-за него встретиться с японцем, ничего хорошего. Европейцы, которые поодиночке попадались японцам за городом, оставались потом лежать на обочине дороги мертвыми.

Когда они вернулись в дом доктора Локвуда, гости уже разъезжались. Собрав, как овец, своих детей и ама, они спешно погрузились в машины и тронулись, все вместе, в сторону Международного сеттлмента. Доктор Локвуд, в шароварах от Деда Мороза и в ватной бороде, махал им с подъездной дорожки; мистер Макстед потягивал на берегу пустого бассейна свой виски, а китайские фокусники все карабкались по лесенкам и превращались в воображаемых птиц.

Джим сидел между родителями на заднем сиденье «паккарда» и никак не мог отделаться от мысли о потерянном самолетике. И к тому же – они что, боялись теперь посадить его рядом с Янгом, чтобы он не влез еще в какую-нибудь переделку? Вечеринку у доктора Локвуда он благополучно испортил, так что ему теперь навряд ли еще когда-нибудь удастся побывать на аэродроме в Хуньджяо. Он думал о разбившемся истребителе, с которым столько всего связано, и о мертвом летчике, чье присутствие он ощутил в ржавой кабине пилота.

Мысли были невеселые, но Джим тут же пришел в свое обычное радостное расположение духа, когда мама сказала ему, что они на несколько дней съедут из дома на Амхерст-авеню и поживут в зарезервированных за компанией комнатах в «Палас-отеле». На следующий день в Соборной школе начинались семестровые экзамены, геометрия и Священное Писание. А поскольку от собора до отеля всего несколько сот ярдов, утром у него будет полным-полно времени, чтобы повторить материал. Джиму нравились занятия по Священному Писанию, особенно теперь, когда он сделался атеистом, и он неизменно получал самое искреннее удовольствие от успевшей войти в привычку похвалы преподобного Мэттьюза: «Наипервейший и величайший из всей этой шайки язычник, по имени…»

Джим сидел на переднем сиденье «паккарда» и ждал, пока родители переоденутся и пока погрузят в багажник их чемоданы. Когда они проезжали через ворота, он успел бросить взгляд на неподвижную фигурку нищего на старом истлевшем коврике. На левой ступне старика отпечатались следы от файерстоуновских протекторов [11]11
  Протекторов, выпущенных американской компанией «Firestone Tire and Rubber».


[Закрыть]. Голову уже занесло жухлыми листьями и клочками газет: он успел стать частью той бесформенной мусорной кучи, из которой возник.

Джиму было жаль старого нищего, но думать он почему-то мог только о следах автомобильных покрышек на его босой ноге. Если бы они ехали на «студебеккере» мистера Макстеда, след остался бы другой: старика заклеймили бы торговой маркой компании «Гудиер» [12]12
  На покрышках, выпускаемых химической компанией «Goodyear Tire and Rubber» (названа в честь изобретателя процесса вулканизации Чарлза Гудиера), выдавливается слово Goodyear. Рекламный лозунг компании гласит: «На лучших в мире шинах всегда написано Гудиер».


[Закрыть]…

Пытаясь отвлечься, Джим включил встроенный в приборную панель радиоприемник. Он всегда с особым чувством ждал этих вечерних поездок по центру Шанхая, города опасного и яркого, искрящегося электрическим током, будоражащего больше, чем какой-либо другой город на свете. Как только машина вырулила на проспект Кипящего Колодца, он прижался лицом к лобовому стеклу и стал смотреть на тротуары, вдоль которых сплошь стояли ночные клубы и заведения для азартных игр, на проституток из баров, на бандитов и богатых нищих, при каждом из которых состоял эскорт из телохранителей. В шестистах милях к востоку, в другом временном поясе, едва брезжило воскресное утро, спокойно спали в Гонолулу американцы, но здесь, на день вперед во времени, как и во всем остальном, Шанхай уже готовился встретить новую неделю. Толпы азартных игроков брали штурмом входы на стадионы для джай-алай, перекрывая движение по проспекту Кипящего Колодца. Перед «паккардом» покачивался полицейский грузовик с двумя «томпсонами», торчащими из стальной башенки над кабиной, и расчищал дорогу. Группа молодых, одетых в платья с блестками китаянок склонились над детским гробиком: гробик изукрашен бумажными цветами. «Паккард» подтолкнул их радиатором; они, не расцепляя рук, легли на капот, потом проплыли мимо Джимова окошка, шлепая ладонями о стекло и выкрикивая ругательства. Сотни проституток-евроазиаток в длинных, до земли, шубах рядами сидели в люльках рикш возле «Парк-отеля»: стоило в стеклянном турникете на выходе из отеля показаться постояльцу, и они тут же принимались призывно ему свистеть; их сутенеры оживленно торговались с чешскими и польскими парами – среднего возраста, в аккуратно заштопанных и залатанных костюмах, – которые пытались продать им свои последние бриллианты. Тут же, рядом, у витрины универмага «Сун-Сун» на Нанкинском проспекте, группа молодых евреев из Европы дралась в самой гуще фланирующей толпы с немцами: немцы были постарше, и на рукавах у них красовались украшенные свастикой повязки клуба «Граф Цеппелин». Полицейская сирена спугнула их, и они тут же исчезли за дверьми «Катая», самого большого в мире кинотеатра, возле которого уже собиралась толпа китайских девушек, машинисток и продавщиц, а также карманников и нищих, – посмотреть, как станут съезжаться к вечернему сеансу зрители. Выплывали из лимузинов дамы в вечерних платьях и несли себя сквозь почетный караул из пятидесяти облаченных в средневековые костюмы горбунов. Три месяца тому назад, когда родители взяли Джима на премьеру «Собора Парижской Богоматери», горбунов тут было двести: дирекция кинотеатра выискивала их по всем шанхайским закоулкам и нанимала на работу. Как обычно, спектакль у входа в кинотеатр был во много раз интереснее того, что могли показать внутри, и Джиму хотелось вернуться обратно на улицу, подальше от назойливо напоминавших о войне киножурналов.

После ужина Джим лежал в спальне на десятом этаже «Палас-отеля» и изо всех сил пытался не уснуть. Он вслушивался в гудение приводнившегося на базе военно-морской авиации в Нантао японского гидроплана и думал об истребителе, который разбился на заброшенном аэродроме, и о японском пилоте, чье место в кабине он занял сегодня утром. Быть может, дух японского пилота уже вселился в него, и японцы вступят в войну на стороне Британии? Джим грезил о надвигающейся войне, о кинохронике, в которой он, в летном костюме, будет беззвучно стоять на палубе авианосца, готовый в любой момент встать плечом к плечу с этими вечно одинокими людьми, островитянами из Китайского моря, унесенными «божественным ветром» [13]13
  «Божественный ветер», камикадзе, согласно имеющей исторические основания легенде, спас японские острова от монгольского завоевания в 1274 году, когда, после победоносного сражения при Хаката, монголы почему-то не стали развивать успех, а ушли на кораблях обратно в Корею. Впрочем, при повторной попытке осуществить десантную экспедицию в том же районе (в 1281 г.) именно мощный тайфун уничтожил китайско-корейский флот с монгольским экспедиционным корпусом в пределах прямой видимости с японского берега, после чего японцам осталось только подавить сопротивление нескольких тысяч спасшихся вплавь завоевателей на маленьком островке Такашима. Мифологема «божественного ветра» широко использовалась японской пропагандой еще в ходе подготовки ко Второй мировой войне, что позволило создать целую культуру самурайского служения, связанную с летчиками-камикадзе (и менее эффективными, а оттого и менее известными «людьми-торпедами»).


[Закрыть] на другую сторону Тихого океана.