Текст книги "История розги"

Автор книги: Джеймс Бертрам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)

В газете «Таймс» была подробно рассказана история, как две молодых девушки-негритянки, виновные в том, что попались на глаза монаху в довольно легком одеянии, были, по приказанию монаха, схвачены и приведены в монастырь иезуитов, где их раздели, растянули на скамейке и наказали розгами настолько жестоко, что они потеряли сознание. Мало того, монахи заставили перед их окровавленными телами дефилировать негритянских мальчиков и девочек.

Наглядное обучение, сказали бы педагоги!

Но возвратимся к Инквизиции, продолжавшейся много веков, в течение которых женщин секли потому что телесные наказания были вообще в тогдашних нравах, а также потому, что на подобные истязания смотрели как на одно из тысячи средств пытки. Но изобретательность пытальщиков не остановилась на нем, и они придумали для евреев такие ужасные истязания, которые только могли зародиться в их развращенном воображении.

Тело допрашиваемых с «пристрастием» (под пыткой) женщин всегда подвергалось истязаниям, которые нередко вдохновлялись далеко нецеломудренной жестокостью.

Не трудно представить себе, как должно было возбуждать умы, извращенные половым воздержанием, зрелище обнаженных и обезумевших женщин.

Отсюда до удовлетворения своего возбужденного сладострастия оставался один шаг, который довольно часто переступался, в чем легко убедиться, если не полениться порыться в мемуарах современников.

Среди испанских девушек, наказанных телесно, я могу указать на Консепцию Нунец. Случай с этой совсем юной барышней настолько типичен, что перед нами, как живая, встает вся эта бурная и кровавая эпоха.

Передавая этот случай, я постараюсь, по возможности, сохранить местный колорит языка историка Жуанеса, у которого я его беру.

Консепция Нунец. Лишь только вечерняя прохлада спускалась на апельсиновый лес и воздух наполнялся резким ароматом бергамотов, Консепция Нунец шла в церковь, где долго перед ликом Мадонны молилась за упокой усопших.

Это была маленькая деревенская церковь, освещавшаяся несколькими свечками, криво поставленными в паникадила на хорах.

Завернувшись в свою черную мантилью, Нунец преклоняла колена перед алтарем, рассыпав на плитах лепестки из розы, приколотой в ее черных, как смоль, волосах.

Консепция, дочь мясника Антония Нунец, была самая красивая девушка в своей деревне, – маленькой деревушке на берегу Средиземного моря.

Вся деревня жила добычей от моря и почти все жители были рыбаки. Девушки не отличались недоступностью, были веселы и занимались …, на счет их добродетели ходили самые неблагоприятные слухи.

Они не выходили замуж, так как, обыкновенно, растрачивали «капитал» честной девушки. Достигши семнадцати лет, они поступали в какую-нибудь труппу странствующих актеров или отправлялись в Мадрид, где поступали в дома терпимости.

Морской воздух, ветер с гор и аромат апельсиновых рощ придавали их смуглым, золотистым телам эластичность вполне спелого плода, запах которого сводил с ума сердца мужчин.

Бесспорно самой прекрасной между ними была Консепция Нунец.

Высокая и дородная, с талией более тонкой, чем обыкновенно у испанок, она соединяла с прелестью своего соблазнительного стана еще грациозное личико с правильными чертами.

Стоило раз увидать ее глазки, большие и темно-синие, ее розовый ротик, где ряд зубов походил на жемчужины в атласном розовом футляре, как вы безнадежно погибли и готовы были продать свою душу Сатане. Консепция отлично знала, какое очарование она внушала мужчинам.

Она походила на те тропические деревья, которые соблазняют своей тенью и плодами усталого путника и причиняют смерть раньше, чем он отведает их.

Она уже знала тайну любви, – еще будучи совсем маленькой девочкой она любопытными глазенками смотрела вместе со своим другом, таких же лет мальчиком, как бык выражал свой любовный восторг, крепко обнимая корову.

В четырнадцать лет, уже совсем пленительная женщина, она стала любовницей одного восемнадцатилетнего матроса, погибшего вскоре во время бури в море.

Консепция ходила молиться за упокой души своего возлюбленного в крошечную деревенскую церковь, где Мадонна осушала слезы всех верующих.

Но новая любовь заставила забыть прежнюю. Красавица брюнетка познала другие объятия. Она была на верху блаженства, когда близко сошлась с одним мясником, красивым, как Антиной.

С этих пор Консепция была похожа на ядовитый цветок, один аромат которого убивает; мужчины дрались из-за нее, и палки с ножами были в ходу круглый год.

Ревность разделила молодых мужчин, которые сердца свои бросили к ногам красавицы девушки; а она раздавала свои благосклонные взгляды направо и налево, как бы пронзая ими грудь, так как из-за них обыкновенно происходили драки на ножах.

«Мюжер. [19]19
  Испанское слово, значит – женщина.


[Закрыть] У нее в глазах кинжалы, а мы перед нею, как годовалый бык перед шпагой тореадора»! – говорил Мануило Карриес, самый высокий, самый сильный и самый богатый из рыбаков побережья.

И этот ловкий и здоровый, как юный бог, малый любил Консепцию, но она не любила его, или, по крайней мере, этого не было заметно.

Когда она черпала воду из колодца, делая своим телом сладострастные колебания, которые положительно приводили в исступление всех мужчин, она видела, что в тени за ней следит пара черных глаз, как дикое животное следит за барашком, пришедшим на водопой.

Консепция не боялась нисколько. Она хохотала от души, показывая при этом свои очень маленькие зубы и розовые десны.

– Эй, Мануило, напрасно прячешься, я тебя видела… Ты все еще меня любишь?

Влюбленный, пойманный, с досадой скрывался в чаще кактусов и алоэ, выражая свое бешенство ударами ножа в стволы деревьев.

Иногда, после жестокой внутренней борьбы, когда он сознавал себя побежденным, он робко подходил к молодой девушке, улыбающейся и смотрящей на него благосклонно.

– Когда же ты меня полюбишь?

– Когда? Вот забавный вопрос! Нет, ты подумай, разве я обязана тебя любить… А между тем, ты мне далеко не противен, нет ты мне не противен. Я полюблю тебя, как только сделаешься тореадором!

Это означало тоже самое, что никогда, так как бедный Мануило не имел ни малейшей склонности к трудному искусству борца с быками.

Он возвращался домой разбитый, удрученный и полный ненависти ко всем тем, которые пользовались ласками Консепции.

Раз утром, когда все рыбаки были совсем уже готовы, чтобы выйти на рыбную ловлю в открытое море, лодка Мануило оставалась на песке, в то время как все остальные весело покачивались на воде, как бы подсмеиваясь над ней.

Мануило в ту же ночь уехал, унеся с собой свои сети и все свои сбережения.

Когда эту новость сообщили Консепции, то она весело и дерзко рассмеялась.

– Он вернется, – сказала она, – я знаю, где он находится, он уехал в город, чтобы наняться в шуло (помощники тореадора)… Но его не возьмут и вы увидите, что завтра он опять будет среди нас.

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в течение многих следующих дней никто не видал Мануило.

Именно в это время, – ровно год как уехал Мануило, – торговец быками, богатый и веселый человек, увез с собой Консепцию, оставшись очень доволен ею после того, как провел с нею три ночи в деревне.

С отъездом ее в деревне стало уныло, как в саду без цветов, в птичнике без птиц, но зато в деревне молодежь перестала драться.

В узких улицах, окружающих королевские цирковые арены в Мадриде, в час когда сентиментальные влюбленные распевают любовные романсы под балконами своих возлюбленных, – сквозь щели закрытых ставень одного кабачка пробивался желтый луч от еврейской лампочки.

Это был трактирчик, где по вечерам собирались шуло, пикадоры и вообще темные личности, которые, обыкновенно, бродят за кулисами цирковых арен.

Слышались звуки гитары, какой-то глухой сдавленный голос напевал популярный романс, шумел баскский барабан, раздавался веселый смех женщин и площадная брань во всех четырех концах низкой и полной табачного дыма зале.

Среди комнаты стоял чрезвычайно длинный стол, за которым каждый из собутыльников мог свободно расположиться с локтями на столе и поглощать вино, подаваемое кабатчиком.

На первом плане вырисовывалась на стене тень Мануило, сильно похудевшего, благодаря жизни, полной приключений.

Он служил простым рабочим на королевских аренах, желая во что бы то ни стало осуществить свою мечту и сделаться тореадором, которому бы аплодировали все хорошенькие дамы Мадрида и в особенности Консепция Нунец, веселое личико которой рисовалось ему не раз в его воображении.

Вошел высокий, сухой и мускулистый молодой парень, неся на руках свернутую шаль.

– Здорово, ребята! – сказал он, – синьора еще не пришла?

После того, как трактирщик отрицательно кивнул головой, он сел к столу и, взяв гитару, стал играть какую-то «хабанеру» с довольно страстными звуками.

Женщины повысыпали из всех углов; опрокинув корпус назад, выпятив сильно круп и высунув руки вперед, они стали танцевать с разными телодвижениями.

– Анда! Анда! Олле! Олле!

Мужчины хлопали в ладоши в такт.

– Синьора… синьора!

Высокая молодая девушка, стройная, с матовым цветом лица, блестящими глазами от страсти, вскочила на стол ловким кошачьим прыжком.

– Олле! Олле!

Заиграли три гитары, раздался звук кастаньет и Мануило, весь бледный встал и ушел в темный угол комнаты.

Красавица Консепция танцевала вместе с другими публичными женщинами недалеко от стола.

Он думал, что все это – сон, но нет, это не было видение, – его руки касались легкой материи шарфа прелестной Нунец.

Совершенно опьяневший от ревности, от отчаяния, он сидел в своем углу, потеряв всякую способность к размышлению; перед его глазами, в вихре танца кружились обожаемые формы и он слышал шум юбок, его обдавало запахом, приводившим его в полное безумие.

Под резкие звуки гитар и бубен, под веселый припев «олле», девушки с высоко вздымавшеюся грудью медленно раздевались.

Тогда сладострастная балерина стала со спокойным бесстыдством мимировать возбуждающей танец папиросниц.

Многие писатели говорили о грубой сладострастности этого танца.

Женщина берет в рот сигару, зажигает ее, держа руки в бока.

Она кончает танец, вынимая изо рта сигару и вставляя ее в… другое место.

Среди смеха, плоских шуток пьяных людей Консепция стала также танцевать танец папиросниц, не сократив даже его финального жеста…

Раздался гром аплодисментов, женщины прыгали от радости, мужчины чокались стаканами с вином, проливая его на стол.

Консепция, задыхающаяся, раскрасневшаяся одевалась, прикрывая шалью свои обнаженные плечи и грудь.

Вдруг блеснул нож и пронзил насквозь материю, – это был нож Мануило.

Но он промахнулся, – кто-то подтолкнул его под руку и оружие оцарапало только кисть руки молодой женщины, которая стала кричать, что есть силы.

Затем раздалась площадная брань, началась драка и тот, кого величали Жозе, бросился на Мануило.

В углу Консепция стонала, перевязывая себе руку салфеткой.

На дерущихся бросились и их развели. Они ругали друг друга и показывали кулаки.

Тогда патрон, до сих пор не вмешивавшийся, и все время сохранявший полное спокойствие, взял Мануило за плечи и вытолкнул вон на улицу.

Снова появилось вино и попойка продолжалась до самой зари.

Консепция, опираясь на руку Жозе, уже забыла танец, Мануило и свою рану.

Жозе смотрел на нее влюбленными глазами…

Солдаты Наполеона I наводнили Испанию и одерживали легкие победы в стычках с гверильясами.

Можно сказать, что красавицы испанки были не менее упорны в своей ненависти к неприятелю, чем сами испанцы и если французские солдаты могли хвастаться победами, то, конечно, только не любовными.

Гордые черноволосые девы отчаянно сопротивлялись и уступали только насилию французов.

Впрочем, как среди мужчин всегда находятся изменники, так и между женщинами встречались изменницы.

В глазах пылких испанских патриотов достаточно было малейшего знака симпатии к неприятельским солдатам, чтобы быть обвиненным в измене родине.

Было несколько девушек, которые, соблазнившись красотой гусар или драгун, капитулировали без всякого сопротивления.

Они за это жестоко платились. Стоило им только попасть в руки банды патриотов, как их подвергали жестокому наказанию розгами, или плетьми, оканчивавшемуся, обыкновенно смертью, после мучительной агонии.

Самым беспощадным из этих импровизированных судей был, конечно, высокий, худой молодой человек с фанатическим лицом священника; его звали все «Монажийо»; внушаемый им ужас был настолько велик, что французы обещали большую премию тому, кто доставить его им живым или мертвым.

О «Монажийо» говорили во всех концах Испании, и слава о его подвигах способствовала возрождению у многих надежды на освобождение страны от французов.

Консепция Нунец была именно из числа женщин, не оказавших сопротивления неприятелю. Прежде всего потому, что ее профессия давала ей возможность очень легко вступать в связь с красивыми французскими лейтенантами.

Она становилась все красивее и красивее и была способна вскружить голову всем мужчинам, даже самому «Монажийо».

С лицом непорочной девственницы, на вид кроткой, но в действительности коварной, Консепция очень походила на обманчивые поверхности глубоких болот или на те роскошные, но ядовитые цветки, что растут на берегах гниющих вод.

У ней была интрижка с одним драгунским лейтенантом, потом с гусарским капитаном, затем случай свел ее с адъютантом четвертой кавалерийской бригады.

Она отнюдь не скрывала своей страсти к военной форме, а кирасы, латы и другие украшения наполеоновских солдат являлись для нее самым лучшим возбуждающим средством.

Уже таково свойство женского ума: последствия имеют мало связи с причиной.

Консепция не могла видеть без сладострастного трепета золотых шнуров гусарского мундира.

Она сошлась с совсем юным офицером, убедившим ее последовать за армией, двигавшейся на Сарагоссу.

После многих колебаний прелестная куртизанка согласилась на его предложение и последовала за армией в экипаже, запряженном четырьмя мулами, которых меняли на каждом привале.

Не без замирания сердца, смешанного с трепетом, она смотрела на кивера солдат, конвоировавших ее; ей вдруг приходила в голову сумасбродная мысль считать их число, которое всегда ей казалось слишком недостаточным.

Во время движения отряда по узким лесным тропинкам, не раз происходили перестрелки с испанскими народными ополченцами (гверильясами). Тогда она вспоминала свою маленькую деревенскую церковь и усердно молила свою прежнюю Мадонну, чтобы последняя пуля сразила ее, – так как она предпочитала скорее смерть, чем попасть в руки фанатических гверильясов.

Как нарочно в отряде, за которым она следовала, постоянно шли рассказы о смелых подвигах «Монажийо». Но все были спокойны, полагая, что если нападение и возможно, то его можно ожидать на хвост колонны, где могла достаться хорошая пожива, чем на их отряд, где добыча была бы совсем ничтожная.

Однако, раз ночью во время перехода их отрядом маленького тесного ущелья, сплошь поросшего кактусами и другими растениями, раздались вдруг выстрелы, затем из засады выскочило несколько человек с кинжалами в руках и набросились на хвост колонны.

Произошла короткая борьба, раздалось еще несколько ружейных выстрелов. один мул жалобно мычал.

Все солдаты конвоя были перебиты и их трупы валялись на краю дороги. Консепция, еле живая от страху, лежала в опрокинутом экипаже, притаив дыхание, рассчитывая, что ее не заметят.

Кто-то громко прокричал: «Ищите хорошенько, она должна быть тут… Вот там…. Нет… аа!»

Одна рука, затем две или три другие осторожно освободили ее из под экипажа.

Как только она была вынесена из под экипажа, ее крепко связали ремнями, засунули в рот кляп и, как мешок, бросили на носилки из ветвей, которые два человека понесли беглым шагом.

Она положительно не могла сделать ни малейшего представления о невольном путешествии, совершенном ею.

Обезумевшая от страха, глядела она на звезды, горевшие на небе, издавая по временам глухое рычание, заглушаемое кляпом во рту.

Среди молчания ночи она ясно расслышала звон колокола… Это был монастырь Санта-Фэ, где была главная квартира «Монажийо».

Консепция на другой же день предстала перед судом, членами которого были сам «Монажийо», Жозе из Кордовы и один бакалавр из Саламанки, занимавшийся медициной в память одного из своих братьев, погибшего на виселице.

Саламанкский бакалавр сам присутствовал при повешении своего брата и бесчисленное число раз рассказывал о последних его минутах. Это был человек жестокий и бесстрастный; он сражался просто по страсти к подобным приключениям и ему было мало дела до Испании. Он дрался раньше за Англию, за еретиков на каком-то корабле, – он потому сражался за «Монажийо», что эта война, состоявшая вся из нечаянных нападений и засад, была ему особенно по душе.

Вот из каких лиц состоял трибунал; было велено привести Консепцию. Она вела себя, как ведут в подобных случаях знаменитые кокотки. Она только и знала, что рыдала и ползала перед судьями па коленах.

– Гнусное животное, – закричал на нее «Монажийо» с поднятыми кулаками, – ты путалась с врагами веры, с слугами дьявола, будь готова теперь предстать перед престолом Всевышнего и искупить своя злодеяния под ударами плети… Молись, чтобы Господь простил тебя»!

– Пощади! Пощади меня! Божия Матерь спаси меня!..

Молодая женщина, выкрикивая эти слова, продолжала ползать на коленах, обнимая руками колена то одного, то другого судьи.

Два человека принесли в это время тяжелую скамейку и поставили ее посреди комнаты со сводами, напоминавшей готическую часовню.

– Разложите ее, как змею, совершенно голою на скамейке… Как самое презренное животное! – приказал «Монажийо», подойдя одновременно сам к скамье.

Консепция и не помышляла даже о сопротивлении. В миг ее раздели, разорвав в клочья платье и белье, в которых она больше не будет уже иметь нужды. И вот молодая женщина предстала обнаженная во всей своей дивной красе.

Грубо двое мужчин своими мозолистыми руками взяли за ноги и за руки и разложили ее на скамейке.

Ее должны были сечь до смерти, что она знала, и молила теперь Бога послать ей скорее смерть.

Один импровизированный палач взял плеть, которая была сплетена из трех кожаных полос; на концах ее были узлы с вплетенной в них проволокой. Он вытянул плетью несчастную, раздался нечеловеческий крик.

Затем посыпались следующие удары. «Монажийо» бесстрастно присутствовал при истязании…

Наконец она испустила дух…

«Монажийо» опустился на колена перед ее телом; потом встал, взял ее за голову и поцеловал.

Так погибла бедная Консепция Нунец, виновная в том только, что сильно подчинялась капризам своей молодой крови…

Глава XX
Флагелляция в Англии

В общественном мнении цивилизованных народов сложилась легенда, верная или неверная, что наша страна является особенной поклонницей березовых розог.

Я видел гравюру одного известного французского художника, изображающую английский семейный очаг.

Отец и старшая сестра читают Библию, а мать приготовляется наказывать розгами прехорошенькую девочку лет десяти, которая плачет и рвется. Под рисунком такая подпись: «Маленькие английские девочки очень хорошенькие, но их очень часто секут розгами»!

Я, к сожалению, должен признать, что у нас еще в большом ходу наказание детей розгами.

Что же касается разных исповедей молодых девушек в возрасте восемнадцати лет и старше, наказываемых в наше время розгами, то это – чистейшие басни, если не считать крайне редких исключений.

В старину в наших тюрьмах секли женщин. Этот способ наказания был распространен повсюду в Соединенном королевстве.

Виновных наказывали на массивной скамье, имевшей ремни для привязки. Женщине читался приговор, осуждавший ее на наказание розгами или плетью. По прочтении приговора она должна была лечь на скамейку животом. Ее привязывали к ней ремнями за руки и ноги. В таком положении она едва могла шевелиться и была в полной власти палача.

Затем поднимали платье и юбки до самой головы, обнажая спину, круп и ляжки.

Затем по знаку начальника тюрьмы начинали сечь. Раздавались нечеловеческие крики… Обыкновенно секли очень жестоко, после чего наказанную отводили в камеру, часто в бессознательном состоянии.

При Елисавете женщин нередко наказывали публично. Наказание производилось на тюремном дворе, который в тюрьме Уат-Шапель в Лондоне был очень мал, чтобы вместить всех желающих присутствовать на подобном зрелище.

Вот как современный хроникер описывает одно из подобных наказаний:

«Когда мы прибыли на тюремный двор, то уже на нем была большая толпа народу, которую с трудом сдерживало около двадцати городовых.

Тут собрались все подонки Лондона. Женщины бесцеремонно толкали всех, протискиваясь, чтобы лучше видеть. Это были большею частью публичные женщины, из которых многие уже были знакомы с розгами или плетью Чарльза (имя палача).

Весь этот народ кричал, жестикулировал, отпускал плоские шутки и переговаривался на особом жаргоне.

На грубые шутки отвечали площадной бранью. Несколько нянек и мастериц тоже затесались в эту толпу, чтобы посмотреть, что будет происходить. Следует заметить, что большая часть зрителей не могла ничего видеть…

Наконец толпа заколыхалась и двинулась вперед, но городовые грубо ее осадили назад.

«Вот она! Вот она!»

Наша карета застряла как раз против тюремных ворот. Толпа ее окружила, многие, несмотря на протесты кучера, взобрались на верх ее, на колеса… Сами мы уселись на козлы и могли видеть все превосходно.

Моя спутница – Елена – вся побледнела и прижалась ко мне.

Мы увидали, как маленькая дверь тюрьмы отворилась, и на пороге ее появилась женщина, одетая в арестантский костюм – полосатую рубашку и красную шерстяную юбку. Насколько можно было различить издалека, она была совсем молоденькая и очень недурна собой. Несчастная, еле живая, втянула голову в плечи и смотрела по сторонам безумными глазами… За нею шел судебный пристав, судья в парике, два или три офицера ирландского полка. Руки у нее были связаны сзади веревкой, конец которой держал палач. В это время два помощника устанавливали скамейку для наказания.

На эти приготовления потребовалось очень мало времени. Небольшой отряд солдат выстроился перед дверью. Помощники палача взяли девушку, которая стала кричать, грубо разложили ее на скамье и привязали к ней за руки и ноги. Палач поднял и завернул ей на голову красную юбку и стал сечь. Палач вертел свою плеть-девятихвостку, как ручку шарманки; девять хвостов хлопали по телу, тело краснело, пухло, местами струилась кровь…

Елена, вся красная, отвернулась в сторону – ей было стыдно смотреть на обнаженное тело женщины.

Наказываемая все время дико кричала, но палач спокойно продолжал ее пороть. Ей было дано тридцать ударов.

«За что же меня наказывают?.. Пощадите… Нешто возможно!.. Нешто возможно?!» – кричала наказываемая в промежутки между ударами плети. Под конец, впрочем, она только стонала и вскрикивала.

Когда ей был дан последний удар, то спина, ляжки и оба полушария крупа, еще недавно белые, как-то вздулись и были от крови сплошь красные, хотя, по словам подошедшего ко мне начальника тюрьмы, ее наказывали не особенно строго – в «полплети», т. е. палач держал плеть за середину, там, где ствол плети переходит в девятихвостку.

На дворе в толпе раздались смешки.

Наконец наказанную отвязали, палач спустил ей юбку и дал ей что-то выпить. Бледная, как смерть, она стояла; крупные слезы катились у нее по щекам. Затем, опираясь на помощников палача, она скрылась в двери тюрьмы, которая за ней захлопнулась.

Я никогда в жизни не забуду этого наказания. Свист плети о тело заставлял болезненно вздрагивать у меня сердце. Мгновения между двумя ударами плети тянулись, как вечность. Пристав считал удары.

Елена дрожала, как осиновый лист, и повторяла: «Пойдем отсюда скорее!»

Городовые очистили тюремный двор от толпы и освободили нашу карету, дав нам возможность уехать».

Наказание, подобное описанному нами, считалось классическим, и церемониал его никогда не изменялся.

Народные картины, а в особенности карикатуры, довольно часто изображают сцены телесного наказания женщин.

Хогарт, а позднее Роуландсон посвящают ему несколько страниц.

Последний особенно был большой любитель женских крупов и сумел их изобразить в самых интересных положениях.

Кто не знает знаменитую «Лестницу» этого великого художника?

Забавная и пикантная сцена, где семь или восемь дам молодых и в летах падают и пересчитывают десяток ступенек, показывая всю прелесть своего солидного или миниатюрного крупа.

Впрочем, это было во вкусах той эпохи. Все современные карикатуры, по-видимому, только и стараются выставить прелести женских крупов.

В материале не было недостатка: то очаровательная маркиза при выходе из кареты спотыкается и падает, показывая свой очаровательный круп королевскому принцу; то девочка-подросток отправляет в углу естественную потребность, а ее мамаша закрывает ее от любопытных взглядов прохожих.

С подобною же целью эксплуатировалось телесное наказание, которое потому и не могло ни у кого вызвать слез сожаления, что было слишком часто вышучиваемо. Каждому невольно рисовался образ женщины в положении маленькой девочки.

Между множеством подобных эстампов в жанре Роуландсона я обратил внимание на один из них, изображающий наказание Бетти.

Я вовсе не намерен сделаться историографом Бетти, но меня она заинтересовала тем, что ее часто секли розгами и плетью за различные проступки, как-то: пьянство, оскорбление городовых и т. п.

Она была очень хорошо знакома с тюремной скамейкой. она не придавала особенного значения порке и предпочитала подобным образом расплачиваться за свои проступки, чем отсиживать за них в тюрьме. Она объясняла даже, что твердостью своего крупа и его развитием она обязана главным образом тому, что ее слишком часто секут.

По обычаю она давала на чай палачу Чарльзу, чтобы он не слишком сильно давал ей первый удар розгами или плетью.

Обыкновенно этот первый удар наносился со страшной силой, последующие удары давались сравнительно мягче. В конце концов, это было выгоднее для наказываемой.

Карикатура изображает Бетти на скамейке, готовую совсем для наказания, она извивается, у скамьи стоит палач и держит над Бетти девятихвостку, готовясь дать ей удар.

Мы не станем продолжать исследований тюремной дисциплины, когда заключенных женщин секли розгами за малейшую провинность, из боязни утомить наших читателей описанием картин, до невозможности похожих одна на другую. Я хочу теперь еще раз сказать несколько слов о телесном наказании в английских школах. О нем было написано немало книг и пролиты ведра чернил. Я опять буду пользоваться неоспоримыми документами, вроде судебных отчетов, полицейских дознаний и т. п. Передо мною отчет о деле доктора Гаррисона, имевшего большой пансион для девочек в окрестностях города Глазго. Пансион этот считался одним из самых аристократических; существовал с 1881 г.; полные пансионерки платили очень высокую годовую плату в размере от ста пятидесяти до двухсот фунтов стерлингов (1500–2000 р.).

В пансион принимались девочки в возрасте от девяти до пятнадцати лет. С самого основания в пансионе телесные наказания были в большом ходу. Прежний владелец, как обнаружилось на суде, применял их еще чаще. Доктор Гаррисон купил пансион в 1889 г. и в 1902 г. был, по жалобе родителей, привлечен к суду за наказание их пятнадцатилетней дочери ста двадцатью ударами розог. Суд приговорил доктора к 15 фунтам стерлингов штрафа (150 р.).

Процесс этот, разбиравшийся в течение трех дней, лучше всего доказывает, что у нас телесные наказания даже взрослых девушек не шокируют никого. На суде читались письма замужних дам, получивших образование в этом пансионе, были выслушаны показания молодых дам, дававших свои показания без всякого стеснения и высказывавших свои убеждения открыто по интересующему нас вопросу. Замечу, что дело разбиралось почти все время при открытых дверях; их закрывали, когда заходила речь о пороках, существовавших между воспитанницами. Свидетельницы описывали сцены довольно подробно, и мне остается только пользоваться стенографическим отчетом.

Вот показание одной двенадцатилетней девочки (фамилии я не буду приводить): «Я сделала утром в диктанте двадцать две ошибки, а на замечание учительницы ответила довольно резко. По окончании урока моя классная дама сделала мне довольно грубо замечание, что я не смею так дерзко говорить с учительницей. Я не привыкла к такому обращению и сказала, что не ее дело вмешиваться… Классная дама сказала мне, что она меня усмирит, и ушла.

В четыре часа, после урока рукоделия, меня позвали в кабинет помощницы директора. Меня привела в кабинет моя классная дама. Вместе со мной привели еще четырех воспитанниц, моих подруг, они для примера должны были присутствовать при моем наказании.

Директриса долго читала мне нотацию… Потом две классные дамы положили меня на скамейку силой. Одна из них долго возилась, пока развязала мне панталоны. Когда я почувствовала на теле свежий воздух, то у меня совсем замерло сердце от страха. Я ни чуточки не стыдилась, что лежала раздетая, а только ужасно боялась. Первый удар розгами мне причинил нестерпимую боль; я только что собралась закричать, как меня ударили второй раз, и я не могла произнести ни слова, а только кричала все время, пока меня секла моя классная дама. Мне дали тридцать розог. После этого директриса меня спросила, буду ли я говорить дерзости. Я отвечала, что никогда больше не буду. После этого меня сняли со скамейки, велели поправить костюм, и нас всех увели в классы…»

В наших рабочих домах, где исполняются каторжные работы, девятихвостка играет большую роль.

Как и мужчин, женщин очень часто наказывают плетью и в настоящее время. Теперь только палачом является женщина, которая, впрочем, с не меньшей жестокостью сечет виновных.

Еще на днях одна суфражистка, по словам газеты «Стандарт», совсем юная, была подвергнута унизительному наказанию в тюрьме, где она содержалась. Наша пресса заволновалась. Рассказывали все мельчайшие подробности наказания.

Но что уже совсем скандально, директора больших магазинов, как я убедился из одного полицейского дознания, тоже наказывают розгами своих служащих-женщин за некоторые проступки. Наказанная женщина пожаловалась полиции и хотела возбудить дело в суде за то, что ее высекли и потом все-таки уволили из магазина. Так как директор согласился ее взять обратно в магазин, то она взяла свою жалобу назад. Вот ее показание: «Меня потребовали в кабинет директора. Он стал меня упрекать в том, что я таскаю из своего отделения духи, несколько флаконов которых нашли в моем манто. Я чистосердечно созналась в своей вине и просила меня простить.