Текст книги "Избранные сочинения в 9 томах. Том 4 Осада Бостона; Лоцман"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Бабушка давно с нетерпением ждала столь приятной для нее встречи с вами, майор Линкольн, – сказала она, – и приезд ваш весьма своевремен. Положение в стране день ото дня становится все более тревожным, и я уже давно уговариваю ее погостить у наших родственников в Англии, пока все эти раздоры не придут к концу.

Голос был нежен и мелодичен, а выговор столь безукоризненно чист, словно приобретен при английском дворе. В речи этой молодой особы и в помине не было того несколько простонародно-провинциального оттенка, который оскорбил слух молодого офицера, когда он слушал Агнесу Денфорт, хотя та произнесла всего несколько слов, и этот контраст сделал мисс Сесилию Дайнвор еще более очаровательной в его глазах.

– Вам, получившей истинно английское воспитание, путешествие в Англию несомненно доставит большое удовольствие, – отвечал молодой человек, – и если то, что довелось мне слышать на корабле от одного из моих спутников, хотя бы наполовину соответствует действительности – я имею в виду положение в стране, – то я первый поддержу вашу просьбу. Как Равенсклиф, так и дом в Сохо [6]6
  Сохо – район Лондона.


[Закрыть] целиком к услугам миссис Лечмир.

– Мне хотелось, чтобы бабушка уступила настойчивым просьбам лорда Кардонелла, родственника моего покойного отца, который уже давно уговаривает меня пожить года два в его семействе. Разлука с бабушкой будет, несомненно, очень тяжела для нас обеих, но, если она решит поселиться в доме своих предков, никто, надеюсь, не осудит меня, если и я приму подобное же решение и поселюсь под древним кровом своих.

Проницательный взгляд майора Линкольна заставил ее опустить глаза, и он невольно улыбнулся, ибо у него мелькнула мысль, что эта провинциальная красавица унаследовала от своей бабушки всю ее родовую спесь и, видимо, тщится внушить ему, что племянница виконта по своему положению выше сына баронета. Впрочем, жаркий румянец, заливший лицо Сесилии Дайнвор, когда она заговорила о своем намерении, мог бы подсказать молодому офицеру, что ею руководят куда более глубокие чувства, нежели те, которые он ей приписал, однако это послужило для него лишь еще одной причиной обрадоваться появлению миссис Лечмир, которая возвратилась в комнату, опираясь на руку своей племянницы.

– Я вижу, дорогой Лайонел, – неверной походкой направляясь к кушетке, сказала эта дама, – что вы и Сесилия уже познакомились, и залогом тому было ваше родство; оно, как вы сами знаете, является, конечно, весьма отдаленным, но создает тем не менее родство духа, которое передается из поколения в поколение с такой же несомненной очевидностью, как те или иные черты лица.

– Если бы я мог льстить себя мыслью, что обладаю хотя бы малейшим сходством с мисс Дайнвор в любом из этих двух смыслов, я бы вдвойне гордился нашим родством, – нарочито безразличным тоном отвечал Лайонел, помогая почтенной даме опуститься на кушетку.

– Но я вовсе не склонна считать далеким мое родство с кузеном Лайонелом! – с неожиданной горячностью вскричала Сесилия. – Такова была воля наших предков…

– Нет, нет, дитя мое, – прервала ее старая дама. – Ты забываешь, в каких случаях позволительно пользоваться обращением «кузен» и какие именно узы кровного родства оно подразумевает. Но майор Линкольн знает, как у нас в колониях любят злоупотреблять этим словом и считаются родством до двадцатого колена, словно в шотландских кланах. Да, кланы… Это приводит мне на память восстание сорок пятого года. В Англии полагают, что даже самые отчаянные головы среди наших колонистов никогда не дойдут до такого безрассудства, чтобы пустить в ход оружие.

– Мнения на этот счет расходятся, – сказал Лайонел. – Большинству офицеров это кажется смехотворным. Однако мне встречались служившие здесь офицеры, которые уверяют, что колонисты не только прибегнут к оружию, но и что схватка будет кровавой.

– А почему бы им этого не сделать! – внезапно сказала Агнеса Денфорт. – Они мужчины, а про англичан этого больше не скажешь!

Лайонел удивленно обернулся к ней. Ее чуть-чуть косящий взгляд был исполнен добродушного лукавства, которое странно противоречило резкому тону ее слов. Улыбнувшись, он повторил их:

– Почему бы им этого не сделать, в самом деле! Разве только потому, сдается мне, что это было бы и безумием и изменой. Уверяю вас, я не принадлежу к числу тех, кто пренебрежительно смотрит на моих соотечественников. Не забудьте, что я тоже американец.

– Мне казалось, что когда добровольцы надевают военную форму, – сказала Агнеса, – то они предпочитают синий мундир красному.

– Его величеству было угодно избрать этот неугодный вам цвет для сорок седьмого гренадерского полка, – смеясь, возразил молодой человек. – Что касается меня, то я бы с радостью уступил этот цвет вам, кузины, и избрал бы себе другой, будь то в моей власти.

– Это в вашей власти, сударь.

– Каким образом?

– Вам достаточно подать в отставку.

Казалось, миссис Лечмир преследовала какую-то цель, позволяя племяннице зайти в своей запальчивости столь далеко. Однако, заметив, что их гость остается невозмутимым, слушая, как женщины становятся на защиту своей родины, что у большинства английских офицеров, обладающих меньшей выдержкой, вызвало бы досаду, она заметила, принимаясь звонить в колокольчик:

– Смело сказано, а, майор Линкольн? Смело сказано для девицы, которой нет еще и двадцати лет. Но мисс Денфорт имеет право на такие суждения, ибо кое-кто из ее родственников по отцу принимает самое горячее участие в беззакониях, которые творятся в нынешние лихие времена. Что касается Сесилии, то нам лучше удалось уберечь ее верноподданнические чувства.

– Однако даже Сесилия отказывается бывать на приемах и балах, которые устраивают английские офицеры, – не без язвительности заметила Агнеса.

– Не считаешь ли ты возможным, чтобы Сесилия Дайнвор появлялась на балах одна? – возразила миссис Лечмир. – Или, может быть, ты хочешь, чтобы я в мои семьдесят лет ездила по балам, дабы поддержать честь семьи?.. Но майору Линкольну следует подкрепиться с дороги, а мы занимаемся пустыми спорами. Катон, приступай, мы ждем.

Последние слова миссис Лечмир были обращены к негру-слуге, и в тоне, каким они были сказаны, содержался какой-то таинственный намек. Старик слуга, привыкший, по-видимому, за свою долголетнюю службу постигать желания своей хозяйки не столько из содержания ее речей, сколько по выражению ее лица, отправился закрывать ставни на окнах, а затем принялся с великой тщательностью задергивать шторы. Покончив с этим, он взял небольшой овальный столик красного дерева, стоявший в нише задрапированного шторами окна, и поставил его перед мисс Дайнвор. Вскоре на полированной доске стола появился массивный серебряный поднос с шипящим чайником из такого же благородного металла и сервизом из прекрасного дрезденского фарфора, а еще через несколько минут – спиртовка. Во время этих приготовлений миссис Лечмир и ее гость вели беседу о здоровье и состоянии дел их английских родственников. Погруженный в беседу, молодой человек, однако, не мог не заметить, что все движения негра-слуги, медленно и словно с опаской накрывавшего на стол, были исполнены какой-то странной таинственности. Мисс Дайнвор, хотя чайный столик был поставлен перед нею, не приняла никакого участия в приготовлениях, а Агнеса Денфорт откинулась на спинку козетки с выражением холодного неудовольствия. Чай был заварен, налит в две маленькие шестигранные чашки с зелеными и красными веточками, разбросанными кое-где по белому фарфору, и негр-слуга подал одну из этих чашечек, наполненную благоуханным напитком, хозяйке дома, другую – гостю.

– Прошу прощения, мисс Денфорт, – сказал Лайонел, приняв чашку и тут же спохватившись. – Быть может, только что проделанное мною морское путешествие извинит мою неучтивость.

– О, не извиняйтесь, сударь, если вам так приятен этот напиток, – ответила та.

– Мне было бы еще приятнее, если бы и вы вкушали от этого дара роскоши.

– Вы нашли очень удачное выражение для этой пустой слабости, сударь. Это именно роскошь, и притом такая, без которой легко можно обойтись. Благодарю вас, сударь, я не пью чая.

– Право же, ни одна дама никогда не откажется выпить чашечку чая! Прошу, позвольте вас уговорить.

– Не знаю, по вкусу ли это ядовитое зелье вашим английским дамам, майор Линкольн, но для американской девушки не составляет труда отказаться от употребления этой омерзительной травы, из-за которой наряду со всем прочим наша страна и наши близкие могут подвергнуться смертельной опасности.

Молодой человек, который хотел просто исполнить долг вежливости, ограничился молчаливым поклоном, но, отвернувшись, не удержался и бросил взгляд в сторону овального столика с целью проверить, столь же ли тверды принципы другой молодой американки. Сесилия сидела, склонившись над подносом, и рассеянно вертела в руке серебряную ложечку весьма своеобразной формы, похожую на стебелек того самого растения, настоем из ароматных листьев которого предстояло ему насладиться; пар, клубившийся над фарфоровым чайником, легким облачком застилал ее ослепительно белый лоб.

– А вы, мисс Дайнвор, не питаете, по-видимому, такой неприязни к этому злополучному растению, – сказал Лайонел. – Вы как будто не боитесь вдыхать эти пары.

Сесилия метнула на него быстрый взгляд – надменнозадумчивое выражение ее лица сменилось насмешливолукавым и, казалось, куда более естественным для нее – и отвечала, смеясь:

– Не могу не признаться в моей женской слабости. Я готова думать, что именно чай и был тем великим соблазном, из-за которого наша прародительница была изгнана из рая.

– Если это так, то змей-искуситель по-прежнему коварен и в наши дни, – заметила Агнеса, – да только орудие соблазна несколько утратило свою силу.

– Почему вы так думаете? – спросил Лайонел, стремясь поддержать эту непринужденную болтовню в надежде уничтожить первоначально возникшую отчужденность. – Если бы Ева столь же решительно отказывалась слушать, как вы отказываетесь отведать, все мы сейчас, вероятно, пребывали бы в раю.

– Вы заблуждаетесь, сударь. Я не так уж мало в этом смыслю, как вам могло показаться оттого, что я не пожелала сейчас притронуться к этому зелью. Бостонский порт уже давно похож на «большой чайник», как выражается Джэб Прей.

– Так вы знаете Джэба Прея, мисс Денфорт? – спросил Лайонел, которого немало позабавила ее запальчивость.

– Разумеется. Бостон не так велик, а Джэб так полезен, что каждый житель в городе знает беднягу.

– В таком случае, это семейство действительно весьма широко известно в городе, ибо он сам заверил меня, что все и каждый знают его грозную матушку.

– Заверил вас? Но откуда можете вы знать несчастного Джэба и его почти столь же несчастную мать? – с той милой непосредственностью и простотой, которая еще раньше так восхитила молодого человека, воскликнула Сесилия.

– Ну вот, дорогие кузины, вы и попались в мои силки! – воскликнул Лайонел. – Если вы и можете устоять против ароматного запаха чая, то уж против соблазна удовлетворить свое любопытство не устоит ни одна женщина. Однако, чтобы не показаться слишком жестоким в глазах моих прелестных родственниц в первые же минуты нашего знакомства, я готов открыть вам, что мне уже довелось побеседовать с миссис Прей.

Агнеса хотела было что-то сказать, но в это мгновение раздался легкий звон, и, обернувшись, все увидели осколки великолепной дрезденской чашки, рассыпавшиеся возле кресла миссис Лечмир.

– Бабушка, дорогая, вам нездоровится? – вскричала Сесилия, бросаясь к почтенной даме. – Катон, скорее стакан воды… майор Линкольн, бога ради… вы попроворнее… Агнеса, где твоя нюхательная соль?

Однако, когда первая суматоха улеглась, очаровательный испуг внучки оказался несколько чрезмерным: миссис Лечмир мягко отстранила поданную ей нюхательную соль, не отклонив, впрочем, стакана воды, уже вторично за краткий срок их знакомства поднесенного ей Лайонелом.

– Боюсь, что вы будете считать меня совсем больной женщиной, дорогой Лайонел, – оправившись, сказала старая дама, – но думается мне, что чай, о котором мы сегодня столько толкуем и которым я из верноподданнических чувств очень злоупотребляю, совсем расстроил мои нервы. Придется и мне, подобно этим девицам, воздерживаться от него, хотя и вследствие совсем иных причин. Мы привыкли ложиться рано, майор Линкольн, но я прошу вас чувствовать себя как дома и ничем себя не стеснять. Я же воспользуюсь привилегией своего преклонного возраста и попрошу у вас разрешения пожелать вам крепкого сна после вашего утомительного путешествия. Я уже распорядилась, чтобы Катон устроил вас как можно удобнее.

Опираясь на руки двух своих юных родственниц, старая дама покинула комнату, оставив Лайонела одного. Час был поздний, и, так как девушки, уходя, тоже попрощались с ним, Лайонел позвал слугу, попросил принести свечу и был проведен в приготовленную для него комнату. Как только Меритон помог ему раздеться – в описываемую нами эпоху ни один джентльмен не мог отойти ко сну без помощи своего лакея, – Лайонел отпустил его и, бросившись на постель, с облегчением откинулся на подушки.

Однако воспоминания о событиях истекшего дня долго не давали ему уснуть и обрести желанный покой. Перебирая в уме различные обстоятельства, слишком близко его касавшиеся, чтобы они могли не волновать его, молодой человек в конце концов принялся размышлять над оказанным ему здесь приемом и вспоминать обитательниц этого дома, с которыми ему довелось сегодня познакомиться.

Он чувствовал, что и миссис Лечмир, и ее внучка – обе играли каждая свою, заранее обдуманную роль, – то ли по взаимному уговору, то ли нет, это еще ему предстояло узнать; Агнеса же Денфорт, казалось ему, держалась естественно и просто, хотя, быть может, и несколько резко, что, впрочем, ничуть не противоречило ее характеру и воспитанию. Не приходится удивляться, что обе девушки занимали его мысли, пока он не уснул, ибо он был молод, а эти юные создания, с которыми он только что свел знакомство, обладали незаурядной красотой, и поэтому неудивительно также и то, что под утро ему приснилось, будто он находится на борту «Эйвона», только что покинувшего Бристольский порт, и горячо обсуждает достоинства сушеной рыбы с берегов Ньюфаундленда, каким-то особым способом приготовленной прелестными ручками мисс Денфорт и странно напоминающей по вкусу чай, а Сесилия Дайнвор, похожая на юную богиню Гебу, весело и добродушно смеется над его недоумением и замешательством.

Г лава IV

Симпатичный, представительный мужчина, уверяю тебя, хотя и несколько дородный.

Шекспир, «Король Генрих IV»

Первый луч солнца едва пронизал плотный ночной туман, нависший над водой, а Лайонел уже взбирался по склону Бикон-Хилла, спеша взглянуть на родной город в нежных лучах утренней зари. Залив еще был окутан белой пеленой, и лишь кое-где из тумана выступали зеленые вершины островков. Расположенные амфитеатром вокруг залива холмы были еще видны, хотя туман уже поднимался, скрывая живописные лощины и причудливо завиваясь вокруг какой-нибудь колокольни, отмечавшей местонахождение одного из пригородных селений. Город уже пробудился, но обычного оживления не было заметно, ибо горожане чтили святость воскресного дня, да и настроение умов располагало к сдержанности. Апрельские холодные ночи и теплые солнечные дни породили более густой, чем обычно, морской туман, который, покинув свою влажную постель, коварно подкрадывался к суше, чтобы, слившись с испарениями рек и ручьев, еще более непроницаемой завесой окутать мирный ландшафт. Лайонел достиг плоской вершины холма и подошел к краю обрыва. Перед ним, словно призраки, созданные его воображением, то появлялись, то исчезали среди обрывков плывущего тумана порой знакомые, порой давно позабытые места: дома, холмы, колокольни и корабли. Все казалось изменчивым, все было в движении и представлялось взволнованному взору Лайонела каким-то нереальным видением, прихотливым обманом чувств. Раздавшееся ^где-то неподалеку пение нарушило его восторженное созерцание. Какой-то гнусавый голос распевал песенку на весьма популярный мотив известной английской баллады. Лайонел понемногу разобрал слова часто повторявшегося припева. Читателю нетрудно будет догадаться о содержании всей песенки по словам этого припева:

 
Кто свободу возлюбил,
К нам сюда придет.
Тот же, кто душою слаб, —
Тот вниз. у, презренный раб,
Чай-отраву пьет.
 

Несколько секунд послушав эту многозначительную песенку, Лайонел направился в ту сторону, откуда она доносилась, и увидел Джэба Прея, сидевшего на ступеньках одной из лестниц, ведших на вершину. Джэб щелкал на доске орехи, а паузы, во время которых его челюсти не были заняты жеванием, заполнял вышеописанными вокальными упражнениями.

– Приветствую вас, мистер Прей! – воскликнул Лайонел. – Значит, по воскресеньям вы отправляетесь сюда распевать гимны богине свободы? Или, может быть, вы городской жаворонок и забрались на эту возвышенность, чтобы ваши мелодии могли литься сверху?

– Псалмы или наши колониальные песенки не грешно распевать в любой день недели, – отвечал дурачок, не поднимая головы и продолжая щелкать орехи. – Джэб не знает, что такое городской жаворонок, но, верно, и ему тоже некуда деваться от солдат, которые заполонили город и все луга вокруг.

– Если солдаты и расположились на одном из ваших лугов, тебе-то что до этого?

– Весенняя травка – благодать для скота, а из-за солдат коровы не хотят давать молока.

– Что такое? Солдаты же не питаются травой. Все твои Чернушки, Пеструшки и Белянки могут совершенно так же, как всегда, наслаждаться дарами весны.

– Бостонские коровы не любят травы, которую топтали английские солдаты, – угрюмо возразил дурачок.

– Вот уж поистине чрезмерное свободолюбие! – смеясь, воскликнул Лайонел.

Джэб поднял голову и сделал предостерегающий жест:

– Смотрите, как бы вас не услышал Ральф. Ральф не любит, когда бранят свободу!

– Ральф? А кто он такой? Это твой добрый гений? Где же этот невидимка, который может подслушать, что я говорю?

– А он там, в тумане, – многозначительно сказал. Джэб, указывая на подножие маяка, скрытое за плотной завесой тумана, сквозь которую едва проступали очертания высокого столба, поддерживающего ограду.

Внимательно вглядевшись, Лайонел заметил, что туман начинает редеть и сквозь него проступают смутные очертания фигуры старика, его вчерашнего спутника. Старик по-прежнему был одет в свой простой серый кафтан, тусклый цвет которого, сливаясь с туманом, придавал его исхудалому телу странно призрачный вид. Туман понемногу таял; вот уже стали видны и черты изможденного лица, и Лайонел различил тревожный взгляд, устремленный куда-то вдаль и, казалось, проникавший за пелену тумана, которая скрывала от глаз столь многие предметы. Лайонел стоял, прикованный к месту, глядя на этого необыкновенного человека с тем таинственным чувством благоговейного страха, которое тот неизменно ему внушал, и увидел, как старик сделал нетерпеливый жест рукой, словно отгоняя от себя серую дымку. В это же мгновение яркий солнечный луч, пробившись сквозь туман, осветил его лицо, и тревожное выражение этого сурового лица сразу изменилось: старик улыбнулся так мягко и с такой добротой, что молодой офицер почувствовал неизъяснимый трепет, услышав обращенные к нему слова:

– Приблизьтесь к подножию этого маяка, Лайонел Линкольн, дабы получить предостережение, которое, если вы ему последуете, поможет вам избежать немалых опасностей.

– Хорошо, что вы заговорили, – сказал Лайонел, приближаясь к незнакомцу. – Вы появились, окутанный туманом, как плащом, словно пришелец с того света, и я уже готов был пасть перед вами ниц, прося благословения.

– А разве это не так? Разве я не схоронил в могиле все свои надежды и желания? И если медлю еще на этой земле, то лишь во имя великого дела, которое не может свершиться без моего участия! Мой взор проникает в грядущее свободнее и дальше, чем ваш – в эту подернутую дымкой даль. Туман не застилает мне очи, а мое зрение не может меня обмануть.

– Это завидная уверенность в вашем возрасте, сударь. Надеюсь, что столь неожиданно принятое вами вчера решение заночевать в доме этого дурачка не причинило вам слишком больших неудобств?

– Он хороший малый, – сказал старик, снисходительно поглаживая дурачка по голове, – и мы с ним хорошо понимаем друг друга, майор Линкольн. А это делает всякие церемонии излишними.

– Я уже успел заметить, что вы сходитесь с ним во мнениях по одному вопросу, но на этом общность ваших интересов и кругозора, мне кажется, кончается.

– Свобода разума у ребенка и у старика не разделена глубокой пропастью, – заметил незнакомец. – Чем больше мы познаем, тем отчетливее понимаем, как безраздельно владеют нами наши страсти, и тот, кто, умудренный житейским опытом, научился тушить их бушующий вулкан, может составить неплохое содружество с тем, кто еще никогда не был опален их огнем.

Лайонел молча выслушал это столь смиренное признание и только склонил в знак согласия голову. Затем, немного помолчав, перевел разговор на менее отвлеченные предметы.

– Солнышко славно припекает, и, когда оно совсем рассеет эти клочья тумана, нашему взору откроются места, которые каждый из нас когда-то. посещал.

– Найдем ли мы их такими же, какими мы их покинули? Или нам предстоит увидеть, как чужеземцы хозяйничают там, где протекали наши младенческие годы?

– Только не чужеземцы, разумеется, ведь все мы – подданные его величества короля, дети одного отца.

– Не стану утверждать, что он показал себя бессердечным отцом, – спокойно промолвил старик. – Ведь человек, занимающий сейчас английский трон, менее, чем его советники, повинен в угнетении…

– Сэр! – прервал его Лайонел. – Если вы позволяете себе суждения подобного рода, касающиеся особы моего монарха, я должен вас покинуть. Не пристало офицеру английской армии выслушивать столь необдуманные и непозволительные речи о его государе.

– Необдуманные! – с расстановкой повторил его собеседник. – Вот что воистину не может себе позволить тот, чья голова убелена сединами, а члены одряхлели! Но ваши верноподданнические чувства заставили вас впасть в ошибку. Я, молодой человек, умею делать различие между королем и его намерениями, с одной стороны, и политикой его правительства – с другой. Именно эта последняя и станет причиной раскола великой империи, который лишит Георга Третьего того, что столь часто и столь заслуженно именуют прекраснейшей жемчужиной его короны.

– Я должен покинуть вас, сэр, – сказал Лайонел. – Взгляды, которые вы высказывали во время нашего совместного путешествия, не только не оскорбляли моих чувств, но нередко вызывали мое восхищение, но сегодняшние ваши речи легко можно назвать крамольными.

– Что ж, в таком случае, ступайте, – невозмутимо ответствовал незнакомец, – спуститесь в этот униженный город и прикажите своим наемникам схватить меня – пусть в жилах старика бежит уже охладевшая кровь, но и она, пролившись, поможет удобрить землю. Вы можете также повелеть вашим не знающим сострадания гренадерам подвергнуть меня пыткам, прежде чем сделает свое дело топор. Человек, проживший столь долгую жизнь, не поскупится подарить частицу своего времени палачам.

– Мне кажется, я не заслужил подобного упрека, сударь, – сказал Лайонел.

– Согласен. Более того – я готов забыть о своих преклонных летах и принести вам извинения, но, поверьте, если бы вам, как мне, довелось испытать неволю в тягчайшей из ее форм, вы бы тоже умели дорожить неоценимым сокровищем – свободой.

– Неужто вам в ваших скитаниях довелось испытать неволю в более тяжкой форме, чем та, которую вы называете нарушением прав личности?

– Довелось ли мне испытать неволю? – сказал незнакомец с горькой улыбкой. – О да! И такую неволю, на которую никто не смеет обрекать человека: меня лишили права действовать и желать. Дни, месяцы и даже годы другие бездушно определяли нужды мои и потребности, выдавая мне скудное пропитание будто милость, и определяли меру моих страданий, словно лучше меня самого могли судить о том, что мне нужно, а что нет.

– Должно быть, вы находились во власти каких-то варваров-язычников, если вам приходилось терпеть такой ужасающий гнет!

– Ах, мой юный друг, благодарю вас за эти слова! Да, это воистину были варвары-язычники! Язычники, ибо они нарушили заповеди нашего спасителя, и варвары, ибо с тем, кто, подобно им, был наделен душой и рассудком, обращались они, как с диким зверем.

– Почему же вы не пришли в Бостон, Ральф, и не рассказали все это в Фанел-Холле? – воскликнул Джэб. – То-то бы поднялся шум!

– Да, дитя мое, не раз в мечтах моих переносился я в Бостон, и мой призыв к согражданам заставил бы задрожать стены Фанел-Холла, если бы он мог прозвучать там. Но мечты мои были бесплодны, в руках варваров находилась власть, и эти исчадия сатаны, вернее, жалкие эти людишки безнаказанно злоупотребляли ею.

Лайонел, тронутый словами старика, хотел было выразить ему свое сочувствие, но вдруг услышал, как с противоположного склона холма кто-то громко окликает его но имени. В тот же миг старик поднялся со своего сиденья у подножия маяка и начал с необычайной поспешностью спускаться с холма. Джэб последовал за ним, и оба исчезли в густом тумане, еще висевшем над долиной.

– Ну и ну, Лео! Ты, я вижу, не только лев, но и быстроногий олень! – восклицал, взбираясь по крутому склону, тот, кто нарушил их беседу. – Что это подняло тебя в такую рань и привело сюда в такой туман? Уф! Да это просто скачка с препятствиями! Однако, Лео, дружище, я очень рад тебя видеть… Мы слышали, что ты должен был прибыть на первом корабле, а утром, возвращаясь с плаца, я повстречал двух конюхов в знакомых ливреях, и каждый вел под уздцы отменного строевого коня… Черт побери, один из них как раз пригодился бы мне сейчас, чтобы одолеть этот проклятый холм… Уф! Уф! Уф!.. Я узнал эти ливреи с первого взгляда, ну а с конями еще надеюсь поближе познакомиться впоследствии. «Послушай, – спрашиваю я одного из прохвостов в ливрее, – кто твой хозяин?» – «Майор Линкольн из Равенсклифа, сударь», – отвечает тот, и поверишь, когда мы с тобой говорим «его величество король», даже тогда это звучит не столь заносчиво. Вот что значит служить у человека с десятью тысячами годового дохода! А если бы моему дураку задали такой вопрос, так эта трусливая собака ответила бы только: «Капитан Полуорт из сорок седьмого пехотного», и спрашивающий, будь то даже какая-нибудь любопытная девица, которую покорил мой мундир, остался бы в полном неведении, что на свете есть такое поместье, как Полуорт.

Во время этих многословных излияний, перемежавшихся безуспешными попытками перевести дух, Лайонел сделал несколько столь же безуспешных попыток выразить свою радость от встречи с приятелем и наконец ограничился тем, что сердечно пожал ему руку. И лишь когда у капитана Полуорта совсем перехватило дыхание (что бывало с ним нередко), Лайонел получил возможность вставить слово:

– Вот уж где никак не думал встретить тебя, так это на этом холме, – сказал он. – Я был убежден, что ты не поднимешься с постели часов до девяти, а то и до десяти, и собирался к этому времени разузнать, где ты квартируешь, чтобы проведать тебя, прежде чем явиться к главнокомандующему.

– Этим удовольствием ты обязан его превосходительству высокородному Томасу Геджу, вице-адмиралу, губернатору и командующему войсками всей провинции Массачусетс, как именует он себя в своих воззваниях, хотя, между нами говоря, Лео, власти у него над этой колонией не больше, чем над твоими скакунами – ну и красавцы же они!

– Но почему именно ему я обязан нашей встречей?

– Почему? Оглянись вокруг и скажи мне, что ты видишь: туман, один туман… впрочем, нет, вон там я вижу какой-то шпиль, а вон там – море и над ним опять туман, а вот тут, под нами, – трубы дома Хенкока, над которыми вьется дым, словно их мятежный хозяин сидит дома и готовит себе пищу! Но, в общем-то, куда ни глянь – всюду туман, а у нас, эпикурейцев, врожденное отвращение к туманам. Так что, как видишь, сама природа восстает против того, чтобы человек, который так устает за день, как твой покорный слуга, таская повсюду на ногах свою особу, не нарушал слишком грубо свой утренний сон. Но высокородный сэр Томас, вице-адмирал, губернатор и прочее, и прочее, приказал вставать на заре всем – как солдатам, так и офицерам!

– Но, право же, мне кажется, это не такое уж тяжкое испытание для солдата, – возразил Лайонел. – И больше того: я вижу, что оно явно пошло тебе на пользу! Послушай, Полуорт, я, признаться, удивлен! Ведь на тебе мундир офицера легкой пехоты?

– Конечно! А что здесь такого удивительного? – с самым серьезным лицом возразил тот. – Почему у тебя такой вид, словно ты, того и гляди, лопнешь, стараясь удержаться от смеха? Может, я не гожусь для этого мундира или этот мундир не украшает меня? Ну, смейся, смейся, Лео. Я уже привык к этому за последние дни, но все-таки что тут такого поразительного, в конце-то концов, если Питер Полуорт командует ротой легкой пехоты? Ведь мой рост пять футов шесть и одна восьмая дюйма – как раз то, что надо.

– Ты столь точен в своих долготных измерениях, словно у тебя в кармане хронометр. А тебе никогда не приходило в голову вооружиться еще и секстантом?

– Чтобы установить мою широту? Я понял тебя, Лео. Что ж, если я сложением слегка напоминаю земной шар, значит ли это, что я не могу командовать ротой легкой пехоты?

– Ну конечно! Остановил же Иисус Навин солнце! Но даже такое чудо меньше поразило бы меня, чем вид твоей особы в этом мундире.

– Я объясню тебе, в чем дело. Но сначала давай-ка присядем здесь, – сказал капитан Полуорт, усаживаясь у подножия маяка, где еще недавно стоял таинственный старик. – Хороший солдат сочетает в себе различные достоинства. Это слово «сочетает» сразу подводит меня к сути моего рассказа: я влюблен!

– Вот это новость!

– Более того: я намерен сочетаться браком.

– Женщина, возбудившая подобное намерение в капитане Полуорте, офицере сорок седьмого полка и владельце поместья Полуорт, должна обладать немалыми достоинствами.

– Это женщина необыкновенная, майор Линкольн, – отвечал влюбленный с неожиданной серьезностью, заставлявшей подозревать, что его веселая беспечность была отчасти притворной. – Она не худа и не толста, а то что называется – в самую меру. Движется она величаво, как породистая телочка, а уж если припустится бежать, то семенит ногами быстро-быстро, что твоя индюшка. Когда же она спокойно сидит на месте, то всегда напоминает мне блюдо хорошей, нежной, сочной оленины, от которой невозможно оторваться.