355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джером Биксби » Сборник фантастических рассказов » Текст книги (страница 8)
Сборник фантастических рассказов
  • Текст добавлен: 28 марта 2017, 12:00

Текст книги "Сборник фантастических рассказов"


Автор книги: Джером Биксби



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Мать поставила на стол бутылку бренди, и каждому налили по крохотному стаканчику. Спиртное было еще более драгоценно, нежели табак. Жители делали вино, но виноград был плох, техника тоже, и вино не получалось хорошим.

Настоящего спиртного в деревне осталось всего несколько бутылок: четыре ржаного виски, три шотландского, три бренди, девять обычного вина и полбутылки «Драмбьюи» [Шотландский ликер из виски, меда и трав], принадлежавшего старому Макинтайру (только для свадеб), – и когда запасы кончатся, ничего больше не останется.

Позже все пожалели, что было выставлено бренди. Потому что Дэн Холлиз выпил его больше, чем следовало, и смешал с большим количеством домашнего вина. Сначала никто не подозревал ничего дурного, потому что Дэн не выказывал признаков опьянения, и это был день его рождения, и праздник шел весело, а Энтони любил такие сборища и вряд ли имел повод сделать что-либо, даже если и подслушивал.

Но Дэн Холлиз опьянел и сделал глупость. Если б они вовремя заметили неладное, они б увели его домой.

Сначала они заметили, что Дэн перестал смеяться на самой середине рассказа о том, как Тельма Данн нашла пластинку с Перри Комо и уронила ее, и пластинка не разбилась, потому что Тельма двигалась быстрее чем когда-либо в жизни и подхватила ее. Он снова гладил пластинку и жадно смотрел на граммофон Фремонтов, стоявший в углу, и вдруг он перестал смеяться, лицо его обвисло и стало неприятным, и он сказал: – О господи боже мой!

Мгновенно в комнате все стихло. Стало так тихо, что можно было слышать жужжащий ход дедовских часов за стеной. Пэт Рейли, тихонько игравший на пианино, перестал играть, и его руки замерли над клавишами.

Свечи в столовой мигнули в прохладном ветерке, подувшем через кружевные занавески на окне.

– Продолжай играть, Пэт, – тихо сказал отец Энтони. Пэт снова заиграл. Он играл «Ночь и день», но глаза его были прикованы к Дэну, и он часто ошибался.

Дэн стоял посредине комнаты, держа пластинку. В другой руке он сжимал стакан с бренди, и рука его тряслась от напряжения.

Все смотрели на него.

– Господи боже мой, – повторил он и еле слышно выругался.

Преподобный Янгер, разговаривавший с матерью и тетей Эми у дверей, тоже сказал: «Господи…» – но он произнес это слово с молитвенным выражением. Руки его были сложены и глаза закрыты.

Джон Сайпик вышел вперед.

– Слушай, Дэн… – проговорил он. – Это хорошо, что ты так говоришь. Но ведь ты не хочешь говорить много, не так ли?

Дэн стряхнул ладонь Сайпика со своей руки.

– Не могу даже послушать свою пластинку, – сказал он громко. Он поглядел на пластинку, затем обвел взглядом лица соседей. – О господи…

Он швырнул стакан в стену. Стакан разбился, и бренди потекло по обоям.

Кто-то из женщин вскрикнул.

– Дэн, – шепотом сказал Сайпик. – Дэн, перестань… Пэт Рейли стал играть «Ночь и день» громче, чтобы заглушить разговор. Впрочем, если б Энтони слушал, это бы не помогло.

Дэн Холлиз подошел к пианино и, слегка покачиваясь, остановился за плечом у Пэта.

– Пэт, – сказал он. – Не играй это. Играй вот это. – И он запел – тихо, хрипло, жалобно: – «В мой день рождения… В мой день рождения…» – Дэн! – взвизгнула Этель Холлиз. Она попыталась подбежать к нему, но Мэри Сайпик схватила ее за руку и удержала на месте. – Дэн! – крикнула Этель. – Перестань!

– Господи, тише! – прошипела Мэри Сайпик и подтолкнула Этель к одному из мужчин, который подхватил ее и зажал ей рот ладонью.

– «В мой день рождения, – пел Дэн, – счастья желайте мне…» – Он остановился и взглянул вниз, на Пэта. – Играй, Пэт, играй, чтобы я мог петь правильно… Ты же знаешь, я всегда сбиваюсь с мотива, если не играют!

Пэт Рейли положил руки на клавиши и заиграл «Любимого» – в темпе медленного вальса, так, как это нравилось Энтони. Лицо у Пэта было белое. Его руки дрожали.

Дэн Холлиз уставился на дверь. На мать Энтони и на отца Энтони, который встал рядом с нею.

– Это вы породили его, – сказал он. Свет свечей отразился в слезах, катившихся по его щекам. – Это вы взяли и породили его…

Он закрыл глаза, и слезы полились из-под закрытых век. Он громко запел: – «Ты мое солнце… мой радостный свет… ты дала радость…» Энтони возник в комнате.

Пэт перестал играть. Он замер. Все в комнате замерли. Ветер надул занавески. Этель Холлиз больше не пыталась кричать – она потеряла сознание.

– «Не отнимай мое солнце… у меня…» – голос Дэна пресекся и заглох.

Глаза его расширились. Он выставил перед собой руки, в одной он сжимал пластинку. Он икнул и сказал: – Не надо…

– Плохой человек, – сказал Энтони и превратил Дэна Холлиза в нечто невообразимо ужасное и затем отправил его в могилу, глубоко-глубоко под маисовым полем.

Пластинка упала на ковер. Она не разбилась.

Энтони обвел комнату пурпуровыми глазами.

Некоторые гости принялись бормотать, все старались улыбаться. Бормотание наполнило комнату, подобно далекому звуку одобрения. И сквозь этот гул ясно и отчетливо слышались два или три голоса.

– О, это очень хорошо, – сказал Джон Сайпик.

– Прекрасно, – сказал отец Энтони улыбаясь. У него было больше практики в улыбке, чем у всех остальных. – Превосходно!

– Здорово… Просто здорово, – сказал Пэт Рейли. Слезы текли по его лицу и капали с носа, и он снова принялся играть на пианино, тихо, медленно, нащупывая пальцами мелодию «Ночи и дня».

Энтони забрался на пианино, и Пэт играл два часа подряд.

Затем они смотрели телевизор. Все перешли в гостиную, зажгли всего пару свечей и придвинули кресла к телевизору. Экран был маленький, и все не могли усесться так, чтобы было видно, но это не имело значения. Они даже не включили телевизор. Все равно ничего бы не вышло, ведь в Пиксвилле не было электричества.

Они просто молча сидели и смотрели, как на экране извиваются и трепещут странные формы, и слушали невнятные звуки, исходящие из динамика, и никто из них понятия не имел, что все это значит. Никто никогда не понимал. Это было всегда одно и то же.

– Все это прекрасно, – заметила тетя Эми, не отрывая' взгляда бледных глаз от мелькания теней на экране. – Но мне больше нравилось, когда показывали города и мы могли…

– Ну что ты, Эми, – сказала мать. – Это хорошо, что ты говоришь так. Очень хорошо. Но ведь ты не имеешь этого в виду, верно? Этот телевизор гораздо лучше того, что у наc был раньше!

– Конечно, – согласился Джон Сайпик. – Это великолепно. Это самое лучшее, что мы когда-либо видели…

Он сидел на кушетке с двумя другими мужчинами, удерживая Этель Холлиз, держа ее за руки и за ноги и зажимая ей рот ладонью, чтобы она не могла кричать.

– Это просто хорошо, – добавил он.

Мать взглянула в окно, туда, за погруженную во тьму дорогу, за погруженное во тьму пшеничное поле Гендерсона, в гигантскую, бесконечную серую пустоту, в которой маленькая деревушка Пиксвилл плавала, словно проклятая небом душа, – в исполинскую пустоту, которая была лучше всего видна по ночам, когда кончался медно-красный день, созданный Энтони.

И нечего было надеяться понять, где они находятся… Нечего. Пиксвилл просто был где-то. Где-то вне Вселенной! Так стало с того дня, три года назад, когда Энтони вышел из утробы матери, и доктор Бэйтс – господь да упокоит его! – издал дикий крик, и уронил новорожденного, и попытался умертвить его, и Энтони завыл и сделал все это. Перенес куда-то деревню. Или уничтожил всю Вселенную, кроме деревни. Никто не знал, что именно.

И нечего было задумываться над этим. Ничего хорошего все равно не вышло бы. И вообще ничего хорошего не выходило. Оставалось только стараться выжить.

Выжить, выжить во что бы то ни стало. Если позволит Энтони.

«Опасные мысли», – подумала она.

Она забормотала себе под нос. Остальные тоже принялись бормотать. Видимо, они тоже думали.

Мужчины на кушетке шептали и шептали на ухо Этель Холлиз, и когда они отпустили ее, она тоже принялась бормотать.

Энтони сидел на телевизоре и показывал передачу, а они сидели вокруг, и бормотали, и смотрели на бессмысленно мелькающие тени на экране, и так продолжалось до глубокой ночи.

На следующий день выпал снег и погубил половину урожая…

И все же это был хороший день.

Перевод: Аркадий Стругацкий (под псевд. С. Бережков)

Какая чудесная жизнь!

Тетя Эми сидела на крылечке и раскачивалась в кресле с высокой спинкой, обмахиваясь веером. Билл Сомс подкатил на велосипеде к дому и остановился.

Потея под дневным «солнцем», Билл вытащил из глубокой корзины над передним колесом здоровенную коробку с провизией и зашагал к дому.

Малыш Энтони сидел на лужайке и играл с крысой. Он поймал ее в подвале, выманив на запах сыра – самый вкусный запах самого вкусного сыра, который эта крыса когда-либо чуяла; крыса вылезла из норы и попала в мысленный плен к Энтони, который заставил ее кувыркаться.

При виде Билла Сомса крыса попробовала сбежать, но ее опередила мысль Энтони, и она шлепнулась на траву, чтобы беспомощно лежать и дрожать от ужаса.

Билл Сомс быстро миновал Энтони и поднялся по ступенькам, бормоча себе под нос. Он всегда что-нибудь бормотал, когда бывал у Фремонтов, проходил мимо их дома или даже просто думал об этой семье. Там поступали и остальные жители городка. У них в головах роились всякие бессмысленные глупости, вроде «дважды два – четыре, четыре помножить на два – восемь» и так далее; они намеренно устраивали кашу и чехарду из своих мыслей, чтобы не позволить Энтони их прочесть. В этом им помогало бормотание. Ведь если Энтони удавалось ухватить чужую мысль, он мог попытаться что-нибудь предпринять: излечить чью-то жену от головных болей или ребенка – от свинки, принудить старую корову опять доиться или починить уборную. Конечно, у Энтони не замышлял никаких козней, но ожидать от него понимания, что хорошо, а что плохо, тоже не приходилось.

И это даже когда человек вызывал у него симпатию… Симпатичному человеку он мог попытаться помочь – в меру своего разумения. Последствия могли быть ужасными. Если же человек ему не нравился, то последствия бывали еще хуже.

Билл Сомс положил коробку с провизией на крыльцо и прервал свое бормотание ровно настолько, чтобы вымолвить:

– Тут все, что вы заказывали, мисс Эми.

– Прекрасно, Уильям, – довольно отозвалась Эми Фремонт. – Что за жара сегодня!

Билл Сомс съежился от страха. В его взгляде появилась мольба. Он остервенело покрутил головой, не согласившись с утверждением покупательницы, и опять прервал свое бормотание, хотя это не входило в его планы, чтобы сказать:

– О, не говорите так, мисс Эми. Замечательная погода! Денек что надо!

Эми Фремонт встала с кресла-качалки и пересекла крыльцо. Это была рослая худая женщина с отсутствующей улыбкой на лице. Примерно год тому назад Энтони рассердился на нее, когда она обмолвилась, что не дело превращать кошку в меховой коврик; ее он обычно слушался больше, чем остальных, на чьи слова вообще не обращал внимания, но на сей раз огрызнулся – мысленно. Так пришел конец ясности очей Эми Фремонт и ей самой – во всяком случае, в том виде, в каком к ней привыкли соседи. Тогда Пиксвилл (то есть все население в 46 душ) и облетела молва, что даже членам семьи Энтони угрожает опасность. С тех пор бдительность была удвоена.

В один прекрасный день Энтони мог исправить зло, причиненное им тете Эми. Мать и отец Энтони надеялись, что это обязательно произойдет. Он подрастет и пожалеет о содеянном… Если, конечно, зло еще подлежало исправлению. Ведь тетя Эми сильно изменилась, а Энтони вообще перестал кого-либо слушаться.

– Опомнитесь, Уильям! – молвила тетя Эми. – Зачем вы бормочете, как умалишенный? Энтони не причинит вам вреда. Ведь он вас любит! – Последние слова были произнесены громко с целью привлечь внимание Энтони, который, устав от крысы, заставил ее пожирать самое себя. – Ведь правда, дорогой? Ты хорошо относишься к мистеру Сомсу?

Энтони устремил на бакалейщика ясный взор своих влажных глазок и ничего не ответил. Билл Сомс попытался улыбнуться Энтони, и тот опять переключился на крысу. Крыса уже сожрала, то есть сжевала собственный хвост – Энтони заставил ее кусать быстрее, чем она могла глотать откушенное, и трава вокруг была усеяна перепачканными кровью клочками меха. Теперь крыса пыталась вгрызться в собственное туловище.

Беззвучно бормоча себе под нос и стараясь не думать ничего конкретного, Билл Сомс прошел на негнущихся ногах по тропинке, взгромоздился на велосипед и укатил.

– Увидимся вечером! – крикнула ему на прощанье тетя Эми.

Билл Сомс отчаянно вращал педалями, но ему хотелось делать это вдвое быстрее, лишь бы побыстрее скрыться от Энтони и от тети Эми, которая то и дело забывала об осторожности. Эти его мысли оказались опрометчивыми, ибо Энтони уловил их. Он почувствовал желание бакалейщика убраться подальше от дома Фремонтов, принял их за что-то дурное, поморгал и пустил следом за Биллом Сомсом одну маленькую угрюмую мыслишку – совсем крохотную, потому что Энтони пребывал в хорошем настроении, к тому же симпатизировал Биллу Сомсу – то есть не относился к нему плохо, по крайней мере, сегодня. Раз Биллу Сомсу так не терпелось убраться, Энтони был рад ему помочь.

Вертя педалями со сверхчеловеческой скоростью – так только казалось со стороны, потому что на самом деле педали сами завертели ногами Билла Сомса – он исчез в облаке пыли, огласив раскаленные окрестности пронзительным воплем.

Энтони взглянул на крысу. Она сожрала себе половину брюха и издохла от боли. Он мысленно убрал ее в могилу глубоко под землей в кукурузном поле, памятуя, что отец однажды с улыбкой посоветовал ему именно так поступать со своими жертвами, и побрел вокруг дома, отбрасывая причудливую тень.

Тетя Эми ушла в кухню, чтобы разобрать коробку. Самодельные консервы она расставила по полкам, мясо и молоко убрала в ледник, свекольный сахар и муку грубого помола – в лари под раковиной. Пустая коробка заняла место в углу, чтобы мистер Сомс забрал ее в следующий раз. Коробка была истрепанная, вся в пятнах, однако их осталось в Пиксвилле наперечет. На ней еще виднелась красная надпись: «Суп Кэмпбелла». Последние банки с супом и всем прочим были давным-давно съедены, за исключением небольшого количества, припрятанного жителями деревни по общему согласию на черный день, но коробка держалась, как многоразовый гроб; когда эта коробка и оставшиеся продукты цивилизации окончательно развалятся, придется что-то смастерить им на замену.

Тетя Эми вышла на задний двор, где мать Энтони, сестра Эми, сидела в тени дома и лущила горох. Она проводила пальцем по стручку, и горошины дружно устремлялись в миску у нее на коленях.

– Уильям привез еды, – сообщила тетя Эми и утомленно опустилась в кресло рядом с матерью Энтони, чтобы тут же начать обмахиваться. Она еще не успела состариться, но с тех пор, как Энтони всадил в нее свой мыслительный заряд, с ее телом и рассудком произошла беда, и она постоянно чувствовала себя усталой.

– Отлично! – отозвалась мать. В миску скатились новые крупные горошины.

Весь Пиксвилл твердил «отлично», «прекрасно» и «чудесно», что бы ни случилось и о чем бы ни зашла речь, даже когда происходили неприятности и несчастья, вплоть до смертей. Если бы люди не скрывали свои подлинные чувства, Энтони мог бы их уловить – и тогда началось бы неизвестно что. Например, почивший муж миссис Кент, Сэм, однажды явился с кладбища домой: Энтони хорошо относился к вдове и подслушал, как она горюет.

Горох знай себе скатывался в миску.

– Сегодня будем смотреть телевизор, – сказала тетя Эми. – Как я рада! Жду не дождусь. Что нам покажут на этот раз?

– Билл привез мясо? – осведомилась мать.

– Привез. – Тетя Эми сильнее замахала веером, глядя в раскаленное небо. – Ну и жара! Вот бы Энтони сделал чуть попрохладнее…

– ЭМИ!

– Ой! – В отличие от умоляющей гримасы бакалейщика, окрик сестры достиг цели. Тетя Эми в отчаянии прикрыла рот сухонькой ладошкой. – Прости, милочка… – Ее голубые глаза стали шарить вокруг, но Энтони не оказалось рядом. Собственно, это ни о чем не говорило: чтобы перехватить чужие мысли, ему не обязательно было находиться близко. Тем не менее обычно он оставался погруженным в собственные мысли, если только кто-нибудь не привлекал его внимания.

С другой стороны, некоторые вещи и явления сами собой приковывали его интерес, и никто не мог заранее сказать, какие именно.

– Погода просто ПРЕВОСХОДНАЯ, – раздельно проговорила мать.

«Шлеп», – откликнулись горошины в миске.

– Вот именно! – подхватила тетя Эми. – Не день, а восторг. Ни за что не хотела бы перемены погоды!

«Шлеп», «шлеп».

– Который час? – спросила мать.

Со своего места тетя Эми могла разглядеть циферблат будильника, стоявшего в кухне на полке, но ответила:

– Половина пятого.

«Шлеп».

– Хотелось бы приготовить сегодня на ужин что-нибудь особенное, – сказала мамаша. – Что привез Билл – хороший постный кусок, как мы договаривались?

– Самый постный, милочка. Они только сегодня разделали тушу и прислали нам самую лучшую часть.

– Дэна Холлиса ждет сюрприз: он придет смотреть телевизор, а угодит на свой день рождения!

– Здорово! Ты уверена, что ему никто не проболтался?

– Все поклялись держать язык за зубами.

– Какая прелесть! – Тетя Эми устремила взгляд на кукурузное поле. – День рождения…

Мать отставила миску с горохом, встала и отряхнула фартук.

– Займусь-ка я жарким, а потом накроем на стол.

Из-за угла дома появился Энтони. Он не взглянул на женщин, а прошелся по аккуратному участку – все участки в Пиксвилле были безупречно аккуратными, миновал ржавый остов, бывший когда-то семейным автомобилем Фремонтов, без труда перелез через забор и скрылся среди кукурузы.

– Что за очаровательный денек! – произнесла его мать нарочито громко, направляясь к двери вместе с сестрой.

– Просто отличный, – поддакнула та, обмахиваясь. – Чудо!

Энтони шагал между рядов высоких шуршащих стеблей. Ему нравился запах кукурузы – и живой наверху, и мертвой под ногами. Тучная земля Огайо со всей своей сорной травой и бурыми засохшими початками приминалась под его босыми ногами. Накануне он устроил дождь, чтобы сегодня все благоухало.

Он дошел до края кукурузы и направился к роще из тенистых деревьев с густой листвой. В роще было прохладно, сыро, темно, здесь рос пышный подлесок, громоздились покрытые мхом камни, а также бил ключ, вода из которого питала прозрачное озерцо. Здесь было любимое место отдыха Энтони: он наблюдал отсюда за птицами, насекомыми и зверьем, которых было предостаточно вокруг. Ему нравилось лежать на холодной земле и смотреть сквозь полог листвы на насекомых, мельтешивших в солнечных лучах, похожих здесь на вертикальные столбы света. Почему-то в роще мысли всех маленьких созданий нравились ему больше, чем в других местах. Мысли, которые он улавливал здесь, не отличались четкостью, однако ему все равно удавалось угадывать желания и предпочтения местных обитателей, и он потратил немало времени на превращение рощи именно в такое место, каким они желали бы ее видеть. Раньше здесь не было ручья, но однажды он уловил, что одно крохотное мохнатое создание испытывает жажду, и вывел подземную воду наружу, устроив чистый холодный ключ; наблюдая, как создание пьет, он вместе с ним испытывал удовольствие. Позднее он создал пруд, так как у кого-то обнаружилась охота поплавать.

Он наделал камней, деревьев, кустов и пещер, где-то дал дорогу солнечному свету, в другом месте устроил тень, и все потому, что улавливал желания маленьких существ вокруг, их инстинктивное стремление иметь местечко для отдыха, продолжения рода, игр, вообще для обитания.

Видимо, все жители окрестных полей и пастбищ прознали о существовании такого славного местечка, потому что их количество все время увеличивалось: всякий раз, приходя сюда, Энтони заставал их во все большем изобилии и без устали удовлетворял их потребности и желания. Всякий раз он сталкивался с каким-нибудь новым для себя созданием, улавливал, что у него на уме, и давал ему все, что оно желало.

Ему нравилось помогать живым существам, нравилось чувствовать их бесхитростную благодарность.

Сегодня, отдыхая под могучим вязом, он поймал своим лиловым взглядом птицу с красно-черным оперением, только что появившуюся в роще. Она щебетала на ветке у него над головой, сновала взад-вперед и была явно чем-то озабочена. Энтони уловил ее коротенькие мыслишки, создал большое мягкое гнездо, и вскоре птица забралась в него.

Длинный зверек с гладким коричневым мехом пил из пруда. Энтони перехватил его мысли. Зверек думал о зверьке поменьше, возившемся на противоположной стороне пруда и добывавшем насекомых. Зверек поменьше не знал об угрожающей ему опасности. Длинный бурый зверек перестал пить и напряг лапы для прыжка, но Энтони усилием мысли отправил его в могилу посреди кукурузного поля.

Ему не нравились подобные мысли. Они напоминали ему о мыслях, которые реяли за пределами рощи. Когда-то давно люди посмели подумать таким же образом о нем; как-то вечером они спрятались, чтобы подстеречь его при выходе из его рощи; что ж, всех их принял вечный покой в кукурузном поле. С тех пор никто из людей не позволял себе подобных мыслей – по крайней мере, явных. Стоило им подумать о нем или оказаться вблизи от него, как их мысли превращались в сумбур, и он переставал обращать на них внимание.

Он не возражал бы помогать порой и им, но это было нелегко сделать, а на благодарность вообще не приходилось рассчитывать. Его помощь никогда не наталкивала их на довольные мысли – всегда одна и та же белиберда. Поэтому он все больше времени проводил в своей роще.

Понаблюдав некоторое время за всеми пернатыми, насекомыми и зверюшками разом, он принялся играть с одной из птиц, заставляя ее носиться взад-вперед среди стволов с отчаянными криками; потом его вниманием случайно завладела на долю секунды другая птица, а первая врезалась в камень. Он мстительно отправил камень в могилу среди кукурузы, однако птице помочь не смог. Она была мертва, но дело было не в этом, а в том, что она сломала крылышко.

Он отправился домой. Брести обратно через все кукурузное поле ему не захотелось, и он просто перенесся домой, прямиком в подвал.

Там, внизу, было приятно находиться: темно, сыро и ароматно; в свое время мать хранила вдоль стен варенье, но потом она перестала здесь появляться, потому что подвал избрал своей резиденцией Энтони; варенье испортилось, забродило и потекло на пол; Энтони нравился этот запах.

Он поймал еще одну крысу, заставив ее унюхать сыр, и, наигравшись с ней, отправил в могилу, уложив там рядом с длинным зверьком, убитым в роще. Тетя Эми ненавидела крыс, и он убивал их в больших количествах, потому что любил тетю больше всех на свете и иногда делал то, чего она хотела. Ее сознание очень походило на сознание маленьких пушистых обитателей рощи. Она давно не думала о нем плохо.

После крысы его игрушкой стал большой черный паук из-под лестницы: он заставлял его бегать взад-вперед по паутине, которая искрилась в свете, проникающем из окошка, как озерная вода в лунную ночь. Потом он загнал в паутину стаю мух, и паук принялся обматывать их своей паутиной. Паук любил мух, а его мысли были интенсивнее мушиных, поэтому Энтони помогал пауку. В любви паука к мухам угадывалась некая порочность, однако в этом не было ясности, к тому же тетя Эми ненавидела мух.

Над головой раздались шаги – это сновала по кухне мать. Он прикрыл свои лиловые глаза, борясь с желанием на время лишить ее способности передвигаться, но вместо этого перенесся к себе на чердак, где, выглянув в круглое окошко на лужайку, пыльную дорогу и пшеничное поле Хендерсона, кое-как улегся и даже задремал.

До него донеслись мысли матери о том, что ожидается приход гостей: все будут смотреть телевизор.

Ему нравились собрания у телевизора. Тетя Эми всегда была любительницей посидеть перед экраном, и однажды он, решив ей помочь, сделал так, чтобы на передачу собрались люди; но потом они пожелали уйти, и тетя Эми испытала разочарование. Он покарал их за это, и теперь гости просиживали до полуночи.

Ему нравилось владеть всеобщим вниманием.

Отец Энтони вернулся домой в половине седьмого – усталый, грязный, в крови. Он провел день с другими мужчинами на пастбище Дана, где они выбирали корову, подлежащую забою в текущем месяце, потом забивали ее, рубили тушу и засаливали ее в леднике Сомса. Ему это занятие было не по душе, но наступила его очередь. Накануне он помогал Макинтайру жать пшеницу, завтра начнется обмолот. Все это делалось вручную: в Пиксвилле теперь царствовал ручной труд.

Он поцеловал жену в щеку, уселся в кухне за стол и с улыбкой спросил:

– Где Энтони?

– Где-то тут, – был ответ.

Тетя Эми стояла у дровяной печи, помешивая в котле горох. Мать открыла духовку и помешала свое жаркое.

– День был ОТЛИЧНЫЙ, – механически отчеканил отец и, посмотрев на миску и на хлебницу, мечтательно произнес: – Я бы один слопал целую буханку, так проголодался!

– Никто не проболтался Дэну Холлису про его день рождения? – спросила жена.

– Никто. Все словно проглотили языки.

– Мы приготовили для него отличный сюрприз.

– Вот как! Какой же?

– Ты знаешь, как Дэн любит музыку. Так вот, на прошлой неделе Телма Данн раскопала у себя на чердаке пластинку.

– Не может быть!

– Представь себе. Мы упросили Элму исподволь выведать у него, нет ли у него такой. Оказалось, что нет. Что, разве не отличный сюрприз?

– Еще какой! Надо же, пластинка… Вот это находка! Интересно, что на ней?

– Перри Комо, «Ты – мое солнышко».

– Вот это да! Моя любимая мелодия! – Увидев на столе сырую морковь, отец взял одну, потер о свою рубаху и откусил. – Как же Телму угораздило на нее наткнуться?

– Случайно. Искала что-то другое – и на тебе.

– М-м… – Он с хрустом грыз морковь. – Ты помнишь, у кого сейчас картина, которую мы тогда нашли? Она мне понравилась: кораблик под парусами…

– У Смитов. На следующей неделе она перейдет к Сипикам, а те отдадут Смитам старую музыкальную шкатулку Макинтайра. Мы же дадим Сипикам… – И она продолжила перечень предметов, которыми женщины обменяются в воскресенье в церкви.

Он кивнул.

– Как я погляжу, эта картина еще долго к нам не вернется. Слушай, как бы заполучить обратно от Рейли детектив? На той неделе, когда он был у нас, я был так занят, что не успел дочитать…

– Попробую, – неуверенно ответила жена. – Знаешь, что я прослышала? Ван-Хузены нашли у себя на чердаке стереоскоп и утаили его. – В ее голосе послышалось подобие осуждения. – Уже два месяца держат его у себя и помалкивают.

– Надо же! – заинтересовался отец. – Любопытно! Наверное, с уймой картинок?

– Наверное. В воскресенье разузнаю. Хорошо бы его получить, только мы все еще в долгу перед Ван-Хузенами за их канарейку. Понадобилось ей издохнуть именно у нас! Теперь Бетти Ван-Хузен не знает удержу: даже намекает, что не прочь одолжить у нас пианино!

– В общем, дорогая, попробуй получить стереоскоп – или что-нибудь еще, что тебе по вкусу.

Он догрыз недозрелую, жесткую морковь. Энтони так произвольно обращался с погодой, что никто теперь не знал, что вырастет и какую форму будут иметь знакомые овощи. Оставалось только обильно сеять в надежде, что удастся продержаться очередной сезон. Однажды невероятно обильно уродилась пшеница: многие тонны зерна были свезены на окраину, где и сгнили. В разгар гниения задыхалась вся деревня.

– Ты ведь знаешь, – продолжал отец, – как здорово иметь в доме что-то новенькое. Очень приятно думать, что на чердаках, в подвалах, в сараях хранится масса всего не найденного. Такие вещи оказываются очень кстати. Правда, все это мало радует…

– Тсс! – Мать испуганно оглянулась.

– О! – Отец поспешно изобразил улыбку. – Все отлично! Новые вещи – это ХОРОШО. Просто великолепно иметь то, чего ты раньше не видел, или знать, что осчастливил другого, что-то ему отдав… Лучше не бывает.

– Просто замечательно! – поддержала его мать.

– Скоро новых вещей не останется, – сказала тетя Эми от печи. – Все, что можно найти, мы уже нашли. Вот беда-то будет…

– ЭМИ!

– В общем, – в тетиных бесцветных глазах не было никакого выражения, что свидетельствовало о новом приступе рассеянности, – это будет не жизнь, а мука – без новых-то вещей…

– Не говори так! – произнесла мать, вся дрожа. – Тише, Эми!

– Все в порядке, – заверил обеих отец нарочито громко. – Прекрасный разговор! Все хорошо, дорогая, – разве ты не понимаешь? Что бы Эми ни говорила – все хорошо. Если ей что-то не нравится – это тоже хорошо. Все хорошо. Все должно быть только хорошо…

Мать Энтони дрожала от ужаса. Тетя Эми побледнела, поняв, несмотря на муть в голове, всю опасность ситуации. Иногда ей бывало трудно подбирать безопасные слова. Мало ли, что может произойти! Слишком многого было лучше не произносить, даже не думать, потому что последствия речей и мыслей могли оказаться ужасными – вдруг Энтони подслушает и решит что-то предпринять? Его действия были непредсказуемы.

Все должно быть хорошо. Даже если все плохо – все равно все хорошо. Все и всегда. Ибо любая перемена могла сулить ухудшение. А то и обернуться катастрофой.

– Конечно, конечно, все хорошо! – пролепетала мать. – Говори, что тебе вздумается, Эми. Все понимают, что тебе просто хочется вспомнить, что что-то просто хорошо, а что-то еще лучше…

Тетя Эми в ужасе размешивала горох.

– Вот-вот… – проговорила она. – Только сейчас мне не хочется разговаривать. Это просто отлично – что у меня нет настроения болтать.

– Пойду умоюсь, – заключил отец с усталой улыбкой.

Гости стали собираться к восьми часам вечера. К этому времени мать и тетя Эми накрыли в столовой большой стол и приставили к нему два стола поменьше. Свечи горели, кресла ждали гостей, отец разжег камин.

Первыми прибыли Джон и Мэри Сипик. Джон явился в своем лучшем костюме, тщательно выбритый, с розовым лицом после целого дня, проведенного на пастбище Макинтайра. Костюм был тщательно отутюжен, однако локти и края рукавов протерлись почти до дыр. Старик Макинтайр конструировал ткацкий станок, пользуясь картинками в школьных учебниках, но пока что дело продвигалось туго. Макинтайр был способным человеком по части обработки древесины и обращения с инструментами, однако собрать ткацкий станок без железа оказалось непросто.

Макинтайр был одним из тех, кто в первое время пытался заставить Энтони делать вещи, необходимые деревне, вроде одежды, консервов, медикаментов и бензина. Но это кончилось несчастьем; Макинтайр винил одного себя за печальную участь всего семейства Терренсов и Джо Кинни и изо всех сил старался искупить вину, помогая остальным. Никто с тех пор даже не пытался заставить Энтони что-то сотворить.

Мэри Сипик была маленькой жизнерадостной женщиной. Она пришла в простом платье и тут же принялась помогать матери Энтони и тете Эми собирать на стол.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю