Текст книги "Приграничные районы"

Автор книги: Джеральд Мернейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Предыдущее предложение может показаться намеком на то, что я рано начал хладнокровно наблюдать за тем, что, как мне казалось, было содержанием моего разума. Нет, большую часть жизни я едва находил время наблюдать, не говоря уже о том, чтобы размышлять, над бурлящим потоком мысленных образов, накапливавшихся с каждой минутой, хотя я часто предполагал, что тот или иной характерный образ может однажды стать единственным доказательством того, что я не только жил в то или иное время в том или ином месте, но и знал и чувствовал, что живу именно так. Теперь, наконец, в этом тихом городке близ границы я могу записать свою собственную историю образов, которая включает, конечно, мои размышления о таких событиях образов, которые развернулись, когда малоизвестный автор художественных произведений, казалось, помнил из всех лет, когда он ежедневно молился и поклонялся, только одно утро, когда он помочился в алтарное вино, или такие, которые развернулись, когда некая женщина, всю жизнь верующая, во время похорон увидела не восхитительные подробности торжественного ритуала, а что-то, что заставило ее с отвращением отвернуться.

Возможно, я не зашёл далеко в своих рассуждениях, упомянутых только что, но я могу многое рассказать о некоторых своих переживаниях, пришедших мне на ум при написании предыдущих абзацев. В двадцать лет, читая тот или иной роман Томаса Харди, я с удивлением обнаружил, что тихо и спокойно сделал то, о чём меня часто предупреждали, если я буду читать произведения атеистов, агностиков, пантеистов или практически любого писателя, кроме Гилберта К. Честертона, Илера Беллока, Этель Маннен и, возможно, Франсуа Мориака. Случилось именно то, что предсказывали мои учителя, пасторы и родители: я читал без разбора и в результате утратил веру. Почему я понес эту утрату, читая Томаса Харди, – не тема этого отчёта, хотя я не могу удержаться от того, чтобы не упомянуть здесь то, что я прочитал всего несколько лет назад в каком-то эссе или статье. По словам Г.К.

По мнению Честертона, читать произведения Томаса Харди – значит наблюдать, как деревенский атеист размышляет и богохульствует по поводу деревенского дурачка.

Утрата веры, если можно так выразиться, повлекла за собой множество перемен в моём образе жизни, и лишь одна из них здесь уместна. С того дня, как произошла эта утрата (а она действительно произошла в течение одного дня), у меня накопилось множество мысленных образов, которые больше мне не пригодились. Раньше я считал эти образы ближайшими доступными подобиями персонажей, по определению невидимых для меня. Я бы никогда не смог молиться, если бы не смог вызвать эти образы в памяти. Теперь же они стали ничтожны: всего лишь образы, не соответствующие ничему в мире иного, чем образы. И всё же они выжили, не ослабев. Те, что всегда являлись мне как изображения на витражах, всё ещё освещались тем же сиянием с дальней стороны. Те, что, казалось, исходили из того, что я формально называл своей бессмертной душой, всё ещё словно парили рядом с образом этого теперь уже несуществующего предмета и по-прежнему могли предстать передо мной всякий раз, когда я был озадачен или напуган, словно я собирался молиться, как я так часто молился в прошлом существам, которых они обозначали. Главным среди этих теперь бесполезных вещей был мой образ так называемой Святой Троицы, создательницы и хранительницы вселенной, единой неделимой божественной сущности, но, тем не менее, состоящей из трёх лиц. (Ни одно слово или предложение здесь не призвано быть насмешкой.) Мне так и не удалось запечатлеть в сознании образ этого трёхчастного существа: мне приходилось довольствоваться тем, что каждая личность занимает своё место на троне, предназначенном для троих. В центре сидел седобородый старец. Я изо всех сил старался не представлять его себе таким. Я часто говорил себе, что Бог – это дух и поэтому его невозможно изобразить с помощью рисунков, но в детстве на меня слишком сильно влияли линейные рисунки в моем требнике или репродукции знаменитых картин, изображавших пожилых людей, живущих в облаках.

(Когда я писал предыдущие предложения, мне было жаль сообщать о таком обыденном опыте. Мне было стыдно, что в детстве и юности я так легко поддавался влиянию деталей банальных иллюстраций. Я верил, что смог бы описать более интересный вид ментальных образов, если бы только эти предложения были частью художественного произведения. Я даже пытался придумать способ включить в этот отчет детали образа в моем воображении, описанного в книге, которую я впервые прочитал почти сорок лет назад. Рассказчик от первого лица этой книги, которая не является художественным произведением, видел в детстве на кухне венгерского крестьянского дома в первом десятилетии двадцатого века иллюстрацию в рамке, на которой Первое Лицо Троицы было изображено как большой глаз, заключенный в треугольник. Я был бы рад стать автором художественного произведения, в котором

Главный герой, будучи мальчиком и юношей, держал в памяти именно такой образ персонажа, известного ему как Бог-Отец. Как автор такого произведения, я бы долго размышлял о том, каким мог быть цвет радужной оболочки глаза-образа: насыщенным оранжево-золотым, возможно, или отчуждённым, холодным зелёным. Я мог бы включить в произведение хотя бы один рассказ о том, как главный герой увидел в глазу тот же насыщенный цвет, на который он недавно смотрел в залитом солнцем оконном стекле какого-то безмолвного здания. Мой образ Сына был позаимствован из какой-то иллюстрации к Доброму Пастырю или Свету Мира, но, хотя он был гораздо моложе, сын с каштановой бородой и задумчивым взглядом в моём воображении казался едва ли менее отталкивающим, чем отец. Согласно учению о воплощении, персонаж, которого я знал как Иисуса или Христа, был одновременно и человеком, и богом, и мои размышления на эту тему часто вызывали у меня негодование. Тот, чьи слова и деяния описаны в Евангелиях, казался слишком близким к своему богу, чтобы быть по-настоящему человеком. Иисусу-человеку должны были бы быть отталкивающими образы суровых стариков, которые возникали в его воображении всякий раз, когда он пытался молиться; ему следовало бы постоянно искать более подходящие образы своего бога. (Похоже, в детстве я не обращал внимания на многие сложности воплощения. Не припомню, чтобы я задавался вопросом, как Иисус представлял себе свою божественную природу: какой образ бога, которым он сам был, он вызывал в памяти.)

Святой Дух, именуемый в наши дни Святым Духом, иногда называли забытым лицом Святой Троицы. Я не только никогда его не забывал, но и был, безусловно, моим любимым из трёх божественных лиц.

Когда мне было десять лет, и я учился в школе, которой руководил другой орден братьев, нежели те, о которых я упоминал ранее, моим классным руководителем был молодой мирянин, влюблённый в Деву Марию. Он утверждал лишь, что испытывает особую преданность Пресвятой Деве Марии, как он её чаще всего называл, но я, постоянно влюблявшийся в персонажей, известных мне лишь по иллюстрациям в газетах, журналах или по художественным текстам, – я никогда не сомневался в том, что мой учитель действительно влюблён. Более тридцати лет спустя, читая отрывки из произведений Марселя Пруста о странностях любви того или иного персонажа, я вспомнил, что мой давний учитель всегда использовал любой предлог, чтобы упомянуть имя своей возлюбленной в классных обсуждениях. Я чувствовал, что мои одноклассники смущаются особой преданности нашего учителя, как он её называл, но я испытывал к нему определённую симпатию. Я не был влюблён в Марию,

Но мне казалось, что так и должно было быть. Конечно, имя Мэри здесь, в этом месте, обозначает мысленный образ. Моя беда была в том, что я никогда не видел ни на одном портрете или статуе Марии такого лица, в которое я был бы готов влюбиться.

Более десяти лет спустя я слишком поздно увидел именно то лицо, которое покорило бы меня раньше. Я не забыл, что этот абзац начался с рассказа о моей любви к Святому Духу.

Примерно в то время, когда я впервые читал один за другим романы Томаса Харди, мой младший двоюродный брат показал мне книгу, которую он получил в награду за успехи в изучении христианского вероучения в той же средней школе, где я учился несколько лет назад. Название книги, насколько я помню, было «Великие Мадонны» . В книге были репродукции фотографий многочисленных картин и статуй Марии из разных стран и разных исторических эпох. Образ, в который я влюбился, представлял собой молодую женщину с темными волосами и бледным лицом. Увидь я этот образ всего несколько месяцев назад, когда я ещё был ревностным прихожанином, я бы наконец-то смог представить себя таким же преданным Пресвятой Деве Марии, как и тот молодой человек, мой учитель. Но образ темноволосой молодой женщины не ускользнул от меня; он стал для меня образом главной героини любого романа Томаса Харди, который я читал в то время.

Что касается одного или двух романов, которые я прочитала до того, как увидела этот захватывающий образ, то все более ранние образы женских персонажей, приходившие мне в голову, исчезли из моей памяти, как только я увидела темноволосую мадонну, которая с тех пор стала моим образом-героиней.

Название картины, репродукция которой так меня поразила, – «Mater Purissima» . Насколько я знал, это латинское выражение, эквивалентное по-английски «Mother Most Pure» (Пречистая Мать) . Художник был англичанином конца XIX – начала XX века, имя которого я забыл почти сразу же, как только прочитал её. Хотя репродукция была чёрно-белой, мне иногда удавалось представить себе цветную версию образа молодой женщины. Сегодня мне приходит в голову мысль, что оригинал картины вполне мог быть расположен так, чтобы её лицо и плечи были освещены широким лучом солнечного света, проникавшим через какое-то полупрозрачное окно высоко над ней, за пределами картины. В моей цветной версии этот свет, несомненно, был бы насыщенного красно-золотистого цвета. Молодая женщина была изображена в одеянии длиной до щиколоток, с прозрачной вуалью на голове и держащей в каждой руке по голубю. Её руки…

Они были расположены так, что каждый голубь покоился на одной из её грудей. Когда я впервые увидел этих голубей, я предположил, что это жертвоприношения, которые юная Мария должна была принести в каком-то ритуале вскоре после рождения младенца Иисуса. Однако, как и большинство членов моей церкви, я мало что знал об иудейской религии, поэтому вскоре нашёл для голубей другие значения. (Кажется, я не заметил того, что больше всего замечаю сейчас, вспоминая птиц: их невероятную покорность; они удобно расположились на руках молодой женщины, их округлые груди напоминали очертания того, что скрывается за ними под складками её одежды, а их яркие глаза, похоже, были устремлены на тот же объект, куда смотрит Пречистая Матерь. Их поза до абсурда спокойна; они не имеют никакого сходства ни с одной из тех борющихся, неистовых птиц, которых я иногда пытался удержать в детстве.)

Молодой учитель, особенно преданный Марии, однажды прочитал, и он рассказал нам, что она была невесткой Бога Отца и женой Святого Духа. В тот момент меня поразило слово « жена» . Я считал неприличным думать о Марии даже как о жене Иосифа. Однако смелое заявление учителя запечатлелось в моей памяти и стало причиной появления в последующие годы множества странных образов, которые помогли мне постичь тайну зачатия Марией Сына Божьего. Формулировка, наиболее часто используемая в литургии, гласила, что Мария зачала силой Святого . Призрак . Кажется, я вспоминаю иллюстрации молодой женщины со склоненной головой, в то время как Святой Дух парит над ней в виде голубя, что было образом, наиболее часто используемым для иллюстрации присутствия третьего лица Троицы. Я никогда не узнавал происхождения связи между голубем и Святым Духом, но на протяжении многих лет я никогда не подвергал сомнению ее уместность. На улицах и в садах пригородов, где я провел большую часть своего детства, одной из самых распространенных птиц был вид голубя, давно завезенный в эту страну из Азии. Весной или летом я часто наблюдал, как самец голубя ухаживает за самкой, порхая в воздухе вокруг нее, в то время как она, казалось бы, равнодушная к нему, сидела на проволоке или ветке. Порхание могло длиться десять минут, прежде чем самец пытался взобраться на самку, пока она цеплялась за свой узкий насест.

Он неизменно терпел неудачу. Он также терпел неудачу и в последующих попытках, одна за другой. Если я когда-либо и был свидетелем успешного спаривания двух голубей, то, должно быть, потом забыл об этом, что кажется маловероятным. Скорее, я думаю, что…

У меня никогда не хватало ни времени, ни терпения, чтобы продолжать наблюдать за птицами. Голубь, который был для меня образом Святого Духа, был гораздо более великолепной птицей, чем пригородные голуби; его оперение было оранжево-красным, как языки пламени, служившие видимым знаком Его присутствия, когда Он явился ученикам Иисуса в горнице в Пятидесятницу. Но, несмотря на все его прекрасные перья и божественную силу, он продолжал порхать, когда я представлял его себе, высоко над склоненной головой своей девственной жены.

Хотя я видел иллюстрацию к картине «Mater Purissima» всего два-три раза, я никогда не сомневался в том, что некий образ-лицо в моём сознании возник исключительно благодаря моим редким взглядам на чёрно-белую иллюстрацию. Почти сорок лет спустя после того, как я последний раз заглядывал в книгу моего кузена, читая какую-то биографию Томаса Харди, я нашёл среди иллюстраций в этой книге репродукцию чёрно-белой фотографии молодой женщины, лицо которой показалось мне тождественным лицу той, что держала голубей. На фотографии была актриса, игравшая роль Тесс Дарбейфилд в драматизации романа « Тесс из рода д’Эрбервиллей» во втором десятилетии двадцатого века. Драматизация была сделана под руководством самого Томаса Харди, который в то время был даже старше меня, когда я пишу эти строки. Жена и другие считали, что Харди на восьмом десятке своей жизни влюбился в молодую актрису, которая была на пятьдесят лет моложе его. Он заявил нескольким лицам, что внешне актриса идентична образу вымышленного персонажа Тесс Дарбейфилд, который он создал в своем воображении.

Пока я писал предыдущий абзац, мне вдруг захотелось снова взглянуть на фотографию молодой актрисы и сравнить этот образ с тем, что сейчас стояло у меня в голове. Но тут я вспомнил, что продал большую часть своих книг, прежде чем переехать из города, где прожил большую часть жизни, в этот приграничный городок. Я продал книги, потому что дом, где я сейчас живу, – всего лишь коттедж, вмещающий всего несколько сотен книг. Я продал книги также и для того, чтобы не потерять веру в себя. Несколько лет назад я утверждал, что всё, что заслуживает запоминания из моего опыта чтения книг, на самом деле благополучно запомнено. Я утверждал и обратное: всё, что я забыл из своего опыта чтения книг, не заслуживает запоминания. Продавая свои книги, я заявлял, что получил от них всё, что мне было нужно. Поэтому мне не следовало оглядываться назад.

любую биографию любого писателя-фантаста в поисках описания образа, который он держал в голове, пока писал. И даже если я случайно замечу когда-нибудь в будущем на какой-нибудь книжной полке в каком-нибудь доме, где я буду гостем, какую-нибудь биографию Томаса Харди или какую-нибудь книгу о так называемых мадоннах, я не буду заглядывать в эту книгу из страха стереть мысленный образ, который был не просто копией деталей, увиденных давным-давно на странице книги, а доказательством того, во что я давно хотел верить, а именно, что мой разум был источником не только моих желаний и стремлений, но и образов, которые их смягчали.

С тех пор, как я написал предыдущий абзац, я несколько раз путешествовал из столицы, где прожил большую часть своей жизни. Я ездил туда, чтобы навестить внука, его родителей и двух единственных друзей, которых я всё ещё хочу навестить. В доме, где я провёл два дня и две ночи, окна трёх главных комнат обрамлены панелями из того, что я буду называть цветным стеклом . (Я настолько невежественен в этих вопросах, что даже не знаю, относятся ли термины «витраж» и «витражное стекло» к одному и тому же, то есть я не знаю, было ли стекло в церквях, где я в детстве иногда полагал, что молиться – значит видеть на белизне своей души радужные лучи из окон небесных, – то ли это стекло, что и в верхних стеклах окна, которое выходило на мою кровать прошлой и предыдущей ночью: окна, шторы которого я чувствовал необходимостью поднять после того, как лег, чтобы увидеть, прежде чем засну, как изменился свет уличного фонаря снаружи, прежде чем он упал на меня.) Конечно, я замечал эти стекла и восхищался ими и раньше, но во время моего последнего визита в этот дом я часто думал об этом отрывке из письма, который на данный момент оборвался на последних словах предыдущего абзаца. Я также думал об окне в маленькой церкви рядом с этим домом и о том, почему вид мутного стекла в этом окне побудил меня написать этот, как я его называю, отчёт. Размышляя так, я часто поглядывал на верхние стёкла, словно они могли подсказать мне что-то важное.

Я собирался опустить штору перед сном, но проснулся с первыми лучами солнца, обнаружив над собой голое стекло. (Окно было без штор.) В рисунке, расположенном ближе всего к моему лицу, цветные фрагменты, казалось, должны были изображать стебли, листья и лепестки, но их воздействие на меня было сильнее, чем простое подобие частей растений. Я несколько раз взглянул на стекло краем глаза. Этот способ смотреть на

Известные достопримечательности иногда учили меня большему, чем просто пристальное разглядывание. Тогда я смотрел прямо на стекло, но с почти закрытыми глазами. Это размывало некоторые границы между простыми и тонированными областями, так что небо за окном казалось испещренным розовыми и бледно-оранжевыми пятнами, точно так же, как небо было испещрено пятнами в некоторые утра в мои последние недели в средней школе, более пятидесяти лет назад. Это были последние несколько утр весны и первые несколько утр лета. Мой будильник разбудил меня до восхода солнца. Остальные члены моей семьи еще спали. Я умылся и тихо оделся, а затем сел за кухонный стол так, чтобы видеть восточное небо через окно. Передо мной лежали тексты для экзамена на аттестат зрелости по латыни: « Агрикола » Тацита, одна из книг « Энеиды » Вергилия и «De Divinatione » Цицерона . В моем классе год за годом плохо преподавали латынь. Некоторые из монахов, приставленных к нам в предыдущие годы, похоже, знали латынь хуже, чем самые способные в нашем классе, одним из которых был и я. На втором курсе к нам приставили учителя-мирянина – трясущегося алкоголика, неспособного ни запомнить наши имена, ни писать на доске.

Наш учитель на последнем курсе был достаточно компетентен, но к тому времени я уже привык заниматься самостоятельно. Несколько часов каждый вечер я занимался другими предметами, в которых хорошо разбирался. Потом я рано ложился спать и рано вставал, чтобы два часа заниматься латынью, пока в доме и по соседству было тихо. Зимой и большую часть весны небо за окном было тёмным, но в последние недели перед экзаменами солнце вставало, когда я сидел над латинскими учебниками. К тому времени я чувствовал себя уверенно. Я почти освоил свои тексты. Даже самые сложные отрывки из Вергилия становились мне понятными в первые ясные летние утра, и пока я читал и переводил с нарастающим восторгом, сам латинский текст, казалось, соответствовал моему настроению. Долгое путешествие троянских изгнанников почти подошло к концу. Однажды утром, ещё до восхода солнца, герои поэмы предугадали, если не увидели, первый намёк на место своего заветного назначения.

Iam rubescebat stellis aurora fugatis

Эта строка из «Энеиды» несколько раз звучала у меня в голове, пока я писал предыдущие предложения. Думаю, английский эквивалент латинского будет таким: «Звёзды теперь были обращены в бегство, и рассвет краснел».

Я почти овладел чтением и письмом на латинском языке к началу лета определенного года в середине 1950-х годов, но сегодня более чем

пятьдесят лет спустя я могу вспомнить только эту одну строку из всего, что я читал и писал на латыни в течение пяти лет, и я не могу представить себе более достойной задачи для себя сейчас, чем та, что я должен был бы попытаться выяснить, почему эта одна строка остаётся со мной и почему иногда в наши дни, здесь, в этом пограничном районе, в четырёхстах километрах от того места, где я изучал латынь несколькими летними утрами много лет назад, – почему вид определённых цветов на небе ранним утром всё ещё иногда заставляет меня с восторгом декламировать: Iam rubescebat stellis aurora fugatis

Насколько я помню, день, когда рассвет заалел, был днём, когда троянцы, после многих лет скитаний, впервые увидели свою истинную родину. Несмотря ни на что, вопреки всем обстоятельствам, путешественники достигли своей цели. Как это могло не взволновать семнадцатилетнего школьника, особенно когда он узнал об этом из эпической поэмы на чужом языке в одно из последних утр перед тем, как сам отправился в то, что он считал путешествием к родине разума; перед тем, как он окончательно отложил учебники и получил свободу читать любые книги по своему выбору.

В предпоследнем классе он занял первое место в классе по английскому языку. В качестве награды он получил большую однотомную историю английской литературы, выбранную для него, как он предположил, его учителем английского языка. Это был религиозный брат, человек, которого его ученик-призер не любил и не недолюбливал, и о котором он редко вспоминал в последующие годы, разве что в связи с одним анекдотом, который он всё ещё помнил в подробностях пятьдесят пять лет спустя. На одном из первых уроков английского языка в этом году брат предупредил свой класс, чтобы они не слишком поддавались влиянию своих религиозных убеждений, отвечая на вопросы на выпускном экзамене. Мальчиков, которые услышали этот совет, годами учили гордиться своей религией и не упускать ни одной возможности заявить о своих убеждениях миру, но в данном случае совет учителя не показался им странным или тревожным. Они знали, что люди, проверяющие их работы на государственных экзаменах, скорее всего, будут учителями старших классов или университетскими репетиторами: людьми из светской системы, как бы это назвали мальчики; люди, которые в лучшем случае являются агностиками, в худшем – атеистами и, возможно, даже симпатизируют коммунизму.

История, упомянутая в предыдущем абзаце, была следующей. Брат, учитель английского языка для мальчиков, готовился получить диплом гуманитарного факультета, специализируясь на английском языке, в университете, который тогда был единственным университетом в столице, в пригороде которой находилась школа для мальчиков.

(Не все мальчики были встревожены, узнав, что их учитель английского языка был менее квалифицирован, чем любой сопоставимый учитель в так называемой светской системе; мальчики понимали, что их собственная школа не получала финансирования от какого-либо правительства и что их учителя сами платили за их обучение.) Брату, на втором году обучения в университете по предмету «Английский язык», было поручено написать эссе, в котором обсуждался тот или иной комментарий к поэме « Потерянный рай » Джона Мильтона. Независимо от того, обсуждал ли брат этот комментарий или нет, он воспользовался возможностью указать в своем эссе на то, что казалось ему наиболее заметным и наиболее предосудительным моментом, который следовало понять из поэмы; он указал на то, что рассказчик поэмы, которого он определил как Джона Мильтона, был на стороне Сатаны, или Дьявола.

Преподаватель, оценивавший эссе брата, поставил ему оценку ниже «удовлетворительно» , но предложил брату представить исправленную версию. Брат затем представил исправленную версию своего эссе и получил оценку в диапазоне «удовлетворительно».

Когда упомянутый ранее школьник впервые услышал этот анекдот, он не чувствовал необходимости осуждать ни брата, ни учителя. Мальчик ничего не знал об университете и о том, что там могло произойти. Он так мало путешествовал, что никогда не видел даже издалека университета, который находился в пригороде, далеко от его собственного. Несколько лет спустя, если бы молодой человек, который был школьником, вспомнил этот анекдот, он счёл бы брата глупцом, во-первых, потому что тот верил в реальность персонажа, которого называл Сатаной или Дьяволом, во-вторых, потому что считал себя обязанным проповедовать против любого оскорбления своих религиозных убеждений, и, в-третьих, потому что он пытался судить о стихотворении скорее с моральной, чем с эстетической точки зрения. Несколько лет спустя, когда тот молодой человек был студентом-заочником, изучавшим английский язык в университете, он иногда вспоминал этот анекдот и считал, что брату следовало бы присудить за первую версию своего эссе оценку, соответствующую высшему классу, учитывая, что в этом эссе он изложил свой честный, неподдельный опыт читателя, чего наставники и лекторы этого человека, по-видимому, сделать не смогли или не захотели.

Студенты, изучающие английский язык в университете, должны были изучать только определённое количество текстов из списка обязательных для каждого года обучения. Упомянутый ранее человек решил не изучать « Потерянный рай», когда нашёл его в таком списке. Это было связано не с упомянутым анекдотом, а с тем, что он не хотел подробно читать о…

Те же мифические существа и события, которые занимали его мысли большую часть детства и юности. Ещё в юности, несколько лет назад, он решил, что больше не верит в реальность этих существ и событий.

Если бы молодого человека попросили более точно объяснить утрату веры, он, возможно, сказал бы, что больше не принимает определённые образы в своём сознании как образы реальных существ, способных наказать или вознаградить его. Будучи студентом английского языка, он был утомлён одной лишь мыслью о том, что ему придётся читать длинное художественное произведение, которое его автор считал описанием реальных событий, не говоря уже о том, что впоследствии ему придётся искать способ похвалить произведение словами, приемлемыми для его наставника и экзаменатора. Этот же человек также предпочитал не вызывать в памяти упомянутые образы, поскольку они, казалось, были связаны со многими страхами и тревогами, терзавшими его в детстве и юности. Если бы мужчина именно тогда вспомнил образ молодой женщины с голубями на груди, он, возможно, испытывал бы меньшее нежелание читать « Потерянный рай» , хотя он всё равно боялся бы, и вполне обоснованно, притворяться, что реагирует на текст так, как того от него ожидали учителя. Если бы мужчина вспомнил образ молодой женщины, он, возможно, начал бы понимать, что образ в сознании сам по себе реален, независимо от того, можно ли сказать, что он обозначает какой-то иной класс сущностей; что темноволосая женщина-образ, стоящая в луче света из окна-образа, к тому времени стала такой же частью его самого, как и любой из его телесных органов. Он, возможно, начал бы понимать, что даже те образы, в которые он, по его словам, больше не верит, – даже они были необходимы для его спасения, даже если они были лишь свидетельством его потребности в спасительных образах.

В течение многих недель его детства родители брали и читали две-три книги из так называемой библиотеки с выдачей книг в ближайшем торговом центре. В годы, когда в столице ещё не было телевидения, в каждом пригородном торговом центре процветала библиотека с выдачей книг. Подписчики библиотеки брали за умеренную плату одну за другой книги того рода, который издатели иногда называют библиотечной фантастикой . Первоначально книги были изданы в твёрдом переплёте и суперобложках, но перед тем, как их можно было выдать, библиотекарь снимала суперобложку с каждой книги. Она (владелица библиотеки с выдачей книг неизменно была женщиной) затем вырезала из суперобложки сначала переднюю сторону, а затем внутреннюю сторону, на которой была напечатана так называемая аннотация.

Эти панели она приклеила к передней и задней обложкам соответственно. Затем она покрыла обе обложки прозрачным лаком. Родители мальчика пошли

Почти каждый вечер он ложился спать задолго до того, как закончит уроки. Проходя мимо двери их спальни, он видел их рядом, опирающихся на подушки, и каждый из них читал при свете лампы, укреплённой в изголовье кровати между ними, какую-нибудь книгу в глянцевых обложках.

Иногда, когда обоих родителей не было дома, мальчик читал всего лишь главу из той или иной застеклённой книги, которая всегда лежала в спальне родителей или в гостиной. Иногда, когда мать была занята, но находилась неподалёку, у него находилось время прочесть лишь одну-две страницы там, где лежала её или отцовская закладка. То, что он читал таким украдкой, несомненно, сообщало о мыслях и поступках множества вымышленных персонажей в самых разных вымышленных ситуациях, но он, тот мальчик, казалось, спустя всего несколько лет, помнил прочитанное во взятых книгах как отрывок за отрывком или главу за главой в одной бесконечной книге. Точно так же из множества вымышленных персонажей, о которых он читал, он, казалось, помнил только двух: молодого парня и молодую девушку.

Почти через шестьдесят лет после того, как он впервые задумал эту бесконечную книгу, человек, который был упомянутым выше мальчиком, помнил место действия книги как простирающийся пейзаж бледно-зелёных лугов, перемежаемых участками тёмно-зелёного леса. Каждый луг был окаймлён цветущими живыми изгородями. В каждом лесу тропинки вели мимо берегов, заросших полевыми цветами с заманчивыми названиями. Кое-где в пейзаже встречались большие двухэтажные и более дома с многочисленными дымоходами. Каждый дом был окружён просторным регулярным садом, в дальнем конце которого находился парк с декоративным озером. В каждом большом доме временно проживало не только несколько последних поколений семьи, владевшей им несколько столетий, но и своего рода колеблющееся население молодых мужчин и женщин, приходившихся дальними родственниками владельцам дома или рекомендованных владельцам каким-нибудь другом или дальним родственником в городе, который можно было бы назвать Лондоном и который представлял собой не более чем предполагаемое дымчатое пятно вдали за самыми дальними бледно-зелёными лугами. Каждый член этой многочисленной группы был рекомендован, потому что недавно перенёс какую-то утрату или личный кризис. Рекомендованные таким образом лица проводили свободное время в течение всего своего длительного пребывания в большом доме. Никто, казалось, не был озабочен заработком и