Текст книги "Голубое поместье"

Автор книги: Дженни Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

17

Карандаш выпал из рук. Том ощущал озноб. Боже милостивый, что это такое? Что же он пишет?

Том отодвинул назад кресло, заскрипевшее по паркету, встал и попятился от стола. Ему хотелось уйти из комнаты – только чтобы оказаться подальше от слов, просыпавшихся на белую бумагу, от страниц, плотно исписанных его мелким искусным почерком.

– Как насчет ленча? – Кейт заглянула в дверь, ясноглазая и дружелюбная. Он тупо уставился на нее.

– Что? Нет. Я ничего не хочу.

– Тебе все еще плохо? Ты уверен, что тебе не нужен врач? – Она направилась к нему, подняв руку, чтобы пощупать лоб.

Том отступил к окну.

– Со мной все в порядке, надо бы подышать свежим воздухом… пройтись.

Том пытался справиться с дверной задвижкой. От Кейт пахло духами – сандалом или чем-то похожим. Но он не мог взглянуть ей в глаза. Он хотел, чтобы она ушла, предоставив ему возможность в одиночестве справиться с собственными мыслями, с его произведением.

Он отдернул пальцы от ее рук, когда она невозмутимо забрала у него ключ и открыла дверь.

– Значит, ты в норме, так? Как насчет того, чтобы поплавать? Охладиться? – В голосе ее звучала доброта, но слова были немыслимы… невозможны, как и все только что написанное.

– Нет! Я не хочу плавать. – Я не хочу даже подходить к этому озеру! – подумал он. Никогда.

– Том, что с тобой, что случилось? – Он сделал ей больно, это было видно по ее глазам, по тому, как ее рука тянулась к нему, словно физическое прикосновение могло вернуть его в нормальное состояние.

– А знаешь, появился Бирн, – объявил он поспешно. – Мне нужно порасспросить его кое о чем. – И прежде чем Кейт успела что-то сказать, он направился по лужайке к саду. На полпути Том вспомнил, что оставил свое сочинение открытым на столе. Кейт могла прочитать это. В панике он поспешил назад к дому.

Стол со стопкой бумаг стоял в дверном проеме, и возле него никого не было.

Бирн видел, как Том почти бегом вылетел из дома – в какой-то лихорадке, далекой от обычной сдержанности. Потом молодой человек внезапно остановился и вернулся в дом, лишь усугубив тем самым впечатление общего смятения.

Бирн сел возле яблони и принялся ждать. Можно было не сомневаться: через несколько мгновений Том появился из дверей и направился к нему, на этот раз не столь торопливо.

– Я кое о чем хочу спросить вас. Как непредвзятого свидетеля, – выпалил он едва слышным голосом. Том опустился на траву возле Бирна в тени старой яблони. Бирн молча следил за молодым человеком.

У Тома слова были уже наготове. Должно быть, он продумал их, направляясь от дома, решил Бирн.

Том начал:

– Мне кажется… мое сочинение поворачивается в несколько непредвиденном направлении. Сюжет, безусловно, основывается не на фактах, но он затрагивает историю этой семьи, людей, которые действительно жили и еще живут здесь… Я боюсь пробудить такое, что лучше бы не тревожить. Да и вообще, что получится, если вскроется какая-нибудь старая тайна? А вы как считаете? Нужно ли докапываться до причин, нужно ли ворошить прошлое, чтобы отыскать их?

Бирн глубоко вздохнул. Судя по его собственному опыту, от прошлого следовало бежать – подальше и побыстрее. Но он почему-то сомневался в том, что Том мог заинтересоваться его прошлым. Молодому человеку докучали собственные наваждения.

Том еще юн, нахален и хищен. Он ничего не знает.

– Если вы придумываете повествование, проблем нет. Нужно лишь постараться, чтобы имена не совпадали. Но вас, наверное, беспокоит то, что в вашем сочинении может оказаться правдой, так? Вы полагаете, что открываете реальные события?

Бирн помедлил, изучая лицо Тома. Молодой человек рассчитывал приблизительно на такой ответ. Он даже кивал, как бы подтверждая.

– Но вы должны понимать, что скорее всего ошибаетесь.

– Я этого не ощущаю.

– Интуиция писателя? – Шутка, но Том находился в неподходящем настроении и не отреагировал на укол.

– Быть может… но вы должны были уже заметить это. Семью эту нельзя считать счастливой. Здесь что-то не так. Продолжив свое «выдуманное повествование», я погружусь еще глубже. Что я могу там отыскать?

Бирн взглянул на дом. Странно уместный посреди деревьев, при всей своей непропорциональности, он казался каким-то особенно напряженным, ожидающим ответа.

Бирн ответил:

– По собственному опыту могу сказать: зло или грех (если для вас приемлемы подобные термины) никогда не исчезает. Настает день, когда они выныривают на поверхность, и чем тщательнее скрывали их, тем тяжелее будет рана. – Дом заставлял его говорить правду, он не допускал уклончивости. Дом рассчитывал на его честность.

– Ну а если в историю замешаны и невиновные? Что, если-пострадают ни в чем не согрешившие люди?

Бирн притих. Он больше не ощущал в себе силы смотреть на дом, взгляд его обратился к небу, к лиственному узору, вырисовывавшемуся над головой на раскаленной синеве неба.

– Никто никогда не утверждал, что жизнь – честная штука. Но я знаю одну вещь: зло нельзя спрятать. Оно может нырнуть в землю, как бы задремать, но однажды оно проголодается. И тогда оно вынырнет, один только Бог, в которого ты веришь, может утешить тебя.

Слова прозвучали сурово. И Том посмотрел на Бирна так, словно увидел его впервые.

– Но я не знаю, так ли это было на самом деле, – проговорил Том. – Я не знаю, основывается ли мое сочинение на реальности или же его породил какой-то жуткий вывих моей психики.

– Пишите все, – вдруг сказал Бирн. – Если призраки живы, их следует изгнать. И какая разница, кто их породил – вы или здешние хозяева. Побеждая, они нуждаются в самовыражении. Продолжайте свою книгу, Том Крэбтри. Найдите, где залегло зло. – Бирн усмехнулся. – Вы всегда сможете сжечь написанное. Бумага всегда останется бумагой.

«Шэдуэлл работает в саду, когда раздается крик Элизабет. Без раздумий он бросает косу и бежит к ней.

Он знает этот голос, хотя прежде никогда не слыхал такой нотки в нем. В ужасе садовник переваливается через невысокую изгородь вокруг розария. Сложные дорожки, густые кусты, шипы.

Через калитку к задней лужайке, по траве к озеру.

Уже пробегая по траве эти ярды, он понимает, что происходит: движется белая плоть, безумное лицо Родди запрокинуто к кронам деревьев, закинутые за голову девичьи руки придавлены его ладонями.

– Элизабет! – кричит он.

Одного слова достаточно, чтобы остановить происходящее. Родди отпрыгивает в сторону и прячется за деревьями, растворяясь в чаще. Пусть его бежит, пусть бежит трус. Его время наступит потом.

Шэдуэлл уже в воде, он бредет к острову. Она лежит среди поломанных тростников, и он опускается на колени возле нее, широко расставив руки. Элизабет, кроха Элизабет, свернувшись как малое дитя, лежит в грязи и стонет… кровь на ее лице, кровь на бедрах. Он ругается непривычными и неслыханными словами.

Она вздрагивает от его прикосновения, и Шэдуэлл приказывает злым словам остановиться, их сменяют мягкие тихие звуки, какими он успокаивает животных. Она дрожит, прикрывает руками лицо, словно пытаясь спрятаться, скрыться от его взгляда. Именно лицо хочет она укрыть, а не нагое, жестоко обнаженное тело. Лицо, которое откроет происшедшее скорее, чем кровь, скорее, чем синяки.

На берегу осталось полотенце, Шэдуэлл отправляется за ним.

– Элизабет, я заберу тебя домой. Я заберу тебя к тете. – Она позволяет ему обернуть себя, позволяет взять на руки. Ее руки падают.

Держа ее на руках, он медленно ступает по лужайке и кричит:

– Мисс Банньер! Мисс Банньер!

Глядя вниз с галереи, Маргарет заламывает руки. И затем быстро спускается.

Доктор уехал. Элизабет получила успокоительное, она спит. Других серьезных повреждений нет, хотя еще рано судить о последствиях нанесенной травмы. Элизабет пока не произнесла ни слова и ничем не подтвердила рассказ Шэдуэлла. Маргарет сидит в галерее возле двери в комнату Элизабет. Сгущается сумрак. И ладони ее нервно двигаются.

Она отправила телеграмму Розамунде, сочинила историю для доктора. Неизвестный вышел из леса… конечно же, доктор Шоу не стал оспаривать эту ложь. Версию Шэдуэлла надо замять. Она немыслима.

И все же, где Родди? Куда он исчез?

Именно отсутствие Родди придает словам Шэдуэлла их ужасную достоверность: Маргарет уже почти верит им… почти верит в то, что Родерик действительно изнасиловал свою сестру. Все это время она прислушивается, надеясь наконец услышать шаги Родди. Шэдуэлл собрал его вещи, принес их в дом. Они висят в кухне на спинке кресла, и Маргарет не может заставить себя прикоснуться к ним.

Неужели он голым бегает где-то рядом? Неужели он полностью лишился рассудка? Текут часы; лишь образы, порожденные тревогой и воспоминаниями, составляют ее компанию. Она вспоминает деревенские слухи, незаметно исчезнувших кухарок, выражение безумного обвинения на лице одной девушки, явившейся с животом к их двери. Родди уладил дело, он всегда находил способ. Ее усталые мысли скитаются. Похоже, у него всегда есть деньги… откуда он их получает? Она не может поверить в то, что пособие от Розамунды, несмотря на его размеры, можно растянуть на такой срок. Столько вопросов, столько необъяснимых проблем…

Она не может уснуть. Надо дождаться возвращения Родди. Увидеть его лицо, выслушать объяснение.

Этого не может быть, Шэдуэлл ошибся. Этого не может быть…

Передняя дверь стучит и хлопает. В зале раздаются шаги. Она встает, сердце ее колотится.

Внизу на лестнице зажигается свет. Маргарет стоит возле перил, глядя на него сверху вниз. Сначала она думает, что произошла ошибка, что это какой-то незваный гость, дикий человек из леса.

Вошедший стоит с обнаженной головой, на нем тяжелое черное пальто. Волосы растрепаны, лицо испачкано кровью.

– Родди? – Ее голос на удивление вполне ровен.

– С Элизабет все в порядке? – Он поднимается по лестнице, берет Маргарет за руки и с чувством произносит: – Я не сумел поймать его, он убежал… Тетя Маргарет, скажи мне, как Элизабет, что она говорит? Что сказал Шэдуэлл о случившемся?

Она убирает руки.

– Что случилось? Твое лицо… Рассказывай.

– А Элизабет? – В его голосе звучит неподдельная тревога.

– Она спит. Был доктор, с ней все в порядке.

Он все еще ждет, и Маргарет предоставляет ему то, чего он хочет.

– Она ничего не сказала.

Родди вздыхает, обворожительно улыбаясь.

– Какой-то сукин сын – прости, тетя – вывалился из леса, пока мы купались. Я находился на другой стороне озера и сначала не понял, что происходит. Я случайно заметил это. Закричал и бросился за ним, но он побежал в лес…

– Твоя одежда внизу, – перебивает она голосом, звучащим откуда-то издалека. – Шэдуэлл видел, что случилось, правда?

– Он направлялся к озеру. Я крикнул, чтобы он приглядел за Элизабет, и продолжил поиск.

– Почему ты не послал Шэдуэлла? Он был одет, а ты волновался за Элизабет. – Она понимает, что просит его… молит его придумать более складную историю.

Родди делает паузу.

– Яне думал, – говорит он наконец, – Мне показалось естественным броситься за негодяем. – Он прикасается к лицу, и она видит покрытую кровью глубокую ссадину, протянувшуюся от глаза до подбородка. – Я натолкнулся на дерево и заработал вот это. Сейчас, возвращаясь домой. – Голос его внезапно сделался менее уверенным.

– Лучше помажь рану йодом. – Странно, как крепка привычка заботиться. – А теперь ступай в постель, Родди, поговорим утром. – Она так устала, что едва способна думать. Родди наклоняется над ней, целует в лоб.

– Спи спокойно, тетя Мег. С Элизабет все будет в порядке, и мы поймаем этого типа.

– Надеюсь. – Она поворачивается и направляется вдоль галереи. Позади Родди шумно ступает по лестнице, наверное, спускается вниз, чтобы выпить бренди.

Она застывает у своей двери. К лодыжкам прикасается дуновение теплого воздуха, нечто живое.

В смятении она смотрит вниз. Существо мягко ступает по галерее к комнате Элизабет, скребется в дверь. Оцепенев, она не обращает внимания на белую шерсть, багровые кончики ушей, красные глаза, хотя автоматически провожает его взглядом. Подобное создание не может существовать, и ее сознание не признает странную тварь, пытается узнать в ней что-нибудь более приемлемое. Маргарет думает: я должна остаться с Элизабет, она может проснуться. Ей нужна охрана.

Следуя за тварью, Маргарет направляется в комнату племянницы и всю ночь проводит возле ее постели.

В ранний час ее будят послышавшиеся в галерее шаги и теплое шевеление воздуха возле лодыжек. Дверь медленно открывается.

Маргарет сидит, изображая спящую, челюсть ее отвисла.

Родди на минуту замирает на пороге и наблюдает. А потом уходит, и дверь закрывается.

Утром Маргарет спускается вниз раньше него. Она умылась, переоделась, причесалась. Она спокойна и непреклонна.

Она ожидает его возле столовой. По ее требованию Шэдуэлл стоит у двери. Родерик Банньер окидывает их по очереди быстрым взглядом и, молча, бледнеет. Красная рана на лице расширяется.

– По-моему, тебе нужно пойти в армию, Родди. Уезжай – сегодня, немедленно – и записывайся. Недавно объявили войну, сильные молодые люди нужны. Я не хочу снова видеть тебя в этом доме. – Она просто не способна на это.

– Какую чушь наговорил тебе Шэдуэлл? – Глаза его сверкают, губы стиснуты. Она качает головой. – Или это сделала Элизабет? Маленькая сестричка?

– Убирайся отсюда, Родди! Убирайся, прежде чем я позову полицию.

Шэдуэлл делает шаг вперед.

– Мне надо собраться.

– Твои вещи ждут тебя в машине. Шэдуэлл отвезет тебя на станцию.

И вновь его глаза мечутся между ними.

– Вы оба ошиблись, понятно, и еще пожалеете об этом.

Она ничего не отвечает, позволяет ему пройти мимо и видит, как, хлопнув дверью, Родерик покидает поместье.

Она слышит движение наверху.

– Лиззи, дорогая?! Сейчас иду.

Не оглянувшись, она бросается наверх к племяннице. Она даже не слышит, как отъезжает машина.

Родерик Банньер оставил Голубое поместье.»

Том опустил карандаш и подумал: хотелось бы знать, при каких обстоятельствах я сам оставлю это поместье. Сейчас нет никаких войн, внезапный отъезд объяснить будет сложнее…

Но я не сделал ничего плохого, возразил его рассудок, такого, что может заставить меня бежать; я не обесчестил ни дом, ни Кейт.

Итак, его сочинение обратилось к событиям, которые всегда были тайной. Едва ли об этом нужно читать другим; подобные откровения слишком тяжелы, чтобы открывать их даже спустя столько времени.

Сомнений не может быть. Том знал собственное дарование достаточно хорошо, чтобы понимать: он не мог придумать эту скорбную повесть. Она уже существовала. Ее выдыхали стены дома, гнал по коридорам сквозняк, грело пятнышко света на подоконнике.

Книги, которые приходилось ему открывать… слова из песен, застрявшие в его памяти: все это свидетельствовало о том, что эта повесть будет написана и окажется правдой.

Том как достаточно трезвый человек признавал существование двух уровней в природе истины: объективного и поэтического, или интуитивного. Его сочинение удовлетворяло как раз последнему толкованию.

Возможно, он был прав с обеих сторон. Почему иначе были изменены обычные законы наследования? Пусть Розамунда ненавидела мужчин – это еще не основание, чтобы лишить собственного сына даже малой доли наследства. Грех (Том тщательно взвесил слово в уме), соединивший инцест и насилие, безусловно, объяснял случившееся. После короткого союза Родерик и Элизабет прожили жизнь врозь. Интересно, встречались ли еще брат и сестра? Надо бы выяснить это…

Он осадил себя: что такое, с чего это он принимает наваждение за реальность? Наконец-то, вот он и признал: повесть охватывает его как наваждение, использует его творческие способности в собственных целях… но ведь так случается почти всегда? Так появляются на свет все книги. Клише, о котором он всегда предпочитал не вспоминать, предстало перед ним. Произведения существуют в своем собственном измерении, они только заставляют писателя найти себя. Искусство писателя в том и заключается, чтобы описать нечто уже существующее… Какой ужас, что скажет Алисия?! Он представил себе ее насмешки, ее цинизм. Мать Саймона, преподававшая английский в Кембридже, без сомнения, назовет подобные вычурные идеи болтовней.

Он отправился обедать и испытывал неподдельное облегчение вместе с Кейт, смеясь, поддразнивал Рут. Но в глубине души он был удивлен и встревожен. После этого Том переговорил с Саймоном о политике и экономике, находя эти темы столь же чуждыми и неуместными, как «бабушкины сказки».

Интересно, что еще расскажет ему дом?

18

– Позволь мне сегодня ночью остаться с тобой. – Рука Кейт на его плече была теплой и дружелюбной.

– С величайшим удовольствием. – Том обнял ее за талию и привлек поближе. Отобедав, они вышли на площадку. Позади них в холле таяло в сумраке нагромождение из книг и журналов.

Рут с Бирном отправились на террасу – взглянуть на вечерние примулы. Верхняя часть высокого окна у площадки была открыта, и Том слышал их голоса где-то вдалеке. Саймон смотрел телевизор в маленькой каморке напротив кухни; комнату эту здесь называли ночлежкой, и дверь в нее также оставалась открытой. Резкий смех, записанные на ленту аплодисменты, мерцающий сероватый свет вторгались в холл.

Но наверху все было спокойно.

– Пойдем со мной, – сказала Кейт, и Том заметил, как блеснули ее глаза в сумерках. – Я должна тебе кое-что показать, познакомить с тайной…

Она взяла его за руку и повела мимо ванной по длинному коридору. Все двери были закрыты, и ноги их стучали по голым доскам. На стенах не было картин, поблекшие голубые обои местами вздулись и отслоились. Затхлый воздух, словно коридор редко проветривали. Пыль, влага, тлен.

Он был рад, что они держатся за руки, ощущая притекающее тепло ее тела. В конце коридора Кейт остановилась и открыла дверь. Находящаяся за ней узкая лестница вела наверх.

На стене был выключатель, но Кейт не обратила на него внимания. Она прихватила с собой коробку спичек и зажгла первую из свечей, вставленных в бра из кованого железа. Стены покрывала темно-синяя краска, на которой тут же проступили позолоченные звезды и луны.

На чердаке пахло пылью, шариками от моли и лавандовыми мешочками, но ничего мрачного видно не было.

С одного конца располагался занавес из сине-зеленого шелка, отделявший остальную часть чердака. Дальше начиналась страна мечтаний, мир фантазии, странных сочетаний и невероятных контрастов. По коврику, сделанному из креповой травы, скакала лошадь-качалка, между ее зубов была вставлена бумажная роза, фигура, составленная из проволочных плечиков, на ее спине крючилась. В одном углу кто-то подвесил к потолочной балке не одну сотню ниток с бусинами. Они ниспадали цветным дождем, золотые застежки тихо поворачивались в теплом воздухе.

Кейт обходила чердак, зажигая спички.

Семейство старинных кукол устроилось в несколько рядов перед бархатной белкой. Они собрались на свадьбу: мишка и зайка обменивались портьерными кольцами. Дельфин из папье-маше перепрыгивал через спинку шезлонга; обернутый кондитерской бумагой вулкан извергал град желейных куколок на пружинке.

Том шел от одной сценки к другой. Он прикасался к кружевным наносам, меховым подушкам, миниатюрам из резной слоновой кости. На бамбуковой этажерке в глубокой чаше лежали отбитые головки кукол с округлыми застывшими глазами золотой рыбки.

И, конечно же, здесь были книги. В стопках на полу, в картонных коробках, в шатких книжных шкафах: Анжела Брэзил, Фрэнсис Элиза Бернетт, Лорна Хилл[34]34
  Детские писательницы.


[Закрыть].

Зазвенела музыка, колыбельная Брамса. Том обернулся и увидел Кейт, опускавшую серебряный бочонок с крошечной балеринкой, кружившейся на его крышке.

– Ну как, нравится? – спросила она негромко.

– Это все сделала ты? Ты здесь играла?

Она рассмеялась с легким смущением.

– Нет, это работа бабушки Эллы. Но все мы приходили сюда… приносили новые вещи. Вот и моя работа. – Она протянула Тому небольшую скульптурку женщины, играющей на пианино. Какая-то разновидность пластилина, рассудил Том, медленно поворачивая фигурку, грубо раскрашенную коричневато-желтым, красным и золотым цветом.

– Это Рут, – сказал он с восхищением. – Как умно! Я никогда не думал, что ты можешь сделать что-то подобное.

Кейт пожала плечами, но Том видел, что ей приятно.

– Нам здесь всегда было одиноко, понимаешь. Мы росли в одиночестве.

– А я думал, что Саймон и Рут росли вместе.

– С восьми лет его отправили в пансион. Он бывал здесь только по праздникам. А бабушка Элла вообще была единственным ребенком.

– А как насчет тебя?

– Мама, как выяснилось, уже не располагала достаточным состоянием, чтобы отослать меня в школу. Впрочем, она не одобряет частного образования. Главную причину неврозов Саймона она видит в его школе, но я лично объясняю разводом родителей.

Теперь Том познакомился с ними обоими: с Алисией, его собственной наставницей и приятельницей, и Питером Лайтоулером. Они казались ему на удивление гармоничной парой – говорливые, элегантные, владеющие собой.

– Почему же их брак распался? – спросил он.

Кейт наморщила нос.

– Наверное, потому, что у обоих была слишком сильная воля: постоянные сражения и пальба. И еще: мне кажется, что дядя Питер в молодости не склонен был смотреть в одну сторону.

Как и сейчас, подумал Том, вспоминая древнюю ладонь на колене Кейт, алчность, промелькнувшую в бледных глазах старика. Отодвинув в сторону мысли о Питере Лайтоулере, он привлек Кейт к себе.

– Мне нравится здесь, – сказал он. – Мне нравится в этом доме, я люблю, когда ты рядом… – Все это было правдой. Когда они оставались вдвоем с Кейт, все возвращалось на свое место. – Я хочу только настоящего. – Сладкое дыхание Кейт коснулось его лица, податливое тело приникло к нему.

Они занялись любовью под прыгающим дельфином на шезлонге, покрытом синим бархатом, совершая сонный обряд дружбы и нежности.

К тому времени, когда они зашевелились, уже стемнело. Он медленно высвободился и встал, натягивая джинсы. В мерцающем свете свечи Кейт вновь казалась похожей на девочку, упругая кожа ее порозовела.

– А ты когда-нибудь проводила здесь ночь? – спросил он, пока они одевались.

– Нет. Мне этого никогда не позволяли, поскольку мама не доверяла мне свечи. Я всегда сожалела об этом.

– Разве на лестнице нет выключателя?

– Да, но когда здесь горит свет, все выглядит совершенно иначе. – И чтобы доказать справедливость этих слов, Кейт щелкнула выключателем – чердак затопил свет, сразу превратив все вокруг в лохмотья, тряпки и мусор. – Теперь понял? – Том впервые заметил пустую коробку лифта в дальнем углу, по эту сторону сине-зеленого занавеса. Металлические перекрестья соединений краснели ржавчиной. Кейт выключила свет, возвращая благородный сумрак.

– А что там? – Том пересек чердак и потянул за полог занавеса возле лифта.

– Там только мусор, – не глядя ответила она. – Все никому не нужное. Конечно, там давно надо разобраться.

Том промолчал. Занавес скрывал тщательно возведенную из мебели стену: столы на шкафах, кресла, сундуки, ящики и чемоданы. Из арки, образованной высоким комодом и перевернутой софой, выглядывало кресло на колесах. На его кожаном сиденье восседала еще одна проволочная фигура, голову ее скрывал противогаз. Голова была наклонена – именно так, чтобы прямо в его глаза смотрели пустые дыры.

Том отступил назад. Вблизи проволочной фигуры чуточку пахло аммиаком. Ему сразу вспомнился звук колес, катящихся по коридору в сторону его комнаты.

Кейт была уже возле его плеча.

– Кресло это принадлежало Джону Дауни, – сказала она негромко, и Том понял, что Кейт сейчас из-за темноты не видит его лица.

– Кому? – переспросил он с внезапной хрипотцой в голосе.

– Джону Дауни, мужу Элизабет, моей прабабушки. Тому, который был отравлен в окопах, безнадежному калеке. Люди удивлялись, почему Элизабет пошла за увечного… все думали, что у нее не будет детей.

Том постарался сосредоточиться на ее словах и выпустил из рук край занавеса, чтобы не видеть эту тревожную фигуру в древнем противогазе.

– Но у Элизабет родился ребенок.

– Да, бабушка Элла. Та, которая устроила этот чердак, повесила эти бусины и начала связывать фигуры.

– Призрачные…

– Тебе так кажется? – Она нахмурилась. – Тебе не понравилось?

Заметив ее разочарование, он пожалел о сорвавшемся слове. Глупо, он опять позволил себе лишнее.

– Кресло на колесах кажется мне немного жутковатым, – сказал он. – А все остальное просто чудесно.

Кейт, по-видимому, приободрилась. Они задвинули занавес и оставили чердак, задув за собой свечи.

– Сегодня ты проведешь ночь со мной? – спросила она.

– Я приду попозже, – сказал Том, не выпуская ее руку. – Мне нужно кое-что записать.

– Ах да, семейная история. Неужели я вновь вдохновила тебя? – Она комически вздохнула. – Сама себе врежу… Похоже, мне не суждено часто с тобой встречаться. А как насчет настоящего. Том? Как насчет меня?

Увидев ямочки на щеках и треугольную улыбку, Том решил, что она шутит, и прикоснулся рукой к ее щеке.

– Я не задержусь, обещаю.

Однако, спустившись в неприбранный холл, он подумал, что настоящего никогда не бывает достаточно. Настоящее стоит на прошлом, и прошлое формирует его. И фигура в инвалидной коляске так и застыла на чердаке в своем противогазе.

«Ее пальцы обнаруживают легкую неуверенность. Элизабет все еще пытается приколоть к нужному месту оранжевый цветок, когда входит тетя.

– О, моя дорогая, позволь… – В молчании снуют ловкие пальцы Маргарет, и скоро цветы вполне профессионально и надежно пристроены к месту.

Лицо Маргарет в зеркале деловито и озабочено. Только не говори ничего, Мегс, думает Элизабет. Уже слишком поздно что-нибудь говорить. Впрочем, дом вокруг погружен в тишину, дающую простор мыслям. В голосе тетки звучат холод и бесстрастие, вся сила ее характера находится под контролем.

– Подумай еще раз, Элизабет. Сейчас еще не слишком поздно. Скажи одно слово – и мы откажем. В этом нет никакого позора, никто не посмеет в чем-нибудь обвинить тебя.

– Я знаю. – Элизабет поднимается и поворачивается лицом к тетке. – Не беспокойся, Мегс, я знаю, что делаю. – Никогда прежде она не была столь уверена.

– Но ведь это будет лишь половина жизни… не все, что положено человеку.

Элизабет едва обращает внимание на ее слова. Она прислушивается, она ждет, когда негромкий посвист колес сообщит им снизу о прибытии ее Джонни.

– Ну а если ты захочешь детей?

Вот он, шелест колес по дереву, далекие голоса, передняя дверь открывается и снова закрывается.

– Я уже готова, – говорит она. – Пожелай мне удачи, Мегги. Покрепче желай.

На мгновение обе приникают друг к другу, и дом ласково смотрит на них, нежный словно голубка.

…

– Можем ли мы теперь рассчитывать почаще видеть вас в городе, миссис Дауни?

Деликатный вопрос, мой старый друг… Элизабет улыбается доктору Шоу.

– О да, я буду заскакивать по разным поводам. Наверняка успею надоесть вам.

– Ну, в этом я сомневаюсь. – Он с озорством смотрит на нее поверх шампанского.

– Есть одна вещь, которую вы должны, однако, запомнить.

– Ах, великая тайна. Вы действительно сохраняете свою девичью фамилию? Об этом уже говорят.

Она кивает.

– Джонни не против. – Они оба смотрят на мужчину, сидящего в коляске. Он слушает Саттонса, но сейчас смотрит как раз на Элизабет и доктора. Джонни поднимает бокал, глубокие карие глаза, иронически кося, улыбаются.

Она отвечает улыбкой.

– Во всяком случае, пока Джонни не придется менять фамилию… Вы, конечно, понимаете, что такое масштабное действо мы устроили именно поэтому: пусть все знают, что узел затянут крепко и надежно, невзирая на то, что имена будут различны. Как вы думаете, получится?

– Вы просто волшебница, моя дорогая. У вас получается все.

– Если бы только так было… – Она вздыхает. – Мы не хотим, чтобы наша фамилия перестала существовать, во всяком случае сейчас. Этого желала бы мать. Я – последняя из Банньеров, кто может унаследовать имя.

Непродолжительное молчание свидетельствует о невысказанных воспоминаниях, неуместных в такой день. Доктор Шоу колеблется.

– А о вашем брате ничего не слышно?

– Нет, и достаточно давно. – Она готова к этому разговору.

В глазах Джима Шоу светятся доброта и понимание.

– Должно быть, он получил тяжелый удар, узнав, что ваша мать таким образом распорядилась своей собственностью.

– Родди не нуждается в ней. Он хорошо обеспечен.

– А дом – это такая ответственность.

Доктор, старый друг, вправе настаивать. Она улыбается ему.

– Теперь мне будет помогать Джон.

Шоу пожимает ее руку.

– Я надеюсь, что вы будете очень счастливы вместе, моя дорогая. Джон Дауни – необыкновенный человек, он – настоящий герой, и вам повезло, что вы отыскали друг друга.

– Не все смотрят на наш брак подобным образом, Джим, но мы с вами знаем правду. – На мгновение их глаза встречаются, и тут внимание Элизабет привлекает нечто другое.

– О, Эрика, какая чудесная шляпка! Я сразу обратила на нее внимание.

– И это когда ты шла по церковному проходу! Да, я уверена…

Элизабет улыбается доктору и следует дальше. Джим Шоу знает по крайней мере часть истории. Знает, почему она не вправе рассчитывать на лучший брак. Впрочем, она не из тех, кто сожалеет.

…

– Устала, милая? – слабый шепот возле нее. Джонни прижимает ее руку к своей щеке, пока они провожают последнего из уходящих гостей.

Она наклоняется, обнимая его за плечи. Ей хочется плакать. Должно быть, реакция после долгого-долгого дня.

И все же солнце лишь начинает садиться.

– Пойдем и посмотрим на сад.

– А как насчет того, чтобы убрать? – Он выглядит отчаянно усталым. Она ощущает знакомый прилив теплого чувства, которое предпочитает называть любовью. Она решила заботиться об этом хрупком изувеченном теле, и пусть у нее никогда не будет детей: это ничего не значит. Джонни будет уютно с ней, сколько бы ему ни оставалось в этой жизни.

– Сара придет завтра. И если ты полагаешь, что я собираюсь начинать семейную жизнь с мытья посуды в день свадьбы…

– У нас нет прислуги, Лиззи. Все будет лежать на тебе. – Он следит за ней, утомленный скрипучий голос полон серьезности.

– Если я не буду справляться, тогда мы, конечно, кого-нибудь наймем. Но я хочу попробовать. Кроме того, с нами всегда будет Мегс.

– Сегодня она ночует у Ричмондов?

Элизабет заверяет его. Он превосходно знает, что ее тетя остается у друзей в деревне, и эту первую ночь они проведут одни в Голубом поместье.

Они уже перестроили несколько комнат на первом этаже, переделав библиотеку и кабинет для Джона, а одну из комнат приспособили под ее спальню. Это светлые, полные воздуха комнаты. Джону отведено места побольше, у него есть собственная ванна, туалетная комната, гостиная. Ему не придется сражаться с лестницами в Голубом поместье. И Элизабет всегда будет рядом, готовая помочь. Ему не придется что-либо делать самому, хотя она будет рада любым усилиям с его стороны.