Текст книги "Мидлштейны"

Автор книги: Джеми Аттенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Беда у них общая – вот что главное. И если они примутся за нее вместе, у Эди появится надежда.

* * *

Вспотевшие близнецы сияли улыбками, Эмили особенно раскраснелась.

– Мам, у нас уже получается! – похвалилась она.

– Они молодцы! – Учитель приобнял девочку. – Сами вспомнили движения, без подсказки.

– У меня теперь все внутри. – Джош прижал пальцы к вискам и широко раскрыл глаза. – Как видео в голове.

– А так всегда – раз и щелкнуло. Волшебное чувство, – заметил Пьер.

Рашель купалась в их радости, которая, как лучи, согревала ее лицо. В груди пульсировала теплая молочная любовь, и это чувство питало ее решимость изменить жизнь свекрови. Дети прыгали, все смеялись. Рашель вытащила чековую книжку, чтобы оплатить уроки за месяц и попросила у Пьера ручку. Тот выдвинул ящик стола. Внутри лежало штук сто магнитиков с датами, на всех были разные имена. Гора приглашений. Ну, конечно, его зовут все, ведь он великолепен… Рашель покраснела, ей стало немного не по себе. Она неправильно написала сумму, порвала чек, руки дрожали. «Как глупо. Что на меня нашло? Мне свекровь спасать надо».

* * *

К ужину Бенни вернулся хмурым. Увидев детей, он заулыбался и даже обнял Эмили, однако на жену взглянул многозначительно. В груди у нее шевельнулось дурное предчувствие.

Ели розовую безвкусную семгу. Рашель строго взирала на каждого, кто тянулся к солонке, и предупреждала шепотом: «Только чуть-чуть». Коричневый рис. «Пейте больше воды», – командовала она. Тепличная клубника, унылое пресное печенье. Никаких вольностей.

Потом они собрались в гостиной смотреть финал танцевального шоу. Рашель сидела на диване рядом с Эмили и гладила ее по голове. После ужина девочка приняла душ и чудесно пахла. Рашель чувствовала запах своего шампуня. Сын устроился на полу, подтянув коленки к груди, весь в предвкушении. Муж лежал на другом диване, вытянувшись, точно покойник, и сцепив руки на животе. Рашель пригляделась. Неужели у него растет брюшко? Похоже, всем вокруг пора на диету.

Во время рекламы Рашель наконец спросила мужа, какие новости, и с дивана послышался долгий, печальный вздох.

Победил Виктор Лонг. Дети запрыгали, визжа, и даже Рашель поймала себя на том, что хлопает в ладоши. Бенни только переложил руки с живота за голову. Виктор крепко обнял ведущего, сверху на них летело конфетти. Танцор смахнул слезы. Он взял у ведущего микрофон и сказал: «Спасибо всем, кто мне помогал. Зрителям – за поддержку и голоса, моим родителям – за то, что верили в меня. Спасибо Господу Богу, а также моему первому учителю, Пьеру Гонзалесу, который сделал меня таким, какой я есть». И тут Виктор подмигнул в камеру. Подмигнул с каким-то грязным намеком? Или просто так? Рашель не могла понять. «Хм», – сказала она, посмотрела на мужа, и тот впервые за вечер улыбнулся.

* * *

На заднем дворе, под звездами до весны оставались долгие месяцы. Еще дальше был день, когда близнецы предстанут перед гостями и на вечер притворятся победителями танцевального шоу.

– Что случилось? – спросила мужа Рашель.

Сегодня косячок был толще, и Бенни вышел на улицу гораздо раньше ее. Он сидел на краю шезлонга, подперев голову одной рукой и вертя сигарету в другой.

– Отец ушел от матери.

– Что? – переспросила она.

Такое даже осознать было трудно.

– Он ее бросил. Сказал, что больше сил нет. Что не может смотреть, как она себя убивает. Что она несчастная женщина и с него хватит. У нее истерика.

Бенни искал у жены поддержки. Одному тут не справиться, а может, и вдвоем не выйдет.

– Нельзя ведь так просто взять и уйти, – сказала она.

Кто же бросает больного человека?

– Он ушел. Похоже, настроен решительно. Снял квартиру недалеко от своей аптеки.

Рашель села мужу на колени, обняла его. А потом сказала, чтобы Ричард и близко не подходил к ее детям.

– Ты слышишь? – спросила она.

Тот, кто оставил больную женщину, – подлец и негодяй. Разве можно подпускать его к ребенку? Такой поступок нельзя оставлять безнаказанным, вот и будет Ричарду наказание. Никаких встреч! Он сошел с ума и внуков больше не увидит. Этот человек не подойдет к ее детям.

Муж был с ней не согласен. Кто тут вообще виноват? Отец? Он что, крайний? Однако спорил Бенни недолго, потому что она повысила голос, да так, что Джош услышал ее в окно. В тот момент он думал о Викторе Лонге и старался представить, что скажут родители, если сын решит стать не врачом, а танцором. И вдруг мать крикнула: «Ни за что! Ноги его не будет в этом доме!» Она повторяла это снова и снова, пока отцу ничего не осталось, кроме как уступить.

Эди, 160 фунтов

Они хотели съесть по бургеру в клубе, где играли фолк. Встречу назначили на семь, но потом оказалось, что анализы могут прийти сегодня вечером, в крайнем случае – завтра. Из-за этой неопределенности, непредсказуемости всего и вся, Эди закрылась в туалете отцовской палаты и рыдала, стиснув зубы. Она позвонила парню, с которым шла на свидание вслепую, и вежливо спросила, не может ли он встретиться с ней пораньше и поближе к больнице.

– Как жаль, – сказал он. – Говорят, что клуб отличный.

– Почему?

– Не знаю. Там весело.

– А не все равно где перекусить? – не выдержала она.

– Я хотел попробовать что-то новенькое.

– Слушай, ведь я тебя не видела ни разу. Откуда мне знать, что для тебя новенькое, а что старенькое?

– Ну, вот мы и начали узнавать друг друга, – сказал он, смеясь.

Эди оторопела, потому что в этой жизни не было ничего смешного, совсем ничего.

Прошлой зимой тихо умерла мать. Удар, кома, один день в сознании, когда она, онемевшая, со слабой улыбкой тянулась к родным, и – конец. Окна палаты выходили на парковку. Ночью, когда у матери случился удар, выпал снег. На следующее утро Эди смотрела, как старик убирает его лопатой, насыпая вокруг площадки маленькие горы. Когда мать умерла, сугробы почернели от грязи.

Теперь слег отец. Кое-кто подергал за ниточки, и его положили в больницу рядом с юридическим колледжем, где училась дочь. Один русский позвонил другому, и для хорошего человека организовали отдельную палату. Эди каждый день ездила на учебу, потом – в библиотеку, а теперь к этим путешествиям прибавилось еще одно – в больницу, вверх на лифтах, по коридорам, через бесконечные двери. Она весь день проводила на ногах. Поесть забывала, не говоря уже о том, чтобы мужа искать, а ведь это, если верить Карли, ее соседке, важнее всего. (Но разве они – не феминистки? Эди не хватало сил даже спорить).

Она не жила, однако жизни в ней было все-таки больше, чем в отце. Его кожа посерела, голова усохла, и от этого уши и нос выглядели слишком большими. Врачи никак не могли поставить диагноз.

А тут этот парень, с которым у нее свидание, невозмутимо рассуждает о новых ресторанах.

– Хватит спорить, давай встретимся в шесть перед общежитием? – предложила она.

– Как я тебя узнаю?

– Я – девушка, которой все равно, где ужинать.

Эди покривила душой. О еде она думала. (О мужчинах – нет. Невозможно привязаться к тому, чего не знаешь.) Раньше еда приносила ей счастье, но Эди так измучилась, что уже не помнила этой связи. Глядя в зеркало, она видела скулы, обтянутые кожей, в основании шеи проступали какие-то косточки, словно раковины, присыпанные песком. Еда стала обыкновенным топливом, чтобы можно было ходить: из общежития – в колледж, обратно, потом в больницу. Тридцать лет спустя она перестанет различать эмоции, все сольется воедино, и останутся только «чувства и еда». Пока же вкус пищи, как и вкус радости, от нее ускользал.

А тут еще этот незнакомый парень, Ричард Мидлштейн. Карли встретила его в синагоге. Он пригласил ее на свидание, не заметив, что на пальце сверкает помолвочное кольцо. Когда она помахала перед ним рукой, он смущенно и очаровательно втянул в плечи голову с густыми темными кудрями. Высокий, одет в костюм (слава богу, не хиппи, хиппи закончились), через год станет фармацевтом. Не против ли он встретиться с очаровательной девушкой? Конечно, не против! И не поленился спросить, какие блюда ей нравятся. Может, выкроишь минутку и поговоришь с ним?

– Пойдем к Джино, – предложила Эди.

– Мне там нравится, – ответил он. – Я сам из Нью-Йорка, но в Чикаго, по-моему, пицца лучше. Только не говори никому, что я так думаю.

– Мне и рассказывать некому.

Три часа спустя она ждала его, прислонившись к беленой стене общежития. Эди надела красивое зеленое платье, которое теперь болталось на ней, как на вешалке. Раньше у нее было роскошное тело, а теперь она чувствовала себя пугалом. Куда подевались груди? Их почти не осталось. Где ее формы? Их стерла какая-то неведомая сила. Она взглянула на озеро, по которому скользили парусные лодочки. Эди редко обращала внимание на то, что происходит за вереницей машин, летящих по скоростному шоссе. Две недели назад Карли отправилась кататься на яхте со своим богатым женихом и приглашала подругу с собой, но Эди отказалась, даже не дослушав. Ведь скоро она останется сиротой. Отец умирает. Первый анализ не показал ничего конкретного, но в глубине души она знала, что курение не прошло даром и платить придется не центами. Разве сироты ходят под парусом?

На улицу высыпали студенты. Все они преуспеют в учебе и жизни больше, чем Эди. У нее было столько дел, и наверстать никак не получалось. Она впервые училась всего лишь сносно. Даже не знала, каким юристом хочет стать, а пора бы с этим определиться. И с чего ей вздумалось есть пиццу с незнакомым парнем?

Волосы Эди распустила, удачная мысль – каштановые кудри соблазнительно выделялись на зеленой ткани. В ящике комода под нижним бельем она отыскала губную помаду, которая упала туда полгода назад. Эди забыла про нее не так уж случайно, словно боялась, что даже привкус косметики на губах ее расслабит.

Парень пришел в костюме (своем единственном, но Эди об этом пока не знала). Он улыбался (в час, когда Ричард встретил Эди, его лучшие дни остались позади, но он пока об этом не знал). Он был высокий, намного выше ее – с ним она чувствовала себя малышкой, – и ходил с таким самодовольным видом, будто гордился тем, что болтается у него между ног. Его волосы и правда были темными и густыми, совсем как у нее, и потому он сразу показался ей родным. Возможно, другая на ее месте не захотела бы сходства. Возможно, лет через пять – кто знает? – Эди тоже не искала бы похожего на себя человека. Ведь Ричард, хоть и родился в Нью-Йорке, был точно таким же, как она. А сейчас, когда отец замер на краю неизвестности, бледнел, высыхал и таял, словно вот-вот исчезнет, в ее жизни появился человек – высокий, здоровый и полный чего-то такого, на что Эди захотелось наброситься.

– Пойдем, – сказала она.

Далеко ли они ушли? Квартал-другой, и показалась больница. Сколько шагов Эди сделала мимо, прежде чем сердце потянуло ее назад? Напрасно отец уговаривал ее встретиться с этим холостым еврейским парнем. «Какая разница, когда получишь анализ, результат не изменится», – сказал он. Однако на углу Сент-Клэр-стрит Эди встала как вкопанная, застывшая и живая одновременно. Ветер трепал подол ее платья и волосы.

«Знаешь, а мой отец перевел на английский три книги русской поэзии. Так, ради удовольствия. Даже не по работе, просто любил стихи. У меня есть эти книги, могу показать. На обложках – золотое тиснение», – вот что она хотела сказать этому парню, который сыпал шутками и трогал ее за локоток.

«Он любил мою мать и помогал людям», – вот что она хотела сказать этому парню, смотревшему на ее губы.

«Ты хоть представляешь, что такое прожить хорошую жизнь?» – вот что сказала бы Эди, владей она собой.

– Мой отец болен, – произнесла она вслух.

Все еще глядя на Ричарда, Эди махнула рукой в сторону больницы.

– Да, ты говорила.

– Есть что-то не хочется.

– Тебе нужно есть, – ласково сказал он и взял ее за плечи. – И я об этом позабочусь.

Вот так и вышло, что их первое свидание закончилось в больничной палате. На прикроватном столике лежала коробка с пиццей от Джино. Отец кашлял и смеялся над каждой шуткой Ричарда. Все делали вид, будто Эди не выходила в ванную дважды, чтобы поплакать. Эту историю она рассказала на десятую годовщину свадьбы, когда они еще немного любили друг друга.

– Он не бросил меня в трудную минуту, – сказала Эди друзьям, собравшимся в отдельном зале ресторана. – С этого все и началось.

Гости подняли бокалы. За любовь, сказали они. За любовь.

Мидлштейн в изгнании

– С одной стороны, – говорил Ричард Мидлштейн, еврей, владелец местного бизнеса и бывший житель Нью-Йорка, – нашему браку почти сорок лет, мы с женой всего достигли вместе, у нас есть дом, друзья, дети с внуками, мы участвуем в жизни храма.

Впрочем, их отношения с синагогой в последнее время разладились. По нескольким причинам, одной из которых, и не последней, стало здоровье жены.

– Я подумал о детях. Однако решил, что Робин до нас особого дела нет, а Бенни занят, ублажает свою женушку. Разве что внуки расстроятся, и то вряд ли сильно.

С другой стороны, – продолжал Ричард Мидлштейн, новоиспеченный холостяк, еще не слишком старый мужчина, респектабельный, уставший, однако не сломленный, – моя жена, конечно, умная женщина и сделала в жизни много добра, надо отдать ей должное, но она меня совсем измучила. Каждый день клевала до крови. В последнее время стало просто невыносимо, вы и представить себе не можете. К тому же она растолстела, до того что я уже не мог ее любить по-прежнему. Не поймите превратно, мне нравится, когда есть за что ухватить. Я видел, на ком женился. Но ведь она себя убивает, и день за днем – все больше. Сил нет смотреть на это. – Он понизил голос. – У нас давно уже не было супружеских отношений.

Он-то думал, что к шестидесяти желание угаснет. Думал, ему станет все равно, что они спят на разных концах кровати, держась за угол, будто за край обрыва. Однако шестьдесят исполнилось, а страсть не желала угасать, нерастраченная, живая – взрывной заряд, ждущий своего часа. С другой стороны, Ричард знал точно, что больше не прикоснется к рыхлому, покрытому венами, раздутому телу жены. Когда же еще уходить, если не сейчас?

– У меня просто не осталось выбора… Нас разведут месяцев через шесть, плюс-минус.

(Плюс.)

– Уверен, вы понимаете.

Хорошенькая рыжая Джилл, с которой он познакомился в Сети, юридический секретарь пятидесяти лет с хвостиком, три года назад потеряла горячо любимого мужа. Дорожное происшествие, пьяный водитель (не он, второй мужчина). Джилл ходила на свидания скрепя сердце. Она все на свете отдала бы, чтобы вернуть свою любовь. И нет, она не понимала. Она сидела, сжав руки, смотрела в стол и вспоминала их свадьбу – скромную церемонию в Мадисоне, где она выросла. Джилл представляла мужа, как делала теперь слишком часто, признавая, что это уже напоминает болезнь: он склонился над ее коленом, стягивая подвязку, а вокруг смеялись и хлопали их самые близкие друзья.

Как и на всех предыдущих неудачных свиданиях, Мидлштейн оплатил счет сам.

* * *

Мидлштейн знакомился через Интернет уже три месяца. С того самого дня, как ушел от жены, оставив ей книги, мебель, фотоальбомы – все, что напоминало о прошлом. Квартиру в новом доме, через дорогу от своей аптеки, он снял за два месяца до разрыва и обставил, тайком посещая «Икею» в Шомберге. [8]8
  Шомберг – северо-западный пригород Чикаго.


[Закрыть]Таких визитов было три. Ричард с тележкой лавировал среди других покупателей между пестрыми рядами товаров. Сначала неловко – еще не привык к самостоятельной жизни. (С тех самых пор, как они поженились, все решения по хозяйству принимала Эди, а он не мог и рта раскрыть. Да и хотел ли? Нет, пожалуй. Теперь уже не разберешь.) Тем не менее, после каждой успешной поездки уверенность росла: в шведских названиях невозможно запутаться, никто не заставляет тебя делать покупку до самой кассы, и даже тогда выходи спокойно с пустой тележкой. В конце концов, может, ему цветовая схема нужна. Может, он человек такой.

А как выгодно там покупать! Конечно, попадалось много ерунды, и его покойный отец, который всю жизнь торговал элитной мебелью в Джексон-Хайтс, [9]9
  Джексон-Хайтс – квартал в районе Квинс, Нью-Йорк.


[Закрыть]наверное, чертыхался в гробу, глядя, из чего сделана кровать сына. Однако Ричард был небогат. Может, с точки зрения голодающих детей Индии он жил по-королевски, но рынок съел половину пенсионных сбережений, а потому выбирать не приходилось.

Теперь его мило обставленная квартирка (с бело-синим в мелкую клеточку постельным бельем), его сердце и его жизнь оказались в Интернете, выставленные всем на обозрение. Сначала, используя свободу по полной, Ричард ходил на свидания каждый день, а иногда и дважды: с одной женщиной обедал, а с другой ужинал. Евреек от сорока до пятидесяти пяти были тысячи. Ровесниц Мидлштейн не искал, он хотел встречаться с молодыми, полными сил, ни в чем не уступающими ему – такому, каким он себя видел. Тысячи вдов, разведенных и таких, которые ни разу не были замужем. Ричард выбирал в пределах сорока миль (еще чуть-чуть, и начал бы встречаться с кем-то из Висконсина, но он считал, что это неправильно, да и неизвестно, есть ли там еврейки). Сказать по правде, его привлекали те, кто поближе – на дорогах стало не протолкнуться из-за ремонтных работ. Только спросишь о встрече, и все с радостью соглашаются. Множество одиноких дам искали вторую половинку. «Тем лучше для меня», – думал Мидлштейн.

Он встретился с пятнадцатью разведенками. Некоторые были очень злы на жизнь, даже больше, чем его жена, зато они отличались от остальных чувством юмора. Боль закалила их, а бумажная волокита, суды и визиты к психологам помогли заглянуть в себя и посмеяться над своим положением если не от души, то хотя бы с иронией. Это были ветераны первых свиданий. Они шли на контакт, активно искали нового партнера.

Встретился он и с десятком вдов, большинство из которых впитали свою трагедию, точно губка. Эти женщины не хотели свиданий. Они приходили, потому что их кто-то заставил – дети, мать, сестра или коллега. Будь их воля, в пятницу вечером они остались бы дома, но разве просидишь дома до конца жизни? В анкетах они писали, что энергичны и любят жизнь, однако при встрече успешно притворялись лишь первые полчаса, а после ничто уже не могло скрыть их горя. Три женщины расплакались. Мидлштейн им сочувствовал. Он продолжал играть свою роль, но в итоге начал мысленно возмущаться. Если ты не готова, зачем пришла? На нем потренироваться? Он не встречался с вдовами целый месяц, вычеркнул их из списка, однако эта рыженькая на фото была хороша – роскошные груди, длиннющие ресницы. Ричард чувствовал, что вот-вот влюбится, жаль только, ушла поспешно.

Оставались те, кто не был замужем. Несчастные женщины, думал он поначалу, представляя, как, наверное, страдало их «я», когда беззаботная молодость промелькнула и однажды они проснулись старыми еврейскими девами. Они не знали, что такое посвятить себя семье, а Ричард знал. К лучшему или нет, но благодаря этому он кое-что понял и стал тем, кем стал. Впрочем, поговорив с такими женщинами, он начинал думать, что им, возможно, и повезло. Жизнь их не поломала, как остальных, или по крайней мере поломала иначе. У них были свои победы и поражения. Большинство так и не завели детей. Большинство еще вполне годились для брака. Ричард подозревал, что после свидания они тут же о нем забывают. Его фотография в Интернете была нечеткой, но при встрече все выплывало наружу. Если бы он, стараясь привлечь кого помоложе, изменил свою анкету, им с первого взгляда стало бы ясно, что этот парень не занимается йогой и вряд ли ездит на пикники в Миллениум-парк. Он – чей-то отец и дед, старик.

А еще была та проститутка или почти проститутка, кто ее знает. Трейси написала Мидлштейну пару дней спустя после его регистрации на сайте. Ему бы сразу догадаться – слишком уж молода, тридцать девять лет, всего на четыре года старше Бенни! Что ей могло понадобиться? Все тут было понятно, и все-таки он пригласил ее на чашку кофе. Трейси сначала предложила выпить чего покрепче, а за час до встречи написала, что вот только пришла из тренажерного зала, падает с ног и просто умирает от голода. Не лучше ли вместе поужинать? Она выбрала дорогой ресторан, и, конечно же, отказать Ричард не смог. Не хотел показаться жадным или бедным.

Трейси была великолепна, хоть и явно старше, чем написала в анкете. Темные блестящие глаза, полные губы, шикарный зад, гладкие каштановые волосы на голых плечах. Платье без бретелек, сшитое из какого-то черного эластичного материала, кончалось выше колена. Мидлштейн давно уже не видел вблизи настолько обнаженную женщину. И пахла она волшебно – тем особенным сочетанием цветочного аромата и запаха детской присыпки. Загорелая кожа, сильное тело, она была само совершенство. Ричард смотрел, как она медленно кладет ногу на ногу, как гладит пальчиками лакированную стойку, и перед ним разворачивались перспективы.

Сначала они расположились у бара – Трейси посасывала мартини, он пил пиво, затем их пригласили за освободившийся столик. Ричард не отдавал себе отчета, к чему все движется, до той минуты, когда они сели и заказали себе по стейку. Он спросил, нравится ли ей работать администратором на курсах массажа. Трейси накрыла его руку своей.

– Вообще-то я ищу себе папочку, чтобы никогда больше не работать, – хихикнула она, и Ричард уставился на нее, забыв о приличиях.

– Если вы понимаете, о чем я, – добавила она вполголоса.

Мидлштейн невольно прикинул расходы, убрал ноль из суммы на банковском счету, хотя свой ответ уже знал: она – совсем не то, что ему нужно. Он не отказался бы потискать ее булочки, но увы… Ужин, не больше. Кроме того, если Трейси нельзя пригласить на июньскую бней-мицву, она вообще не стоит вложений. Вот уж будут шептаться гости. Он и сам шептался бы, если бы кто-то так поступил. Дети, и особенно сноха, никогда его за это не простят.

– Ну как? Хотите быть моим папочкой? – спросила Трейси, и на Мидлштейна вдруг навалилась тоска, он уставился в кружку, будто искал на дне свою гордость.

Когда он поднял глаза, ее улыбка погасла.

– Я просто ищу хорошую женщину, – ответил Ричард.

Это было не совсем так, но ближе к правде, чем то, что предлагала она.

– А может, я как раз она и есть, – сказала Трейси.

Последние остатки ее кокетства улетучились – она пришла сюда не оправдываться, а рекламировать свои достоинства.

Принесли стейки, мясо было превосходное. Половину своей порции Трейси забрала домой в бумажном пакете, который после, на парковке, держала, прижав к груди. Поцелуй в щеку. Шепот. Если что, ты знаешь, как меня найти.

* * *

Он смотрел на листок с телефонным номером и думал, не позвонить ли ей после такого дня, после такого месяца, года и в целом – жизни. Джилл ушла в слезах, спасибо, хоть сразу не разрыдалась. Пару часов спустя Ричард встретился с дочерью. Они не виделись с тех пор, как он ушел от жены, только раз поговорили по телефону. Дети встали на сторону матери, а ему объявили бойкот. Бенни держался холоднее, чем Робин. Неудивительно. Его жена, взвинченная маньячка, маленькая мисс Чопорность, пришла в ярость, услышав о разводе, будто раньше никто не разводился, будто бы она знала все о семье и браке, будто ее поставили судить, что правильно, а что нет, и это не она забрюхатела, едва окончив университет. Пусть радуется, что сидит на чужой шее с тех самых пор, как встретила его сына. А он, Ричард, справится. Нечего ей судить его поступки.

– Она не хочет, чтобы ты к нам приходил, – сухо сказал Бенни по телефону. – Ты мой отец, я дал ей понять, что не перестану с тобой общаться. Подождем, когда она успокоится.

Мидлштейна потрясло известие о том, что он не сможет видеться с любимыми внуками. Такого он представить не мог. Он думал, все поймут, что жить с этой женщиной у него больше нет сил. Ведь все знали, какие муки он терпит. Могли бы его понять. Однако никто не понял. С ним обошлись, будто он преступник, будто он кого-то убил, тогда как это его супруга, Эди, убивала себя и тянула его за собой в могилу.

С дочерью разговор пошел чуть лучше, но для начала ей нужно было выплеснуть злость. Она с рождения так себя вела – сначала визжала и ревела, мало-помалу скатываясь в некое подобие спокойствия. Ричард ее не понимал. Да и так уж ли это необходимо? Его отец тоже не понимал сына. Почему люди хотят, чтобы с ними цацкались? Почему нельзя просто принять тот факт, что он ушел от жены, и с уважением отнестись к его решению? Почему он должен перед всеми оправдываться?

А такое впечатление, что в последнее время он только и делает, что оправдывается. «Я не должен тебе ничего объяснять», – вот что он хотел сказать дочери. До сих пор он так и говорил, и – неважно, соглашалась она или нет, – всегда поступал по-своему. Теперь все изменилось. Он не мог обойтись без Робин. Почему? Потому что иначе останется один. Потому что она заступится за него перед Бенни, и тогда сноха разрешит увидеть внуков. И пусть Ричард не обязан давать ей отчет (ведь она – его дочь и должна молча слушать), ему все-таки хотелось узнать, ненавидит она его или нет, потому что иначе он не смог бы спокойно уснуть. Теперь по вечерам Ричард принимал снотворное и даже иногда запивал его виски. А что будет дальше? Поначалу Мидлштейн думал, что плохо спит из-за белья. Простыни комкались, матрас был жестким. Ричард уже не знал, на что бы свалить бессонницу, но видеть причину в себе упорно отказывался.

Они решили поужинать в тайском ресторанчике неподалеку от железнодорожной станции. Робин – его худенькая (а может, и болезненно худая, ведь в детстве она была пышкой), вспыльчивая, умная девочка – принялась читать нотации:

– Мама умирает, буквально гробит себя, а ты ее бросил, будто вы чужие и ее жизнь ничего не стоит.

Ричард в миллионный раз подумал, что глаза у нее материнские – черные, сверкающие гневом бусины. При виде этих знакомых глаз у Ричарда сжалось сердце. Он больше двух месяцев не видел никого из родных.

– А как насчет меня? – спросил Мидлштейн.

Он с трудом удержался, чтобы не грохнуть кулаком по столу, чувствуя, что без дополнительных знаков препинания донести свою точку зрения не выйдет. Демонстрация физической силы иногда бывала очень кстати. Однажды, ругаясь с Эди, он пробил дыру в стене гаража, но это случилось давно, когда он еще не сдался, еще горел желанием показать ей, кто тут главный.

– Моя жизнь чего-нибудь стоит? Разве я не имею права на счастье?

– Конечно, имеешь, – ответила Робин, и ему показалось, что дочь немного смягчилась. – Как и все мы.

Почти улыбнулась? Улыбка тут же исчезла.

– Но это жизнь, и… поверить не могу, что приходится тебе объяснять, ведь ты – мой отец. По-моему, ты должен понимать такие вещи. – Робин скривилась, будто ее вот-вот стошнит, потом взяла себя в руки. – Ты имеешь право на счастье, да. Однако не все в жизни просто! И в трудные времена, хотя к чему тут избитые фразы, и так все ясно, – в трудные времена, когда становится совсем тяжко, близких бросать нельзя. Особенно женщину, с которой прожил сорок лет. Папа, она ведь твоя жена! Жена!

Он вдруг понял, что никогда еще не ужинал с дочкой наедине. Раз в пару месяцев Робин встречалась с матерью. Прежде ему в голову не приходило взять телефон и куда-нибудь ее пригласить. (Он вообще когда-нибудь звонил ей сам? Вряд ли. Кажется, с Робин все время созванивалась Эди, а потом, в самом конце, давала ему трубку. Он бурчал пару слов про свою работу, дочь притворялась, будто ей интересно, и оба тут же забывали о разговоре. Все важные новости передавала ему жена.) Вот и все, что ему теперь осталось – ужины в заштатных этнических ресторанчиках, под огромной фотографией какого-нибудь водопада, низ которой забрызган кетчупом.

– Я хочу задать один вопрос, папа, очень серьезный.

Робин сидела, пощипывая венку на тонкой сильной руке. Как гадко. Ну какому парню такое понравится? Впрочем, вопрос о ее замужестве его уже не касался. Может, в один прекрасный день она и найдет себе жениха, но Мидлштейн больше ей слова не скажет.

Дочь подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Как думаешь, мама бы так поступила? Бросила бы тебя в беде?

– Она давно меня бросила, – ответил Ричард.

Неважно, что там думали Робин, Бенни и этот генерал в юбке, его женушка, – он говорил чистую правду.

– Когда?

– Сто лет назад.

Никаких обсуждений. Не хватало еще раскрывать дочери всю подноготную. И ужин принесли. Разве нельзя поесть без скандала? Однако Ричард все-таки добился от Робин обещания встретиться с ним еще и, по возможности, замолвить за него словечко перед Бенни. Мидлштейн тешил себя надеждой, что смог ее убедить и теперь дочка ненавидит его чуть меньше, но иллюзия развеялась, когда они вышли на парковку. Он спросил:

– Как мама?

Робин взглянула на него так, будто хочет убить, оторвать ему голову своими сильными жилистыми руками.

– А ты как думаешь? – сказала она и, даже не обняв отца на прощанье, зашагала по мартовскому холоду к станции. Тощая, разгневанная, злая, полная молодости и жизни.

* * *

У Ричарда в мобильном остался номер Трейси, но было почти девять, и он решил, что звонить слишком поздно. Отправить письмо – другое дело. Если она не спит, то прочтет или получит завтра, а он к тому времени, возможно, и передумает. «Я хотел бы встретиться еще раз». – «Я не против», – вскоре ответила она и пригласила его приехать прямо сейчас, поставив в конце строки смущенно краснеющий смайлик.

Такого поворота Ричард не ожидал. Даже те женщины, кто не работал (многие жили на деньги, полученные в наследство), соблюдали некое подобие приличий и назначали свидание через денек-другой, хотя делать им явно было нечего – они, как и Ричард, убивали время, сидя в онлайне. Он догадывался, чтовсе это значит, но боялся попасть в щекотливую ситуацию. Он не дурак. Он смотрел сериал «Закон и порядок» и программы, где рассказывали о преступлениях. Он знал о шантаже, мошенничестве и других подобных вещах. Однако еще ни с одной женщиной Мидлштейн не продвигался так далеко. К тому же они с Трейси жили не на Манхэттене, а в пригороде Чикаго и Ричард явно был не миллионер. Возможно, она просто увидела, что он – хороший человек, хоть и бросил больную жену (в самые тихие утренние минуты, лежа один в постели, он сознавал, что совершил поистине ужасный поступок). Разве не может случиться так, что он пусть немного, да нравится Трейси? Разве это такая уж безумная мысль?

Вот как рассуждал Ричард Мидлштейн по дороге к почти проститутке, стараясь оправдать себя в собственных глазах. Хотелось думать, что если бы к ней отправился его друг, Ричард не посмотрел бы на него косо. Все-таки древнейшая профессия в мире. Библейская. Не суди, да не судим будешь.

Улочки были пусты, и Ричард приехал к ее многоквартирному дому на пятнадцать минут раньше. Как назло – никаких пробок. Пришлось немного понарезать круги. Он проехал мимо огромного «Кеймарта» с магазином для садоводов, при виде которого заскучал по своему дворику, даром что жена не разрешала ничего и пальцем трогать. Торговый центр, еще один и еще. Закусочная с окошком для водителей. Кстати, не съесть ли хот-дог? Лучше не надо, иначе хот-догом от него и будет пахнуть. А вот и школа, куда через два года пойдут его внуки. Ричард надеялся увидеть, как они ее закончат. Эмили и Джош, умницы, он всем об этом говорил. Такого счастья, как эти двое ребят, в семье давно уже не случалось, и Ричард готов был сражаться за них до последнего, черт бы побрал его невестку.