Текст книги "Первобытный зверь"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава VII

Стьюбенеру не понадобилось много времени, чтобы догадаться, что Глэндон намерен продлить матч, но, несмотря на все попытки, ему не удалось получить и намека на предполагаемое число раундов. Как бы там ни было, он не стал терять времени и вошел в новое соглашение с Нэтом Поуэрсом и его импресарио. За Поуэрсом стояла верная ему партия, и нельзя было лишать добычи ставящий на него синдикат.

В вечер матча Мод Сэнгстер оказалась виновной в самом дерзком нарушении правил приличия в своей жизни, но ее поступок никогда не обнаружился, и никто посторонний о нем не узнал. Под покровительством редактора она заняла место на одной из близких к арене скамеек. Мужская шляпа с широкими опущенными полями скрывала ее волосы и лицо, а длинное мужское пальто закрывало ее до пят. В гуще толпы ее никто не замечал; даже репортеры, сидевшие на местах, отведенных печати, не узнали ее, хотя и сидели как раз напротив ее места.

Предварительные состязания второстепенных боксеров обычно отменялись, и едва она успела занять свое место, как толпа криками и аплодисментами приветствовала появление Нэта Поуэрса. Окруженный секундантами, он шел по боковому проходу; увидя его громоздкую фигуру, она испугалась. Он перескочил через веревки, словно был вдвое легче, чем на самом деле, и улыбнулся на шумные приветствия всего зала. Он не был красив. Его обезображенные уши указывали на его профессию и связанные с нею жестокость и грубость, а его сломанный нос столько раз бывал расплющен, что искусство хирургов не могло больше восстановить его первоначальную форму. Новые приветственные крики возвестили приход Глэндона, и она жадно смотрела на него, пока он перелезал через веревки и шел в свой угол. Но не раньше чем закончилась скучная церемония заявлений, представлений и вызова, оба противника сбросили свои халаты и остались в костюмах боксеров. Сверху на них лился яркий белый свет электрических ламп – это требовалось для кинематографических съемок; глядя на этих противников, столь отличных друг от друга, Мод почувствовала, что Глэндон был продуктом высокой культуры, а первобытным зверем – Поуэрс. Оба были характерны: Глэндон – изящными очертаниями лица и всего тела, своей мягкостью и массивностью форм, а Поуэрс – грубой асимметричностью тела, густо обросшего волосами.

Когда они, став друг против друга, стали для съемки «в стойку», взгляд Глэндона, скользя вдоль веревок барьера, случайно остановился на Мод. Хотя он и не подал и виду, она, по биению своего сердца поняла, что он ее узнал. В следующую минуту прозвучал гонг, и распорядитель закричал: «Начинайте!» – Матч начался.

Это был красивый бой. Не было ни крови, ни ударов – оба были умелыми бойцами. Половина первого раунда прошла во взаимном нащупывании, но Мод волновали и эти ложные выпады и удары перчаткой. Более серьезные схватки дальнейших стадий бокса волновали ее настолько, что редактору приходилось одергивать ее за руку, чтобы напомнить ей, где она находится.

Поуэрс боролся легко и правильно, как и полагалось герою полусотни состязаний, и восхищенные сторонники аплодировали каждому умелому выпаду. Все же он не расходовал зря своих сил и лишь иногда делал смелые выпады, тогда публика с ревом вскакивала с мест, ошибочно воображая, что он побеждает противника.

В такой-то момент, когда ее неопытный глаз не заметил серьезной опасности, какой только что избежал Глэндон, редактор наклонился к ней со словами:

– Юный Пэт все равно победит. Он счастливчик – и никому не удается победить его. Но он побьет Поуэрса не раньше, чем на шестнадцатом раунде.

– А может, и позже? – спросила Мод.

Она чуть не рассмеялась уверенности своего спутника. Она-то знала лучше их всех число раундов.

Поуэрс, по своему обыкновению, вел непрерывное наступление, и Глэндон охотно принимал такой метод борьбы. Он прекрасно защищался и нападал, лишь чтобы поддерживать интерес зрителей. Хотя Поуэрс и знал, что ему, по уговору, полагается быть побежденным, он слишком давно работал на этом поприще, чтобы не нокаутировать противника, если бы ему представилась эта возможность. Ему приходилось испытать на себе «дубль-кросс», чтобы не применять его с серьезным противником. В случае удачи он готов был идти на все, чтобы нокаутировать противника, хотя бы весь синдикат повесился с досады. Благодаря умелой газетной рекламе публика считала, что Юный Глэндон встретил, наконец, более сильного противника. В глубине души Поуэрс все же сознавал, что на этот раз именно он встретил достойного себе соперника. В обхватах он неоднократно ощущал силу его ударов и знал, что противник намеренно сдерживает себя и не дает настоящих полновесных «пэнчей».

Что касается Глэндона, то не раз в течение этого состязания малейший промах или ошибка в расчете могли подставить его под один из тяжелых, как молот, ударов противника – и тогда матч был бы проигран. Но он обладал почти чудесной способностью определять время и расстояние, и его вера в себя не была поколеблена ни одним из предшествующих матчей. Он ни разу еще не был побежден и всегда настолько чувствовал себя хозяином положения, что ему и в голову не приходила мысль о возможности поражения.

К концу пятнадцатого раунда оба боксера прекрасно себя чувствовали, хотя Поуэрс и дышал немного тяжелее обычного, и некоторые из сидящих поблизости зрителей держали пари, что он «выдохнется».

За минуту до того, как должен был прозвучать гонг для шестнадцатого раунда, Стьюбенер, наклонившись к сидевшему в своем углу Глэндону, шепнул:

– Вы его побьете на этом раунде?

Глэндон, откинув назад голову, покачал ею и насмешливорасхохотался прямо в лицо взволнованного импресарио.

С ударом гонга Глэндон, к своему удивлению, увидел, что Нэт Поуэрс словно сорвался с цепи. С первой же секунды это был какой-то вихрь ударов, и Глэндону нелегко было избежать серьезных повреждений. Он увертывался, отступал в сторону, но едва ему удавалось дойти до середины арены, как противник новыми выпадами загонял его обратно к веревкам. Несколько раз Поуэрс давал ему полную возможность нанести решительный удар, но Глэндон отказывался нанести молниеносный «нокаут» и вывести противника из строя.

Он приберегал его для восемнадцатого раунда. Он за весь матч ни разу не вкладывал в удары всей мощи.

Две минуты Поуэрс яростно, без передышки, бросался на него. Еще минута – и раунд окончен, а ставящий на боксеров синдикат посрамлен. Но этой минуте не было суждено пройти благополучно. Противники сошлись в центре арены в обхвате, и все шло совершенно нормально, если не считать того, что Поуэрс бесновался вовсю. Глэндон вытянул его левой рукой эффектным, но не сильным ударом по лицу. Таких ударов он надавал немало в течение этого матча. Но, к своему великому изумлению, он почувствовал, как Поуэрс сразу ослабел и осел на пол, словно его подгибающиеся ноги отказывались поддерживать его громоздкое тело. Он тяжело рухнул на пол, перекатился на бок и замер с закрытыми глазами. Арбитр, наклоняясь к нему, выкрикивал секунды.

При слове «девять!» Поуэрс встрепенулся, как бы тщетно пытаясь подняться на ноги.

– Десять! – и «аут»! – крикнул арбитр.

Он схватил руку Глэндона и поднял ее высоко вверх, давая ревущей публике знак, что Глэндон победил.

В первый раз за свою карьеру боксера Глэндон был потрясен. Этот удар не был «нокаутом». Он мог в этом поручиться своей жизнью. Удар пришелся не по челюсти, а по лицу, и он это совершенно определенно знал. И вот противник его выбит, счет закончен, и сцена ложного поражения блестяще проведена. Заключительное падение на пол было верхом мастерства. Для зрителей это был несомненный «нокаут», а кинематограф запечатлел все это жульничество.

Редактор не ошибся, называя финальный раунд и весь матч сплошным обманом.

Глэндон через веревки кинул быстрый взгляд на лицо Мод Сэнгстер. Она глядела прямо на него, но ее глаза были холодны и враждебны, они, казалось, его не узнавали и глядели на него без всякого выражения.

Пока он смотрел на нее, она равнодушно отвернулась и сказала что-то своему соседу.

Секунданты Поуэрса уносили его в угол, он лежал на руках какой-то расслабленной массой. А секунданты Глэндона подходили к Пэту поздравлять и снять с его рук перчатки. Но Стьюбенер опередил их. Его лицо сияло, и, схватив правую перчатку Глэндона обеими руками, он вскричал:

– Молодец, Пэт! Я знал, что вы это сделаете!

Глэндон выдернул свою руку из его рук, и в первый раз за все проведенные вместе годы импресарио услышал от него брань.

– Убирайтесь к черту! – крикнул он, поворачиваясь к секундантам и протянув им руки, подождал, чтобы они сняли перчатки.

Глава VIII

Вечером Мод Сэнгстер, выслушав решительное утверждение редактора, что честных боксеров не существует, поплакала с минуту, сидя на краю кровати, затем рассердилась и легла спать с ненавистью и отвращением к себе, призовым боксерам и всему миру в целом.

На следующий день она принялась за литературную обработку своего интервью с Генри Эдиссоном, которое так и осталось незаконченным. Это происходило в предоставленной в ее распоряжение отдельной комнате в редакции «Курьера». Она только что перестала писать и взглянула на заголовок газеты, объявляющей о предстоящем матче Глэндона с Томом Кэннемом, как в комнату вошел один из мальчиков-курьеров и подал ей карточку. Карточка была Глэндона.

– Скажите ему, что я занята, – сказала она мальчику.

Через минуту мальчик вернулся.

– Он говорит, что он все равно войдет, но ему хотелось бы получить ваше разрешение.

– Вы говорили ему, что я занята? – спросила она.

– Да, мэм, но он сказал, что он все равно войдет.

Она молчала, и мальчик, с глазами, сияющими восторгом перед назойливостью посетителя, продолжал:

– Я знаю его. Он здорово сильный парень. Если бы он захотел, то мог бы разнести всю редакцию. Он – Юный Глэндон, что выиграл вчера матч.

– Ну что ж, хорошо, пустите его. Мы не хотим, чтобы нам разносили нашу редакцию.

Когда Глэндон вошел, никаких взаимных приветствий не последовало. Она была холодна и враждебна, как ненастный день, не предложила ему сесть и, казалось, не узнавала его. Полуотвернувшись, сидела она за столом, выжидая, чтобы он изложил причину своего появления. Он не подал и виду, насколько ее надменное обращение оскорбляло его, и сразу приступил к делу.

– Мне необходимо поговорить с вами, – коротко сказал он. – Вчерашний матч. Он окончился на назначенном раунде.

Она пожала плечами.

– Я знала, что это так будет!

– Нет, вы не знали, – возразил он. – Вы не знали. Я тоже не знал.

Она повернулась к нему и поглядела на него с подчеркнутым выражением скуки.

– Стоит ли об этом разговаривать? – спросила она. – Призовой бокс – это призовой бокс, и нам всем известно, что это такое. Матч закончился на том раунде, что я вам называла.

– Да, это правда, – согласился он. – Но вы этого не знали. На всем свете только вы да я знали, что Поуэрс не получит «нокаута» на шестнадцатом раунде.

Она продолжала молчать.

– Говорю вам, что вы это знали. – Его голос звучал повелительно, и, видя, что она все еще отказывается говорить, он подошел к ней ближе. – Отвечайте мне, – приказал он.

Она кивнула головой.

– Но он получил его, – настаивала она.

– Нет. Он никакого «нокаута» не получал. Вы понимаете? Я вам расскажу, в чем тут дело, а вы меня выслушаете. Я вам не лгал. Вы поняли меня? Я вам не лгал. Я был дураком, и они провели меня и вас вместе со мной. Вам кажется, что вы видели, как он получил «нокаут». Но мой удар не был достаточно тяжел для «нокаута». Он даже не пришелся по настоящему месту для решительного удара. Поуэрс притворился, будто получил его. Он разыграл фальшивый «нокаут».

Он остановился и выжидающе посмотрел на нее. По биению сердца и охватившему ее трепету она поняла, что верит ему. Горячая волна счастья хлынула на нее, когда вернулась вера в этого чужого человека, которого она видела до того всего лишь два раза.

– Ну, что ж? – спросил он, и снова она затрепетала от исходящей от него силы.

Она встала и протянула ему руку.

– Я верю вам, – сказала она. – Я рада, очень рада.

Пожатие руки длилось дольше, чем она ожидала. Он глядел на нее горящими глазами, и ее глаза невольно загорелись в ответ. «Никогда еще не было такого человека», – мелькнуло в ее голове. Она первая опустила глаза; его глаза следовали за ее взором, и вновь, как и в первую встречу, оба смотрели на сомкнутые руки. Он всем телом невольно двинулся к ней, как бы желая притянуть ее к себе, затем с видимым усилием овладел собой. Она поняла это и почувствовала, как дрогнула его рука, притягивая ее к себе. К своему удивлению, она чувствовала желание подчиниться ему – всепоглощающее желание быть заключенной в сильные объятия этих рук. Если бы он настоял, она знала, что не стала бы сопротивляться. Его голова кружилась, но он овладел собой и, сжав ее пальцы так, что чуть не раздавил их, опустил ее руку – почти оттолкнул ее от себя.

– Боже! – вздохнул он. – Вы созданы для меня.

Он отвернулся в сторону, проводя рукой по лбу. Она знала, что возненавидит его навеки, если он осмелится пробормотать хоть одно слово извинения или объяснения. Но Глэндон, казалось, обладал верным чутьем, когда дело шло о ней. Она опустилась на свое место, а он переставил свой стул так, чтобы видеть ее вблизи.

– Я провел вчерашний вечер в турецких банях, – начал он. – Я послал за старым, давно выдохшимся боксером. Он в старину был другом моего отца. Я знал, что для него нет никаких тайн в нашем деле, и заставил его говорить. Забавно, мне едва-едва удалось убедить его, что мне неизвестно то, о чем я его расспрашиваю. Он назвал меня лесным младенцем. Я думаю, что он был прав. Я вырос в лесах, и кроме лесов ничего не знаю. Так вот, я вчера многое узнал от этого старика. Арена еще грязнее и хуже, чем вы говорили. Кажется, что все, кто только с ней соприкасается, продажны и подкупны. Чиновники, выдающие разрешение на состязание, дерут взятки с распорядителей, а распорядители, импресарио и боксеры дерут, что только могут, и друг с друга, и с публики. Это возведено, с одной стороны, в сложную систему, а с другой стороны, они всегда… вы знаете, что такое «дубль-кросс»?.. (Она утвердительно кивнула головой.) Ладно, итак, они, очевидно, никогда не упускают случая нанести друг другу «дубль-кросс» и подставить ножку.

От рассказов старика у меня даже дух занялся. А я-то годами жил в этой среде и ничего не подозревал. Я был настоящим лесным младенцем. Теперь-то я вижу, как меня водили за нос. Я был настолько силен, что никто не мог меня выбить. Мне полагалось побеждать, и благодаря Стьюбенеру вся грязная сторона дела была от меня скрыта. Сегодня утром я припер к стене Снайдера Уолша и заставил его заговорить. Он был моим первым тренером и следовал инструкциям Стьюбенера. Они держали меня в полном неведении. Помимо того, я не имел ничего общего со спортивным миром. Я все время охотился, ловил рыбу и возился со своей цветной фотографией и другими вещами. Вы знаете, как Уолш и Стьюбенер звали меня в своих разговорах? – Красной девицей. Я только сегодня узнал об этом от Уолша, на меня это прозвище подействовало так, словно мне вырывали зуб. Но они были правы. Я был маленьким, невинным ягненком.

И Стьюбенер все время пользовался мною для своих грязных проделок, только я ничего не знал об этом. Оглядываясь теперь назад, на прошлое, я вижу, как все это было подстроено. Но, видите ли, дело не интересовало меня, поэтому и не являлось никаких подозрений. Я родился со здоровым телом и рассудительным холодным мозгом, вырос на воле и был обучен отцом, который знал бокс лучше, чем кто-либо из живущих или умерших боксеров. Работа для меня была слишком легкой. Бокс не поглощал меня целиком. Я никогда не сомневался в Исходе борьбы. Но теперь с этим покончено.

Она указала на заглавную строку газеты, объявлявшей о его предстоящем матче с Томом Кэннемом.

– Это работа Стьюбенера, – объяснил он. – Это состязание предполагалось устроить несколько месяцев назад. Но какое мне до этого дело. Я удираю в горы. С меня хватит.

Она взглянула на лежащее на столе недописанное интервью и вздохнула.

– Как мужчины распоряжаются своей жизнью, – сказала она. – Они – хозяева жизни. Они делают все, что им вздумается.

– Из всего, что я про вас слышал, – прервал он, – я заключил, что и вы жили так, как вам хотелось. Это одна из ваших самых привлекательных черт. Но больше всего меня с самого начала поразило, как вы и я понимаем друг друга.

Он остановился и поглядел на нее горящими глазами.

– Ладно, одним-то я все-таки обязан арене, – продолжал он. – Благодаря ей я узнал вас. А когда встречаешь настоящую женщину, остается ухватить ее обеими руками и не давать ей уйти. Идемте, поедемте вместе в горы.

Это было неожиданно, как удар грома, но она почувствовала, что все время ждала этого. Ее сердце билось сильно до боли, но эта боль была восхитительна. Наконец-то она добралась до источника простоты и силы. К тому же ей все это казалось сном. Такие вещи не могли случаться в современных редакциях. Так не полагалось объясняться в любви, так происходило только на сцене и в книгах.

Он встал и протянул к ней обе руки.

– Я не смею, – прошептала она как бы про себя. – Я не смею…

При этих словах его глаза словно укололи ее своим презрением, но оно сразу сменилось открытым недоверием.

– Вы посмели бы сделать все, что вам захотелось, – сказал он. – Я знаю это. Тут все дело в желании, а не в смелости. Есть ли у вас желание?

Она встала, шатаясь, как во сне. В ее голове мелькнула мысль, не гипноз ли это. Ей захотелось осмотреться и поглядеть на привычные предметы этой комнаты, чтобы вернуться к действительности, но она не могла отвести от него глаз. И не могла произнести ни слова.

Он подошел и стал рядом. Его рука легла на ее руку, и она невольно прильнула к нему. Все происходило как во сне, и она больше не могла ни о чем думать. Это был вызов жизни. Он был прав. Она хотела – и вот она осмелилась. Он помог ей надеть жакетку. Она проткнула шляпу булавками. И, еще не осознав ничего, она увидела, что выходит с ним вместе из редакции. Ряд известных романов и фильм промелькнули в ее памяти.

– Бегство герцогини, – прошептала она.

– Интересно, удалось ли им пробраться сушей или пришлось ехать морем? – шепнул он в ответ.

Сходство их переживаний и общность мыслей прозвучали для нее оправданием ее безумия.

Выйдя на улицу, он поднял руку, подзывая такси, но она прикосновением руки остановила его.

– Куда мы едем? – едва переводя дыхание, спросила она.

– На вокзал. Мы как раз успеем захватить поезд в Сакраменто.

– Но я не могу так ехать, – протестовала она. – У меня… у меня нет даже носового платка на смену.

Он снова поднял руку, затем ответил:

– Вы купите все в Сакраменто. Мы там поженимся и захватим вечерний поезд на Север. Я протелеграфирую обо всем с дороги.

Когда мотор подъехал к ним, она быстрым взглядом окинула знакомые улицы и знакомую толпу, затем с внезапно вспыхнувшей тревогой поглядела в лицо Глэндону.

– Я ведь ничего не знаю о вас, – сказала она.

– Мы знаем друг о друге все, решительно все, – гласил ответ.

Его рука поддерживала и направляла ее, она поставила ногу на подножку. В следующий момент дверца захлопнулась, он очутился рядом с ней, и машина помчалась по Маркет-стрит. Он обнял ее, прижал к себе и поцеловал. Когда она снова посмотрела на него, то увидела, что его лицо окрасилось легким румянцем.

– Я… я слыхал, что существует искусство поцелуев, – прошептал он. – Я сам ничего не умею, но я научусь. Видите ли, вы первая женщина, какую я целовал в жизни.

Глава IX

Там, где зазубренная вершина скалы возвышается над огромным пространством девственного леса, прилегли мужчина и женщина. Внизу, у опушки леса, были привязаны две лошади. За каждым седлом висело по два небольших дорожных мешка. Деревья были однообразно громадны. Поднимаясь на сотни футов над землею, они в диаметре достигали от восьми до десяти-двенадцати футов, а многие из них были еще толще. Все утро всадники поднимались на перевал через девственные чащи, и эта скала была первым местом, куда они могли выбраться из леса, чтобы им полюбоваться.

Под ними и дальше, насколько они могли охватить взором, ряды за рядами пламенели в дымке багряного тумана горы. Казалось, конца нет этим горным кряжам. Они поднимались один за другим, исчезая за туманной линией горизонта, уходили из глаз, а за ними, казалось, вставали новые горы.

Ни полян, ни просек в лесу не было; на север, юг, восток и запад – девственный нетронутый лес покрывал своей мощной растительностью землю.

Они лежали на скале, наслаждаясь зрелищем. Он крепко сжимал ее руку в своей. Это был их медовый месяц, и они находились в чаще красного дерева в Мендочино. Они пробирались сюда на лошадях, с дорожными мешками за седлом, из Шасты и странствовали по лесным дебрям и чащам без определенного плана, они решили продолжать свою прогулку, пока им не придет в голову что-нибудь другое. Одежда их была проста и груба: на ней был дорожный костюм защитного цвета, а на нем – шаровары и шерстяная рубашка, открытая у загорелой шеи. При своем росте он, казалось, был создан для жизни среди этих лесных великанов, и она, с ним рядом, была полна ощущения радости и счастья.

– Знаешь, великан, – сказала она, приподнимаясь на локте, чтобы взглянуть на него, – это еще чудеснее, чем ты обещал. И мы вместе обойдем эти леса.

– Нам предстоит обойти вместе весь остальной мир, – ответил он, меняя положение и захватывая ее руку своими руками.

– Но сначала мы осмотрим все здесь, – настаивала она. – Я, кажется, никогда не устану глядеть на эти леса… и на тебя.

Он легким движением принял сидячее положение и обнял ее обеими руками!

– Любимый мой, – прошептала она. – А я уж потеряла надежду найти такого человека.

– А я никогда и не надеялся. Я, видно, все время знал, что найду тебя. Ты рада?

Вместо ответа, она слегка прижала рукой его шею, и они молча продолжали любоваться величественным зрелищем девственных лесов и мечтать.

– Помнишь, я рассказал тебе, как я бежал от рыжеволосой учительницы? Тогда я в первый раз увидел эту местность. Я шел пешком, но сорок или пятьдесят миль в день казались мне забавой. Я был настоящим индейцем. Я тогда не думал еще, что найду тебя. Дичи здесь было мало, но в ручьях ловилась прекрасная форель. Я жил как раз на этих скалах. Я и не мечтал, что в один прекрасный день вернусь сюда с тобою, – с тобою.

– И будешь чемпионом бокса, да? – прибавила она.

– Да, конечно; я об этом никогда не думал. Отец всегда твердил, что это так будет, и я считал это дело решенным. Видишь, отец был очень мудр. Это был замечательный человек.

– Но он не предполагал, что ты покинешь арену?

– Не знаю. Он старательно скрывал от меня ее продажность, и я думаю, что он всегда предполагал это и за меня боялся. Я рассказывал тебе о его договоре со Стьюбенером. Отец включил в него пункт о сделках. Первая неблаговидная сделка со стороны моего импресарио – и контракт считается нарушенным.

– И все же ты хочешь бороться с Томом Кэннемом. Стоит ли игра свеч?

Он быстро посмотрел на нее.

– Ты этого не хочешь?

– Дорогой мой, я хочу, чтобы ты делал все, что тебе хочется.

Она сказала это, и, пока слова звучали в ее ушах, ей показалось странным, что она, с ее врожденной упрямой независимостью всех Сэнгетеров, могла произнести их. Но она знала, что это была правда, и радовалась этому.

– Это будет очень занятно, – сказал он.

– Но я не разобралась еще во всех подробностях.

– Я их пока не разработал окончательно. Ты можешь помочь мне. Во-первых, я подставлю ножку Стьюбенеру и всему играющему на боксе синдикату. Это одна из частей программы. Я выбью Кэннема на первом же раунде. Я в первый раз буду по-настоящему свиреп в бою. Бедняга Том Кэннем, такой же продажный, как и все остальные, будет моей главной жертвой. Видишь ли, я собираюсь сказать им речь. Это не принято, но это произведет фурор, потому что я расскажу публике всю закулисную сторону дела. Бокс – хорошая игра, а они обратили его в коммерческое предприятие и загубили его этим. Но я вижу, что говорю эту речь тебе, вместо того чтобы произнести ее на арене.

– Я бы хотела присутствовать при том, как ты ее будешь говорить, – сказала она.

Он поглядел на нее и подумал.

– Я бы тоже хотел видеть тебя поблизости. Но я уверен, что это будет жестокая схватка. Нельзя предвидеть заранее, что может случиться, когда я приступлю к выполнению моей программы. Но как только там все окончится, я буду у тебя. И это будет последним появлением Юного Пэта Глэндона на какой бы то ни было арене.

– Но, дорогой мой, ты ведь никогда в жизни не говорил речей, – возразила она. – Ты можешь провалиться.

Он уверенно покачал головой.

– Я ведь ирландец, – заявил он, – а какой ирландец не умеет говорить? – Он остановился и весело расхохотался. – Стьюбенер думает, что я помешался. Он уверяет, что женатый человек не может тренироваться. Много же он понимает в браке, или во мне, или в чем бы то ни было, кроме недвижимого имущества или предрешенных боев. Но я им всем покажу себя в этот вечер, и бедняге Тому – тоже. Право же, мне его жаль.

– Боюсь, что мой дорогой первобытный зверь поступит с ними со всеми по-первобытному и по-зверски, – прошептала она.

Он засмеялся.

– Я, во всяком случае, сделаю благородную попытку. Можешь быть уверена, что это будет моим последним выступлением. А затем моя жизнь будет всецело заполнена тобою – тобою. Но если ты против моего последнего выступления – скажи одно только слово.

– Конечно, я хочу, чтобы ты выступил, мой гигант. Я люблю своего гиганта, а поэтому он должен оставаться самим собою. Если тебе этого хочется, то и мне хочется этого для тебя – и для себя также. Предположи на минутку, что я захотела бы пойти на сцену или путешествовать по Южным морям или к Северному полюсу?

Он ответил медленно, почти торжественно.

– Тогда я бы сказал тебе – иди! Потому что ты – это ты, и ты должна быть сама собою и делать то, что тебе хочется. Я люблю тебя именно за то, что ты – это ты!

– Мы с тобой глупая пара, – сказала она, когда он выпустил ее из объятий.

– Разве это не великолепно! – воскликнул он.

Он встал на ноги, смерил глазами горизонт и заходящее солнце и протянул руку над мощными лесами, покрывавшими толпившиеся вокруг багряные кряжи гор.

– Нам придется переночевать в этих краях. Отсюда тридцать миль до ближайшей стоянки.