Текст книги "Письма Кэмптона — Уэсу"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

IX
ДЭН КЭМПТОН – ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон.

3-а Куинс Роод. Челси.

28 декабря 19… г.

Занавес опустился над иллюзией, но за первым действием идет второе. Как и прежде, новая иллюзия заключает в себе абсолютное добро и окончательную истину. Мы – зрители и актеры одновременно, и потому наш ослепленный взор и ленивая мысль не находят в пьесе ошибок. Мы вполне удовлетворены. Нам мешают только те пронзительные звуки, что несутся из оркестра, когда настраивают инструменты. «Так боремся мы, полулюди».

Я перечитываю твое письмо, пытаясь уловить красоту твоих иллюзий. Я готов принять на свой счет все сомнения, вызванные моей системой иллюзий.

Ты восхваляешь практическую толпу. Ты присоединяешься к тем, кто претворяет мысль в действие, и вдохновляешься грубой силой, размышляя над ее подвигами и забывая, что прогресс направляется не толпой, а избранниками.

Америку открыл не экипаж Колумба, а сам Колумб. Экипаж колебался между Старым Светом и Новым, как колеблется всякая толпа. Между мечтателями и его надеждой стали враждебные силы, и ему пришлось покорить их, чтобы достичь земли. Но я не буду повторять твою ошибку, распределяя людей по категориям. Исключительно интеллектуального или эмоционального склада людей не бывает; человек обычно представляет смешение двух начал. Мы развиваемся, продвигаясь вперед извилистой линией, а не ломаной. Чувствование и мышление не исключают взаимно друг друга, и крупный человек чувствует глубоко и сильно потому, что его мысль возвышенна и умственный горизонт широк. Здравый смысл вполне совместим с повышенной чувствительностью.

Я буду воспевать совершенные тобою деяния, если они будут достойны песнопений. Я пропою Песню Меча, если меч «поразит ничтожное, лживое племя». Все, что способствует лучшей жизни рода, само по себе представляет песнопение, и я, конечно, не откажусь принести свою дань на алтарь рода.

Когда ты поймешь, что «Илиада» является столь же великим даром, как деяния Ахилла, и что «Илиады» вообще более значительны, чем воспеваемые ими подвиги, – ты перестанешь делить людей на деятелей и певцов. Ты не станешь более унижать себя в глазах певцов.

Профессор Бидуэлл влюблен, и влюбленность мешает ему работать. Несомненно, с этой точки зрения преимущество на твоей стороне. И все же ты теряешь гораздо больше, чем выигрываешь. Ты разбил мечту и проснулся. Ради чего? Какова реальность твоего мира? Где светят звезды твоего неба? Герберт, ты будешь известен людям лишь красотой своей мечты. Тебе кажется, что ты выполнил задание, разрешил проблему, проник в тайну и стал пророком материи. Но материя не включает понятия духа – поэтому цель твоих изысканий остается непонятной. Твой эпос расы упускает из виду расу. Ты воспеваешь ветви и листья, а не освещенный солнцем или тенистый лес. Бидуэлл думает, что его весьма заурядная девица – «полуангел, полуптица, создание, исполненное чудес и возвышенных порывов». Возможно, что Бидуэлл преувеличивает, но если он не испытывает таких чувств к своей жене – у него нет жены. Барбара слушалась голоса своего сердца. Это звучит сентиментально, но тем не менее для этого требуется большое мужество. Я был несколько непоследователен, что огорчился, узнав о ее любви к калеке. Бидуэлл и Барбара мудрее и счастливее тебя, Герберт, из рук которого была вырвана карта Парнаса.

Можно ли считать одно состояние сознания лучше другого? Я думаю – да. Лучше пылать прекрасными юными мыслями, трепетать и волноваться, чем медленно и тупо пресмыкаться в мире плоской действительности; лучше надеяться, мечтать и стремиться к великой гармонии, чем быть слепым, глухим и немым, – это лучше и для типа, и для бессмертной мировой души. Мне представляется это самым важным: от этого зависят жизнь и смерть. Насчет остального – не знаю. Данным мне прозрением я могу лишь угадывать величие и различать пустоту. Ты идешь дальше и дотрагиваешься до завесы, скрывающей от нас тайну. «Хорошо», – говорю я и молюсь про себя: «Помоги ему, Боже». Но для этого требуется большое напряжение. Ощущаешь ли ты священный трепет? Протягиваешь ли в молитве руки, мечтая о красоте? Чувствуешь ли ты ее?

Хорошо, Герберт, я поспорил с тобой и буду спорить всегда, обещаю тебе. Я хотел бы увести тебя, скрыть от твоих глаз Эстер и излить на тебя свой поэтический сплин. О, я замучу тебя и внушу тебе благородство и страсть. Чем бы ты ни захотел стать, – ты мой сын! Я должен принимать тебя таким, каков ты есть, но я предпочитаю сказать тебе правду, хотя я и люблю тебя и считаю своим. Тебе это неприятно, но с этим ничего не поделаешь.

Дэн.

X
ТОТ ЖЕ – ТОМУ ЖЕ

Лондон.

Воскресенье. 1 января 19… г.

Смотри, я жил! Я приближаю к твоему лицу живые с шипами розы моих дней и заставляю тебя пить их сладость и трепетать от боли. Моя философия не что иное, как переработка фактов, наложивших на меня свою печать. Может быть, если я дам тебе прочесть их, ты скорее захочешь разделить мое посвящение и веру. Я должен сказать тебе, что средоточием всей запутанной паутины фактов являешься ты, и все, что во мне и что я представляю, и все, что могло стать моим, расстилается вдоль пути, лежащего перед тобой.

Я поведу тебя на покрытую белой пылью дорогу, по которой я брел, уподобляясь одновременно викингу и слабой молодой девушке. Дорога не длинна. Но сколько извилин, сколько поворотов! Вот внезапно открывается море, вот широко развернулось небо, а вот неприступные кручи. Слушай! Из придорожных лесов доносятся радостный шепот и рыдания отчаяния, молодой смех и отречения старцев. Видишь, среди сосен мелькает прощальный знак, подаваемый белой рукой. Все это досталось недешево, – все было куплено дорогой ценой, и все драгоценно и чудесно: сердечная боль и радость.

 
Жизнь стоит прожить,
Все, что она посылает
От начала
До последнего предела:
До смерти.
 

Да, все, что она посылает. Даже то утро в лесу, тридцать лет назад, когда твоя мать вложила свою руку в мою и с великой жалостью поглядела в мои глаза. Она очень любила меня, но чело Джона Уэса было озарено любовью. Его лицо сияло ей солнечным светом, и сердце ее повелевало ей обнять избранника и удержать навсегда в своих объятиях. Он был ее Зигфридом, ее властелином. Так велели боги, и мы трое покорились их воле. Что еще оставалось нам делать? Мы должны были прежде всего быть честны; Эллен меня больше не любила, и я обязан был это понять, стереть прошлое, заполненное глубоким взаимным чувством, и найти в себе силу утешить и ободрить женщину, вложившую свою руку в мою, в то время как глаза ее смотрели вдаль.

И до этого яркого, страшного утра, когда женщина пожалела меня, я знал, что мне нужно от нее отказаться. В первую же встречу их души устремились друг к другу. Джон долго был в отсутствии, страстно изучая искусство и науки и переезжая из страны в страну. Он обладал великолепной живописной наружностью. Я же был двадцатитрехлетним юнцом, моложе его на десять лет. Во мне кипели неопределенные стремления и едва намеченные силы, а он являлся осуществлением нашего идеала. Эллен ожидала его приезда и решила встретить моего единственного друга в своей любимой обстановке – в моих комнатах, дышавших, по ее мнению, преданиями старины. Итак, они встретились у меня за чайным столом, и на твоего отца повеяло неотразимым теплом. Он говорил, не глядя на нас, а у Эллен был вид человека, услышавшего голос судьбы. За окном шел дождь. Я отошел к окну и невидящими глазами всматривался в свет фонаря, храбро дразнившего кого-то своим язычком в ночной темноте. Почему он издевался надо мной? Нет, насмешки не было. Откуда же горечь? Через некоторое время и от горечи не осталось следа.

Эллен положила руку мне на голову, и во мне проснулся первобытный человек. С меня соскочила вся веками привитая культура. Я был отброшен в каменный век. Кровь забытых предков, пещерных, доисторических людей взяла верх над современной этикой. Я повернулся к ней и увидел ее пылающие щеки, волнение и зарю нового дня в ее глазах. Я сравнил свою силу с силами Эллен и твоего отца, Герберт. В моей страсти была громадная сила, и я легко мог увести Эллен с собой.

И у тебя бывали минуты подъема, когда ты прислушивался к рычанию медведя и тигра, когда дикий зверь хотел одержать в тебе победу над человеком. Твоя душа корчилась в насмешке, и ты издевался над тем, что считал благородством души, глумился над типом современного человека.

Затем жизненный порыв превращался в фарс, небеса обрушивались над твоей головой, и на твоих устах звучало «безумец»! О, эти бури, проносящиеся над душой, обманутой в своем ожидании счастья! В первые минуты равнодушия Эллен ко мне, когда я почувствовал себя устраненным из ее жизни, я забыл обо всем, кроме своего желания. Я не мог отказаться от нее. Я мучился в страстном стремлении к нераздельному обладанию.

Между нами были до сих пор дружеские нежные отношения. Милая девушка! Как часто мы толковали с ней (мы оба были очень молоды) о наших возможностях и превосходстве над другими людьми, как часто рисовали себе трагедию покорности при отказе, и эти беседы возвеличивали нас в наших глазах. Да, все это исполнилось. Для нее и для меня должно было осуществиться чудо, и оно осуществилось. Так была доказана сила духа, сила «чистого порыва воли». Так укрепился я в символе веры, утверждающем, что мы должны потерять, чтобы найти, и умереть, чтобы жить. Так я убедился в том, что существует всего лишь один путь – путь служения.

Я удержался и не схватил ее страстно в свои объятия. Я удалился и сделал все, что в моих силах, чтобы облегчить ей уход от меня. Если бы не мои страдания, ей гораздо труднее было бы исполнить веление судьбы. Она не могла заглушить в себе старый пуританский голос, звучащий авторитетом традиций и не допускающий измены данному слову. Да, я помог ей. Терзай мою душу теориями подбора и переживаниями приспособленных, если посмеешь!

В те дни купола храма сверкали золотом, а алтарь – белизной. Двери храма были видны со всех концов окутанного туманом мира. Мы, молящиеся, не знали сомнений. Возбужденные рокочущими звуками органа, мы с радостью приносили в жертву наши жизни. Первосвященники идеала, мы кадили в храме и поднимались вверх вместе с облаком фимиама. Эллен, Джон и я славили Бога, возносили благодарения Ему и преклонялись пред идеалом человечества, гигантской воплощенной душой человека. В наших сердцах жила религия, понуждавшая нас служить идеалу. Мы старались стать тем, чем, по-нашему, должен был стать человек, «умеющий проливать горячие слезы».

Мы были знаменосцами передового отряда. Мы были той чертой, к которой должны были стремиться все приливы. Мы были воинами и жрецами.

Итак, когда Эллен полюбила и не решалась отдаться своему чувству, я помог ей. Прошлое, полное нежности и сердечного пыла, привязывало ее ко мне. Она понимала, что ее любовь к Джону порывает создавшуюся между нами связь, и боролась со своей молодой любовью. Два года мы были связаны прекрасными узами; она была моим лучшим другом, и в своем девическом милосердии она не могла и не хотела быть причиной моего страдания. Мой взгляд, первый проникший в чудо ее очей, разбудил ее дремлющую душу. Она была для меня пылающим огнем и росой, светом солнца и горным цветком. Без моей помощи она не могла меня покинуть.

Повелителю материи такое обращение с духовными отвлеченностями может показаться жонглированием. И все же я утверждаю, что жизнь создана только для неосязаемых побед. Непостижимые ароматы вкрадываются в наши чувства, и душа радуется и растет. Невидимые руки влекут нас в далекие миры, и мы преисполняемся достоинством человеческого духа.

Неведомые мысли привлекают и поддерживают нас, и мы занимаем во вселенной свое место духовных факторов развития. Отдавая Эллен, я помог ей и – больше того – послал в мир неокрепших мыслей и действий импульс служения осознанной истине.

У нее была милая привычка сидеть у моих ног, положив мне голову на колени. Однажды она просидела так целый день, и я мог думать, что она спит, если бы не смена чувств, отражавшихся на ее лице. Наконец она подняла голову. Ее лицо и глаза экстатически сияли: «Дэн, я люблю тебя, Дэн!» Все мое существо было потрясено ее голосом. Она была знакома с Джоном три месяца; ее любовь к Джону, налетевшая неожиданно, была еще молода и еще не вылилась в слова. Ее страсть к нему побуждала ее быть нежной ко мне, и хотя она опомнилась от мечтаний, как просыпаются от сна, – те часы, что мы провели с ней точно два бесплотных духа, часы любви, когда душа обращалась прямо к душе, – эти часы были мои. Это только и было даровано мне судьбой.

Воспоминания и отзвуки прошлого, аромат фиалок с могилы твоей матери – для пророка материи все это не существует, и я боюсь, что он пожалеет меня за мою приверженность к былому. Но я принадлежу также и тебе, мой дорогой мальчик, и желал бы быть тебе полезным.

Дэн Кэмптон.

XI
ГЕРБЕРТ УЭС – ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли – Калифорния.

20 января 19… г.

Я не знаю, смеяться мне или плакать. Я только что прочел ваше письмо и едва могу собраться с мыслями. Мои слова кажутся мне утратившими свое значение, а слова, употребляемые вами, теряют под собой всякую почву. Вы говорите на языке, который напоминает мне что-то знакомое, но все же остается совершенно непонятным. Я не могу разобраться в ваших словах, как вы не можете разобраться в моих.

И неудивительно, что мы не понимаем друг друга. Различие между нами сразу бросается в глаза, и с научной точки зрения его можно определить так: человек познает внешний мир посредством ощущений и представлений. Ощущения перерабатываются в чувства, представления – в мысли. Таковы две стороны человеческой природы, и индивидуум определяется и строит свою жизнь в зависимости от преобладания в нем той или другой. Я уже определял вас как мечтателя, а себя как мыслителя. Я думаю, что это правда. Вы, я уверен, чувствуете, что это правда, вы на веру принимаете это за правду, сейчас же теряете из виду все доводы, и в вашей речи начинают звучать термины эмоциональные – иными словами, вы принимаете это близко к сердцу и чувствуете неловкость, смутно ощущая мою правоту.

Вы делаете вид, будто вам знаком новый научный способ выражений, но на самом деле вы его презираете, так как не знаете его. Употребляемые мной слова не доносят до вас никаких понятий. Для вас это лишь ритмические музыкальные звуки, но ни в коем случае не символы идей. Вы не схватываете их значения. Например: хватательные органы насекомых, громадная нижняя челюсть жука-рогача, влюбленное стрекотание самца-цикады и немота его подруги – все эти факты вы не можете сопоставить друг с другом и на их основании вывести общее заключение.

Какие мысли вызывает у вас порхание бабочки, покрытой пурпуром и золотом, роскошно сверкающей всеми цветами радуги? Ее красота заставляет вас обращаться к божеству, она пробуждает в вас религиозное чувство, вот и все. То же происходит с вами при виде сверкания полированной серебряной чешуи рыбки колюшки. Какие выводы делаете вы из хриплого голоса гориллы? Не является ли необъяснимым подгрудок быка? Грива льва? Клыки вепря? Мускусные мешки оленя? Вы не находите смысла в аметистах и сапфирах павлиньего хвоста; для вас это лишь чудо, и на это чудо вы накладываете табу. И так вы смотрите на всех птиц, распускающих пышно перья, проделывающих ряд странных танцующих телодвижений и изливающих сердце в песне. Я же осмеливаюсь объединить все эти явления и вывести из них общую истину, общий закон, – это называется обобщением или наукой. Я узнал, что все живущее подчинено одному закону и обязано выполнять две главные функции – питаться и размножаться. И я узнал, что все живые существа выполняют закон жизни приблизительно одинаковым образом. Улитка должна добывать себе пищу, иначе ей грозит голодная смерть: то же грозит и мне. Улитка должна размножаться, иначе ее роду грозит гибель; то же грозит и роду человека. Потребность та же – вся разница в способах удовлетворения. Приходит время, когда всякая особь ощущает в себе неясные стремления. Ее куда-то влекут слепые силы и покоряющие ее волю желания. Призыв рода бодрит и приподнимает ее. И так же, как рыба или земноводное похожи в общих чертах на человека, так и эти стремления и желания напоминают то, что человек называет «Любовью» с заглавной буквы. Потребность та же, повторяю я. Начиная с амебы и добираясь по ступеням развития до вас и до меня, мы всюду находим страстную потребность продолжать себя. И в вас, в утонченной и возвышенной форме, мы встречаем то же слепое, нерассуждающее повелительное чувство.

А теперь мы подошли к главному. В развитии живых существ от низших до высших ступеней произошло разделение путей. Инстинкт как фактор развития имеет свои пределы. Высшей победой инстинкта является такое сложное сооружение, как пчелиный улей. Дальше инстинкт развиваться не мог. В этом направлении пути для движения жизни были преграждены. Но великая непобедимая жизнь меняет направление своего движения, и разум становится всемогущим фактором развития. Проблески разума встречаются уже на нижних ступенях, но высшее проявление его мы видим в человеке, и круг развития его еще не завершен.

Силу руки человек удваивает орудием из железа и дерева. На подмогу глазному хрусталику приходит стекло; зрительные впечатления фиксируются на химически чувствительной пленке. Рассуждая о явлениях и познавая закон, он управляет слепыми силами и их действием. Устанавливая закон развития, он овладевает жизнью и научается придавать ей более красивые и полезные формы. Это называется искусственным подбором. Если он желает иметь рысистых лошадей, он подбирает бегающих быстрее других. Он изучает механику лошадиного бега и, обращая внимание на загривок, колени и бабки, подбирает племенных кобыл и жеребцов. И вот по истечении нескольких лет создается порода рысистых лошадей, обгоняющих все известные до тех пор породы.

Если человек пользуется половым подбором и на научном основании улучшает породы рыб, птиц, животных и растений, почему бы ему не улучшить свой собственный род? Рыба и птица, животные и растения, покорные темным вожделениям и неясным желаниям, воспроизводят себя. «Это слабо, – говорит человек, обращаясь к матери-природе, – позволь мне вмешаться». И мать-природа отстранена, и новый создатель, Человек-бог, превосходит ее.

Вожделения и желания животных и растений – вот лучшие из орудий, изобретенных природой. Но, создав орудия, природа предоставила их действие воле слепого случая. Пришел человек и направил орудия по своей воле. В первый раз с тех пор, как появилась на Земле жизнь, сознательный разум меняет и создает формы. Вожделения и желания, внушаемые подсознательным стремлением к размножению, эволюционировали в человеке, обратившись в то, что принято называть любовью. Они начинаются инстинктом и ощущениями, завершаясь чувством и душевным переживанием. И они проявляются в жизни человека с той же стихийной слепотой случайности, как и в жизни животного.

Итак, вот закон: любовь как фактор воспроизведения и развития человеческого типа весьма несовершенна и нуждается в поправках. Человеческий разум, направляющий развитие типа животных, должен управлять и развитием типа человека.

Утверждение, что разум мудрее чувств, не требует доказательств. Поэтому, зная точно цену и смысл этих эротических явлений, полового безумия и любви, я решил избрать себе подругу, руководясь разумом. И вот я избрал Эстер. Я люблю ее, но моя любовь разумна и не похожа на то чувство, какое вы жаждете видеть во мне. Я не ощущаю головокружения, когда смотрю на нее или трогаю ее руку. И не чувствую надобности избегать ее близости, чтобы не погибнуть, как бежал Данте от близости Беатриче. Мне чуждо болезненное смущение Руссо, который, находясь в одной комнате с госпожой Готон, испытывал желание броситься в пылающий камин.

Нет, я испытываю чувство, сходное с чувством счастливых супругов, изживших страсть и вступивших во вторую половину жизни. Это чувство мужчины и женщины, здоровое и правильное. Любовное безумие сменяется взаимным пониманием и дружеским отношением. Так бывает с воробьями после пылкого любовного периода: они успокаиваются, перестают ссориться и болтать и тихо принимаются за работу, строя гнезда для будущих птенцов.

Добрачная любовь всегда безумие и непонимание или лишь частичное понимание. Послебрачная привязанность основана на полноте взаимного понимания, разуме и здоровом самоотвержении. Первое можно назвать слепым спариванием, второе же – сознательно заключенным союзом между мужчиной и женщиной, которые нашли друг в друге достаточно общих черт, чтобы решиться закрепить и узаконить свой брак. Выражая эту мысль короче, я бы сказал, что брак – это половое содружество в полном и высшем значении этого слова. Добрачная влюбленность скоро угасает в браке. Она обречена на угасание, и вместо нее является привязанность, иначе брак распадается. Мы хорошо знаем, что многие мужчины и женщины, не сумевшие закрепить привязанность на развалинах влюбленности, расходятся, а если и продолжают жить вместе, то относятся друг к другу с холодной терпимостью или горькой ненавистью.

Итак, Эстер моя подруга. У нас с ней много общего. Мы подходим друг к другу и умственно, и духовно, и физически. Мне нравится звук ее голоса и способ ее мышления; мне приятно прикосновение ее руки (а вы знаете, что в союзе мужчины и женщины высшее духовное сродство немыслимо без сродства физиологического). Мы пройдем с нею рука об руку через жизнь, как хорошие товарищи: мы будем очень счастливы. И поэтому я считаю, что вы не имеете права посылать мне вызов, омрачать мои дни и оплакивать меня, как мертвеца.

Мой дорогой, запутавшийся Дэн, сойдите с облаков. Если я не прав, то я, во всяком случае, прошел суровую школу. Пройдите этот путь со мной и покажите мне мою ошибку. Но не изливайте на меня своего романтического и поэтического сплина. Ограничьтесь фактом, человече, неопровержимым фактом.

Герберт.

P. S. Только что получил ваше последнее письмо. Могу лишь сказать, что я вас понимаю. Но в то же время мне больно, что я не могу быть ближе к вам. Эти умствования вырастают, как огромные бесформенные призраки, и становятся между нами. Я не могу пробиться через туман и мрак, пожать вам руку и сказать вам, как вы мне дороги. Давайте, Дэн, перестанем об этом говорить. Прекратим этот спор. Предоставьте мне заботиться об Эстер по-своему до тех пор, пока я не совершил никакого греха и не причинил никому зла; будьте нашим отцом и пошлите нам свое благословение; кроме вас, на свете некому нас благословить. Эстер тоже лишилась отца и матери, и вы должны быть для нее тем же, чем вы были для меня.

Герберт.