Текст книги "На дороге"

Автор книги: Джек Керуак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

2

Мы уложили мебель брата на заднее сиденье и выехали затемно, пообещав обернуться за тридцать часов – тысячу миль на север и обратно на юг за тридцать часов. Но так хотел Дин. Поездка была нелегкой, но никто из нас этого не заметил. Обогреватель не работал, и в результате ветровое стекло затуманилось и покрылось ледяной коркой. На скорости семьдесят Дин то и дело высовывался и протирал стекло тряпкой, чтобы устроить смотровую щель. «Ах, священная дыра!» В просторном «хадсоне» впереди нашлось место всем четверым. Колени мы укрыли одеялом. Радио не работало. Это была совершенно новая машина, купленная пять дней назад, и она уже сломалась. К тому же за нее был выплачен только первый взнос. На север, к Вашингтону, мы отправились по 301-й дороге – прямому двухрядному шоссе, на котором было не слишком оживленно.

И говорил только Дин, все остальные молчали. Он яростно жестикулировал и для пущей убедительности даже наклонялся ко мне, иногда отпуская руль, и все же машина летела прямо, как стрела, ни разу не отклонившись от белой линии посередине дороги – линии, которая раскручивалась, лаская наше левое переднее колесо.

Дина заставило приехать совершенно бессмысленное стечение обстоятельств, да и я поехал с ним без всякой на то причины. В Нью-Йорке я ходил в университет и крутил роман с девушкой по имени Люсиль – красивой итальянкой с чудесными золотистыми волосами, на которой даже хотел жениться. Все эти годы я искал женщину, на которой захотел бы жениться. Ни с одной девушкой я не мог познакомиться, не представив себе, какой она станет женой. Я рассказал о Люсиль Дину и Мерилу. Мерилу принялась меня о ней расспрашивать, ей уже не терпелось с ней познакомиться. Мы промчались через Ричмонд, Вашингтон, Балтимор, а потом по извилистой проселочной дороге в сторону Филадельфии и все говорили и говорили.

– Я хочу жениться на одной девушке, – сказал я им, – и с ней моя душа пребудет в покое до самой старости. Не вечно же все это будет продолжаться – все это безумие и вся эта суета. Мы должны куда-то уехать, что-то найти.

– Вот именно, старина, – сказал Дин, – мне давно уже по душе это твое стремление к дому, к женитьбе, ко всем этим прекрасным вещам, которыми полна твоя душа.

Это была грустная ночь. И это была веселая ночь. В Филадельфии мы зашли в буфет и на последний доллар полакомились гамбургерами. Буфетчик – было три часа утра – услыхал, как мы говорили о деньгах, и сказал, что угостит нас гамбургерами и кофе, если мы возьмемся вымыть посуду: не пришел его постоянный работник. Недолго думая, мы согласились. Эд Данкел заявил, что он старый искатель жемчуга, и запустил свои длинные руки в таз с посудой. Дин и Мерилу орудовали полотенцами. В конце концов они принялись обниматься среди горшков и кастрюль и уединились в темном углу буфетной. А поскольку мы с Эдом перемыли всю посуду, буфетчик остался вполне доволен. Через пятнадцать минут дело было сделано. На рассвете мы уже мчались через Нью-Джерси, а в снежной дали перед нами поднималось ввысь громадное облако Большого Нью-Йорка. Чтобы согреться, Дин повязал голову свитером. Он заявил, что мы – банда арабов, которая едет взрывать Нью-Йорк. Мы со свистом пролетели сквозь туннель Линкольна и помчались к Таймс-сквер. Мерилу хотелось взглянуть на эту площадь.

– Черт возьми, хорошо бы разыскать Хассела! Смотрите в оба! Может, он здесь. – (Мы внимательно оглядывали тротуары). – Добрый старый пропащий Хассел. Да, надо было тебе видеть его в Техасе!

И вот Дин проехал почти четыре тысячи миль из Фриско через Аризону и Денвер – за четыре дня, с бесчисленными приключениями, и это было только начало.

3

Добравшись домой в Патерсон, мы завалились спать. Первым, далеко за полдень, проснулся я. Дин с Мерилу спали на моей кровати, мы с Эдом – на тетушкиной. На полу валялся потрепанный, расползшийся по швам чемодан Дина с торчащими из-под крышки носками. Меня позвали к телефону в аптеку на первом этаже. Я помчался туда; звонили из Нового Орлеана. Это был Старый Буйвол Ли, который недавно переехал в Новый Орлеан. Старый Буйвол Ли своим высоким хнычущим голосом взывал к состраданию. Судя по его словам, к нему только что заявилась девушка по имени Галатея Данкел, и ей был нужен малый по имени Эд Данкел. Буйвол понятия не имел, что это за люди. Галатея Данкел оказалась настырной неудачницей. Я велел Буйволу успокоить ее и передать, что Данкел со мной и с Дином и что, скорее всего, мы заедем за ней в Новый Орлеан по пути на Побережье. Потом девушка взяла трубку сама. Она хотела знать, как там Эд. Она страшно беспокоилась, все ли с ним в порядке.

– Как ты попала из Тусона в Новый Орлеан? – спросил я.

Она ответила, что телеграфировала домой, ей выслали деньги, и она села на автобус. Она была полна решимости догнать Эда, потому что любила его. Я поднялся наверх и рассказал обо всем Детине Эду. Он сидел в кресле, и весь вид его выдавал душевные терзания – ну просто ангел, а не человек.

– Ну ладно, – сказал Дин, внезапно проснувшись и спрыгивая с кровати, – что мы должны сделать, так это поесть, и немедленно. Мерилу, сгоняй-ка на кухню, погляди, нет ли там чего. Сал, мы с тобой идем вниз и звоним Карло. А ты, Эд, попробуй пока привести в порядок дом.

Я поспешил вниз вслед за Дином. Парень, который держал аптеку, сказал:

– Вам опять только что звонили, на этот раз – из Сан-Франциско. Просили малого по имени Дин Мориарти. Я сказал, что здесь таких нет. – Это звонила Дину милейшая Камилла; аптекарь Сэм, мой высокий и тишайший друг, посмотрел на меня и почесал затылок. – Бог ты мой, у вас тут что, международный бардак?

Дин издал маниакальное хихиканье.

– Ты мне нравишься, старина!

Он влетел в телефонную будку и позвонил в Сан-Франциско за счет вызываемого. Потом мы позвонили домой Карло, на Лонг-Айленд, и велели ему приезжать. Через два часа Карло явился. Мы с Дином тем временем подготовились к обратной поездке вдвоем в Виргинию – за тетушкой и оставшейся мебелью. Карло Маркс пришел со стихами под мышкой и уселся в мягкое кресло, уставившись на нас своими глазками-бусинками. Первые полчаса он отказывался что-либо произнести; во всяком случае, отказывался брать разговор на себя. Со времен Денверской Хандры он успел утихомириться; виной тому была Дакарская Хандра. В Дакаре, отрастив бороду, он бродил по глухим, отдаленным улицам с маленькими детьми, которые отвели его к колдуну, и тот предсказал ему судьбу. У него были снимки, сделанные на улочках с шаткими хижинами из дерна – на унылой окраине Дакара. Карло сказал, что на обратном пути едва не бросился за борт, как Харт Крейн. Дин сидел на полу с музыкальной шкатулкой в руках, в крайнем изумлении вслушиваясь в звучавшую оттуда песенку «Прекрасная любовь».

– Что за чертовы колокольчики там звенят? Только послушайте! Давайте-ка все вместе заглянем в этот ящик и узнаем его секрет. Ну и ну – звенят себе и звенят!

Эд Данкел тоже сидел на полу. Он взял мои барабанные палочки и вдруг начал тихо отстукивать ритм под едва слышную музыку шкатулки. Все затаили дыхание. «Тик… так… тик-тик… так-так». Дин оттопырил ухо ладонью, челюсть его отвисла; он сказал:

– Ах! Ого!

Прищурившись, Карло наблюдал за этим тупым безумием. Наконец он хлопнул себя по колену и произнес:

– Я хочу сделать заявление.

– Да? Да?

– Какой смысл в этом путешествии в Нью-Йорк? Что за жалким делом вы сейчас заняты? Я хочу сказать, старина, куда едешь ты? Куда едешь ты, Америка, в своем сверкающем в ночи автомобиле?

– Куда едешь ты? – эхом отозвался Дин, не закрывая рта.

Мы сидели, не зная, что и сказать; говорить больше было не о чем. Оставалось только ехать. Дин вскочил и заявил, что пора возвращаться в Виргинию. Он принял душ, я приготовил большую деревянную миску риса, добавив туда все, что оставалось в доме, Мерилу заштопала Дину носки, и мы были готовы к отъезду. Взяв с собой Карло, мы направились в Нью-Йорк. С Карло мы договорились увидеться через тридцать часов, как раз в канун Нового года. Была ночь. Мы оставили его на Таймс-сквер и поехали назад, через платный туннель – в Нью-Джерси, а там выехали на дорогу. Сменяя друг друга за рулем, мы с Дином добрались до Виргинии за десять часов.

– Ну вот, мы в первый раз одни и можем говорить хоть годами, – сказал Дин.

И он проговорил всю ночь. Будто во сне, мы вновь промчались сквозь спящий Вашингтон, вновь оказались в девственных дебрях Виргинии, на рассвете пересекли реку Аппоматтокс и в восемь утра затормозили у двери дома Рокко. И все это время Дин был чрезвычайно возбужден всем, что видел, всем, о чем говорил, каждой деталью и каждым мгновением. Он был совершенно без ума от подлинной веры.

– И теперь-то уж никто нам не скажет, что Бога нет. Мы ведь прошли все стадии. Ты же помнишь, Сал, как я в первый раз приехал в Нью-Йорк и хотел, чтоб Чед Кинг растолковал мне Ницше. Чувствуешь, как давно? Все чудесно, Бог существует, мы знаем, что такое время. Начиная с греков, все исходные утверждения были ложными. С помощью геометрии и геометрических систем мышления ничего не добьешься. Вот в чем все дело! – Он сунул палец в кулак; машина шла точнехонько по прямой, словно зацепившись за линию. – И не только в этом, мы ведь с тобой понимаем, что мне попросту не хватает времени объяснить, откуда я знаю, да и откуда ты знаешь, что Бог есть.

Где-то посреди этого разговора я принялся жаловаться на жизненные передряги – на то, как бедна моя семья, как сильно я хочу помочь Люсиль, которая тоже бедна и вдобавок имеет дочь.

– Видишь ли, передряги – это слово-обобщение, оно говорит о том, где именно находится Бог. Главное – не вешать носа. У меня даже в башке звенит! – вскричал он, сжав руками голову.

Потом он выскочил из машины за сигаретами – ни дать ни взять Граучо Маркс с его яростной твердой походкой, с его развевающимися фалдами, разве что на Дине не было фрака.

– После Денвера, Сал, я все думал и думал о многих вещах – и каких вещах! Все время, что я провел в исправительной школе, я был просто молокососом, я самоутверждался: угонял машины и этим бессознательно выражал свою позицию – нашел, чем кичиться! Теперь у меня нет тюремных проблем. Насколько я понимаю, в тюрягу я больше не попаду. Все остальное – не моя вина.

Мы миновали малыша, который бросался камнями в автомобили.

– Подумать только! – сказал Дин. – В один прекрасный день он пробьет камнем ветровое стекло, и какой-нибудь парень разобьется и умрет – из-за этого малютки. Понимаешь, что я имею в виду? Не сомневаюсь – Бог есть. Я просто знаю наверняка, что, пока мы катим по этой дороге, с нами ничего не случится, даже когда ты поведешь машину, как бы ты ни боялся руля, – (я терпеть не мог сидеть за рулем и водил машину очень осторожно), – все будет происходить само собой, ты не съедешь с дороги, и я смогу спокойно поспать. Более того – мы знаем Америку, мы дома. В Америке я могу поехать куда угодно и получить что захочу, потому что в каждом ее уголке все одно и то же, я знаю людей, знаю, чем они занимаются. Мы отдаем, мы берем, а потом удаляемся, уходя в недоступную пониманию радость, только вот удаляемся зигзагами.

Трудно было уяснить себе, о чем он говорил, но то, что хотел сказать, каким-то образом становилось чистым и ясным. Он много раз употребил слово «чистый». Мне и не снилось, что Дин может сделаться мистиком. То были первые дни его мистицизма, который позднее приведет к странной, неряшливой святости в духе У. К. Филдза.

Даже моя тетушка вполуха, но с любопытством слушала его, когда той же ночью мы снова мчались на север, в Нью-Йорк, с мебелью на заднем сиденье. Теперь, когда в машине сидела тетушка, Дин перешел к рассказу о тонкостях своей работы в Сан-Франциско. Мы выслушали все до мелочей об обязанностях тормозного кондуктора, что иллюстрировалось всякий раз, как мы проезжали станцию, а однажды Дин даже выпрыгнул из машины, чтобы показать мне, как тормозной кондуктор передает на идущий по соседней ветке встречный поезд стакан виски. Тетушка удалилась на заднее сиденье и уснула. Из Вашингтона в четыре утра Дин опять позвонил в Фриско за счет Камиллы. А не успели мы выехать из Вашингтона, как с нами поравнялась полицейская машина с включенной сиреной, и, хоть мы и ползли тридцать миль в час, нас обвинили в превышении скорости. Виноват был наш калифорнийский номерной знак.

– Вы что, ребятки, думаете, раз вы из Калифорнии, так можете и здесь ездить с такой скоростью?

Я пошел вместе с Дином к сержанту, и мы попытались объяснить полицейским, что у нас нет денег. Они заявили, что, если мы денег не добудем, Дину придется провести ночь в камере. У тетушки, конечно, были пятнадцать долларов; всего у нее было двадцать, и на штраф хватило. А пока мы препирались с полицейскими, один из них вышел взглянуть на тетушку, которая, укутавшись одеялом, сидела в машине. Она его увидела.

– Не беспокойтесь, я не гангстерша и у меня нет оружия. Если хотите осмотреть машину, милости просим. Мы с племянником едем домой, а эта мебель не украдена, это мебель племянницы, она только что родила и переезжает в новый дом.

Ошеломленный «Шерлок» вернулся в участок. Тетушке все же пришлось заплатить за Дина штраф, иначе мы застряли бы в Вашингтоне, ведь у меня не было водительских прав. Дин пообещал вернуть деньги, что и впрямь сделал, ровно через полтора года – к приятному удивлению тетушки. Моя тетушка – почтенная женщина, и, долго прожив в этом печальном мире, она прекрасно его изучила. Она рассказала нам о полицейском.

– Он прятался за деревом и пытался разглядеть, как я выгляжу. Я ему сказала… я сказала, если хочет, пусть обыщет машину. Мне стыдиться нечего.

Она знала, что Дину есть чего стыдиться, да и мне тоже, раз уж я с Дином связался, и мы с ним грустно все это выслушали. Однажды тетушка сказала, что в мире не настанет покоя до тех пор, пока мужчины не бросятся своим женщинам в ноги, чтобы молить их о прощении. Но Дин это знал; он много раз об этом говорил.

– Я все молил и молил Мерилу понять, что между нами вечная, мирная, чистая любовь, умолял ее отбросить всякие дрязги – и она понимает. А в душе хочет совсем другого – ей нужен я, весь, целиком. Она никак не поймет, как сильно я ее люблю, она меня просто погубит.

– Все дело в том, что мы не понимаем своих женщин. И обвиняем их, а виноваты сами, – сказал я.

– Все не так просто, – уверенно произнес Дин. – Успокоение придет так неожиданно, что мы сами этого не заметим, – ясно, старина?

Упрямо и мрачно гнал он машину через Нью-Джерси. К рассвету Дин уснул на заднем сиденье, и в Патерсон я въехал сам. В восемь утра мы явились домой и обнаружили, что Мерилу с Эдом Данкелом сидят за столом и пыхтят окурками из пепельниц. С тех пор как мы с Дином уехали, они ничего не ели. Тетушка накупила продуктов и приготовила потрясающий завтрак.

4

Теперь надо было подыскать нашей западной троице жилье поближе к Манхэттену. У Карло было пристанище на Йорк-авеню, и вечером они переезжали туда. Мы с Дином проспали весь день и пробудились, когда разразилась сильная снежная буря – в канун Нового, 1949 года. Эд Данкел сидел в моем мягком кресле и рассказывал о прежних Новых годах.

– Был я тогда в Чикаго. Без гроша. Сижу у окна своего гостиничного номера на Норт-Кларк-стрит, а снизу, из булочной, прямо мне в нос поднимается вкуснейший запах. У меня не было ни цента, но я спустился и поговорил с тамошней девицей. И бесплатно получил хлеба и кофе с пирожными. В номере я все съел. Так я всю ночь оттуда и не выходил. Или вот в Фармингтоне, Юта, где я работал с Эдом Уоллом – вы знаете Эда Уолла, сына скотовода из Денвера, – так вот, лежу я в постели и вдруг вижу, что в углу стоит моя покойная мать, а вокруг нее – сияние. Я кричу: «Мама!» – и она исчезает. У меня частенько бывают видения, – закончил Эд Данкел, сопроводив свои слова кивком.

– Что ты собираешься делать с Галатеей?

– Там видно будет. Доберемся до Нового Орлеана и решим. И ты ведь так считаешь, а? – Он и ко мне стал обращаться за советом; одного Дина ему теперь не хватало. А в Галатею он уже был влюблен и теперь взвешивал все «за» и «против».

– А сам ты что собираешься делать, Эд? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он. – Поглядим по ходу дела. Я кайфую от жизни.

Он часто повторял это, следуя принципу Дина. Собственных же стремлений у него не было. Он просто сидел, вспоминая о той чикагской ночи, о горячем кофе с пирожными и об одиночестве в номере.

За окном кружил снег. В Нью-Йорке намечалась грандиозная вечеринка, и мы все собрались туда. Дин упаковал свой покореженный чемодан, положил его в машину, и мы отправились на ночное веселье. У тетушки настроение было прекрасное – на будущей неделе она ждала в гости моего брата. А пока, взяв свою газету, она уселась дожидаться новогодней радиопередачи с Таймс-сквер.

Виляя по сторонам на льду, мы въехали в Нью-Йорк. Если машину вел Дин, мне никогда не бывало страшно. В любых условиях он держал автомобиль в руках. Радио починили, и теперь Дин мог всю ночь заводить нам свой бешеный «боп». Я не знал, к чему это все приведет. Мне было все равно.

Как раз в это время со мной начало происходить нечто странное. А случилось вот что: я о чем-то забыл. О каком-то решении, которое собирался принять, прежде чем появился Дин, а теперь оно вылетело у меня из головы, но все еще вертелось на кончике языка. То и дело я щелкал пальцами, пытаясь его вспомнить. Кажется, я даже что-то сказал. И все-таки не мог понять: о решении ли шла речь, или же это была просто мысль, которую я позабыл. Это не давало мне покоя, ошеломляло и очень печалило. Должно быть, все это имело некое отношение к Скитальцу в саване. Как-то мы с Карло Марксом уселись на стулья – колени к коленям, лицом к лицу, и я рассказал ему свой сон про страшного араба, который преследовал меня в пустыне; от которого я пытался скрыться; который наконец нагнал меня, когда я уже почти достиг Спасительного Города. «Кто это был?» – спросил Карло. Мы задумались. Я предположил, что это был я сам, только закутанный в саван. Но это не так. Что-то, кто-то, некий дух неотступно следовал за всеми нами через пустыню жизни, чтобы непременно схватить нас, прежде чем мы достигнем небес. Конечно, вспоминая об этом теперь, я понимаю, что это могла быть только смерть; смерть овладеет всеми нами прежде небес. Единственное, по чему мы тоскуем при нашей жизни, что заставляет нас вздыхать, и стонать, и испытывать сладкое головокружение, – это воспоминание о некоем утерянном блаженстве, которое, быть может, было испытано еще в материнском чреве и может быть обретено вновь (хоть нам и не по нутру это признавать) только в смерти. Однако кому охота умирать? В вихре событий я в глубине души никогда об этом не забывал. Я рассказал об этом Дину, и он моментально признал тут всего лишь простое стремление к чистой смерти; а раз уж никто из нас никогда не вернется в жизнь, то и поделать тут ничего нельзя, и тогда я с ним согласился.

Мы отправились на поиски нью-йоркской компании моих друзей. Цветы безумия распускались и здесь. Сперва мы пошли к Тому Сэйбруку. Том – грустный красивый малый, мягкий, великодушный и сговорчивый, вот только время от времени у него вдруг случаются приступы депрессии, и тогда он, не сказав никому ни слова, мчится прочь. А в тот вечер он был вне себя от радости.

– Сал, где ты отыскал таких замечательных людей? Я раньше и не встречал подобных.

– Они с Запада.

Дин получал свой балдеж. Он поставил джазовую пластинку, схватил Мерилу, крепко сжал ее в объятиях и принялся запрыгивать на нее в такт музыке. А она отскакивала назад. Это был настоящий танец любви. Появился в окружении многочисленных друзей Иэн Макартур. Начался новогодний уик-энд, и длился он три дня и три ночи. Целыми компаниями мы набивались в «хадсон» и мотались по заснеженным нью-йоркским улицам с вечеринки на вечеринку. На самую грандиозную вечеринку я привел Люсиль и ее сестру. Когда Люсиль увидела меня с Дином и Мерилу, лицо ее потемнело – она ощутила то безумие, которое они в меня вселили.

– Когда ты с ними, ты мне не нравишься.

– Да брось ты, мы просто веселимся. Живем-то один раз. Вот и наслаждаемся жизнью.

– Нет, грустно все это, и мне это не по душе.

Потом ко мне пристала со своей любовью Мерилу. Она сказала, что Дин собирается остаться с Камиллой, а она хочет, чтобы я уехал с ней.

– Поедем с нами в Сан-Франциско. Будем жить вместе. Я стану твоей девушкой.

Но я знал, что Дин любит Мерилу, и вдобавок я знал, что Мерилу поступает так, чтобы вызвать ревность Люсиль, а это мне было и вовсе ни к чему. Как бы то ни было, а слюнки при виде этой ароматной блондиночки у меня текли. Увидев, что Мерилу заталкивает меня в каждый угол, клянется в вечной любви и заставляет целоваться, Люсиль приняла приглашение Дина посидеть в машине. Однако они всего лишь поболтали и выпили немного южного самогона, который я оставил в отделении приборного щитка. Все смешалось, и все рушилось. Я знал, что теперь моя связь с Люсиль долго не продлится. Она хотела, чтобы я был таким, как надо ей. Она была замужем за портовым грузчиком, который с ней дурно обращался. Я очень хотел жениться на ней, хотел забрать к себе ее маленькую дочь и все такое прочее – если она разведется с мужем. Но на развод и денег-то не хватало, и все предприятие выглядело безнадежным, к тому же Люсиль никогда бы меня не поняла, потому что я люблю слишком многие вещи и просто чумею и зацикливаюсь, носясь от одной падающей звезды к другой, пока не упаду сам. Это все ночь, это она все с нами проделывает. Мне нечего было предложить кому бы то ни было – разве что собственное смятение.

Вечеринки были чудовищные. В подвальную квартирку на Западных Девяностых набилась по меньшей мере сотня гостей. Даже котельная была полна народу. Что-то творилось в каждом углу, на каждой кровати и кушетке – не оргия, нет, просто новогодняя вечеринка с истошными воплями и дикой радиомузыкой. Там была даже китаянка Словно Гручо Маркс, Дин носился от компании к компании, интересуясь всем и вся. Время от времени мы мчались к машине, чтобы привезти еще кого-нибудь. Пришел Дэмион. Дэмион – герой моей нью-йоркской шайки, так же как Дин – герой западной. Они сразу же невзлюбили друг друга. Девушка Дэмиона неожиданным хуком правой врезала своему спутнику в челюсть. Дэмион завертелся волчком. Она увела его домой. Нагруженные бутылками, пришли из своей редакции несколько наших приятелей-газетчиков. Снаружи бушевала страшная и прекрасная снежная буря. Эд Данкел познакомился с сестрой Люсиль и куда-то с ней исчез; я забыл сказать, что с женщинами Эд Данкел крайне обходителен. При росте в шесть футов четыре дюйма он кроток, любезен, угодлив, ласков и очарователен. Он помогает женщинам надевать пальто. И правильно делает.

В пять часов утра мы все мчались через задний двор большого дома и карабкались в окно квартиры, где царило безудержное веселье. А на рассвете мы снова были у Тома Сэйбрука. Все рисовали картины и пили выдохшееся пиво. Обняв девушку по имени Мона, я уснул на кушетке. К нам набилось несколько шумных компаний из старого бара «Колумбийский кампус». Одна сырая комната вместила в себя все на свете – всех, кто был в этой жизни. Продолжилась вечеринка у Иэна Макартура. Иэн Макартур – удивительно приятный малый в очках, за которыми видны его восторженные глаза. Научившись на все отвечать «да!», в точности как в свое время Дин, он так с тех пор и не разучился. Под бешеные звуки «Охоты» Декстера Гордона и Уорделла Грея мы с Дином через кушетку перебрасывались мячом с Мерилу, и она ни в чем нам не уступала. Пока не настало время сесть в машину и привезти еще народ. Дин был в одних брюках, без рубашки и босиком. Чего только не происходило! Мы разыскали обезумевшего от восторга Ролло Греба и провели ночь у него дома, на Лонг-Айленд. Ролло живет со своей тетушкой в прекрасном доме. Когда тетушка умрет, весь дом достанется ему. А пока она отказывается уступать его желаниям и ненавидит его друзей. Он привел к себе нашу шайку оборванцев – Дина, Мерилу, Эда и меня – и закатил шумную вечеринку. Женщина рыскала где-то наверху; она грозилась вызвать полицию.

– Да заткнись ты, старая карга! – вопил Греб.

Меня удивляло, как он может с ней жить. Я в жизни не видел такого количества книг, как у него, – две библиотеки, две комнаты, уставленные от пола до потолка вдоль всех четырех стен, да еще и книгами вроде «Апокрифического кое-чего» в десяти томах. Он играл оперы Верди и пантомимой изображал их в своей пижаме с огромным разрезом на спине. Ему было наплевать на все. Он – великий грамотей, который, пошатываясь и испуская вопли, бродит в районе нью-йоркского порта с оригиналами рукописных нот семнадцатого века под мышкой. Он ползет по улицам, как громадный паук. От возбуждения его глаза излучали всепрощающий демонический свет. В судорожном экстазе он вертел головой. Он что-то лепетал, корчился, падал на колени, стонал, выл, он в отчаянии валился наземь. Он едва мог вымолвить слово – так возбуждала его жизнь. Дин стоял перед ним со склоненной головой и то и дело повторял: «Да… Да… Да!» Он увел меня в угол.

– Этот Ролло Греб – величайший, удивительнейший человек. Именно это я и пытался тебе сказать – вот таким я и хочу стать. Я хочу быть таким, как он. Он ни на чем не зацикливается, он идет во всех направлениях, он плывет по воле волн, он знает, что такое время, ему ничего не нужно делать – только раскачиваться взад-вперед. Он – это предел, старина! Знаешь, если все время будешь поступать, как он, то в конце концов этого добьешься.

– Чего добьешься?

– Этого! Этого! Потом объясню – сейчас нет времени, сейчас у нас нет ни минуты.

Дин снова умчался любоваться Ролло Гребом.

Джордж Ширинг – великий джазовый пианист – был, по словам Дина, в точности таким же, как Ролло Греб. Посреди нескончаемого безумного уик-энда мы с Дином отправились в «Бердленд» поглядеть на Ширинга. Там было пусто, в десять часов мы оказались первыми посетителями. Вышел Ширинг, слепой, его под руку подвели к клавишам. Он был ярко выраженным англичанином с жестким белым воротничком; тучноватый, светловолосый, он создавал вокруг себя едва уловимую атмосферу английской летней ночи, она возникла с первыми переливами приятной вещички, которую он играл, пока контрабасист, благоговейно склонившись перед ним, бренчал ритм. Барабанщик, Дензил Бест, сидел неподвижно и лишь шевелил запястьями, шурша своими щетками. А Ширинг начал раскачиваться, на его исступленном лице появилась улыбка. Сидя на своем фортепианном табурете, он раскачивался взад и вперед, сперва медленно, потом ритм ускорился, и он принялся раскачиваться быстрее, на каждую долю такта его левая нога подскакивала вверх, голова на изогнувшейся шее тоже двигалась взад-вперед, он наклонил лицо вплотную к клавиатуре, откинул назад волосы, его прическа рассыпалась, он начал потеть. Музыка набирала силу. Контрабасист, сгорбившись, вбивал эту силу внутрь, все быстрее и быстрее, казалось, уже быстрее некуда. Ширинг приступил к своим аккордам; они хлынули из рояля нескончаемым кипучим потоком, и непонятно было, как у него хватает времени их выстраивать. Они катились и катились, как морские волны. Народ вопил «давай!», Дин вспотел; пот струился по его воротнику.

– Вот он! Это он! Старый Бог! Старый Бог Ширинг! Да! Да!

А Ширинг ощущал присутствие безумца позади, ему слышен был каждый вздох, каждое бормотание Дина, он все чувствовал, хотя и не мог увидеть.

– Вот так! – сказал Дин. – Да!

Ширинг улыбался; он раскачивался. Потом поднялся от инструмента, взмокший от пота. Это были его великие дни 1949 года, позже он сделался сухим коммерсантом от музыки. Когда он ушел, Дин указал на опустевший фортепианный табурет.

– Пустой трон Господень, – сказал он.

На рояле лежала труба, отбрасывавшая удивительную золотистую тень на караван пустыни, нарисованный на стене позади барабанов. Бог удалился, и теперь царило безмолвие его ухода. Была дождливая ночь. Был миф о дождливой ночи. Дин вытаращил глаза, он был исполнен благоговейного страха. Это безумие никуда не приведет. Я долго не мог понять, что со мной происходит, и вдруг до меня дошло, что все дело в травке, которую мы покурили. Дин купил немного в Нью-Йорке. После нее-то я и решил, что вот-вот оно придет – мгновение, когда все станет ясно, когда все будет решено раз и навсегда.