Текст книги "Кентерберийские рассказы"

Автор книги: Джеффри Чосер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Пойду скажу, что это лжеученье

Его лишит надежды на спасенье.

Скорее, Робин, и тащи-ка шест,

Ведь он, бедняга, там не пьет, не ест».

И Николас им снова не ответил;

Шестом подперли дверь они, и с петель

Дверь сорвалась и рухнула в покой.

А Николас в кровати, как немой,

Сидел недвижно и глядел на небо.

Его напрасно пичкал мясом, хлебом

Добряга плотник: нем и недвижим

Студент сидел, как статуя, пред ним.

И за плечи старик его схватил,

Затряс его и в ухо завопил:

«Очнись! Меня послушай, Николас!

Не пяль ты в небо неразумных глаз,

И что это тебе, бедняк, заметило?

Чур, чур тебя, и сгинь, лихая сила!»

Он все углы подряд перекрестил,

Три раза плюнул и окно открыл

И произнес вечернее заклятье,

Которое всегда читают братья:

«О Христос пречистый! Бенедикт-угодник!

Дом наш сохраните ото зла сегодня!

Отче наш, спаси нас нынче до утра,

Утром осени нас, преславная сестра».

И Николас сказал тогда со страхом:

«Ужель весь мир пойдет так скоро прахом?»

Тут вздрогнул он и глухо застонал,

И плотник с ужасом ему внимал.

«Брось ты дурить! Побойся, милый, бога!» -

Сказал ему старик довольно строго.

«Дай мне воды! – несчастный попросил. -

Мне надо подкрепиться, нету сил

Тебе поведать, другу дорогому,

Чего я не поведал бы другому».

Спустился плотник и, принесши пива,

Стал тормошить юнца нетерпеливо.

Вот Николас полкварты враз отмерил,

Пришел в себя, приладил снова двери

И старику стал на ухо шептать:

«Тебе лишь, Джон, хочу я рассказать,

Но поклянись, что не нарушишь тайны,

Которая открылась мне случайно.

Страшнее этой тайны в свете нет!

Коль разболтаешь важный сей секрет,

Ты в наказание ума лишишься.

Клянись сейчас же, если не страшишься».

«Клянусь Христовой кровию! – простак

Ему ответил. – Но к чему ты так?

К чему все эти клятвы и условья?

Когда ты слышал, чтоб я празднословил?

Свидетель мне Христос, кем попран ад!»

«Ты знаешь, Джон, я сам теперь не рад.

Я ход ночного проследил светила,

И астрология беду открыла.

Ты думаешь, чудак я и бездельник,

Мне ж звезды говорят, что в понедельник,

В тот час, когда потухнет месяц хилый,

Такой свирепой и безумной силы

Польется ливень, что поглотит нас.

Для всех людей придет последний час,

Никто не сможет даже помолиться.

Все это в одночасье совершится».

Взмолился плотник: «Как? Ну, а жена?

Ужель погибнуть Алисон должна?

Ужели нет спасенья никакого?»

«Внемли велениям господня слова, -

Ответил Николас, – и будешь цел,

Как некогда в ковчеге уцелел

Отец наш Ной. Но не надейся, друже,

Спастись от бед и дом спасти к тому же.

Что говорил об этом Соломон?

Какой наказ всем нам оставил он?

«Внемли советам – и не пожалеешь».

Прочти сам в Притчах, коль читать умеешь.

Но если ты послушаешь меня,

То, жизнь свою от ливня сохрани,

С женою вместе будешь мной спасен

И выше всех людей превознесен,

Как новый Ной, которого всевышний

Сберег от кары, для него излишней».

«Что ж делать надо?» – плотник возопил.

«А ты не слышал, – Николас спросил, -

Что весь ковчег пойти бы мог ко дну,

Так трудно было Ноеву жену

В него втащить? И Ной, наш праотец,

Последних отдал бы своих овец,

Чтоб для нее иметь ковчег особый,

Тогда б без драки уцелели оба. [98]98
  В одном из популярных мираклей Ноева жена отказывается войти в ковчег без своих приятельниц, а когда ее волокут в ковчег насильно, она бьет Ноя по голове.


[Закрыть]

Поэтому теперь же должен ты,

Без промедления, без суеты

(В серьезном деле вредно это крайне),

Пророчество храня в глубокой тайне,

И в однодневный срок, никак не дольше,

Достать в пекарне три квашни побольше

Иль три бродильных чана поновей,

Чтоб в них могли мы, как в ладье своей,

Лишь сутки над волнами продержаться:

Потоп не может дольше продолжаться.

И запаси в квашнях ты провиант,

Я ж захвачу с собой в ладью секстант.

Но никому, прошу тебя, ни слова!

Спасти нельзя мне никого другого,

Ни Робина, как ни люблю его,

Ни Джиль, служанку. Спросишь – отчего?

Ответить не могу. Запрет господень.

Воздай хвалу, что богу ты угоден.

Запретной только не нарушь черты,

Иль обезумеешь сейчас же ты.

Теперь иди и заготовь бадьи те,

И вместе с Алисон их укрепите

На чердаке, но так, чтобы про то

Не догадался из друзей никто.

И про еду запомни уговор.

И каждому ты заготовь топор,

Чтобы веревку нам перерубить

И беспрепятственно на волю всплыть

Через отверстия, что надо в крыше

Заранее устроить, да повыше.

И лучше прорубить их над амбаром,

Чтоб новой крыши нам не портить даром.

Тогда всплывем мы без помехи в сад.

И вот, когда все люди завопят

От смертной муки, в лодочке своей

Ты поплывешь и не утонешь в ней.

За селезнями утицей пригожей

Всплывет и Алисон в бадейке тоже.

И крикну я: «Эй, Алисон! Эй, Джон!

Потоп прошел, нас не поглотит он».

И ты ответишь: «Отче Николае,

Ты прав, я вижу, что вода сбывает».

И будем мы владыками земли,

Какими не были и короли.

И будем править миром мы с тобою,

Как правил миром старый Ной с женою.

Еще хочу тебя предупредить:

В тот вечер постарайся не забыть,

Что лишь войдем в ладьи – конец, ни слова,

Ни шепота, ни знака никакого.

Молитвою займи греховный разум,

Так божьим мне повелено наказом.

Бадью свою подальше от жены

Повесишь ты, чтоб козни сатаны

Вас не склонили мыслью или делом

К греху, что порожден несытым телом.

Жене ни взгляда, так гласит наказ.

Ну, кажется, и все на этот раз.

Беги! Спеши! И завтра поздно ночью

Увидишь, друг мой, чудеса воочью.

Как все уснут, усядемся в бадьи

И будем ждать. И грозный бич Судьи

Не тронет нас, и вознесем хвалу мы,

Что не причислены Судьей ко злу мы.

Но не к чему тебе и назиданье:

«Послу разумному наказ – молчанье», -

Сказал пророк. Тебя ли мне учить?

Но поспеши, иль нам в живых не быть».

Едва держась на гнущихся ногах

И под нос бормоча «увы» и «ах»,

Спустился плотник и тотчас жене

Все рассказал, лишь умолчав о дне.

Она же, зная, что все это значит,

Как закричит притворно, как заплачет!

Мол, до смерти ее он напугал.

«Беги скорей, ведь раз он обещал,

Спасемся мы. И ты спасешь нас, милый,

От ранней, незаслуженной могилы.

Иди, иди и делай, что велел он».

И за бадьями тут же полетел он.

Подумать только, что воображенье

Такое может вызвать потрясенье.

От выдумки ведь можно умереть,

И плотника нам надо пожалеть.

Он представлял себе господень суд,

Как Алисон, голубку, унесут

Потопа волны. Плакал он, дрожал

И горестные вопли испускал.

Кой-как купил он чан, квашню, бадью

И в мастерскую приволок свою.

Когда же ночь соседей усыпила,

Бадьи подвесил рядом на стропила

На чердаке и укрепил стремянки

Подъемные; водой наполнил банки

И кувшины, разлил в бутылки эль,

Нарезал хлеб и сыр, принес постель,

Чтоб не было жене в бадейке жестко.

Он в Лондон отослал слугу-подростка,

И женину спровадил он служанку,

Все это сделал плотник спозаранку,

Чтобы соседи им не помешали

И как-нибудь про ливень не узнали.

А в понедельник, еле солнце село,

Тотчас же принялись они за дело:

Закрыли окна, крепко заперлись

И на чердак все трое поднялись,

А там в бадьях, как куры на насесте,

В молчании потопа ждали вместе.

Молчали долго, и шепнул студент:

«Теперь решительный настал момент,

Молчите! Тс! И про себя прочтите

Вы «Отче наш» и трижды повторите».

«Тс!» – Джон сказал. «Тс!» – Алисон сказала,

И плотника волненье обуяло.

Сидел он тихо, «Отче наш» читал

И наступления потопа ждал.

И скоро сон сковал его глубокий.

Он позабыл запреты все и сроки

И стал браниться, плакать и вздыхать

И, вдрагивая, чан свой колыхать.

Тогда тихонько шалуны спустились

И до утра в кровати веселились,

В той самой, где трудился ночью плотник,

Хоть нерадивый часто был работник.

И к утрене давно уж зазвонили,

Псалмы монахи в церкви забубнили,

И замерцали свечи алтаря,

И на небе забрезжила заря.

Но не смолкали в спальне поцелуи,

И время провели они ликуя.

А между тем бедняк Авессалом,

Измученный томленьем, не трудом,

В харчевне Оссенейской освежался,

Где по секрету он осведомлялся,

Когда подрядом занят плотник Джон.

И от монаха вдруг услышал он,

Что не был Джон ни нынче, ни в субботу.

«Наверное, он взял еще работу,

За дранью посылал его аббат,

А с нею он воротится назад

Дня через два иль три, никак не раньше.

Иль, может быть, сидит он дома. Дрань же

Готовит Робин. А наверняка

Сказать вам не могу про старика».

Авессалом обрадовался очень,

И счастье попытать решил он ночью.

«С утра, – сказал он, – в доме никого.

Должно быть, Робин попросил его

На месте показать, как дрань готовят,

И, значит, муженек меня не словит.

Я ночью постучусь в окно их спальной,

И повесть о моей любви печальной

Я милой расскажу. Меня, как знать,

Умилостивится поцеловать.

Хоть это получу я в утешенье.

Недаром у меня в губах свербенье, -

Ведь это поцелуя верный знак.

Потом под утро, то есть натощак,

Меня во сне обедом угощали.

Пойду усну, пика не помешали,

Раз я собрался бодрствовать всю ночь».

Когда петух, стремясь заре помочь,

Лишь первый раз под утро кукарекнул

И рог луны еще на небе меркнул,

Авессалом проснулся, приоделся

И в зеркальце еще раз погляделся.

Он волосы прилежно расчесал,

Корицы, кардамона пожевал,

«Листок любовный» [99]99
  «Листок любовный» – ароматная трава.


[Закрыть] сунул под язык

(Он верить в снадобье сие привык)

И, добредя до Плотникова дома,

Прильнул к ее окошечку резному

Так, что ему косяк вдавился в грудь,

Откашлялся, чтобы передохнуть,

И начал так: «Сладчайшая богиня,

К моей мольбе склонися ты хоть ныне,

Дыханье уст твоих мне что корица.

Души моей пресветлая денница,

Скажи хоть слово другу своему,

И мысленно тебя я обойму.

Жестокая! Ведь нет тебе заботы,

Что я ослаб не от ночной работы,

Что от тоски меня бросает в пот,

Что стражду я уж скоро целый год.

Я – что теля, от вымени отъято,

Что голубок, любовию объятый.

Мне внутренность сжигает огневица,

И ем я мало, словно я девица».

«Пойди ты прочь, напыщенный осел! -

Она ответила. – Зачем сюда пришел?

Выклянчивать улыбки, поцелуя,

Ты знаешь сам, что не тебя люблю я.

Ступай же прочь и не мешай мне спать,

Не то тебя сумею наказать».

«Увы! О, горе мне! – заохал он. -

Бывал ли так поклонник награжден?

Ну поцелуй меня хоть раз, голубка,

Узнать хочу, твои сколь сладки губки».

«Тогда уйдешь?» – спросила тут она.

«Фиал печали изопью до дна,

Но все ж послушаюсь». – «Так обожди же,

Ну, подойди к окошку, и поближе».

Авессалом к стеклу совсем пркникнул,

И Николас с досады чуть не крикнул.

Но Алисон его слегка толкнула

И тихо на ухо ему шепнула:

«Тс! Тише! Будешь ты, мой друг, доволен,

И посмеемся мы с тобою вволю».

А у окна Авессалом стонал,

Но в глубине души он ликовал:

«Вот наконец предел моих желаний.

Сей поцелуй – залог ночных лобзаний.

Приди, любовь моя! Мой добрый гений!»

И встал перед окном он на колени.

«Скорей! – она ему. – Ко мне нагнись,

Пока соседи все не поднялись».

Запекшиеся облизнул он губы,

От нетерпенья застучали зубы

И забурчало громко в животе;

Руками он зашарил в темноте.

Тут Алисон окно как распахнет

И высунулась задом наперед.

И ничего простак не разбирая

Припал к ней страстно, задницу лобзая.

Но тотчас же отпрянул он назад,

Почувствовав, что рот сей волосат.

Невзвидел света от такой беды:

У женщины ведь нету бороды.

«Фу! Что за черт! Ошибся я немножко».

«Ошибся? Да!» – и хлоп его окошком.

И повалился на землю простак.

«Ох, не могу. Ошибся он! Дурак! -

Покатывался Николас в светлице. -

Да от такого впору удавиться».

И это слышал все Авессалом

И понял, что забрался кто-то в дом.

«Ну, ладно, смейтесь», – он ворчал сквозь зубы.

Кто трет, кто оттирает рот и губы

Песком, листвой, соломой, тряпкой, пальцем?

Авессалом. Не будем над страдальцем

Смеяться мы и жалобам мешать:

«Я душу сатане готов продать,

Чтоб он помог мне с ними расквитаться.

Глупец! Глупец! Не мог я догадаться

И пакостное место оплевать!»

Тут начала любовь его сбывать

И ненавистью вскоре обратилась,

Когда представил он, что с ним случилось.

Вмиг исцелясь от своего недуга,

Неверную он клял, и клял он друга.

Как выдранный мальчишка, плакал он

При мысли, сколь позорно посрамлен.

И тошно стало тут ему до рези,

И вспомнил он о кузнеце Жервезе.

Кузнец в ту пору сошники ковал,

А ученик горнило раздувал.

Авессалом позвал его: «Жервез!»

А тот в ответ: «Кто это там прилез?»

«Да это я». – «Кто я?» – «Авессалом».

«Чего ж ты ломишься в семейный дом

В такую пору? Прямо от красотки?

Иль обалдел ты от любви и водки?

И что за спех? Иль ты не можешь лечь

И надо что-нибудь тебе прижечь?»

Авессалому было не до шуток,

Он весь дрожал, растрепан был и жуток.

«Друг дорогой, – сказал он тут Жервезу, -

Сошник горячий нужен до зарезу.

Тебе его сейчас же возвращу,

А днем в харчевне пивом угощу».

Жервез в ответ: «Хотя бы расплавлял

Я золото, а не простой металл,

И то бы другу не было отказу.

Опять затеял ты, малец, проказу.

Какую же? А ну-ка расскажи».

«Потом, мой друг. Сошник ты одолжи

Мне раскаленный». Натянув перчатку,

Он ухватил сошник за рукоятку

И поскорее побежал к окну.

А шалунов клонило уж ко сну,

Когда в стекло опять он постучал

И, горло прочищая, заперхал.

«Кто там стучит? Чей слышу разговор?

Смотри, поплатишься ты, мерзкий вор».

«Да это я, мой свет, – ответил он, -

К тебе пришел опять твой Абсолон.

Тебе принес в стихах я письмецо,

В нем золотое матери кольцо,

Прощального я жажду поцелуя.

Еще один! Кольцо тебе вручу я».

Приспичило Никласу помочиться

И вздумалось в черед свой порезвиться.

Он поднял руку и, потехе рад,

Наружу выставил свой голый зад.

Авессалом проворковал ехидно:

«Где ты, мой свет? Мне ничего не видно».

И, увлеченный на стезю проказ,

Тут разошелся Душка Николас

И выдохнул из заднего прохода

Руладу исключительного рода,

Столь громкую, что, услыхав сей гром,

Чуть устоял пред ним Авессалом.

Но мстить стремясь за смерть своей любови,

Сошник держа все время наготове,

Не отступил ни шага он назад

И припечатал Николасов зад.

И кожа слезла, зашипело мясо,

И ужас обессилил Николаса.

Боль нестерпимая пронзила тело,

И голосом истошным заревел он:

«Воды! Воды! На помощь мне! Воды!»

Но не избыть водой такой беды.

От вопля страшного проснулся Джон.

Он разобрал: «Вода!» – и, потрясен,

«Пришел потоп», – подумал он в испуге,

Схватил топор и, крякнув от натуги,

Перерубил канат и рухнул вниз,

Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс.

И, докатившись вплоть до самой двери,

Там в обморок упал. Он был уверен,

Что ум его объяла смерти тьма,

Что в наказанье он сошел с ума.

Тут Алисон и бедный Николас,

Любовный пыл которого погас,

На улицу метнулись, где соседи,

Торговцы, няньки, слуги, лорды, леди,

Чей странный вид еще скрывала ночь,

Сбежалися, чтоб старику помочь.

А он лежал, весь бледный, без сознанья,

Со сломанной рукою, и стенанья

Его ужасны были. До сих пор

Переживает он былой позор.

Ведь только что он выговорил слово,

Как Алисон и Николас сурово

Его одернули, сказав, что он

Болтает вздор, что он ума лишен,

Что он, страшась какого-то потопа,

Все блоки мастерил и ладил стропы,

Купил квашню, бадью, бродильный чан,

И, умоисступленьем обуян,

Подвесил их под самые стропила;

Вчера же со слезами умолил он

Жену и друга, чтоб всю ночь они

В бадьях сидели с ним «pour compagnie» [100]100
  За компанию (фр.).


[Закрыть].

Все хохотали, полуправду слыша,

Глазели на бадьи, на блок, на крышу,

Пробитую им ровно в трех местах.

И все его несчастия и страх -

Все обратилось в шутовство и шутку;

Что б ни сказал – в ответ лишь прибаутку

Всегда он слышал. Старым дураком

Его считали в городе потом.

Школяр не выдаст друга, без сомненья:

«Сошел с ума старик наш, к сожаленью».

Один шепнет, другой еще добавит, -

Кого угодно школяры ославят.

Так плотника красивая жена

Была студентом сим соблазнена;

Так был красавчик юный Абсолон

В своей назойливости посрамлен:

Во тьме облобызал ее «глазок»,

А Николасу задницу прижег.

Вам избежать такой судьбы желаю

И с божьей помощью рассказ кончаю

Тут кончает Мельник свой рассказ

Пролог Мажордома

Мы все над тем шутили и смеялись,

Как Абсолон и Николас сквитались.

Свое сужденье каждый произнес,

Но, в общем, хохотали все до слез.

Один лишь Освальд, желчный мажордом,

Все недовольнее смотрел кругом.

Он сам, как помните, был раньше плотник

И плотников хулить был не охотник.

«Что ж, я б тебе мог тем же отплатить,

Когда б хотел похабником прослыть.

Но я уж стар и не хожу в ночное.

Я сеном сыт, мечтаю о покое.

Уже не веселит стакан вина,

Когда проглянет плешь иль седина.

Вы знаете, должно быть, мушмулу:

Чуть перезрела – лишь на корм ослу

Да на подстилку только и годится.

Чего нам возрастом своим кичиться?

Чуть перезрел – ложись, приятель, в гроб,

Чуть позабылся – смерть тотчас же хлоп!

А как не заплясать тут по старинке,

Когда заплачут, запоют волынки?

Ведь вот порей – старик упорный, ловкий:

Все зелен стебель при седой головке.

Хотя бывалой силы не вернуть,

А хочется той силой прихвастнуть.

В костре потухшем, средь золы, все тлеют

Четыре угля; жгут они все злее:

Ложь, хвастовство, придирчивость и скупость -

Вот угли те, их раздувает глупость.

Хоть тело наше немощей полно,

А похоть старая твердит одно.

И я, на что уж стал я слаб и скуп,

И то сберег свой жеребячий зуб.

Хотя с рожденья живоносный кран

Природой мне в употребленье дан,

Давно уж смерть его нашла, открыла,

И хоть в бочонке жизни много было,

Осталось мало. Высох ли? Ослаб ли

Тот кран? Но из него не выжмешь капли.

Осталось хвастовство, пустые бредни,

Как старых скучных дней удел последний».

Трактирщик, выслушав сию слезницу,

Не стал корить его, не стал браниться.

Высокомерно он ему сказал:

«Кто сей премудрости из нас не знал?

Нам эта песенка самим знакома.

Лишь сатана скроить из мажордома

Мог бы рассказчика и ездока.

А из сапожника хоть моряка.

Кто не читал из нас Екклезиаста?

Наплакался теперь ты вволю? Баста!

Смотри, уж Детфорд близко – полпути

До Гринвича осталось нам пройти.

Не мешкай, Освальд, если свой рассказ

Поведать нам ты хочешь в этот раз.

«Так вот, друзья, меня вы не корите,

Коль мельника в рассказе том узрите

В обличий не слишком-то честном.

С огнем бороться буду я огнем.

Сей пьяный враль здесь плотников порочил

И плел про то, как плотника морочил

Студент, – не потому ль, что плотник я?

Вы больше не услышите нытья.

В моем глазу соринку он заметил,

Его ж бревно у всех нас на примете.

С мольбой к создателю я обращаюсь:

Пусть сдохнет враг, – я плюну, не раскаюсь».

Рассказ Мажордома
Здесь начинается рассказ Мажордома

Под Кембриджем, в селенье Трэмпингтон,

Стояла мельница, со всех сторон

Ветлой, кустарником от глаз укрыта.

Была она ничем не знаменита.

И жил в ней мельник, как павлин, чванлив,

Со всеми груб, надменен и сварлив.

Он похвалялся, что в ничьей услуге,

Мол, не нуждается, умел на круге

Гончарном чашку иль горшок слепить,

Умел рыбачить, неводы чинить,

Боролся ловко и стрелял из лука,

Играл на дудке, коль томила скука,

И мог любого спорщика допечь.

Носил он на боку широкий меч;

На поясе ж нарядный был кинжал,

И кортик из-за пазухи торчал.

И ни один драчун иль плут прожженный

Не смел задеть его. Клинок каленый

Держал он для удобства за чулком,

Чем хвастался, когда был под хмельком.

Был он курносый, круглый и румяный,

Залысиной похож на обезьяну,

На рынках он ворюгою прослыл,

В мешках муки немало сору сбыл.

Но, вор искусный, избегал поимки.

Его прозвали все – Задира Симкин.

Он дочь священника в супруги взял.

Отец посуды медной много дал

В приданое: хотел, чтоб породнился

С ним мельник и на дочери женился.

Отец растил в монастыре девицу,

И Симкину такую голубицу

Хотелось в жены, чтоб она блюла

Цвет целомудрия и не лгала.

В науке монастырской мало прока:

Жена была болтлива, как сорока.

Их надо было видеть в воскресенье, -

На них глазело с завистью селенье:

Нарядный Симкин важно выступал,

Колпак свой длинный он чалмой свивал;

За ним жена в пурпуровой накидке.

И если кто-нибудь, не в меру прыткий,

Ее улыбкой, взглядом задевал,

Проститься с жизнью мог такой нахал:

Ее тотчас готовился пресечь

Кинжал иль кортик, ножик или меч.

Ревнивый муж, ведь он подобен зверю,

Иль слыть он хочет им, по крайней мере,

Хотя бы только для своей жены.

Так вот по наущенью сатаны

Ей не давал покою брак неравный,

И все заносчивей и своенравней,

Все неприглядней становилась – хуже,

Чем застоялая вода из лужи.

Из страха звали все ее «мадам»,

Но чудилась всегда ее ушам

Насмешка в атом: ей, мол, подобало

Почтение, она ведь много знала

И, вышколенная в монастыре,

Блеснуть могла бы даже при дворе.

Давно уже постель они делили

И двух детей за те года прижили.

Дочь старшая была лет двадцати,

А сын-наследник – месяцев шести.

Мальчишка был горласт, румян, смешлив

И в колыбели буен и брыклив.

Дочь не болела отроду ни разу;

Кругла была, курноса, светлоглаза,

Широкобедра и высокогруда.

Давно уж ей жилось в девицах худо.

Прельстить могла в ней разве что коса,

Но не смущала никого краса

Ее девичья: мельника боялись,

А матери надменной все чурались.

Священник-дед любимицу свою

Хотел бы выдать в знатную семью,

Из старого дворянства, не иначе.

Тогда б в приданое он ей назначил

Все, что принес ему его приход.

Священник думал, что духовный род

Родниться должен с древними родами,

А не с безродными, пусть богачами.

Он кровь духовную хотел прославить,

Хотя б пришлось при этом поубавить

Сокровища, что церковь накопила:

Ведь в ризнице немало денег было.

Зерном с помола много наживал

Задира Симкин и подряды брал

Молоть зерно со всей своей скруги.

«Повадки знаем этого ворюги,

Но где ж молоть? Честней его ведь нет же», -

Так рассудили в Кембриджском колледже,

И Симкину достался их подряд.

И он молол им много лет подряд.

Случилось раз, лихой весенней стужей,

Их эконом смертельно занедужил,

А мельник, случаю такому рад,

Стал воровать наглее во сто крат.

Бывало, он отсыплет втихомолку,

Теперь же в тайне он не видел толку.

И сколько бы декан ни возмущался,

Наш мельник пренахально отпирался,

И, хвастая, как ловко их провел,

Он, не смущаясь, знай себе молол.

Училось в Кембридже студентов двое;

Не оставляли никого в покое

Буяны шалые, но много раз

Прощали им неслыханных проказ

Лихое озорство за незлобивость,

И нрав открытый, и за их ретивость.

И вот они декана попросили,

Чтоб их с зерном на мельницу пустили;

Побиться, мол, готовы об заклад,

Что полной мерой привезут назад

Муку с помола; мельник не посмеет

Ее коснуться, хоть он и умеет

Уловками иль силой оттягать

Себе сверх следуемого раз в пять.

Декан прочел тут кстати поученье,

Но, поразмыслив, дал им разрешенье, -

И школяры в дорогу собрались.

Их звали Джон и Алан, родились

На севере, но места их рожденья

Я в точности не знаю, к сожаленью.

Джон в кладовой мешок зерна добыл,

На мерина его кой-как взвалил,

И Алан, прихвативши меч и щит,

За ним бегом на мельницу спешит.

У насыпа они зерно сгрузили.

«Здорово, Симон. Нас тут попросили, -

Так начал Алан, – этот вот мешок

К тебе свезти. Ну, как живешь, дружок?»

«А, здравствуй. Алан! – мельник закричал. -

И Джон с тобой? Давненько не видал

Я вас, друзья. Как будто бы с весны?

Что, разве слуги тоже все больны?»

«Да, знаешь, Симон, голод ведь не тетка,

А у птенцов прожорливая глотка.

И учат нас, что, если нет слуги,

Ты сам себе посильно помоги.

Наш эконом уже в преддверье ада,

Чему мы все в колледже очень рады.

Но нам-то надо что-нибудь жевать.

Ну, и взялись мы с Аланом слетать

К тебе на мельницу с мешком вот этим.

Мели скорей, чтоб засветло согреть им

Пустые животы наш пекарь смог».

«Ах, бедные, чтоб я да не помог?

Ссыпай зерно. Я жернов загружу».

«Давай-ка, Симон, я здесь погляжу,

Как насып наполняешь ты зерном.

Ведь, говорят, он ходит ходуном.

Мне это трудно даже и представить».

Второй сказал: «Ты будешь при поставе?

Тогда внизу я постою пока

И погляжу, как сыплется мука.

Когда еще на мельнице случится

Нам мельничному делу подучиться?

В нем нет у нас покуда что сноровки».

Но мельник мигом понял их уловки.

«Вам хочется, птенцы, меня словить, -

Подумал он, – так нет, тому не быть.

Напрасно лезете, глупцы, из кожи,

Премудрость ваша делу не поможет:

Пущу в глаза со всех поставов пыль,

В мешки подсыплю вам труху и гниль -

И угостит вас эконом ваш новый

Крупитчатою булкой из половы.

На опыте поймете, наконец,

Что «грамотей не то же, что мудрец».

Ведь с волка спеси половину сбыло,

Когда его лягнула в лоб кобыла». [101]101
  Намек на 91-ю новеллу сборника «Сто новелл древности», где речь идет о том, как ослица убеждала волка, что имя ее написано у нее на копыте. Когда же волк попытался прочесть имя, она лягнула его в лоб, на что присутствовавшая при этом лисица отозвалась приведенной сентенцией про грамотея и мудреца. Вариант того же см. в «Рейнеке Лисе».


[Закрыть]

Удобную минуту улучив,

Когда от пыли Джона пронял чих,

Он выскользнул украдкою из двери,

Пошел туда, где ждал студентов мерин,

Уздечку потихоньку отвязал,

И конь на луг тотчас же поскакал

С внезапно вспыхнувшим, но тщетным пылом

Сквозь заросли, к резвившимся кобылам.

А мельник воротился к жерновам,

Откуда он покрикивал друзьям.

И не стихал его скрипучий голос,

Пока зерно на славу не смололось.

Когда мешок увязан крепко был,

Джон вышел в дверь и вдруг заголосил:

«На помощь! Чертова скотина! Эй!

Скорее, друг! Беги сюда скорей!

Ах, черт! ушел-таки треклятый мерин.

Что делать нам, коль будет он потерян?»

И Алан, позабыв о всем на свете,

Мешок оставил в мельниковой клети.

Спешит, крича: «Держи его, держи!

И к изгороди крепче привяжи».

Он с мельничихой в воротах столкнулся.

Она ему: «Ваш конь в табун метнулся.

Теперь его и в сутки не разыщешь,

Пока болот и рощ всех не обрыщешь.

Должно быть, укусил лошадку овод.

Вязать покрепче надо было повод».

А Джон кричит: «Брось там и щит и меч,

Ему дорогу надо пересечь,

Пока еще он не ушел за речку.

Ты что ж, дурак, не закрепил уздечку?

В конюшню надо бы замкнуть одра:

Там простоял бы он хоть до утра».

И вот они спешат не чуя ног

К мосту на перекрестке трех дорог.

Лишь только скрыл студентов сумрак серый,

Отсыпал мельник из мешка полмеры,

Взамен муки прибавил отрубей

И хлеб жене велел испечь скорей

Из краденой муки в укромном месте.

«Молокосос! Меня хотел провесть он.

Да я сто раз такому ротозею

И волосы и бороду обрею,

Пока меня хоть раз обманет он.

Задаст теперь учитель им трезвон!

Со мной тягаться захотел, дурак.

Пускай теперь поскачет до утра».

А бедные студенты по болоту

Набегалися до седьмого поту.

«Лови!» – «Постой!» – «Да слушай, богаради!

Его пугну, а ты останься сзади».

Стемнело, а потом спустилась ночь,

Они ж беде все не могли помочь:

От них коварный мерин уходил,

Пока в потемках в ров не угодил.

Студенты, словно под дождем коровы,

Запарились. А меринок соловый

Послушно плелся, и заохал Джон:

«Так никогда я не был посрамлен.

Все потому, что поступили наспех.

Мешок хоть брось. Ведь нас подымут на смех

Декан и клерки все. Вот чертов мельник!

Поддел он нас и осрамил, бездельник».

Он всю дорогу шел и причитал,

А взнузданный Баярд за ним шагал.

У очага сидел, их поджидая,

Ворюга Симкин, радость не скрывая.

Уж поздно было в Кембридж ворочаться:

На мельнице пришлося им остаться

И со слезами Симкина просить

Хоть где-нибудь их на ночь приютить

И просушить намокнувшее платье, -

За угощенье, мол, сполна заплатят.

«Да было б чем, а угощать я рад,

Особенно коль гость мой тороват.

Мой скуден стол, и дом мой очень тесен,

Но разум ваш на выдумки чудесен.

Пустите в ход ученые приемы [102]102
  Мельник высмеивает ученые споры об объективной реальности мысли, которые шли между виднейшими учеными схоластами того времени – Дунсом Скоттом и Оккамом.


[Закрыть]

И обратите клеть мою в хоромы.

Так как же мы – в клетушке потеснимся

Иль к вашим заклинаньям обратимся?»

«Шутник ты, Симон! Будет с нас и чарки,

А голод, что искуснее кухарки,

Нам сдобрит снедь. Ведь надо по присловью,

Чтоб всяк вкушал на доброе здоровье

Одно из двух: что на столе нашел

Иль то, с чем в дом к хозяину пришел.

Так вот, прошу, добудь еды, питанья нам

И позабавь. Хоть ты слывешь смутьяном,

Но шутника такого не сыскать.

За все наличными с нас можешь брать,

И серебра кошель с тобой размелем».

Тут мельник дочь послал за хлебом, элем,

Зажарил гуся, лошадь напоил

И до утра в конюшне затворил.

В своей каморке постелил постели,

Где дочь спала и где у колыбели

Он сам с женой в одной кровати спал.

И вправду дом его был очень мал,

Чуланами наполовину занят,

И всякому теперь понятно станет,

Что иначе не мог двоих гостей

Он уложить на мельнице своей.

Поужинали плотно, пошутили,

Бочонок элю впятером распили,

И в полночь завалились на покой

Юнцы и мельник с дочкой и с женой.

А мельник здорово в тот раз упился

И на кровать свою, как сноп, свалился.

Он бледен был, ворочался, икал

И вслух свои проделки вспоминал.

С ним улеглася вскоре и жена.

Хлебнула элю также и она

И, весела, болтлива, словно сойка,

С гостями перешучивалась бойко,

А колыбель поставила в ногах,

Чтоб ей дитя не уронить впотьмах,

Коль ночью грудь ему придется дать

Или спросонья зыбку покачать.

Когда на дне не видно стало элю,

Тогда лишь улеглись в свои постели

Дочь мельника и Алан с Джоном тож.

Студентам слушать стало невтерпеж,

Как спящий мельник храпом оглашал

Всю комнату и ветры испускал.

Жена ему подсвистывала тонко,

На четверть мили слышен храп был звонкий,

И дочь храпела с ней «pour compagnie».

Студентов сон нарушили они,

И Алан, в бок толкнув свирепо Джона,

Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона?

Давно звонят они втроем к вечерне.

Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне!

Геенны пламя пусть их всех пожрет!

Не спать теперь всю ночь мне напролет.

Переварить не может он добычи.

Клянусь, он горе на себя накличет.

Разодолжу я Симкина-милягу

И к дочери его сейчас прилягу.

И почему бы нет? Ведь есть закон,

Что, если кто обидой ущемлен,

Искать обиде может возмещенья.

Украл муку, в том нет для нас сомненья,

И целый день украл, старик отвратный,

Зерно и время сгибли безвозвратно.

Теперь он ночью не дает нам спать.

Ну можно ли его не наказать?

Он сам учил, как олухов дурачить.

Так я и сделаю, а не иначе».

А Джон ему: «Смотри, будь осторожней

И не сложи башки пустопорожней.

Ведь если только мельника разбудишь,

Злодеем Симкиным зарезан будешь».

Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю.

И откатился к дальнему он краю,

Где на спине дочь мельника спала,

И овладел ей так, что не смогла

Она ни вскрикнуть, ни позвать подмогу.

Так Алан Джону указал дорогу.

А тот с минуту пролежал спокойно,

К возне прислушиваясь непристойней.

Но вот лежать ему не стало сил

И про себя он горько возопил:

«Опередил меня, наглец негодный,

За огорчения и за невзгоды

Получит он с полтины четвертак,

Мне ж ничего. Лежи тут, как дурак!

Он утешает Мельникову дочку,

Уже он снял, должно быть, и сорочку,

А я один здесь, словно куль мякины,

И некому утешить дурачину.

Да то ли будет! Завтра изведут

Товарищи, разиней назовут;

И Алан первый станет издеваться:

Нет счастья трусу. Надо отыграться».

И, ухватясь за ножку колыбели,

Он потянул дитя к своей постели.

От рези мельничиха пробудилась,

Прошла во двор и вскоре воротилась.

Постельки сына не найдя на месте,

Зашарила во тьме, куда же лезть ей.

«Уж не студента ль здесь стоит кровать?

Да сохранит меня святая мать.

Вот было б скверно! – шепчет, ковыляя. -

Да где ж он? Фу-ты, темнота какая».

Вот колыбель она с трудом нашла,

Дитя укутала, в постель легла

И только что заснуть уже хотела -

Был Джон на ней и принялся за дело.

Давно уж мельник так не ублажал

Свою жену, как ловкий сей нахал.

И так резвилися без лишних слов

Студенты вплоть до третьих петухов.

Ослаб наш Алан только на рассвете,

Когда восток уж становился светел.

«Прощай, мой друг, – девице он сказал, -