Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сказав это, я не стал ждать ее ответа и вышел; я вернулся на квартиру г-на Д. Р., взял у себя два свертка по сотне цехинов и отнес ей, сунув в карман записку, в которой она обязалась вернуть мне сумму первого января. Когда я выходил, она сказала мне следующее:

– Если я каким-либо образом смогу в будущем оказаться вам полезна, вы не откажете мне в удовольствии сделать это.

– Хорошо, мадам; поверьте, в мире нет мужчины, способного отказать вам в такой мелочи, если вы его об этом попросите.

– То, что вы мне говорите, очень лестно; но я надеюсь, что в жизни больше не окажусь перед необходимостью это проверить.

Я ушел, размышляя о тонкости этого ответа. Она не сказала мне, как я ожидал, что я ошибаюсь, она выбрала компромисс. Она знала, что я был в комнате г-на Д. Р., когда адъютант принес ему ее записку, и что я должен был догадаться, что она попросила у него эти две сотни цехинов, и он ей отказал, – и она мне ничего не сказала. Боже! Как мне это понравилось! Я обо всем догадался. Я ревновал к его победе и я ее обожал. Я убедился, что она не может любить г-на Д. Р., и он ее тем более не любит, и мое сердце наслаждалось этим открытием. С этого дня я влюбился в нее до погибели и надеялся когда-нибудь предложить ей свое сердце.

Вернувшись в свою комнату, я вымарал черными чернилами все, что м-м Ф. написала в своей записке, за исключением имени, затем запечатал ее и отнес к нотариусу, где сдал на хранение, взяв квитанцию, в которой тот обязался отдать запечатанную записку только в собственные руки м-м Ф., по ее требованию. Вечером г-н Ф. пришел на мой банк, уплатил мне долг, сыграл на наличные и выиграл три или четыре дюжины цехинов. В этой красивой авантюре я обрел замечательного лишь то, что г-н Д. Р. продолжал быть любезен с м-м Ф., как и она с ним, и он не спрашивал меня, чего она хотела от меня, когда увидел меня в отеле; однако с этого момента она окончательно изменила свое поведение со мной. Она не сидела теперь со мной за столом, ни разу не обратившись ко мне, часто задавала мне вопросы, которые ставили меня перед необходимостью давать критические комментарии, в забавном стиле, сохраняя серьезный вид. В то время моим большим талантом было смешить с серьезным видом. Я этому учился у моего первого учителя г-на Малипьеро. «Чтобы заставить плакать, – говорил он, – надо плакать, но не надо смеяться, когда хочешь заставить смеяться». Во всем, что я делал, во всем, что я говорил в присутствии м-м Ф., в мыслях моей единственной целью было ей понравиться; но я не смотрел на нее без повода, не подавая какого-либо признака, позволявшего думать, что ей понравиться было моей целью. Я хотел возбудить ее любопытство, заставить усомниться в правде, догадаться о моей тайне. Мне необходимо было продвигаться потихоньку, что я все время и делал. В ожидании я с удовольствием наблюдал, как деньги и хорошее поведение давали мне уважение, на которое я не мог надеяться ни по своему положению, ни по возрасту, ни по определенному таланту, проявляемому в своих делах.

К середине ноября мой солдат заболел воспалением груди. Капитан Кампорезе, получив от меня сообщение, отправил его в госпиталь. На четвертый день мне сказали, что он уже не вернется и что его соборовали; к вечеру я пришел к капитану, когда священник, который причащал солдата, пришел сказать, что он умер, и показал маленький сверток, который передал ему покойный перед тем, как впасть в агонию, с условием, что тот передаст его капитану только после его смерти. Это была латунная печатка с герцогскими гербами, выписка из свидетельства о крещении и листок бумаги, в котором, поскольку капитан не знал французского, я прочел следующее, очень плохо написанное и с дьявольской орфографией:

«Я понимаю, что эта бумага, написанная и подписанная моей собственной рукой, попала в руки моего капитана, потому что я точно и неопровержимо мертв: без этого условия мой исповедник не мог бы использовать ее никоим образом, что я и доверил ему по секрету, под покровом святого причастия. Я прошу моего капитана похоронить меня в склепе, откуда мое тело сможет быть извлечено, если герцог, мой отец, этого пожелает. Я прошу также отправить послу Франции в Венеции мою выписку из свидетельства о крещении, печатку с гербами моей фамилии и свидетельство о смерти по всей форме, чтобы их передали г-ну герцогу, моему отцу: мое право старшинства должно перейти к принцу, моему брату. В удостоверение чего моя подпись, – Франсуа VI, Шарль, Филипп, Луи, Фуко, принц де Ларошфуко». В выписке из свидетельства о крещении, данном в аббатстве Сен-Сюльпис, стояло то же имя и имя отца – Франсуа VI. Имя матери было Габриелла дю Плесси.

К концу чтения я не мог сдержать взрыва смеха, но, видя, что мой капитан, полный дурак, сочтя мой смех неуместным, вознамерился идти известить об этом факте генерального проведитора, я покинул его, направившись в кафе, уверенный, что Его Превосходительство посмеется над ним и что редкостная буффонада заставит смеяться весь Корфу. Я знал в Риме у кардинала Аквавива аббата де Лианкур, правнука Шарля, сестра которого Габриелла дю Плесси была женой Франсуа V.; однако, это было в начале предыдущего века. Я переписывал в канцелярии кардинала документы, которые аббат де Лианкур должен был предъявить при дворе в Мадриде, где он бывал, некоторые другие обстоятельства касательно дома Дю Плесси. Я нашел также употребление термина «Величество» ( la Valeur) ошибочным и странным; поскольку все это могло быть представлено только после его смерти, оно не могло вообще быть ему положено.

Полчаса спустя, когда я распечатывал колоду карт, вошел адъютант Сансонио и рассказал самым серьезным тоном новость. Он пришел из генеральной резиденции, где видел, как появился запыхавшийся Кампорезе и передал Его Превосходительству сверток и бумаги покойника. Его Превосходительство приказал похоронить принца в склепе, с оказанием ему почестей, соответствующих его рождению. Еще через полчаса г-н Минотто, адъютант генерального проведитора пришел сказать, что Его Превосходительство желает со мной говорить. С концом талии я передал карты майору Мароли и пошел в резиденцию. Я нашел Его Превосходительство за столом с главными дамами и тремя – четырьмя командующими моря; я увидел м-м Ф. и г-на Д. Р.

– Итак, – говорит мне старый генерал, – вашим слугой был принц!

– Я никогда не мог на такое надеяться, монсеньор, и сейчас я этому не верю.

– Как! Он умер, и он не был сумасшедший. Вы видели выписку из его свидетельства о крещении, его регалии, собственноручное письмо. Когда находятся при смерти, нет желания разыгрывать фарсы.

– Если Ваше Превосходительство считает все это правдой, мое уважение к нему предписывает мне молчать.

– Это не может быть ничем иным, как правдой, и мне удивительно, что вы сомневаетесь.

– Это оттого, монсеньор, что я осведомлен о семьях де Ларошфуко и дю Плесси; к тому же я слишком хорошо знал обсуждаемого человека. Он не был сумасшедшим, но был экстравагантным шутом. Я никогда не видел его пишущим, и он говорил мне двадцать раз, что никогда не учился.

– Его письмо говорит об обратном. Его печатка в герцогских регалиях: вы, может быть, не знаете, что г-н де Ларошфуко – герцог и пэр Франции.

– Прошу прощения, монсеньор, я все это знаю, и я знаю сверх того, что Франсуа VI имел женой демуазель де Вивонн.

–  Вы не знаете ничего.

Этой сентенцией я был приговорен к молчанию. Я сделал это с удовольствием, поскольку увидел, что все мужское сообщество восприняло с восхищением, как я был унижен словами: « Вы ничего не знаете». Офицер сказал, что покойник был красив, имел благородный вид, очень умен и настолько хорошо держался в рамках своей роли, что никто не мог бы заподозрить, что он именно тот, кто он есть. Одна дама сказала, что если бы она его знала, она бы его разоблачила. Другой подхалим сказал, что тот был всегда весел, никогда не был гордецом по отношению к своим товарищам, и что он пел как ангел.

– Ему было двадцать пять лет, – сказала м-м Сагредо, глядя на меня, – и если правда, что он имел такие качества, вы должны это признать.

– Я не могу, мадам, изобразить его вам, приукрашивая, но лишь таким, каким он мне представляется. Всегда веселый, часто до безумия, поскольку проделывал кульбиты, распевая куплеты в гривуазном вкусе, и знал удивительное множество популярных историй о волшебниках, чудесах, чудесных подвигах, которые оскорбляли хороший вкус и которые поэтому заставляли смеяться. К его недостаткам, он был пьяница, грязнуля, распутник, вздорный и немного плут; но я терпел его, потому что он мне хорошо служил и поскольку я хотел практиковаться во французском с природным носителем языка. Он всегда говорил мне, что родом из Пикардии, крестьянский сын и дезертир. Когда он говорил мне, что не умеет писать, возможно, он меня обманывал.

В момент, когда я это говорил, вошел Кампорезе и сказал Его Превоскодительству, что « Величество» еще дышит. Генерал, кинув на меня взгляд, сказал, что был бы в восторге, если бы тот избегнул смерти.

– Я также, монсеньор; но духовник, несомненно, оставит его умирать этой ночью.

– Почему вы хотите, чтобы он оставил его умирать?

– Чтобы он избег галер, ибо Ваше Превосходительство осудит его как подделывателя свидетельства о крещении.

Насмешники прыснули со смеху, а старый генерал нахмурил свои черные брови. К окончанию ассамблеи м-м Ф., которую я проводил до ее коляски, подав руку г-ну Д. Р., сказала мне сесть с ней, поскольку идет дождь. Это был первый раз, когда она осчастливила меня подобным образом.

– Я думаю, как и вы, – сказала она, – но вы в высшей степени не понравились генералу.

– Это несчастье, которого не избежать, мадам, потому что я не обманываюсь.

– Вы могли бы, – сказал мне г-н Д. Р., – избавить генерала от доброй шутки об исповеднике, который заставит умереть принца.

– Я хотел его рассмешить, как рассмешил Ваше Превосходительство и Мадам. Ум, который заставляет смеяться, любят.

– Однако ум, который сам не смеется, не любят.

– Я держу пари на сто цехинов, что этот сумасшедший выздоровеет и, поскольку за него генерал, он воспользуется своим обманом. Мне не терпится увидеть его, принимаемого за принца и строящего куры м-м Сагредо.

При упоминании этого имени м-м Ф., не любившая эту даму, принялась хохотать, Сходя с коляски г-на Д. Р., она сказала мне зайти. Обычно после ужина у генерала они проводили полчаса у нее тет-а-тет, потому что г-н Ф. не показывался. Это также было впервые, когда эта прекрасная пара допустила к себе третьего, я был очарован этим отличием и не думал, что оно окажется без последствий. Удовлетворение, которое я почувствовал и которое должен был скрывать, не должно было помешать веселить общество и придавать комическую окраску предложениям, которые Мадам и Месье избирали темами разговора. Наше трио продолжалось четыре часа. Мы вернулись в отель в два часа утра. В эту ночь так получилось, что г-н Д. Р. и м-м Ф познакомились со мной. М-м Ф. сказала г-ну Д. Р., что она никогда так не смеялась и не думала, что простые слова могут заставить так смеяться.

Факт тот, что ее смех надо всем, что я ей рассказывал, позволил мне открыть в ней бесконечный ум, и ее веселый нрав настолько влюбил меня, что я отправился спать убежденный, что для меня невозможно будет отныне играть перед ней безразличную роль.

Назавтра при моем пробуждении новый солдат, служивший мне, сказал, что «Величество» не только чувствует себя лучше, но что врач госпиталя заявил, что он вне опасности. Об этом говорили за столом, и я не открывал рта. На следующий день он был переведен по распоряжению генерала в очень простые апартаменты, где ему приставили лакея; Его одели, снабдили рубашками и после визита, который ему нанес слишком добрый генеральный проведитор, все командующие моря нанесли ему визит, не исключая г-на Д. Р. Вмешалось любопытство. М-м Сагредо пришла к нему, и, соответственно, все дамы захотели с ним познакомиться, за исключением м-м Ф., которая сказала мне, смеясь, что пойдет только, если я окажу ей любезность ее представить. Я попросил ее себя уволить. Ему присвоили «светлость» и он называл м-м Сагредо своей принцессой. Я сказал г-ну Д. Р., который хотел уговорить меня туда идти, что я слишком много наговорил, чтобы иметь смелость или низость, чтобы отступиться. Весь обман был бы раскрыт, если бы был в наличии французский альманах из тех, что содержат генеалогии всех знатных фамилий Франции, но ни у кого их не было, и сам консул Франции, перворазрядный тупица, ничего не знал. Дурак начал выходить на восьмой день после своей метаморфозы. Он обедал и ужинал за столом у генерала и бывал каждый вечер на ассамблее, где дремал, наевшись и напившись до отвала. Несмотря на это, продолжали верить, что он принц, по двум резонам: во-первых, потому что он ожидал, нимало не сомневаясь, ответа, который генерал должен был получить из Венеции, куда он написал, во-вторых, потому что он добивался от епископа самой большой кары священнику, который, украв свидетельство о крещении, раскрыл его секрет. Священник был теперь в тюрьме, и генерал не мог его защитить. Все командующие моря приглашали его обедать, но г-н Д. Р. не осмеливался так поступить, потому что м-м Ф. ясно ему сказала, что в таком случае с этого дня будет обедать у себя. Я почтительнейше предупредил его, что со дня, когда он его пригласит, меня не будет за его столом.

Однажды, выйдя из старой крепости, я встретил его у моста, ограничивающего эспланаду. Он остановился передо мной и заставил меня рассмеяться тому высокомерному выговору, который он мне сделал за то, что я не прихожу его повидать. Я ему ответил, перестав смеяться, что он должен подумать о своем спасении, до того, как придет ответ, из которого генерал узнает правду, и его ждет плохая участь. Я предложил ему помочь и сделать так, что капитан неаполитанского корабля, стоящего под парусами, возьмет его на борт и спрячет. Несчастный, вместо того, чтобы согласиться на мое предложение, разразился упреками.

Дама, которой этот дурак строил куры, была м-м Сагредо; она, гордясь, что французский принц предпочел ее всем прочим, высоко его ставила. Эта дама, обедая в большой компании у г-на Д. Р., спросила, почему я советовал принцу сбежать.

– Это он сказал мне, удивляясь упорству, с которым вы полагаете, что он обманщик – сказала она.

– Я дал ему совет, мадам, потому что у меня доброе сердце и здравое суждение.

– Выходит, мы все здесь дураки, включая генерала?

– Это соответствие неправильное, мадам. Мнение, противное мнению другого, не значит, что этот другой дурак. Может быть, через восемь – десять дней я увижу, что ошибаюсь, но я не сочту при этом себя глупее, чем другие. Дама вашего ума может, однако, различить, принц ли этот человек или крестьянин, по его поведению, образованию. Хорошо ли он танцует?

– Он не может сделать ни шагу; но он пренебрегает этим. Он говорит, что не хотел учиться.

– Прилично ли он ведет себя за столом?

– Он ведет себя без претензий. Он не хочет, чтобы ему сменяли тарелку; он ест из общего блюда своей ложкой. Он не может удержать в животе отрыжку; он зевает, и он встает первый, когда захочет. Это очень просто. Он плохо воспитан.

– И, несмотря на это, очень любезен, я это знаю. Он чистоплотен?

– Нет, но у него еще недостаточно белья.

– Говорят, что он воздержан в питье?

– Вы шутите. Он встает из-за стола пьяный два раза в день; но в этом он заслуживает сожаления. Он не может выпить вина без того, чтобы оно не ударило ему в голову. Он божится как гусар, и мы смеемся; но он никогда не обижается из-за пустяков.

– Умен ли он?

– Превосходная память, потому что он выдает нам каждый день новые истории.

– Говорит ли он о своей семье?

– Много – о своей матери, которую нежно любит. Она из дю Плесси.

– Если она еще жива, ей должно быть, плюс-минус четыре, сто пятьдесят лет.

– Какая глупость!

– Да, мадам. Она вышла замуж во времена Марии Медичи.

– Его выписка из свидетельства о крещении, однако, ее называет; однако, его печать…

– знает ли он, какие гербы несет его щит?

– Вы сомневаетесь в этом?

– Полагаю, что он не знает ничего.

Вся компания поднимается из-за стола. Минуту спустя объявляют о принце, который в тот же миг входит, и тут м-м Сагредо говорит ему:

– Казанова уверен, дорогой принц, что вы не знаете ваших гербов.

При этих словах он подходит ко мне, ухмыляясь, называет меня трусом и отвешивает мне пощечину тыльной стороной ладони, которая взлохмачивает мою прическу и приводит меня в изумление. Я медленным шагом выхожу в дверь, взяв по дороге свою шляпу и трость, спускаюсь с лестницы, дожидаясь г-на Д. Р., который громко приказывает выкинуть дурня через окно.

Я выхожу из отеля, направляясь к эспланаде, чтобы его дождаться, но, видя его выходящим через маленькую дверь, пересекаю улицу, собираясь его встретить. Я вижу его, догоняю и начинаю отвешивать удары, с намерением его убить, в углу между двумя стенами, откуда невозможно ускользнуть; ему не остается ничего другого, кроме как достать свою шпагу, но он об этом не думает. Я оставил его, только когда увидел всего в крови, распростертого на земле. Толпа зрителей образовала шпалеру, я прошел ее, направившись в кафе Спилеа, чтобы смочить свою горькую слюну лимонадом без сахара. В четыре – пять минут я был окружен всеми молодыми офицерами гарнизона, которые все говорили мне, что я должен был его убить, чем начали мне надоедать, и я отвечал, что если он не мертв, это не моя вина. Я бы его, наверное, убил, если бы он вытащил свою шпагу. Через полчаса явился адъютант генерала, который передал мне приказ Его Превосходительства идти под арест на «Бастард». Так называлась комендантская галера, где при аресте надевали цепи на ноги, как каторжнику. Я ответил ему, что слышал, и он ушел. Я выхожу из кафе; однако, оказавшись на улице, я, вместо того, чтобы идти к эспланаде, иду налево и выхожу на берег. Пройдя четверть часа, вижу привязанную лодку с парой весел, и никого вокруг. Я сажусь в лодку, отвязываю ее и гребу к большому шестивесельному каику, выгребающему против ветра. Догнав его, я прошу карабуширавзять по ветру и доставить меня на борт большой рыбацкой барки, виднеющейся вдали и направляющейся к скале Видо. Я бросаю мою лодку на волю судьбы. Хорошо заплатив за каик, я поднимаюсь на борт большой барки и торгуюсь с хозяином насчет провоза. Договорившись со мной, он поднял три паруса и, идя со свежим ветром, через два часа сказал, что мы уже в пятнадцати милях от Корфу. Ветер стих, и я заставил его грести против течения. К полуночи они сказали, что не могут ловить рыбу без ветра и они больше не могут грести. Они предлагают мне поспать до утра, но я отказываюсь. Я плачу некий пустяк и прошу доставить меня на землю, не спрашивая, что за место, чтобы не заронить в них подозрения. Все, что я знаю, это что я в двадцати милях от Корфу, и в таком месте, где никто не может подумать обо мне. При свете луны я вижу только маленькую церковь, примыкающую к дому, длинный сарай, открытый с двух сторон, широкую долину и, в ста шагах, горы. Я провел время до рассвета в этом сарае, неплохо выспавшись на полу, несмотря на холод. Было первое декабря; несмотря на мягкий климат, будучи без пальто, в слишком легкой униформе, я продрог. Услышав звон колокола, я пошел в церковь. Православный поп с длинной бородой, удивленный моим появлением, спросил меня по-гречески, грек ли я ( ромео), я ответил, что я итальянец (фрагико), на что он повернулся ко мне спиной, не желая меня слушать, ушел к себе и заперся.

Я вернулся к морю и увидел, что от тартаны, стоящей на якоре в ста шагах от острова, отходит к берегу четырехвесельная лодка, чтобы высадить людей как раз в то место, где я находился. Я увидел грека приятного вида, женщину и мальчика десяти – двенадцати лет. Я спрашиваю у мужчины, хорошо ли они путешествовали и откуда они прибыли. Он ответил по-итальянски, что прибыл из Кефалонии с женой и сыном и они направляются в Венецию. Но перед тем он хочет прослушать мессу в церкви Св. Девы Кайопо, чтобы узнать, жив ли еще его тесть и выплатит ли ему приданое его жены.

– Как же вы это узнаете?

– Я узнаю об этом от священника Делдимопуло, который сообщит мне точно оракул Святой Девы.

Я склонил голову и зашел за ним в церковь. Он заговорил с попом и дал ему денег. Поп отслужил мессу, затем зашел в «Святая Святых» церкви; выйдя оттуда через четверть часа, он поднялся на алтарь, повернулся к нам, подумал, погладил свою длинную бороду и выдал в десяти – двенадцати словах свой оракул. Грек из Кефалонии, который явно не был Улиссом, выдал с очень довольным видом еще денег обманщику и откланялся. Провожая грека к лодке, я спросил, доволен ли он оракулом.

– Очень доволен. Я узнал, что мой тесть жив и он выплатит мне приданое, если я оставлю у него моего сына. Я знаю, что это его заветное желание, и я так и сделаю.

– Вы знакомы с этим попом?

– Он не знает даже моего имени.

– У вас есть хорошие товары на вашем судне?

– Много. Приходите ко мне завтракать, и вы все увидите.

– С большим удовольствием.

Очарованный тем, что еще есть оракулы, и уверенный, что они будут существовать, пока в мире можно найти греческих священников, я направился с этим добрым человеком на борт его тартаны, где он распорядился о добром завтраке. Его товары состояли из шелка, тканей, винограда, который называют коринфским, масла и превосходных вин. Были также чулки, чепцы из шелка, восточные халаты, зонты и бисквитный хлеб, (который я очень любил, потому что у меня тогда было тридцать зубов редкостной белизны. Из этих тридцати зубов сегодня осталось у меня только два; двадцать восемь пропали вместе со многими другими благами; но « dum vita superest, bene est». [20] 20
  Пока есть жизнь, есть благо (стих Месены, цитируемый Сенекой)


[Закрыть]

Я купил всего, кроме шелка, потому что не знал, что с ним делать, и, не торгуясь, заплатил ему тридцать пять или сорок цехинов, которые он запросил. Он мне дал в подарок шесть превосходных botargues [21] 21
  колбасок из соленой тунцовой икры – средиземноморское лакомство – прим. перев.


[Закрыть].

Выслушав мое предложение закупать ксантийское вино, которое называется Генеруадес, он сказал, что если я составлю ему компанию до Венеции, он будет давать мне бутылку этого вина вплоть до Венеции, даже на время карантина. Всегда немного суеверный, приняв это приглашение за голос Бога, я сразу решил согласиться по самому дурацкому из соображений: потому что в этом странном предложении не было ничего предумышленного. Таков я был, но, к сожалению, я теперь другой. Потому что, как говорят, старость придает человеку ума. Я не знаю, как можно дорожить результатом глупой причины.

В тот момент, когда я готов был поймать его на слове, он предложил мне хорошее ружье за десять цехинов, в то время, как на Корфу мне за него дадут двенадцать. При упоминании Корфу мне показалось, что сам бог говорит со мной и приказывает туда вернуться. Я купил ружье, и бравый кефалониец дал мне в приложение красивый турецкий ягдташ, наполненный свинцом и порохом. Я пожелал ему доброго пути и со своим ружьем, запрятанным в отличный чехол, засунув все, что купил, в мешок, вернулся на берег, решив поселиться у плута – попа добром или силой. Импульс, который мне придало вино грека, должно было возыметь последствия. У меня было в карманах четыре или пять сотен медных монет, которые мне показались чересчур тяжелыми; однако мне надо было ими распорядиться. Легко было предвидеть, что на острове Казопо эта монета мне пригодится.

Поместив свой мешок в сарае, я направился с ружьем на плече к дому попа. Церковь была закрыта. Но я должен теперь дать своим читателям представление о том, что я собой представлял в тот момент. Я был в спокойном и безнадежном состоянии. Три – четыре сотни цехинов в моем кошельке не могли мне помешать думать, что в том месте, где я нахожусь, я вишу в воздухе, что я не смогу оставаться здесь надолго, что в скором времени станет известно, где я есть, и при неявке в суд меня первоочередным образом приговорят заочно и поступят соответственно. Я чувствовал невозможность принять какое-либо решение: одного этого было достаточно, чтобы сделать ситуацию внушающей ужас.Я не мог больше вернуться на Корфу добровольно, чтобы меня не сочли дураком, потому что, вернувшись, я представил бы явный признак легкомыслия или малодушия, и, тем не менее, я не решался дезертировать. Главной причиной такой моральной беспомощности не была ни тысяча цехинов, оставшаяся у кассира кафе, ни мои украшения, довольно дорогие, ни опасение, что я не найду, на что дальше жить; это была мадам Ф., которую я обожал и которой до сих пор даже не поцеловал руку. В этом отчаянном положении я мог только следовать сложившимся обстоятельствам. В данный момент я должен был подумать о том, где поселиться и чем питаться.

Я с силой постучал в дверь священника. Он появился в окне и, не слушая, что я говорю, захлопнул его снова. Я снова стучу, я ругаюсь, бушую, – никто мне не отвечает, и в гневе я разряжаю свое ружье в голову барана, щиплющего траву, вместе с несколькими другими, в двадцати шагах от меня. Пастух кричит, и поп снова в окне, крича о ворах, бросается бить в набат. Звонят разом три колокола. Я предвижу появление толпы, что будет дальше – не знаю. Я перезаряжаю ружье.

Восемь – десять минут спустя вижу массу крестьян, спускающихся с горы и вооруженных ружьями, вилами, кольями. Я отхожу к бараку, и не испытываю страха, потому что считаю противоестественным, что меня, одиночку, эти люди собираются убить, не выслушав.

Первыми прибежали десять – двенадцать молодых мужчин, держащих ружья наготове. Я останавливаю их, бросая горстями медные монеты, которые они начинают в удивлении собирать, и продолжаю это делать последующим взводам, пока не прибежали все. Эта деревенщина остолбенела, не понимая, что делать с молодым человеком мирного вида, разбрасывающим таким образом свое добро. Я смог начать говорить, только когда прекратился колокольный звон, но поп, пастух и церковный сторож меня перебивали, тем более, что я говорил по-итальянски. Они говорили все трое разом, указывая на негодяя. Я сидел на своем мешке, сохраняя спокойствие.

Один из крестьян, разумного вида и более взрослый, приблизился ко мне и спросил по-итальянски, почему я убил барана.

– Чтобы его съесть, предварительно заплатив.

– Но Его Святость может захотеть за него цехин.

– Вот цехин.

Поп берет цехин, уходит, и вся распря окончена. Крестьянин, который со мной говорил, сказал, что служил в войну 16 года и оборонял Корфу. Я сделал ему комплимент и попросил найти мне удобное жилье и хорошего слугу, который сможет готовить еду. Он сказал, что предоставит мне целый дом, и сам будет готовить еду, но надо подняться в гору. Я согласился, и мы поднялись, сопровождаемые двумя рослыми мальчиками, один из которых нес мой мешок, а второй – моего барана. Я сказал этому человеку, что хотел бы взять на службу двадцать четыре парня, таких же, как эти двое, подчиняющихся воинской дисциплине, которым я буду платить двадцать монет в день, а ему – сорок, в качестве моего лейтенанта. Он ответил, что я не прогадаю, и он покажет мне военную гвардию, которой я буду весьма доволен.

Мы приходим в дом, очень удобный, в котором на первом этаже мои три комнаты, кухня и длинная конюшня, которую я преобразую в кордегардию. Он покидает меня, чтобы найти все, что мне необходимо, и прежде всего женщину, чтобы пошила мне рубашки. В течение дня я получаю все это: кровать, мебель, хороший обед, кухонную утварь, две дюжины парней – все со своими ружьями – и пожилую портниху с молодыми помощницами, чтобы готовить и шить рубашки. После ужина я остался в самом превосходном настроении среди этого общества, состоящего из тридцати человек, которые считали меня своим сувереном и не могли понять, что я собираюсь делать на этом острове. Единственное, что мне не нравилось, это что девушки не говорили по-итальянски: я слишком плохо знал греческий, чтобы надеяться образовать их своим словом. Я увидел свою гвардию построенной на следующее утро. Боже, как я смеялся! Мои замечательные солдаты были все « Пали-кари» [22] 22
  крепкие и храбрые  – греч.


[Закрыть], но компания солдат без униформы и без дисциплины внушала смех. Они смотрелись хуже, чем стадо баранов. Они должны были, однако, научиться владеть оружием и подчиняться приказам своих офицеров. Я установил три караула – один в кордегардии, другой в моей комнате и третий под горой, где он наблюдал за пляжем. Он должен был предупредить нас, если замечал появление какого-нибудь вооруженного судна. Первые два – три дня я собирался развлекаться, но я больше не считал происходящее баловством, поскольку предвидел, что наступит день, когда я должен буду прибегнуть к силе, чтобы защититься от силы. Я думал привести всех к присяге, но еще не определился. Мой лейтенант заверил, что все зависит от меня. Моя щедрость обеспечила мне любовь всего острова. Моя кухарка, которая нашла мне портних для шитья рубашек, надеялась, что я полюблю какую-нибудь из них, но не всех; я превзошел ее надежды, она обеспечивала мне благосклонность всех тех, кто мне нравился, и обеспечила мою благодарность. Я вел поистине счастливую жизнь, поскольку мой стол был также отменным. Я ел только сочного барашка и бекасов, подобных которым я едал только двадцать два года спустя в Петербурге. Я пил только вино из Скополо и лучшие мускаты с островов Архипелага. Лейтенант был моим единственным сотрапезником. Я ходил на прогулку только в сопровождении его и двух моих «Паликари», которые должны были меня защитить от некоторых молодых людей, которые были мной недовольны, поскольку им казалось, что мои портнихи – их возлюбленные – их покинули из-за меня. Я думал о том, что без денег я был бы здесь несчастлив, но неизвестно, осмелился бы я без денег покинуть Корфу.

По окончании недели, сидя за столом, за три часа до полуночи, я услышал окрик «Кто идет» от моего караула в кордегардии. Мой лейтенант выходит и заходит минуту спустя, говоря, что приличный человек, говорящий по-итальянски, пришел сказать мне что-то важное. Я приглашаю его войти, и в сопровождении лейтенанта тот входит и поражает меня, говоря с грустным видом: «Послезавтра, в воскресенье, пресвятейший отец Делдимопуло вас огласит отлучением в форме Катаромонахии [23] 23
  проклятие – греч.


[Закрыть]. Если вы ему не помешаете, гнилостная лихорадка перенесет вас в мир иной за шесть недель».

– Я никогда не слышал о таком снадобье.

– Это не снадобье. Это проклятие, насылаемое святой церковью через руку, которая обладает такой силой.

– Почему этот священник хочет меня убить таким образом?

– Вы возмутили мир и благопристойность в его приходе. Вы овладели несколькими девственницами, на которых теперь их бывшие возлюбленные не хотят жениться.