Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Останьтесь.

– Вы станете доброй и нежной со мной, какой вы были, может быть, к несчастью для меня.

– Увы! Я должна раскаяться и обещать Богу больше не падать. Я говорю вам остаться, потому что я уверена, что в восемь-десять дней у нас с вами войдет в привычку, что я буду любить вас как отца или брата, и для вас станет возможно обнять меня, как если бы я была ваша сестра или дочь.

– И вы говорите, что вы в этом уверены?

– Да, дорогой мой друг, уверена.

– Вы ошибаетесь.

– Позвольте мне ошибаться. Верите ли вы, что я рада буду ошибиться?

– Великий Боже! Что я слышу! Я вижу, что это правда. Ах, несчастная набожность!

– Почему несчастная?

– Ничего, дорогой друг, слишком долго объяснять, и я сам рискую. Не будем больше говорить. Я остаюсь у вас.

Я вышел, действительно огорченный, более этой девушкой, чем собой, видя себя обманутым тем, что она мне сказала о власти, которую имеет над ней религия, о которой она услышала плохое. Я видел, что должен раскрыться, потому что даже когда настанет время снова наслаждаться ею, застав ее врасплох в тот момент, когда мои слова или мои ласки внесут смятение в ее душу, наступит воскресение, и новое обещание, данное исповеднику, снова сделает ее недовольной и несговорчивой. Она уверяет, что любит меня и надеется, что сможет любить меня по-другому. Чудовищное желание, которое может существовать только в честной душе, ставшей рабой религии, которая заставляет ее усматривать преступление там, где для природы его не существует.

Я вернулся к себе в полдень, и дон Диего решил оказать мне любезность, пообедав со мной. Его дочь спустилась только к десерту. Я попросил ее присесть, вежливый, но грустный и холодный. Дон Диего спросил у нее, не поднимался ли я ночью, чтобы подойти к ее кровати, он издевался над ней, она отвечала, что не унижает меня никакими подозрениями, и что ее сдержанность – вполне обычная. Я положил конец этому разговору, оценив ее скромность и заверив его, что она была бы права, опасаясь меня, если бы законы долга не имели бы надо мной большей силы, чем желания, которые внушили бы мне ее чары. Дон Диего нашел это объяснение в любви тонким и достойным кавалера древнего Круглого Стола. Я должен был посмеяться над этим. Дочь сказала отцу, что я насмехаюсь над ней, и он ответил, что уверен, что нет, и что он даже думает, что я познакомился с ней за некоторое время до того, как пришел к нему просить разрешения отвести ее на бал. Она поклялась, что он ошибается.

– Вы напрасно поклялись, – сказал я ей. Ваш отец знает об этом больше, чем вы.

– Как? Вы меня видели? Где же?

– В церкви Соледад, придя туда принять святое причастие и выходя после мессы из церкви, вместе с вашей маленькой кузиной, с которой вы встретились у дверей. Я следовал за вами издалека, и вы можете догадаться об остальном.

Донна Игнасия была растеряна, хотя ее отец и торжествовал и восхищался своей проницательностью. Он сказал, что идет на los toros [18] 18
  бой быков


[Закрыть], что день чудесный и что туда следует идти рано, потому что там будет весь Мадрид. Я там никогда не был, он посоветовал мне пойти и сказал дочери, чтобы пошла со мной. Она спросила меня нежно, приятна ли будет мне ее компания. Я ответил, что да, но с условием, что она приведет с собой свою кузину, потому что я влюблен в нее. Ее отец разразился смехом; дочь сказала, что верит этому; она пошла за ней, и мы пошли в большой амфитеатр за воротами Алькала, где давали это замечательное жестокое зрелище, любимое нацией. Не следовало опаздывать. Почти все ложи были или заняты, или арендованы. Мы вошли в одну, где были только две дамы, из которых одна, та, что заставила меня рассмеяться, была та самая герцогиня де Вилладариас, которую мы видели накануне в церкви «де Атоша». Мои девицы сели, естественно, впереди, а я – на более приподнятой скамейке как раз позади герцогини, у которой голова получалась между моих колен.

Она поздравила меня по-французски по поводу счастливого случая, который свел нас в церкви и теперь, на спектакле. Донна Игнасия была перед ней, она расхвалила ее, спросила у меня, любовница ли она мне или жена, и я ответил, что это красавица, по которой я напрасно вздыхаю. Она смеется, не хочет этому поверить и начинает разговаривать с донной Игнасией, высказывая ей самые милые вещи о любви, предполагая ее столь же опытной, как она. Она говорит ей на ушко, та краснеет, герцогиня пылает, она смеется от всего сердца, говорит мне, что это самая прекрасная девушка Мадрида, что она не спрашивает у меня, кто она, но будет счастлива, если я захочу прийти к ней на обед в компании с этой очаровательной девушкой. Я обещаю ей это, потому что, не могу поступить иначе, но избегаю просить ее назначить день. Она заставляет меня, однако, пообещать ей прийти с визитом завтра в четыре часа. То, что меня пугает, это, что она говорит мне, что будет одна. Это означает рандеву, по правилам и по форме; она была красива, но слишком знаменита, мой визит наделал бы слишком много разговоров. Начался бой, и воцарилось всеобщее молчание, потому что этот спектакль приковывает к себе внимание всей нации.

Бык вышел из маленькой двери, свирепый, и быстро прошел на арену, затем остановился и посмотрел направо и налево, как бы для того, чтобы увидеть того, кто смеет ему противостоять. Он видит человека на лошади, который несется на него галопом, с длинной пикой в руке; бык бежит навстречу, и пикадорнаносит ему удар своей пикой, одновременно уклонившись, бык бросается вдогонку, и если он не вонзил один из своих рогов в живот лошади при первой встрече, он делает это при второй, при третьей или четвертой, а часто и каждый раз, так что лошадь бежит по арене, теряя и волоча за собой свои кишки, орошая ее своей кровью, которая вытекает на бегу из ее ран, пока не падает мертвой. Редко бывает, чтобы бык получил удар копьем настолько точно направленный, что он заставляет его сразу пасть мертвым. Когда это случается, президенты праздника присуждают быка храброму и умелому пикадору, который смог его убить.

Очень часто бывает, что бык убивает лошадь и человека, который на ней сидит. На эту жестокость смотрят хладнокровно; она заставляет содрогаться иностранца. После одного быка выпускают другого, как и другую лошадь. То, что доставляло мне страдание в этом варварском спектакле, на котором я бывал несколько раз, это что лошадь, которой я сочувствовал гораздо больше, чем быку, гибла, приносимая в жертву, из-за трусости негодяя, сидящего на ней. Восхищаться же меня заставляла в этом жестоком спектакле легкость и отвага испанцев, которые бегут на арене навстречу озверевшему быку, который, хотя и удерживаемый служителями с помощью веревок, не перестает бросаться то на одного, то на другого из тех, кто его ранит, а затем уклоняется от его ярости, разбегаясь, но не поворачиваясь к нему спиной. Эти отважные не имеют другой защиты, кроме большого черного плаща, прикрепленного на конце пики. Когда они видят, что бык готов броситься на них, они вытягивают вперед пику, показывая быку распахнутый плащ; обманутое животное оставляет человека, бросаясь на плащ, и дерзкий спасается с удивительной ловкостью. Он бежит, делая кульбиты и опасные прыжки, иногда перепрыгивая через барьеры. Это все занимает зрителя и может доставить ему какое-то удовольствие, но, оценивая все вместе, этот спектакль представляется мне грустным и отвратительным. Он дорог. Затраты составляют часто четыре-пять тысяч пистолей. Во всех городах Испании есть театры для этих сражений. Когда король в Мадриде, там бывает весь двор, за исключением его самого, который предпочитает охоту. Карл III ходил на нее каждый день, исключая Святую пятницу.

Я проводил обратно к себе двух кузин, которые осыпали меня тысячей благодарностей. Я удержал дурнушку на ужин, и она, как и в предыдущий день, осталась спать; но дон Диего ужинал в городе, и наш ужин получился весьма грустным, потому что, будучи в плохом настроении, я не находил тем для развлекательных разговоров. Донна Игнасия также была мрачной и задумчивой, так как когда она спросила, пойду ли я действительно к герцогине, как обещал, я ответил, что поступил бы невежливо, не пойдя туда.

– Мы пойдем как-нибудь к ней обедать все вместе, – сказал я ей.

– Ох! Что до этого, то нет.

– Почему?

– Потому что она безумная. Она говорила мне на ухо вещи, от которых я бы почувствовала себя оскорбленной, если бы не подумала, что считая меня себе ровней, она думала, что оказывает мне честь.

Мы встали из-за стола и, отослав Филиппу, сели на балконе, чтобы дождаться дона Диего и насладиться легким ветерком, таким освежающим при этой жаре. Сидя друг около друга на кафельной скамье, вкусно поевшие, охваченные любовью, в таинственной темноте, которая, не мешая влюбленным ясно видеть друг друга, заставляет надеяться, что их не видит никто, мы влюблено переглядывались. Я опустил свою руку на донну Игнасию и приклеился губами к ее прекрасному рту. Прижавшись тесно ко мне, она спросила, пойду ли я завтра к герцогине.

– Нет, – сказал я ей, – если вы мне пообещаете не ходить в воскресение к исповеди.

– Что скажет мой отец исповедник, если я не приду?

– Ничего, если он знает свое дело. Будем рассудительны, прошу вас.

Мы оба находились в самой решительной позе, и кузина, которая видела, что мы почти готовы предаться любви, забилась в угол балкона, стоя и повернувшись к нам спиной. Не двигаясь, не меняя позы, не убирая моей руки, которая наслаждалась, приложившись к ее любящему сердцу, я спрашивал ее, разве в такой момент она думает, что раскается в воскресенье в нежном проступке, которому она сейчас готова предаться.

– Нет, я сейчас не думаю о смущении, которое буду испытывать перед исповедником; но если вы заставляете меня думать об этом, я вам отвечу, что наверняка я ему исповедаюсь.

– И потом, когда вы ему исповедаетесь, продолжите ли вы меня любить, как вы поступаете сейчас?

– Я должна надеяться на Бога, что он даст мне силы больше его не оскорблять.

– Могу заверить вас, моя дорогая, что если вы будете продолжать меня любить, Бог не даст вам этих сил. Но, поскольку я предвижу, что с вашей стороны вы приложите силы, чтобы заслужить эту милость, я с отчаянием предвижу, что, по крайней мере, в воскресенье вечером вы воздержитесь от этого сладкого греха, который мы сейчас совершаем.

– Увы, мой дорогой друг! Это правда! Но зачем об этом думать сейчас?

– Это говорит мое сердце; ваше же подвержено квиетизму [19] 19
  религиозному безразличию – прим. перев.


[Закрыть]намного более преступному, чем плотские утехи, которые амур предоставляет нам столь щедро. Я не могу и наполовину быть с вами в этом злодействе, запрещенном моей религией, несмотря на то, что я вас обожаю и что сейчас я счастливейший из людей. Наконец, одно из двух. Либо пообещайте мне не ходить на исповедь все время, пока я остаюсь в Мадриде, либо терпите, что я стану в этот момент несчастнейшим из смертных, отстранившись от вас, так как я не могу чистосердечно предаваться любви, сознавая то горе, которое причинит мне ваше сопротивление в воскресенье.

– Ах, дорогой друг! Теперь вы жестоки, вы делаете меня несчастной. Я не могу согласиться дать вам это обещание.

При этом ответе я сделался неподвижен, я не продвигался вперед, и я сделал ее действительно несчастной, для того, чтобы она стала в полной мере счастливой в будущем; это стоило мне сил, но я все вытерпел, будучи уверен, что мое страдание не продлится долго. Донна Игнасия, которую я при этом не отпускал, была в отчаянии, видя меня в бездействии; стыдливость мешала ей добиваться меня в открытую, но она позволила мне удвоить свои ласки, упрекая ее за соблазнение и за безжалостность. В этот момент ее кузина повернулась и сказала, что входит дон Диего. Мы вернулись в приличную позу и кузина села возле меня, Дон Диего поздоровался со мной, затем вышел, пожелав нам доброго сна. Я сделал грустное лицо очаровательной донне Игнасии, которую я обожал, которая выразила мне сочувствие, что я должен был понять также как то, что она так же счастлива, как и я.

Загасив свечу, я провел полчаса, шпионя за ней через стекло. Сидя в кресле с унылым видом, она ни словом не отвечала на то, что говорила ей кузина и что я не мог слышать. Кузина пошла спать, я подумал о том, что она решится прийти в мою постель, и я вернулся в нее, но я ошибался. На следующий день, очень рано, они покинули мою комнату, и в полдень дон Диего спустился, чтобы обедать со мной и сказал, что его дочь, у которой разболелась голова, даже не пошла к мессе. Она в кровати, дремлет.

– Нужно убедить ее поесть что-нибудь.

– Наоборот, ей хорошо до вечера не есть, и она поужинает с вами.

После сиесты я пошел составить ей компанию, сидя возле нее и говоря в продолжение трех часов все то, что может влюбленный, вроде меня, говорить девушке, которую следует убедить изменить свое поведение, чтобы стать счастливой; она держалась все время с закрытыми глазами, ничего мне не отвечая и только вздыхая, когда я говорил ей что-то особенно трогательное. Я покинул ее, чтобы пойти прогуляться по Прадо С.-Жеронимо, сказав ей, что если она не спустится поужинать со мной, я решу, что она не хочет больше меня видеть. Она испугалась угрозы и пришла к столу, когда я уже не надеялся, но бледная и расстроенная. Она ела очень мало и ничего не говорила, потому что я ее убедил, и она не знала, что сказать. Слезы, которые время от времени скатывались из глаз по ее красивому лицу, пронзали мне душу. Страдание, которое она мне причиняла, было невыносимо, я боялся, что не смогу выдержать, потому что я ее любил, и у меня в Мадриде не было другого отвлечения, которое могло бы избавить меня от этого воздержания. Перед тем, как подняться к себе, она спросила, сделал ли я визит к герцогине, как обещал, и мне показалось, что она немного повеселела, когда я сказал, что не делал этого, что может подтвердить Филиппа, потому что это она отнесла письмо, в котором я просил прощения у дамы за то, что не имел чести прийти к ней сегодня.

– Но вы пойдете в другой день.

– Нет, моя дорогая, потому что вижу, что это вас огорчит.

Я нежно обнял донну Игнасию, вздыхая, и она оставила меня, печального, как и она.

Я видел очень хорошо, что ожидаю от нее слишком многого; но я имел основания надеяться ее переубедить, потому что понимал всю силу ее стремления к любви. Я не верил, что она будет обсуждать это с Богом, – но со своим исповедником. Она сама мне сказала, что окажется в затруднительном положении с исповедником, если прекратит ходить на исповедь; исполненная благочестия и испанского чувства гордости, она не могла решиться ни обманывать исповедника, ни сочетать свою любовь с тем, что она считала своим религиозным долгом. Она думала верно. В пятницу и в субботу ничего не изменилось. Ее отец, который понял, что мы влюблены, заставлял ее обедать и ужинать со мной, рассчитывая на чувства того и другого. Он спускался только тогда, когда я просил его прийти. Его дочь ушла от меня в субботу вечером с видом, более грустным, чем обычно, отвернув голову, когда я хотел дать ей поцелуй, которым собирался заверить ее в моем постоянстве. Я видел, в чем тут дело. Она должна была пойти назавтра принять святое причастие. Я восхищался чистотой ее души, я любовался ею, видя войну, которую должны вести в ее душе две страсти. Я начал ей сочувствовать и раскаиваться, что стал действовать таким образом, что мог потерять все, не удовольствовавшись лишь частью.

Желая убедиться во всем собственными глазами, я поднялся рано утром, оделся в одиночку и ждал, когда она выйдет. Я знал, что она зайдет за своей маленькой кузиной; я вышел вслед за ней и пошел прямо в церковь «Соледад», где встал позади двери в исповедальню, откуда видел всех, находящихся в церкви, а меня не могли увидеть. Четверть часа спустя я вижу входящих кузин, которые помолились, а затем разделились. Одна пошла к одной исповедальне, а другая – ко второй. Я следил за донной Игнасией. Она вошла в свою очередь в нишу, и я увидел исповедника, который, дав сначала отпущение грехов направо, повернул затем голову налево, чтобы выслушать донну Игнасию. Эта исповедь меня огорчала, возмущала, потому что она никак не кончалась; что она ему, наконец, говорит? Я видел, что исповедник время от времени говорит что-то кающейся. Я собирался уйти. Это длилось час. Я выслушал три мессы. Наконец, я увидел, что она встает. Я увидел ее некрасивую кузину у алтаря, принимающую причастие.

Донна Игнасия, с опущенными глазами и с видом святой, опустилась на колени на моей стороне, где я не мог ее видеть; я понял, что она слушает мессу, что говорится с алтаря, находящегося в четырех шагах от нее. Я ожидал увидеть ее по окончании мессы у алтаря, принимающей причастие, но этого не было. Я увидел ее присоединившейся к кузине у выхода из церкви, и уходящей. Все ясно. Она искренне покаялась, говорил я себе, она призналась в своей страсти, исповедник потребовал от нее жертвы, которую она не могла ему пообещать, мучитель, верный своему ремеслу, отказал ей в благословении. Все потеряно. Что будет? Мое спокойствие и спокойствие этой достойной девушки, набожной, порядочной и бесконечно влюбленной, требовали, чтобы я покинул этот дом. Несчастный! Я должен был удовольствоваться тем, что видел бы ее время от времени случайным образом. Я увижу ее сегодня, обедающую со мною, всю в слезах. Я должен избавить ее от этого ада.

Я пошел к себе очень грустный, очень недовольный собой, и отослал парикмахера, потому что захотел лечь в кровать, я сказал бискайке не подавать мне обед, пока я не позову; я слышал, как вошла донна Игнасия, я не захотел ее видеть, я заперся, лег и спал до часу. Я поднялся, приказал, чтобы подавали обед и известили отца или дочь, чтобы спускались обедать, и увидел дочь, одетую в черный корсет, обшитый шелковыми лентами. В Европе нет более соблазнительной одежды для женщины с прекрасной грудью и тонкой талией. Видя ее столь красивой и обратив внимание на ее безмятежный вид, я не мог удержаться, чтобы не сделать ей комплимент. Не ожидая от нее такого поведения, я забыл, что она накануне отказала мне в поцелуе, я обнял ее и нашел ее нежной как ягненок. Но спустилась Филиппа, я ничего не сказал, и мы сели за стол. Я раздумывал об этом изменении, и решил, что испанка перепрыгнула ров; она приняла решение. Я счастлив! Но не следует ничего говорить, надо сделать вид, что ничего не знаешь, и посмотреть, что будет.

Совершенно не скрывая удовлетворения, что омывало мою душу, я говорил ей о любви всякий раз, как нас оставляла Филиппа, и видел, что она не только раскованна, но и охвачена страстью. Она спросила у меня, перед тем, как мы встали из-за стола, люблю ли я еще ее, и, в восторге от моего ответа, попросила отвести ее на корриду. Быстрей парикмахера! Я одеваю одежду, отороченную лионской тафтой, которую еще не надевал, и мы идем пешком на эту битву, не имея терпения дожидаться коляски и боясь, что не найдем места, но находим два в большой ложе, и она рада, что не видит возле меня, как в прошлый раз, своей соперницы.

После боя день был замечательный, и она захотела, чтобы я прошелся с ней по Прадо, где мы встретили все, что есть самого галантного в Мадриде из мужчин и женщин. Держа меня под руку, она, казалось, старалась показать, что принадлежит мне, и наполняла мою душу радостью.

Но вот встречается и посол Венеции, пешком, как и мы, со своим любимцем Мануччи. Они прибыли из Аранхуэса этим же днем, и я об этом не знал. Они подошли со всей испанской вежливостью, и посол сделал мне комплимент, который бесконечно польстил донне Филиппе, которая сделала вид, что его не слышит. Проделав круг по Променаде, он нас покинул, сказав, что я доставлю ему удовольствие, придя обедать завтра. К вечеру мы пошли поесть мороженого и вернулись к себе, где встретили дона Диего, который поздравил дочь, видя, что она в хорошем настроении и развеселилась, проведя день со мной. Я просил его поужинать с нами, он согласился и развлекал нас множеством маленьких галантных историй, которые все более раскрывали мне его добрый характер. Но прежде, чем подняться в свою комнату он вдруг сказал мне такие слова, переведенные здесь буквально, и которыми он меня удивил:

–  Амиго дон Хаиме, оставляю вас здесь наслаждаться на балконе свежей ночью вместе с моей дочерью, я рад, что вы ее любите, и заверяю вас, что только от вас зависит стать моим зятем, как только вы сделаете так, что я смогу сказать, что уверен vuestra noblezza (в вашем благородстве).

– Я был бы чрезвычайно счастлив, моя очаровательная подруга, – сказал я его дочери, как только мы остались одни, – если бы это можно было сделать, но знайте, что в моей стране называют благородными только тех, кто по своему рождению имеет право руководить государством. Я был бы благороден, родись я в Испании; но таков, как я есть, я вас обожаю, и смею надеяться, что вы сделаете меня полностью счастливым.

– Да, дорогой мой друг, полностью, но я хочу быть и сама также счастливой. Никакой неверности.

– Ни малейшей. Слово чести.

– Пойдемте же, укроемся на этом балконе.

– Подождем четверть часа. Погасите свечи и не запирайте дверь. Скажите мне, мой ангел, как пришло ко мне счастье? Я этого совсем не ожидал.

– Если это счастье, вы обязаны им некоей тирании, которая хотела ввергнуть меня в отчаяние. Бог добр и он не хочет, я в этом уверена, чтобы я стала своим собственным мучителем. Когда я сказала моему исповеднику, что мне совершенно невозможно перестать вас любить, но можно не совершать с вами никаких крайностей, он сказал мне, что я не могу доверять вам до такой степени, тем более, что я ощущаю себя столь слабой. Поскольку это так, он хотел, чтобы я обещала ему не оставаться больше с вами наедине. Я сказала ему, что не могу этого обещать, и он не захотел отпускать мне грехи. Я пережила впервые в жизни эту обиду с такой силой, на которую не думала, что способна, и, предав себя в руки Господа, я сказала: «Сеньор, ваша воля будет исполнена». Я приняла, в ожидании мессы, свою судьбу. Пока вы меня любите, я буду только вашей, а когда вы покинете Испанию, я найду себе другого духовника. Того, который мне сочувствует и с которым моя душа будет спокойна. Моя кузина, которой я все сказала, была очень удивлена, но у нее мало ума. Она не знает, что для меня это лишь временное заблуждение.

После этого заявления, которое показало мне всю красоту ее души, я заключил ее в мои объятия и отвел ее в мою кровать, где продержал до первых лучей зари, полностью лишенную сомнений. Она оставила меня еще более влюбленным, чем всегда.