Текст книги "По дороге к любви"
Автор книги: Дж. А. Редмирски
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 15
Я просыпаюсь, когда уже темно, машина едет медленно. Не знаю, сколько я проспала, но мне кажется, всю ночь, несмотря на то что сидела, свернувшись калачиком в кресле и прислонившись головой к двери. Немного только затекли мышцы, как и тогда в автобусе, а в остальном чувствую себя прекрасно.
– Где мы едем? – спрашиваю я, прикрывая ладошкой зевоту.
– Где-то в районе Веллингтона, штат Канзас, – отвечает Эндрю. – Ты долго спала.
Выпрямляюсь совсем, протираю глаза, устраиваюсь поудобней и гляжу на дорогу. Эндрю куда-то сворачивает.
– Ну да, выспалась лучше, чем тогда в автобусе, когда продрыхла всю дорогу от Северной Каролины до Вайоминга. – Я бросаю взгляд на голубые циферки на проигрывателе: 22:14. Из динамиков доносится тихая музыка. Сразу вспоминаю, как мы познакомились, и улыбаюсь в душе: пока я спала, громко музыку он не включал. – А ты как? – спрашиваю я, глядя на Эндрю, половина его лица скрыта в тени. – Я, конечно, боюсь предлагать, ведь машина все-таки не твоя, а отцовская, но учти, я неплохо вожу, могу сменить, если что.
– А ты не бойся, – отвечает он. – Это же только машина. Драгоценный антиквариат, и мой старик подвесит тебя на люстре, если узнает, что ты садилась за руль. Хотя лично я ничего не имею против и ему не скажу.
Даже в темноте мне видно, как по губам его пробегает усмешка.
– Да? А вдруг сам догадается? Я уж теперь не знаю, хочу ли.
– Он же умирает, забыла? Что он тебе сделает?
– Это не смешно, Эндрю.
Да он и сам понимает, что не смешно. Конечно, это у него игра такая, играет в нее сам с собой, лишь бы забыть о том, что гложет его постоянно, лишь бы справиться с душевным страданием. Как долго еще он продержится? Неуместные шутки скоро иссякнут, и он не будет знать, что делать с собой и со своей болью.
– Остановимся у следующего мотеля, – говорит Эндрю, сворачивая на другую дорогу. – Мне надо немного поспать. – Искоса смотрит на меня. – Номера, естественно, разные.
Я рада, что он сразу оговорил этот пункт. Колесить с ним в одной машине по дорогам Америки – еще куда ни шло, но ночевать в одном номере я не готова.
– Отлично, – отвечаю я. – Мне нужно принять душ и не меньше часа драить зубы.
– Кто бы возражал… – пытается пошутить он.
– Ой-ой-ой, от тебя тоже не розами пахнет.
– Знаю, – отзывается он, прикладывает ко рту ладонь чашечкой, резко выдыхает. – Запашок, будто я ел чертову запеканку, которую моя тетушка готовит каждый год в День благодарения.
– Интересно, из чего черти делают запеканку? Из дохлых крыс? – громко смеюсь я и делаю вид, что меня выворачивает наизнанку.
Эндрю тоже смеется.
– Ну, в этом что-то есть, все может быть… Я обожаю свою тетю Дину, но не могу не признать, что Господь не благословил ее даром кулинарного искусства.
– Похоже, мою маму тоже.
– Наверное, очень противно с детства питаться лапшой быстрого приготовления и черствыми пирожками, разогретыми в микроволновке.
Я качаю головой:
– А я просто взяла и сама научилась готовить… Не забудь, я ведь ем только здоровую пищу!
Сероватый свет уличных фонарей освещает улыбающееся лицо Эндрю.
– Да-да, чуть не забыл, долой бургеры и жареную картошку, наша маленькая принцесса ест только рисовые хлебцы!
Протестовать против такого титула не очень хочется.
Через несколько минут притормаживаем возле двухэтажного здания мотеля, заезжаем на стоянку. В номера здесь можно входить прямо с улицы. Выбираемся из машины, разминаем ноги, а Эндрю еще и руки, и шею, и еще много чего, потом берем сумки. Гитару он оставляет в машине.
– Не забудь запереть дверь, – произносит он со значением.
Заходим в холл, где пахнет кофе и мешками от пылесоса.
– Два одноместных. Если можно, рядом, – говорит Эндрю, доставая из заднего кармана бумажник.
Я сдвигаю сумочку на живот, достаю кошелек на молнии.
– За себя я могу заплатить сама.
– Нет уж, платить буду я.
– Я серьезно, позволь мне заплатить.
– Я же сказал – нет, убери свои деньги.
Неохотно повинуюсь.
Женщина средних лет с седеющими светлыми волосами, собранными на затылке в неопрятный пучок, тупо нас разглядывает. Потом стучит по клавиатуре, чтобы узнать, какие номера свободны.
– Для курящих или для некурящих? – смотрит она на Эндрю.
Замечаю, как она скользит взглядом по его мускулистой руке, когда он ищет в кармане кредитную карту.
– Для некурящих.
Щелк, щелк, щелк. Щелк, щелк, щелк. То по клавишам, то мышкой.
– Рядом есть только одиночный для курящих и одиночный для некурящих.
– Берем. – Он вручает ей карту.
Двумя пальцами женщина берет карту, а сама не отрывает глаз от его руки, подмечая малейшее шевеление мышц, а затем исчезает за стойкой.
«Вот шлюха!»
Заплатив, выходим обратно к машине, и Эндрю забирает гитару.
– Надо было раньше подумать, конечно, – говорит он, когда мы идем к нашим номерам, – но если хочешь есть, могу пробежаться по улице, принести что-нибудь.
– Нет, все в порядке. Спасибо.
– Точно?
– Да, что-то совсем не хочется… Если проголодаюсь, возьму что-нибудь в автомате.
Он сует карточку-ключ в щель, загорается зеленая лампочка. Берется за ручку, щелчок, дверь открывается.
– Но там же все только вредное. Сахар, жир, – намекает Эндрю на мое пристрастие к здоровой еде.
Входим в номер, довольно унылый, с узенькой односпальной кроватью, притиснутой к стене. Покрывало отвратительного коричневого цвета, даже жутко становится. Впрочем, запах в номере приятный, чувствуется, что здесь чистенько и в целом довольно прилично, но я, когда сплю в мотеле, всегда снимаю с кровати покрывало: бог знает, когда его стирали в последний раз и какая там может быть зараза.
Эндрю шумно вдыхает воздух, принюхиваясь.
– Этот для некурящих. – Он оглядывает строгим взглядом стены. – Значит, располагайся.
Прислоняет гитару к стене, проходит в маленькую ванную, включает свет, проверяет вентилятор, возвращается, подходит к окну напротив кровати, проверяет кондиционер: сейчас как-никак середина июля. Потом подходит к кровати, осторожно откидывает одеяло и придирчиво изучает простыни и подушку.
– Что ты ищешь?
– Хочу убедиться, что белье чистое, не хватало, чтобы ты спала на вонючих простынях.
Краснею и отворачиваюсь, чтобы он не заметил.
– Спать, конечно, еще рановато, – говорит он, отходя от кровати, и берет гитару, – но я что-то подустал за баранкой, хочется прилечь.
– Да ты не спал практически с самого Шайенна. – Я кладу свои вещи в изножье кровати.
– И то правда, – соглашается он. – Значит, я на ногах уже часов восемнадцать. Вот черт, а я и не думал.
– Зато усталость за тебя подумала.
Он идет к двери, кладет пальцы на серебристую ручку, и дверь со щелчком открывается. Я стою, где стояла: возле кровати. Ситуация неловкая, но длится она недолго.
– Ну давай, до утра, – говорит он. – В случае чего я рядом, в сто десятом, зови, стучи, колоти в стенку, если понадобится.
В лице доброта и искренность, больше ничего.
Киваю и улыбаюсь в ответ:
– Ну, доброй ночи.
– Доброй ночи. – Он выходит, тихо прикрыв за собой дверь.
Я остаюсь одна, стою как столб, думаю о нем, но как-то рассеянно и всего пару секунд, потом решительно трясу головой и начинаю рыться в сумке. Да-а, в первый раз за двое суток я наконец приму душ. Какой кайф! Достаю чистые трусики, любимые белые шорты из хлопка и футболку с розовыми и голубыми полосками по коротким рукавам. Нахожу зубную щетку, пасту, жидкость для полоскания рта и иду в ванную. Раздеваюсь догола. Ох, как приятно скинуть на пол грязное белье (целых двое суток не меняла!). Гляжусь в зеркало. Боже мой, ну и рожа! Макияж стерся, туши на ресницах почти совсем не осталось. Из косы выбилось еще больше прядей, а с одной стороны прическа вообще похожа на осиное гнездо.
Неужели в таком виде я ехала в машине рядом с Эндрю?!
Стаскиваю резинку, закрепляющую косу, пальцами распускаю волосы. Сначала чищу зубы, потом держу во рту порцию мятной жидкости для полоскания, пока не перестает жечь.
Пустив горячую воду в душе, чувствую, что я в раю. Стою под душем бесконечно долго, не хочется выходить, с наслаждением ощущаю, как горячие струи омывают меня, пока не ловлю себя на том, что сейчас вот так и усну стоя. Намыливаюсь с головы до ног, все закоулки, дважды. Господи, как же давно я не мылась! И в заключение брею ноги – счастлива наконец избавиться от этой шерсти, лезущей непонятно откуда. Заворачиваю краны, тянусь за мотельным полотенцем, висящим на вешалке над сливным бачком.
Слышу за стенкой в номере Эндрю шум воды. Воображаю, как он стоит под душем, в этой картине нет никакой эротики, ничего извращенного, хотя представить такое очень даже легко. Я думаю о нем вообще, о том, куда мы с ним едем и зачем все это. Потом думаю о его отце, и сердце мое сжимается. Я понимаю, как Эндрю страдает, и чувствую себя беспомощной. Мне очень хочется ему помочь, но я не знаю как. В конце концов чуть не усилием воли гоню эти мысли и начинаю размышлять о себе, о собственной жизни и ее проблемах, никак не связанных с Эндрю и его проблемами.
Надеюсь, о своих проблемах мне никогда не придется ему рассказывать, о том, что заставило меня предпринять эту безумную автобусную экскурсию в никуда, потому что тогда я начну мучиться угрызениями совести и считать себя себялюбивой дурой. Разве можно сравнивать мои проблемы и его? Это же небо и земля.
Ложусь в постель с мокрыми волосами, для начала расчесав их пятерней. Включаю телевизор. Я не чувствую никакой усталости, потому что почти всю дорогу от Денвера спала. Переключаю каналы, пока не натыкаюсь на какой-то фильм, где играет Джет Ли. Но смотрю вполглаза, лишь бы был какой-то шум в комнате.
Четыре раза звонила мама, оставила четыре сообщения.
От Натали по-прежнему ничего.
– Как там в Виргинии, чем занимаешься? – слышу я мамин голос в ухе. – Надеюсь, не скучаешь.
– Да, оттягиваюсь по полной. А у тебя как дела?
Мама хихикает на другом конце страны, и мне инстинктивно становится противно. Значит, рядом с ней мужчина. Тьфу, надеюсь, она говорит со мной не в постели и голая, а какой-то козел не лижет ей спину.
– У меня все хорошо, деточка, – отвечает она. – С Роджером продолжаем встречаться, на выходные едем в круиз.
– Рада за тебя, мама.
Снова хихикает.
Я морщу нос.
– Ну, хорошо, деточка. Мне надо идти. Ну, перестань же, Роджер! – Снова хихикает.
Господи, меня сейчас стошнит!
– Я просто хотела узнать, как у тебя дела. Позвони завтра, расскажешь, что нового, хорошо?
– Хорошо, мама. Позвоню. Я люблю тебя.
Отключаемся, я кладу телефон на кровать. Откидываюсь на подушки и невольно думаю о том, что за стенкой сейчас Эндрю. Может быть, тоже сидит на кровати головой к этой же стенке. Начинаю снова щелкать каналы, пока не вижу, что пошла уже по второму кругу, а может, и по третьему, не знаю.
Сползаю ниже, оглядываю комнату.
Вдруг слышу: за стеной звенит гитара… Это же Эндрю играет! Сердце начинает стучать в странном ритме. Медленно поднимаюсь с подушек, чтобы лучше слышать. Мелодия медленная, тихая, кажется, даже жалобная. Потом идет рефрен, темп увеличивается, но совсем немного, а потом снова начинается жалоба, следующий куплет. Боже мой, как красиво!
Слушаю еще минут пятнадцать, он все играет, потом гитара умолкает. Телевизор я давно выключила, сразу, как только услышала музыку, и теперь до слуха доносятся только звуки падающих капель из ванной и шум моторов въезжающих на стоянку или отъезжающих автомобилей.
Я постепенно засыпаю, и снова ко мне возвращается все тот же сон.
В то утро я не получила ни одной эсэмэски от Иэна, которые всегда получала еще в постели. Пыталась дозвониться до него, слушала гудки, но без толку, даже голосовая почта не включалась. Я пошла в школу. Но Иэн туда так и не пришел.
Когда я шла по коридору, все смотрели на меня, оборачивались. Некоторые отводили глаза. Когда в раздевалке я проходила мимо Дженнифер Парсонс, она вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Потом встретила девчонок из группы поддержки. Увидев меня, они неожиданно задрали носы и смотрели на меня как на прокаженную. Я не понимала, что происходит, было такое чувство, что я попала куда-то в зазеркалье, где все ведут себя очень странно. Никто со мной не разговаривал, но, черт возьми, ясно было, что все в школе знают что-то такое, чего не знаю я. Причем что-то ужасное. У меня никогда не было врагов, не считая девиц из группы поддержки, которые завидовали мне, потому что Иэн любил меня, а на них не обращал внимания. Что тут скажешь? Иэна Уолша любили все, девчонки бегали за ним толпами, и никого не волновало, что родители Иэна бедные и до сих пор сами возят его в школу на машине, даже Эмили Дертинг, самую богатую девочку в средней школе Миллбрука.
Она все равно по нему сохла.
Да и все остальные тоже.
Я подошла к своему шкафчику в раздевалке, надеясь скоро увидеть Натали: может, хоть она объяснит, что происходит. Стояла там дольше обычного, ждала, ждала, но ее все не было. Меня отыскал Деймон и рассказал, что случилось. Отвел в сторонку, в нишу с питьевыми фонтанчиками. Сердце у меня колотилось как сумасшедшее. Еще утром, едва проснувшись, еще до того, как проверила мобильник и увидела, что от Иэна нет сообщений, я уже знала: что-то не так, что-то случилось. Уже тогда мне стало не по себе, будто заболела, что ли. Словно уже знала…
– Кэмрин, – сказал Деймон, и я сразу поняла, что он хочет сообщить мне что-то очень серьезное, потому что и он, и Натали всегда называли меня просто Кэм. – Иэн вчера вечером попал в аварию…
У меня перехватило дыхание, я зажала ладонями готовый вырваться крик. Гортань разрывали рыдания, слезы ручьями текли по щекам.
– Его отвезли в больницу, и утром он умер.
Деймон очень старался рассказать мне все подробности, но я видела по его лицу, как ему трудно.
Я смотрела на него, а мир на моих глазах рассыпался на куски, и я не могла больше вынести этого и рухнула прямо Деймону в руки. Очнувшись, плакала без остановки, до тошноты, потом Натали наконец нашла нас, и они оба помогли мне добраться до школьного медпункта.
Просыпаюсь вся в поту, сердце бьется отчаянно. Отбрасываю простыню, сажусь на кровати, поджав колени и схватившись руками за голову, глубоко вздыхаю и еще раз. Такие кошмары давно уже не мучили меня. И именно этот сон был последний, который мне тогда приснился. Почему он снова вернулся?
* * *
Меня будит громкий стук в дверь. Я вскакиваю.
– Проснись и пой, красавица моя! – слышится мелодичный голос Эндрю за дверью.
Я даже не помню, как снова уснула после этого страшного сна. В узенькую щель между шторами пробиваются утренние лучи, на коричневом ковре под окном пляшет солнечный зайчик. Встаю с кровати, отбрасываю с лица взлохмаченные волосы, иду открывать дверь, а то он сейчас перебудит весь мотель.
Открываю, он стоит и таращит на меня глаза.
– Чертовка, – произносит, оглядывая меня с головы до ног, – что ты со мной делаешь?
Смотрю на себя, кажется, я не совсем проснулась, и вдруг до меня доходит, что я все еще в тоненьких белых шортах и университетской футболке, под которой нет лифчика. Господи, соски просвечивают сквозь ткань, горят, как красные фонарики! Поспешно складываю руки на груди, стараюсь не смотреть ему в глаза, он осторожно пролезает в комнату.
– Я хотел сказать, хорошо бы тебе одеться немного, – продолжает он с кривой улыбочкой, втаскивая в комнату свои сумки и гитару, – но, если хочешь, ходи так, я ничего не имею против.
Кручу головой, даю понять, что я – против, а сама пытаюсь спрятать улыбку.
Эндрю плюхается на стул у окна, кладет свой скарб на пол. На нем коричневые шорты ниже колен, простенькая серая футболка и низкие черные кроссовки. Носков не видно. Возможно, их нет вовсе. На лодыжке, прямо над косточкой, замечаю татуировку, похоже на круглый кельтский узор. Ноги как у настоящего бегуна: икры мускулистые и упругие.
– Подожди там, я сейчас. – Я иду к сумке, она на длинном комоде, с одной стороны которого стоит телевизор.
– Это надолго? – спрашивает Эндрю тоном следователя, ведущего допрос.
Вовремя вспомнив, что он говорил в отцовском доме, ответ я сначала тщательно обдумываю. Сказать «полчасика» (обычно как раз, чтобы привести себя в порядок) или напялить что под руку попадется и через пять минут быть готовой?
Он быстро приходит мне на помощь, и дилеммы как не бывало.
– У тебя две минуты.
– Две минуты?! – Я вне себя от возмущения.
Он кивает, а сам, хитрец, улыбается:
– Кажется, ты не глухая. Две минуты. – Поднимает два пальца, чтобы я вспомнила значение слова «две». – Не забывай, ты сама согласилась во всем меня слушаться.
– Помню-помню, но я надеялась, это будет что-нибудь дикое – например, показать голую задницу из машины или съесть жука…
Глаза его загораются, словно я подбросила ему парочку замечательных идей.
– Придет время, и голую задницу будешь показывать, и жуков глотать, наберись терпения.
«Черт возьми, язык мой – враг мой…»
Я ужасно злюсь, оборачиваюсь к нему, уперев руки в боки:
– И не подумаю…
Но тут вижу, как его глумливая улыбочка меняется. Теперь он похож на хитрого школьника, который ловко про вел училку… Оглядываю себя и что же вижу? Соски-то больше не закрыты, торчат вызывающе под тоненькой тканью футболки! Задохнувшись от неожиданности, в растерянности открываю рот. Вот зараза!
– Эндрю!
Он делает смущенное лицо и опускает глаза, но видно, что притворяется, шельма, а сам подглядывает из-под опущенных век, это же нечестно!
«Вот гад, как же он все-таки обалденно красив…»
– Эй, чем ворчать на мои правила, лучше бы подумала, чем прикрыть свои прелести. Они у тебя слишком красноречивы.
– Могу тебя уверить, не только они.
Ухмыльнувшись, хватаю сумку, босиком шлепаю в ванную, закрываю за собой дверь.
Гляжу в зеркало и улыбаюсь глупой улыбкой, как на снимках восьмидесятых годов.
Две минуты, говоришь? Ладно. Ныряю в лифчик, джинсы в обтяжку, прыгаю на месте, чтоб подтянуть повыше на попе. Так, молнию не забыть застегнуть. И пуговицу. Тщательно чищу зубы. Быстренько полощу рот. Буль-буль-буль. Тьфу. Расчесываю воронье гнездо на голове, мигом заплетаю косичку, свисающую на правое плечо. Так, чуть-чуть основы под макияж, тонкий слой пудры. И самое главное – тушь для ресниц. Губная пома…
Бум, бум, бум!
– Две минуты истекли!
Ну уж нет. Мажу губы помадой, потом стираю обрывком туалетной бумаги.
Наверняка улыбается там, за дверью, и когда через секунду я распахиваю ее, то вижу, что была права. Стоит в дверном проеме, подняв руки и упершись ладонями в притолоку. Футболка задралась и приоткрывает твердые кубики брюшного пресса. От пупка вниз спускается едва заметная полоска волосиков и исчезает под поясом шорт.
– Вот это да! Ты только глянь! – присвистывает он, загораживая дверной проем, но я точно не собираюсь никуда глядеть. – Я ж говорю: чем проще, тем красивее.
Иду прямо на него, отталкиваю с дороги, пользуясь удобным предлогом прижаться ладонями к его груди.
– Я и не знала, что стараюсь быть для тебя привлекательной, – говорю я не оборачиваясь; швыряю вещи, в которых спала, в сумку.
– Ну надо же, – продолжает он. – Прогресс налицо – быстро, сексуально и совершенно безалаберно. Я тобой горжусь!
А я и не сообразила. Совала одежду в сумку как попало, совсем забыла, что надо аккуратно складывать. Нет, я вовсе не перфекционистка, нет у меня такой мании. Просто человек такой, вот и все. С одиннадцатилетнего возраста привыкла аккуратно складывать одежду и быть опрятной.
ЭНДРЮ
Глава 16
Разговор про утреннюю сексуальную неудовлетворенность. Ладно, придется поставить точку, а то еще подумает, что мне от нее только этого и надо. В другое время и с какой-нибудь другой девицей я бы давно уже вылез из постели, чтобы спустить в унитаз презерватив… но толь ко не с Кэмрин. С ней все иначе. Как ни тяжко придется (ха-ха-ха!), но эти игры надо заканчивать. Наше путешествие – серьезное дело, для нас обоих. У меня только один шанс, чтобы сделать все как надо, и будь я проклят, если облажаюсь.
– Ну, куда едем теперь? – спрашивает она.
– Сначала завтрак, – отвечаю я, поднимая сумку с пола, – но это важный вопрос, надо все продумать.
Она берет с прикроватного столика мобильник, проверяет, нет ли сообщений, кладет его в сумочку.
Выходим.
Ага, наша капризуля Кэмрин снова демонстрирует норов.
– Эндрю, я не могу есть в таких местах, – говорит она, усаживаясь на пассажирское кресло.
Городишко маленький, почти все заведения – фаст-фуд, остальные еще закрыты, утро-то раннее.
– Я серьезно, – гнет она свою палку, надув губки.
Ну до чего приятно на нее смотреть! Хочется взять ее личико в ладони и облизать, как мороженое, чтоб она завизжала: грубиян неотесанный, похабник!
– Если ты не хочешь, чтобы я весь ближайший час ныла и жаловалась на живот, не заставляй меня есть эту дрянь, особенно утром.
Поворачиваюсь и нарочно смотрю на нее, поджав губы.
– Да брось, не преувеличивай.
Я начинаю подозревать, что она вовсе не преувеличивает.
Кэмрин качает головой, пристраивает локоть на дверцу машины, закусывает большой палец:
– Нет, я правду говорю, от фастфуда меня сразу тошнит. Я не капризничаю, поверь, у меня всегда такая проблема в дороге. Как ни поеду куда-нибудь с мамой или с Натали, всегда одно и то же. Вечно приходится сворачивать с дороги, искать, где можно прилично поесть, чтобы мне не было плохо.
Ладно, похоже, не врет.
– Ну хорошо, не плачь, я совсем не хочу, чтобы тебя стошнило, – весело смеюсь я. – Проедем немного дальше, через пару часов что-нибудь да откроется.
– Спасибо тебе, – благодарно улыбается она.
«Ладно, чего уж там, не стоит…»
Через два с половиной часа доезжаем до Овассо, штат Оклахома.
Кэмрин замечает черно-желтую вывеску и, кажется, призадумалась: может, все-таки плюнуть и зайти сюда?
– Единственное место, где можно прилично позавтракать, – говорю я, сворачивая на стоянку. – «Уоффл-хаус». На юге они на каждом углу. Типа «Старбакса».
– Пойдет, – кивает она. – Салаты тут дают?
– Послушай, я согласился не заставлять тебя есть фастфуд. – Я поворачиваюсь к ней всем корпусом. – Но ни о каких салатах мы не договаривались.
Кэмрин недовольно морщится, наконец снова кивает:
– Ладно, не буду есть салат, даже если он будет с курицей или другими вкусностями, про которые ты, наверное, даже и не слышал.
– Молодец. Откажись – и все. Скажи: «Фу, бяка», – решительным тоном заявляю я и в шутку дергаю головой от отвращения. – Ладно, пошли, не могу больше, есть хочется. Умираю с голода. Голодный мужчина – злой мужчина.
– Ты с самого утра злой, – бормочет она.
Хватаю ее за руку и вытаскиваю из машины, привлекаю к себе. Она пытается спрятать лицо, щеки так и пылают.
Мне нравится, как пахнет в таких местах, как «Уоффл-хаус». Тут витает запах свободы, романтики дальних дорог. Девяносто процентов посетителей, жующих рядом, тоже в пути. Водители грузовиков, путешественники, забредшие похмелиться алкоголики – все, кто не живет скучной, монотонной жизнью социального рабства.
Ресторан почти полон. Мы с Кэмрин занимаем кабинку поближе к грилю и подальше от высоких окон. Возле одного стоит обязательный музыкальный автомат – символ культуры подобных заведений.
Официантка приветствует нас улыбкой; она стоит перед нашим столиком с блокнотом, нацелив в него карандаш.
– Принести пока кофе?
Гляжу на Кэмрин, но она уже изучает лежащее перед ней меню.
– Мне стакан сладкого чая, – говорит она, не поднимая головы.
Официантка отмечает в блокноте и смотрит на меня.
– Кофе.
Она кивает и отправляется за напитками.
– А что, если судить по названиям, тут довольно прилично, – говорит Кэмрин, глядя в меню и подперев щеку кулачком.
Указательный палец ее скользит по гладкой поверхности и останавливается на списке салатов.
– Ты смотри, – поднимает она голову, – у них есть салат с жареным цыпленком и салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан.
Смотрит на меня с такой надеждой в глазах, что я не могу устоять.
Я сдаюсь. Полностью, окончательно и бесповоротно, черт бы меня подрал!
– Заказывай что хочешь, – говорю я тоном царя Соломона. – Я тебе все прощаю.
Хлопает глазами, кажется, слегка удивилась, что я уступаю с такой легкостью, потом глаза ее вдруг засияли, на губах расцвела благодарная улыбка. Закрывает меню, кладет на подставку. А тут и официантка возвращается с напитками.
– Выбрали что-нибудь? – спрашивает она, поставив перед нами стакан и чашку.
Кончик ее карандаша снова упирается в блокнот, словно и не покидал своего обычного места.
– Мне, пожалуйста… омлет «Фиеста», – говорит Кэмрин; наши глаза на секунду встречаются, и я вижу на ее лице едва заметную улыбку.
– С тостом или пресной лепешкой?
– С лепешкой.
– Мамалыгу, картофельные оладьи или помидоры?
– Картофельные оладьи.
Официантка записывает и смотрит на меня.
Секунду думаю:
– А мне, значит, салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан.
Улыбка Кэмрин моментально гаснет, она смотрит на меня с застывшим лицом. Подмигиваю и ставлю меню туда же.
– Разгрузочный день? – спрашивает официантка.
Отрывает верхнюю часть чека.
– Разгрузочная неделя, – отвечаю я.
Качая головой, она отходит.
– Какого черта? – шипит Кэмрин, разводя руками.
Не знает, улыбаться или смотреть на меня как на идиота, но, похоже, ничего не придумала и смотрит с глуповатой улыбкой.
– Просто я подумал, раз уж ты готова съесть ради меня все, что угодно, почему бы мне не сделать то же самое ради тебя.
– Тебе же его на один зуб.
– Пожалуй, – вздыхаю я. – Но уговор есть уговор.
Она слегка усмехается и откидывается на спинку стула:
– Да-а, а потом всю дорогу я буду слушать твое ворчание. Сам же сказал, голодный мужчина – злой мужчина.
Не могу сердиться на нее всерьез, но она права: одним салатом я не наемся. Тем более от латука у меня газы, если я съем эту дрянь, она будет страдать, сидя рядом со мной в машине. Но я же не умру от него. Слопаю и даже не пикну, хотя уже сейчас очень хочется поворчать.
Впрочем, это даже интересно.
Через несколько минут официантка приносит заказ Кэмрин, потом ставит передо мной тарелку, в которой лежит этот проклятый салат. Доливает мне кофе, а Кэмрин чая, спрашивает, не нужно ли чего еще, и отходит к другим клиентам.
Кэмрин внимательно за мной наблюдает.
Потом опускает глаза в свою тарелку, кладет лепешки рядом с картофельными оладьями, разворачивает, чтобы омлет был поближе. Беру вилку, несколько секунд тычу в салат, делаю вид, что, как и она, меняю вид блюда по своему вкусу.
Смотрим друг на друга и ждем, не скажет ли кто что-нибудь умное. Она поджимает губы. Я делаю то же самое.
– Хочешь, поменяемся? – спрашивает она.
– Ага, – отвечаю я без колебаний, и мы, как по команде, двигаем тарелки друг к другу.
У меня с души словно камень свалился. Похоже, она чувствует то же самое.
Это, конечно, не совсем то, что я заказал бы сам, зато нет латука.
В самый разгар трапезы… гм, разгар для нее, я-то давно расправился со своей порцией… заказываю кусок шоколадного торта и прошу налить еще кофе. Потом мы снова говорим о ее бывшей лучшей подруге Натали, на этот раз о том, что она, оказывается, крутая бисексуалка с огромными сиськами. По крайней мере, именно такой об раз сложился у меня в голове из рассказа Кэмрин.
– Ну и что было потом, после той истории в туалете? – спрашиваю я, отправив в рот кусочек торта.
– После этого я никогда больше не заходила с ней в туалет вместе, – отвечает Кэмрин. – Совершенно бесстыдная девица.
– Да уж, забавная.
– Все это было давно и уже в прошлом, – задумчиво говорит она.
Я исподтишка наблюдаю за ней. А она, похоже, погрузилась в воспоминания, рассеянно тычет вилкой в последний кусочек цыпленка на тарелке. С легким стуком кладу вилку. Я знаю, что сейчас надо делать. Вытираю губы салфеткой, встаю, выхожу из кабинки.
– Ты куда? – смотрит она на меня.
Улыбаюсь ей и направляюсь к музыкальному автомату. Сую монету, просматриваю названия, выбираю песню, жму кнопки. Иду обратно, а мне в спину звучит музыка. «Raisins In My Toast».
Все три официантки и повар, как по команде, поднимают головы и провожают меня ненавидящими взглядами [11]11
Песня «Raisins In My Toast» («Изюминки в моем тосте») очень популярна именно в заведении «Уоффл-хаус», считается его визитной карточкой.
[Закрыть]. А мне хоть бы что, я улыбаюсь.
Кэмрин словно приросла к стулу. Спина прямая, будто кол проглотила, белки глаз так и сверкают, а когда я начинаю подпевать этой песенке пятидесятых, она сползает со стула и лицо ее становится пунцовым. Такой я ее еще не видел.
Сажусь на свое место, продолжая шевелить губами.
– Господи, Эндрю, прекрати сейчас же!
Изо всех сил сдерживаю смех и продолжаю напевать, идиотски растянув губы до ушей.
Она закрывает лицо руками, худенькие плечики, прикрытые тоненькой футболкой, трясутся, кажется, она старается подавить смех. Щелкаю пальцами в такт мелодии, как и тот певец с набриолиненной прической, а когда опять звучит его высокий голосок, подражаю ему мимикой, сморщив лицо от якобы переполняющих меня чувств. И уже к середине песни Кэмрин держаться больше не может. Смеется вполголоса, но так весело, что в глазах стоят слезы.
Она буквально сползает со стула и подбородком едва не касается крышки стола.
Но вот песня кончается (к огромному облегчению персонала), и я вижу, как пожилая дама из кабинки за спиной Кэмрин одобрительно мне аплодирует. Остальные, кажется, не обращают на это внимания, но, судя по лицу Кэмрин, они все прекрасно видели и всласть посмеялись над нами. Умора. А Кэмрин… Она такая красивая, когда смущается!
Ставлю локти на стол, складываю ладони.
– А что, неплохая песенка, как думаешь? – ухмыляюсь я.
Пальчиками вытирает слезы под глазами, точнее, не слезы, а тушь, которая течет вместе с ними. Надо же, не видит, а чувствует, что это именно так. Грудь ее еще несколько раз дергается от смеха и успокаивается.
* * *
– Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему-то стало легче.
Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье.
Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури.
– Рад, что угодил тебе.
Включаю сидишник.
– Ой, не надо, – умильно просит она. – Опять поставишь что-нибудь из семидесятых.
– Это хорошая песня, – ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами.
– Да я уже слышала ее, – говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. – «Wayward Son».
– Не совсем так. «Carry On Wayward Son» [12]12
«Продолжай, мой блудный сын» (англ.).
[Закрыть].
– Да какая разница. Мог бы и не поправлять. – Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо.
– А группа как называется? – устраиваю я экзамен.
Корчит мне рожу:
– Не знаю!
– «Канзас», – говорю я, с умным видом приподнимая бровь. – Моя любимая группа. Одна из.
– Ты про каждую группу это говоришь. – Поджимает губы и хлопает ресницами.
– Может быть, – уступаю я. – Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно.
